Текст книги "По путевке комсомольской"

Автор книги: Н. Соколов-Соколенок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– На, парень, возьми и береги. Пригодится! – Он протянул мне свою винтовку и стремглав бросился в сторону толпы.

82– й запасный полк Владимирского гарнизона в составе, включающем немалое количество и младших офицеров, перешел на сторону революции. Командир полка полковник Тарасов на время где-то затаился, потом еще раз появился, чтобы как-нибудь восстановить желаемый порядок, но, услышав в ответ уже знакомое: «Арестовать его!», окончательно исчез из гарнизона. Как потом выяснилось, они вместе с генералом Гамбурцевым и, кажется, на его же санях перебрались в соседний 215-й запасный полк, который, по расчетам начальника гарнизона, был более благонадежным и, казалось, еще мог служить хорошей опорой царским наместникам.

Огромную колонну революционно настроенных солдат, двинувшуюся из расположения 82-го полка в соседний 215-й, генерал Гамбурцев встретил во всеоружии, он решился бы пойти на любой шаг, чтобы не только преградить путь восставшим, но даже и расправиться с ними. Приведенный в полную боевую готовность, полк был построен на вместительном плацу поротно и фронтом на дорогу, по которой приближалась наступающая революционная колонна. Более того, навстречу ей на дорогу в качестве заслона была выдвинута целая рота солдат с винтовками на изготовку. О решимости пойти на самые крайние меры по пресечению неповиновения солдат указывало и то, что впереди роты верхом на коне находился командир полка полковник Евсеев, а несколько сзади, на небольшом удалении, в легких санях восседал генерал Гамбурцев.

Когда до ощетинившегося винтовками заслона оставалось несколько десятков шагов, полковник Евсеев поднял вверх руку с плетью и закричал:

– Разойдись, мерзавцы! Стрелять буду!

Все остановились. Наступила леденящая тишина. Но [17] продолжалась она считанные секунды. Несколько человек, невзирая на предупреждение, бросились по дороге к стоявшей шеренге солдат с испытанными призывами:

– Братья! Не стреляйте! – но тут же остановились перед бесстрастными, холодными штыками.

Но вот, оправившись от такой неожиданной встречи, головная часть колонны, несмотря на продолжающиеся неистовые крики Евсеева: «Разойдись! Стрелять буду!» – начала медленно продвигаться вперед, охватывая солдат заслона с флангов.

До предела разъяренный Евсеев подал команду:

– По колонне пальба ротой! Рота, пли!

Но дважды поданная команда командира полка повисла в воздухе. Солдаты заслона стрелять отказались. Это была уже почти победа.

Передние ряды колонны отчетливо слышали, как полковник Евсеев, отскочивший за своих солдат, громко отрапортовал генералу Гамбурцеву:

– Ваше превосходительство, измена!…

К полудню 3 марта с царским режимом во Владимире было покончено. Весь гарнизон – около двадцати тысяч человек – перешел на сторону революции. Огромная масса солдат с офицерами стройными рядами под звуки военного оркестра двинулась в город, чтобы продемонстрировать свою верность революции и народу. Улицы города к этому времени были до отказа заполнены людьми.

На соборной площади состоялся грандиозный митинг. Здесь же городской голова и образованный городской думой временный исполнительный комитет приняли на себя власть. На митинге выступали представители партий кадетов, эсеров и меньшевиков, которые дружно присягнули на верность Временному правительству. Все шло, казалось, гладко. Но вот к концу митинга на трибуну один за другим поднялись представители вышедшей из подполья партии большевиков – солдаты Иван Токарев и Сергей Комиссаров. Оба они под гром аплодисментов солдатской массы открыто, простым и доходчивым языком, без всяких обиняков заявили, что борьба не окончена, что революция, которая нужна рабочим и крестьянам, только начинается. Вопросы войны и мира, передачи земли крестьянам, а фабрик и заводов рабочим не могут быть решены людьми, принявшими на себя власть после царя. Кровные интересы народа, говорили большевики, может защитить только его собственная, [18] трудового народа, власть, и поэтому нужно немедленно создавать Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов…

Эти выступления пришлись, конечно, не по вкусу новым городским властям, и митинг они поспешили свернуть. В старинном Дмитровском соборе начинался благодарственный молебен: владимирское духовенство провозгласило многие лета Временному буржуазно-демократическому правительству.

* * *

Самые первые – бурные – дни Февральской революции остались позади. Однако выведенная из равновесия жизнь в тихом уездном городке не вошла в свое привычное русло, как того хотели теперешние правители Владимира. И обусловливалось это прежде всего тем, что в нерабочем, по сути, городе оказалась довольно сильная большевистская организация, под влиянием которой находилась внушительная солдатская масса всего Владимирского гарнизона. Некогда спокойные и тихие улицы даже в дневные часы стали шумными и людными. Создавалось впечатление, что жители вдруг перестали работать, учащиеся – учиться. Кстати, в нашем училище так и произошло: более недели у нас не было занятий, так как для этого не собиралось необходимого количества учеников. Когда же занятия возобновились, то это было, скорее, просто отсиживание уроков в мечтах об окончании учебного года. Какая уж там учеба, когда у каждого голова до отказа была забита мыслями о революции и происходящих в жизни переменах!

А перемены эти были действительно захватывающими и впечатляющими! И сейчас остается только пожалеть, что они все-таки недостаточно освещены и проанализированы в нашей художественной и исторической литературе. Подумать только, в России было покончено с реакционнейшим монархическим строем! Свершилась буржуазно-демократическая революция, и массы трудового народа были приведены в невиданное движение, которому через каких-нибудь восемь месяцев суждено было стать открытием новой эры в истории человечества.

VI съезд нашей партии, состоявшийся в конце июля – начале августа семнадцатого года, окончательно взял курс на вооруженное восстание. Как и по всей стране, во Владимире и губернии приступили к срочному формированию отрядов Красной гвардии. В связи [19] с этим остро встал вопрос об оружии и боеприпасах. По призыву партии мне, как и другим моим товарищам по февральским событиям, пришлось вытащить из своего тайника трехлинеечку и добровольно сдать ее в отличном боевом состоянии вместе с двумя обоймами патронов в губком партии.

До слез жаль было расставаться с винтовкой, которую вручил мне в первые же часы Февральской революции во Владимире солдат 82-го запасного полка. На всю жизнь запомнились его слова: «На, парень, возьми и береги. Пригодится…» Однако что поделаешь. Большевикам, успевшим стать для меня самыми авторитетными на свете людьми, она была тогда нужнее.

В губкоме не без удивления принял от меня винтовку молодой солдат:

– Это чья же такая?

– Моя, – отвечаю.

– Откуда взял-то?

Я коротко рассказал ее историю.

– Значит, наша. Вот это здорово!

От своих уходить не хотелось. Я понял, что солдат, работавший в губкоме, имел прямое отношение к тому же, что и моя винтовка – 82-му запасному полку.

Но вот служивый придирчиво осмотрел винтовку, проверил работу всех ее частей, спустил курок и, не глядя на меня, тихо проговорил:

– Молодец. Все в порядке. Бывает же так!

Потом, поставив винтовку в угол комнаты, он взял две мои обоймы и начал пересчитывать патроны. Их оказалось девять.

– А где же десятый? Пальнул в кого-нибудь или по галкам пустил?

Я виновато ответил, что один оставил себе – на память, патрон был у меня в кармане.

– Ну один-то можно и оставить, – улыбаясь проговорил солдат. – Правда, сейчас каждый на счету. – Потом он подошел ко мне и обнял за плечи: – Спасибо, парнишка. Если есть еще у кого – пусть обязательно сдадут. Да поскорее. Они нам сейчас до зарезу нужны…

Никаких расписок за оружие тогда не давали, накладных не выписывали. Вошел я в губком почти что со слезой, а вышел оттуда радостным и окрыленным: ведь теперь мое боевое оружие принадлежало партии большевиков! [20]

В день, когда во Владимир пришла Советская власть, к нам домой, на Пятницкую, забежал приехавший из Москвы старинный приятель отца, знакомый еще по совместной службе в 10-м гренадерском Малороссийском полку, и занес от него долгожданное письмо. Матери и меня дома не было. Передав письмо старшей сестренке, он пообещал зайти к нам еще разок, чтобы рассказать об отце и всех московских делах поподробнее. Однако мы его так и не дождались – очевидно, уехал.

В одном из предыдущих писем отец писал, что, будучи раненным на фронте, он был эвакуирован в Москву и лежал там в госпитале, что по выздоровлении его наверняка отпустят домой или на побывку, а может быть, и совсем, так как кругом говорят, что к власти вот-вот придут большевики, которые требуют немедленного заключения мира.

А в письме, доставленном нам его другом, отец сообщал, что он уже не в госпитале, а в рядах Красной гвардии – капельмейстером и находится в отряде, который разместился в Петровском парке, в вилле Рябушинского «Черный лебедь», совсем рядом со Скалкинским переулком. Там наша семья жила до одиннадцатого года. Судя по тону письма, отец был всем доволен, особенно командиром, который оказался большим любителем музыки и создавал условия для сколачивания хорошего оркестра. В конце отец писал, что очень скучает по семье, и просил, чтобы мать приехала к нему. Едва я прочитал эти строки, сразу же созрело решение: ехать в Москву! Мать, привыкшая к моей ранней самостоятельности, не возражала. Ей очень хотелось узнать об отце все.

…Вагон ночного Нижнегородского поезда переполнен. Среди пассажиров много солдат. На нижних полках по четыре человека, на вторых – валетом или в обнимку, как правило, по два; на третьих, багажных, – счастливчики одиночки. Я устроился ниже всех, на краешке дорожной корзинки, которая высовывалась из-под нижней лавки прямо в проход вагона, да так, что в дневное время явно бы мешала ходьбе пассажиров. Владелец корзины, пожилой горожанин, сам предложивший мне это место, только предупредил:

– Сиди осторожно, не продави крышку, она не чугунная.

Так, сидя на корзинке, я незаметно и уснул.

Утром 11 ноября – уже Москва. Разыскал я виллу [21] «Черный лебедь», бывшую фешенебельную загородную дачу известного капиталиста Рябушинского.

Парадная дверь двухэтажной виллы, обращенная к лесному массиву Петровского парка, была закрыта. У ворот по соседству стоял часовой в черной ватной тужурке, вкривь подпоясанный солдатским ремнем, и в гражданском картузе. Только винтовка, небрежно приставленная к ноге, да место, занимаемое им у ворот, могли подсказать его служебное положение. Увидев его, я еще подумал: вот так солдат, даже не в военной форме! Но, подойдя к часовому, вежливо обратился:

– Нельзя ли, пожалуйста, вызвать музыканта Александра Васильевича Соколова?

– Какого это Александра Васильевича, капельмейстера, что ли? А ты кто ему будешь?

– Я его сын. Только из дома приехал, из Владимира.

– Ну раз из дома, тогда можно. Подождь немножко.

Часовой приоткрыл одну половину ворот и, увидев какого-то солдата, шедшего с ведром воды к заднему входу виллы, закричал:

– Эй, браток!… Браток, ты покликай там наверх капельмейстера Соколова, пусть выйдет. Здеся ево сын – Соколенок приехал…

Так появилась моя кличка – Соколенок, – которая потом, неизвестно кем перенесенная на фронты гражданской войны, была официально приплюсована к фамилии Соколов и сделала ее двойной.

Выйдя к воротам и увидев меня, отец даже опешил. Мы ведь не виделись около двух лет, и моего визита он никак не ожидал. В глазах отца были и радость, и едва скрываемое волнение, и удивление, и гордость за сына. Сам он выглядел уставшим, постаревшим. Попросив часового пропустить, отец буквально втащил меня во двор и, сделав всего несколько шагов, начал засыпать вопросами: как сюда попал? когда и зачем приехал? как это мать решилась в такое время меня отпустить? как дела дома?…

Затем отец представил меня командиру отряда. По всему было видно, что тот искренне уважал отца – звал его только по имени и отчеству. Это тогда было редкостью. Как и мой отец, он уже отбарабанил два с половиной года на русско-германском фронте, был дважды ранен и дослужился до старшего унтер-офицера. Отец рассказывал, что их командир отряда полный георгиевский [22] кавалер, но о своих солдатских доблестях никогда и никому не говорит.

Дальше все произошло так неожиданно, как я про себя мог только мечтать и как отцу наверняка и не снилось.

– Ну, Александр Васильевич, – начал командир отряда, – как вы думаете, зачем он к вам пожаловал? Думаете посмотреть, как отцу живется, а? Ничего подобного! Я этих архаровцев знаю. Взгляните на него, глаза-то все и выдают. Он в Красную гвардию хочет – вот и приехал на разведку. Вы же сами рассказывали, что он даже губернатора помогал в тюрьму запрятывать. Правильно я говорю, маленький Соколов?…

Я хотя и был прямо-таки ошеломлен таким оборотом дела, но не растерялся:

– Мне уже не шестнадцать, а целых семнадцать исполняется через несколько дней, шестого ноября. Я и винтовку хорошо знаю.

– Ну что ж, Александр Васильевич, значит оставляем, – последовало в ответ. – Парень-то больно хороший. С нами не пропадет…

* * *

Вот так я стал красногвардейцем.

Конечно, отец намеревался закрепить меня за своим оркестром в качестве его воспитанника и даже договорился с первым кларнетистом, чтобы тот взял надо мной шефство. Слух у меня был отличный, ноты я читал свободно, и, нужно думать, этот отцовский инструмент, при большом желании, покорился бы и мне. Однако я отказался категорически и предпочел общую красногвардейскую службу.

Отряд наш был невелик, всего несколько десятков человек. Примерно половину составляли солдаты бывшей царской армии, большинство которых уже понюхали пороха на русско-германском фронте. Попали они в отряд прямо из госпиталей или из команд выздоравливающих. Некоторые солдаты были еще не обстрелянные, недавно призванные в армию, и проходить службу им приходилось в запасных полках и маршевых ротах, готовившихся к отправке на фронт. Половину отряда сформировали рабочие московских предприятий. Это были люди разных возрастов, но в основном пожилые, сильные, решительные, во всем запевалы. В отличие от других красногвардейских отрядов, как я выяснил впоследствии, явной [23] молодежи в нашем отряде было мало. Семнадцатилетний Петр Васильев – подмастерье-литейщик с какого-то металлургического завода – да тех же лет Васюта – помощник по труду какого-то ломового извозчика. Оба, правда, рослые, здоровые ребята и мало чем отличались от взрослых красногвардейцев.

Моему отцу, как и подавляющему большинству активных участников Октябрьской революции, перенесших окопные тяготы первой мировой войны и переживших бурные месяцы правления Керенского, казалось, что они свое дело для революции уже сделали и теперь со спокойной совестью могут возвращаться к семьям. Да и письма от родных и друзей, успевших вернуться с фронтов, настоятельно звали задержавшихся в армии домой. Они должны были успеть к разделу отобранных у помещиков земель, а главное – помочь преодолевать охватившую страну хозяйственную разруху. Довольно весомым аргументом именно такого решения стало подписание Советским правительством Брест-Литовского мирного договора. Через Москву шли поезда, до отказа заполненные возвращающимися с фронтов солдатами.

Словом, в конце марта восемнадцатого года – прошло всего пять месяцев моей службы в отряде – я и отец тоже вернулись в родной город. Однако с красногвардейской гимнастеркой расстаться мне было уже не суждено.

* * *

Весной девятнадцатого года огромная, трехсоттысячная армия Колчака предприняла генеральное наступление с востока, намереваясь выйти на Волгу и, соединившись с добровольческой армией Деникина, обрушить мощный удар на Москву.

Партийные мобилизации на Восточный фронт следовали в это время одна за другой. Особенно значительная мобилизация была проведена в первой половине мая, тогда на фронт владимирцы отправили свыше 6000 коммунистов и комсомольцев, которые в борьбе с колчаковцами проявили себя как стойкие солдаты революции.

Еще до этого, в конце восемнадцатого года, на подавление мятежа чехословацкого корпуса владимирцы сформировали и отправили на фронт Первый добровольческий полк, состоявший из большевиков, красногвардейцев а комсомольцев, и этот полк в составе 26-й стрелковой дивизии и 5-й армии (227-й полк) героически сражался на Восточном фронте, участвуя в освобождении городов [24] Свияжска, Казани, Бугульмы и Уфы. Вслед за партийной мобилизацией, во второй половине мая 1919 года, Центральный Комитет РКСМ объявил свою первую Всероссийскую мобилизацию комсомольцев на Восточный фронт, давшую этому фронту внушительное по тому времени количество – 3000 – молодых воинов-защитников революции. Тогда наступил наконец-то и мой долгожданный черед.

…Запомнился тот майский день. Нас, владимирских комсомольцев, созвали на внеочередное общегородское собрание. Оно состоялось, как обычно, в комнатухе уездкома комсомола, размещавшегося там же, где и горком партии, в здании бывшего губернского дворянского собрания. Комсомольцев в городе тогда было немного – всего 47 человек, шестеро из которых – девушки. Обычно возбужденные, шумные, ребята в тот раз выглядели озабоченными, как-то сразу повзрослевшими. Все уже знали, что на повестке дня один вопрос – о мобилизации на фронт.

В торжественной тишине секретарь уездкома Николай Платонов зачитал телеграмму ЦК комсомола, в которой предлагалось провести мобилизацию комсомольцев в распоряжение Реввоенсовета Южного фронта для отправки их на Северный Дон. В телеграмме указывалось, что мобилизации подлежат в первую очередь те комсомольцы, которые сами изъявят желание поехать добровольцами для укрепления создаваемых там органов Советской власти и замены засевших в них контрреволюционеров.

Председатель уездкома Вася Свережев после зачтения телеграммы из ЦК комсомола предлагает всем желающим тут же записаться в списки добровольцев.

– Кто хочет? Прошу поднять руки.

И вот здесь уже с привычным мальчишеским шумом, словно вперегонки друг с другом, все сорок с лишним комсомольцев, включая и наших девушек, и самих членов бюро уездкома, бросились к Василию: «Пиши!…» Кажется, даже само здание бывшего дворянского собрания дрогнуло от нашего восторженного порыва.

Собрание окончено, но еще долго не расходились мы тогда, обсуждая вопрос об отправке на фронт. А на следующий день в объявленном списке восемнадцати мобилизованных комсомольцев я нашел и свою фамилию. Комсомол мне вручил путевку в армию – на всю жизнь… [25]

Сбор отъезжающих был назначен на 10 часов утра у здания горкома партии и комитета комсомола (ныне гарнизонный Дом офицеров). Почти все собрались на полчаса-час раньше. У каждого маленький чемоданчик или солдатский вещевой мешок, самодельная легкая сумка, а то и просто скромный узелок. А у меня огромная дорожная корзинка – хоть домой обратно беги!

Отбывающих на фронт восемнадцать человек, а провожать пришли чуть ли не всем городом. Здесь были и представители горкома партии, и родные, и знакомые ребята и девушки, и просто любопытные, и, конечно, туча мальчишек. Я не хотел, чтобы меня провожали родители, но в последние минуты пожалел о своем запрете. Не рискуя сердить меня, своего старшего брата, и поэтому скрываясь за спинами людей, промаячили все три мои любимые сестренки – Катюшка, Леля и Лизутка. Все-таки пришли…

Одиннадцать часов. Грянул оркестр. Под звуки походного марша колонна владимирских комсомольцев с огромной толпой провожающих двинулась на вокзал.

Короткий митинг. Напутственное слово произносит представитель горкома партии, затем выступает взъерошенный поэт Саша Безыменский. Он говорит от имени всей владимирской комсомолии и заканчивает свою речь экспромтом сочиненным им бодрым четверостишием.

Гудок паровоза извещает о конце проводов. Оркестр играет «Варшавянку». Последние, на ходу, короткие рукопожатия, объятия, поцелуи. Отъезжающие вскакивают в вагонные тамбуры, а меня как малорослого ребята подтягивают на руках прямо в окно вагона. Поезд трогается и без заметного ускорения торжественно плывет мимо перрона, давая нам возможность получше запечатлеть родные лица.

Вот и конец фасада вокзала. И вдруг за его углом, словно прячась от кого-то, – моя мать! Вытирая слезы, она силится улыбаться, приветливо кивает. Она счастлива, что я ее увидел…

Сколько лет минуло с той поры! Но на всю жизнь запомнилось мне родное материнское лицо в минуту прощания. Как все-таки мы бываем жестоки в молодости, ложно стесняясь публичного выражения любви своих матерей. А зря! Я помню, как яростно махал ей рукой и не спускал с нее глаз, пока она не скрылась совсем. Картина провожающей матери всю жизнь стоит передо мной как живая. [26]

Скрылся последний, видимый издалека форпост удаляющегося Владимира – величаво царствующий над всей округой древний Успенский собор. Прощай, родной вишневый город!

Одним еще посчастливится вернутся сюда, другие оставляют тебя навсегда – они отдадут свои жизни за дело революции.

Итак, курс на Москву и далее – в штаб Южного фронта, который находился в Козлове (ныне Мичуринск). [27]

На земле донской

Когда возвращаешься издалека в родные места, дорога кажется удивительно длинной, и, наоборот, когда, казалось бы, и торопиться некуда, время летит так быстро, что не успеешь ахнуть, как, пожалуйста, вылезай, приехали…

Меньше суток (при нашей-то железнодорожной разрухе в 1919-м) потребовалось, чтобы мы, владимирские комсомольцы, добрались из Москвы в Козлов и оказались в штабе Южного фронта. Такой скорости прибытия к месту назначения помогло в основном то, что наши теплушки были прицеплены к товарному поезду с военными грузами, которому была открыта «зеленая улица».

Первое, что бросалось в глаза в Козлове и произвело на нас несколько удручающее впечатление, – это множество эшелонов с беженцами. Простые люди покидали свои насиженные места и, теряя по дороге все, что имели, до последнего, без оглядки бежали на север, чтобы найти защиту у Советской власти от озверелой белогвардейщины.

Не дожидаясь, пока наши вагоны перегонят на запасный путь, мы двинулись в штаб фронта. Немного опередив нас, туда пришли и уже ждали пропуска в политотдел еще ночью прибывшие комсомольцы Саратова.

Пропустили нас в политотдел фронта довольно легко и без каких-либо формальных проволочек. Беседа проходила в большой комнате, приспособленной под кабинет. Принимал нас товарищ Потемкин Владимир Петрович, будущий народный комиссар просвещения РСФСР и президент академии педагогических наук. Выглядел он довольно усталым и чем-то озабоченным, однако это не помешало ему встретить нас по-отечески радушно, тепло и безо всякого начальственного назидания. Дата прибытия и количество посланцев комсомола здесь были хорошо известны, и нас уже ждали. Как выяснилось в ходе беседы, были сделаны даже предварительные наметки [28] распределения нас группами по местам назначения. Так что разговор сразу принял не только ознакомительный, но и инструктивный характер.

Перейдя к деловой части встречи, товарищ Потемкин спросил, представляем ли мы себе, для каких целей мобилизованы и поступаем в распоряжение Реввоенсовета Южного фронта, и отдаем ли мы отчет в важности для Советского государства стоящих перед нами задач.

Не помню, кто именно из наших ребят отвечал, но, когда сказал, что главное-то мы знаем, но «хотели бы спросить…», Потемкин его прервал и разразился длинной убедительной речью:

– Знаю, знаю… Наверное, прямо на фронт проситься хотите? Если так, то скажу сразу, из этого ничего не выйдет. Ох уж эти комсомольцы! Все просятся на фронт. Вам, наверное, так представляется: раз не фронт, значит, и не особенно важно. Это совсем неверно. В данный момент, когда наши войска заняли территорию Северного Дона, установить и укрепить там Советскую власть – задача не менее важная и почетная, чем просто бить врага из винтовок на фронте.

Казачество переживает сейчас исключительно тяжелое время резкого классового расслоения и междоусобиц. Большое количество обманутых казаков еще на стороне белых. Надо установить и укрепить Советскую власть так, чтобы все жители этой территории почувствовали, что эта их родная власть и приходит она сюда на вечные времена. И если даже пришлось бы временно оставить тот или иной район – война есть война, – население его, испытав на себе нашу власть, с нетерпением ждало бы ее возвращения, активно помогая нам уничтожать ненавистного врага.

И враги должны тоже почувствовать, что временными являются именно они и что будут обязательно изгнаны. Это их внутренне деморализует, они будут терять уверенность в возможности реставрации старых порядков, у них будет неизбежно расти сознание своей обреченности…

Вас, комсомольцев, – продолжал Потемкин, – тянет туда, где поопаснее, где побольше романтики. И это похвально. Так вот, дорогие товарищи, чтобы вы знали: на Дону сейчас и этого для вас хватит, хоть отбавляй, да еще может быть и побольше, чем на фронте. На фронте враг открытый, его видно, с ним и бороться удобнее; здесь же он скрытый, незаметный, и поэтому пострашнее. [29]

Мы поступили в распоряжение отдела Гражданского управления РВС Южного фронта, который и распределил нас по различным районам прифронтовой полосы. Я вместе с группой товарищей – владимирцев – поступал в распоряжение Усть-Медведицкого окружного ревкома Донской области, который в это время находился в слободе Михайловка (станция Себряково).

Отправить нас туда намечалось поздней ночью. А пока всей ватагой мы двинулись осваивать местный пристанционный и, нужно сказать, по-своему очень привлекательный общественный сад. Каково же было наше удивление, когда мы узнали, что на эстраде сада и в этот вечер дает концерт Федор Иванович Шаляпин! Народу по этому случаю было сверх меры… Так, по пути на фронт, на станции городка Козлова нежданно-негаданно мы впервые увидели и услышали знаменитого русского певца. Как попал сюда в такое тревожное время Шаляпин, мы, конечно, знать не могли.

Спел он тогда предельно мало. Биссировать Федор Иванович явно не хотел, по-видимому заранее оговорив точное количество исполняемых вещей, а может быть, и потому, что берег голос, выступая на открытой сцене. Особенно сильное впечатление произвели на меня ария мельника из оперы Даргомыжского «Русалка», «Песня о блохе» Мусоргского и народные песни «Ноченька», «Вдоль по Питерской». Я имел не очень далекое от профессионализма отношение к вокальному искусству и буквально был поражен исполнительским мастерством певца, силой и красотой тембра его голоса. Невольные сравнения с известными мне замечательными басами – солистами хора Ставровского, в котором когда-то я пел сам, – явно сюда не подходили, величины были несравнимые…

Уставшие от всех треволнений дня, спали мы в эту ночь по-молодецки как убитые. Даже не слышали, как, прицепленные к какому-то проходящему поезду, двинулись дальше. Наш вагон должен был доставить нас на станцию Себряково, остальные следовали в Урюпинск и Новохоперск. И было страшно обидно, что в Поворино, когда мы крепко спали, наши вагоны рассортировали по разным составам и мы не смогли на прощание пожать своим друзьям руки. А ведь многих из них увидеть было уже не суждено.

Вскоре после Поворино мы пересекли наконец и границу «области войска Донского». Любопытным нашим [30] глазам все здесь казалось не таким, как у нас в центральной части России. Поражало раздолье донских степей и южная непривычность придорожных хуторов с белоснежными хатами и богатыми садами. Особое впечатление производили гордо вздымающиеся ввысь, диковинные для нас, северян, пирамидальные тополя.

На ходу из вагона и на станциях внимательно всматривались мы в лица стариков, женщин. Бросалось в глаза, что совсем не было видно казаков – ни молодых, ни среднего возраста… Со всем этим народом уже завтра нам придется работать, жить под одной крышей и делить поровну все заботы и тяготы сурового военного времени в условиях непосредственной близости к фронту.

Вот наконец и долгожданная станция Себряково, и здесь же слобода Михайловка, где мы должны поступить в распоряжение окружного ревкома. Поезд медленно подошел к перрону, мы высыпали из вагона и тотчас плотно сгруппировались, чтобы стать заметнее для встречающих. Но их не оказалось. Ничуть этим не смутившись, через несколько минут мы уже гурьбой шествовали в ревком.

О том, что группа молодцев-владимирцев следует из Козлова, в ревкоме знали, но точной даты прибытия, конечно, известно не было. Да и попробуй назови эту дату, когда вагон следует «на перекладных», прицепленный то к одному, то к другому попутному поезду, идущему к тому же по никому неизвестному расписанию.

* * *

У ревкома стояло десятка полтора подвод и арб. У входа и в коридоре толпились или сидели вдоль стен на корточках какие-то люди, преимущественно старики и пожилые женщины, одетые с расчетом на долгую дорогу. Как оказалось, это были дежурные подводчики, присланные сюда из станиц и хуторов для выполнения гужевых повинностей и, в частности, для передачи на месте указаний и распоряжений окружкома, а также и для доставки командированных. То, что мог бы мгновенно сделать обычный телефон, передавалось возницами конных подвод, а то и просто арб, запряженных парой волов. Как мы поняли, для особо срочных нужд предназначались стоящие на привязи два расседланных красавца дончака. Проскакать на таком было мечтой каждого из нас.

Ждать приема долго не пришлось. Увидев еще из окна [31] нашу братию, шествующую с вещами со станции, сам председатель ревкома вышел из кабинета в коридор и, узнав, кто мы такие, пригласил всех нас к себе со словами:

– Ну вот и познакомимся. Я и есть председатель ревкома. Проходите ко мне, там все порешим.

Предревкома считал своим долгом особо подчеркнуть и предупредить нас, что приехали мы не на готовенькое насиженное место, где все уже налажено и дела идут хорошо и гладко. В ряде станиц и хуторов, совсем недавно освобожденных от деникинцев, население, по существу, встречает настоящую Советскую власть впервые. Жителей там мало и те преимущественно старики, женщины и дети. В своих настроениях и симпатиях люди эти самые разные: одни – явно за Советскую власть, другие – еще колеблются, боясь возвращения белых, и, наконец, третьи настроены к нам враждебно. И таких, к сожалению, немало.

Не меньшие трудности в работе местных ревкомов и партийных организаций, заставлявшие всех советских и партийных работников быть постоянно начеку и в полной боевой готовности, создавали белогвардейские отряды и разрозненные белобандиты из местных же казаков, которые еще в большом количестве рыскали по всей территории округа. С этой стороны можно было ожидать в любую минуту как прямых вооруженных нападений, так и отдельных диверсий и террористических актов против представителей Советской власти.