Текст книги "По путевке комсомольской"

Автор книги: Н. Соколов-Соколенок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Нужно сказать, что после такого оперативного мероприятия тыл стал сразу работать более четко, и можно было надеяться, что он окажется достаточно стойким при внезапном налете противника.

Ну а перед тем как расстаться с тылами, я заглянул и к своим малодельцам, порядочное количество которых оказалось в нашем обозе второго разряда. Вот где встретили меня по-дружески, с неподдельной искренностью! Несмотря на то что наши станичники являлись беженцами и испытали горечь отступления, выглядели они все геройски, не высказав ни одной жалобы ни на невзгоды судьбы, ни на материальную нужду. А главное – все верили в скорую победу Красной Армии и возвращение в родную станицу.

Особенно трогательной и памятной была моя встреча с казачкой Мелеховой. И без того слабоватая на слезы, добродушная хозяйка моя разревелась так, что хоть кричи караул. И плакала она не только от радости нашего свидания, но, главное, как оказалось, оттого, что не уберегла мою домашнюю дорожную корзинку, охрану которой возвела до степени чуть ли не государственной важности. Сама-то корзинка осталась цела, а вот содержимое ее изъяли подчистую и, словно на смех, снова повесили замок и заперли его. Осталась в ней только одна простая чайная ложка. Как это бывает в таких случаях, с желанием найти что-либо еще я стал шарить по дну корзинки и вдруг нащупал какую-то дощечку. Она лежала под постеленной на дне газетой, в правом углу, как бы притаившись, прячась от любопытных глаз. Когда я ее извлек и перевернул, то, ошеломленный увиденным, чуть не шарахнулся в сторону. У меня в руках был маленький образок тезоименного мне святого Николая чудотворца – тот самый образок, которым перед отъездом из дома моя мать пыталась перекрестить меня на дорогу.

Вот почему, оказывается, она так упорно настаивала взять корзинку, а не солдатский мешок, где такой образок был бы сразу обнаружен. А здесь закрепила под газеткой ко дну – и концы в воду. Ну удружила!…

Случись такое теперь – любой из нас улыбнулся бы и мысленно перелетел бы к родной матери. Но в то время такая находка, да еще в собственной корзинке комсомольца (уж не говоря, что комиссара), была равносильна [89] удару по голове обухом, если не больше – предательством делу революции!

Ведь тогда мы, комсомольцы, не только начисто отвергали всякие образы святых угодников, но избегали в своих разговорах и выступлениях даже терминологии, хотя бы отдаленно напоминающей о них. Если, например, употреблялись слова «таким образом», то обязательно находился приятель, который немедленно замечал: «Что ты забыл в этих образах?…» А тут в собственной корзинке – и самая настоящая икона!

От такой находки я просто растерялся. Я, правда, не горевал о потере своего нехитрого имущества, разве только недоумевал, как же могло случиться, что и на фронте оказались жулики? Воровство представлялось мне старорежимным злом, безусловно, мирного времени. Больше в тот момент я думал о том, как хорошо и счастливо случилось, что никто не видел злосчастной иконки, и проворно упрятал ее в карман, чтобы выбросить где-нибудь в поле.

На прощание мы с Мелеховой крепко расцеловались. Старая казачка просила об одном – не забывать их дом в Малодельской и навсегда считать ее второй матерью. Каково же было мое удивление, когда, уже в седле повернувшись к ней, чтобы помахать рукой, я увидел, как и она с не высохшими от слез глазами еле заметным движением руки крестила меня…

* * *

Шел только третий день, как я был назначен комиссаром полка. Закончив ознакомление с тыловыми учреждениями, помню, возвращался в Елань, сделав немалый зигзаг, чтобы заехать и в политотдел дивизии. Вполне удовлетворенный, я мог уже о многом доложить и одновременно внести ряд полезных предложений по повышению боеспособности полка.

Суглицкий встретил меня так, будто я находился под его началом продолжительное время. Он уже знал, что с утра я был в полковом обозе, и даже похвалил за это, подчеркнув, что наши комиссары делают ошибку, мало уделяя внимания этой капризной организации. Начподив подробно расспрашивал о том, где я уже успел побывать, с кем познакомиться, каково было мое первое впечатление о людях полка и его командирах, о настроениях и моральном состоянии красноармейцев.

На все его вопросы, как мне казалось, я отвечал бойко, [90] без запинки. Не забыл напомнить и о некоторых жалобах бойцов. Судя по всему, Суглицкий был осведомлен о положении в полку достаточно хорошо и без моих откровений.

А в конце нашей беседы, будто между прочим, сказал:

– А знаете, Соколенок, мне за вас пришлось целое сражение выдержать. Полностью, правда, его еще не выиграл: Реввоенсовет армии из-за вашего возраста никак вот не может согласиться с назначением на полк.

Почувствовав, что я изрядно смутился, начподив нагнулся через стол и, похлопав меня по плечу, поспешил добавить:

– Но ничего, не волнуйтесь. Где же усатых, с подпольным стажем набраться?! А я и вообще за молодых. В них перцу больше. Как вы думаете, а?

Шутливый и ласковый тон, с каким Суглицкий все это говорил, а также замечание о молодых давали мне повод несколько успокоиться. Однако что можно было ответить?

– Я вас, товарищ Суглицкий, не подведу, – только и сказал я, глядя ему прямо в глаза.

Начподив на этом прервал меня:

– Вы, Соколенок, только не волнуйтесь. Я почему-то уверен в вас. Есть в вас что-то такое, что мне нравится. И боевой вы к тому же… А кстати, захватили вы с собой что-нибудь вроде паспорта или удостоверения какого-нибудь с годом рождения?

Давно готовый к такому вопросу, я смело ответил:

– У меня ничего нет, кроме ревкомовского удостоверения и комсомольского билета, но в них год рождения не указан.

– На нет и суда нет. А сколько же вам точно лет?

– Скоро исполнится двадцать, – слукавил я и подумал: «Ничего себе скоро – через полтора года!»

– Ну так я примерно и считал. Двадцать так двадцать. В двадцать лет и я был совсем взрослым человеком и даже наработаться успел досыта и с тюрьмой познакомиться…

Время шло к концу дня. Зная, что мне предстоит еще неблизкая дорога до Елани, Суглицкий сам начал быстро заканчивать наш разговор и попросил сейчас же обязательно зайти в соседний дом к его помощнику, чтобы с ним познакомиться и, главное, заполнить пока хотя бы в одном экземпляре анкету, необходимую для моего личного дела. [91]

Это была первая анкета, которую я заполнял с чувством особой ответственности и даже волнения. Ведь это теперь настоящий паспорт – и на всю жизнь.

В графе «год рождения» я уверенно выписал: 1899. С той поры последний год прошлого столетия навсегда стал законным началом моей биографии. В графе, членом какой партии состою или состоял и с какого времени, я впервые старательно, почти каллиграфически вывел: «РКП(б) – с 1919 года». Как бы компенсируя недостаток партийного стажа, я счел необходимым именно в этой графе приписать еще одну строчку: «РКСМ – с начала организации».

Перед самым моим отъездом из дивизии Суглицкий предупредил, что сегодня ночью надо держать ухо востро. Терса занята белыми, причем чуть ли не казачьей бригадой. Со всех участков фронта докладывали, что противник непрерывно подтягивает свежие силы и, видимо, готовится продолжить наступление и отбросить нас дальше на север. Однако наши войска вели подготовку к контратакам: полки уже получили пополнение, в частности в этот день утром, пока я разъезжал по тылам, прибыли новички и к нам. Хорошо, что их появление на передовой ознаменовалось в этот день и короткой артиллерийской перестрелкой. Это очень неплохое начало для ввода в строй вновь прибывших. Предстояли жаркие встречные бои…

3 июля на фронте нашей бригады началось наконец то, чего ожидали со дня на день. На соседнем, справа, тростянском направлении, где действовал 200-й полк, с раннего утра появились наступающие цепи белых и пошла интенсивная ружейная и артиллерийская перестрелка. Не доводя дело до штыковой атаки, к полудню стороны сблизились до дистанции действительного ружейного огня. Хотя на нашем, терсинском, направлении противник никакой активности с утра и не проявлял, полк все же был приведен в полную боевую готовность и занял выгодные позиции в одной-полутора верстах от южной окраины Елани между дорогами, шедшими на Терсу и Бузулук.

По оценке Голенкова, на соседнем участке враг предпринимал лишь демонстративные отвлекающие действия и готовил основной удар по Елани на участке нашего полка, выводящем его кратчайшим путем к железной дорого, соединяющей нас с Царицынским фронтом. Командир полка считал, что в этот день все закончится лишь [92] разведкой белыми наших сил. Решительных действий Голенков ожидал на следующий или в ближайшие дни. Исходя из этих предположений, он явно негодовал на командира соседнего полка: для чего тот ввел в действие свою батарею и чрезмерно расходует снаряды и патроны, выдавая свои возможности, дислокацию?

– Что смотрит там комбриг? Дальше беляки все равно не полезут, а он вперегонки с ними патроны транжирит! – возмущался Голенков, глядя в бинокль с колокольни еланской церкви, куда мы вместе с ним поднялись около двенадцати часов.

Наш основной командный пункт размещался недалеко от часовни по дороге на Терсу. Командир полка явно скучал, время от времени лениво поднося к своим глазам полевой бинокль. Несмотря на нестерпимо палящие лучи июльского солнца, я решил остаться с ним и ловил буквально каждое слово Голенкова, чтобы и здесь учиться командирскому мастерству. Через каких-нибудь полчаса противник открыл редкую беспорядочную стрельбу и по расположению нашего полка.

Это была моя первая вылазка на передовую в строю регулярной Красной Армии, которая после своего отступления с Дона была готова дать отпор противнику, собиравшемуся продолжать наступление на север. Это было время второго похода Антанты, когда главные ее силы – деникинская армия – развертывали наступление на Москву. Наши левофланговые дивизии Южного фронта прикрывали пензенско-саратовское направление, куда рвались белогвардейцы, еще надеясь подоспеть на выручку Колчаку, уже потерпевшему серьезное поражение.

Следуя жестким указаниям своего командира – патроны зря не расходовать и врага подпускать на дистанцию действительного огня нагана, чтобы расстреливать его в упор (а этим славился голенковский полк), – наша сторона не сделала ни одного выстрела.

И вдруг что-то непонятное сильно обожгло нижнюю часть моего подбородка – я даже подумал, что это пчела. Но оказалось – шальная пуля. Она процарапала до кости нижнюю часть подбородка, к счастью не раздробив его.

При перевязке Голенков сказал:

– Хорошо хоть так. А то, глядишь, опять нового комиссара ожидай. Нет хуже, когда люди часто меняются. А вообще-то, это примета хорошая. Раз первая целилась и не попала, значит, и другим пути не будет. Так было и у меня: в четырнадцатом году пуля прямо в кокарду угодила. [93] А вот смотри: и до революции дожил, и воюю еще. Так что, товарищ комиссар, поработаем еще вместе, повоюем.

Тем временем события развивались своим чередом. Около двух часов пополудни на поле, справа от Терсинской дороги, появились одна за другой две цепи противника и, достигнув рубежа на полпути до Елани, залегли. После небольшой паузы они снова начали свое осторожное продвижение, но уже перебежками, сопровождая его отрывочной ружейной стрельбой и редким огнем артиллерийских орудий по окраине Елани, примерно по линии расположения наших окопов.

Противник явно провоцировал нас на ответные активные действия, вероятнее всего намереваясь прощупать расположение и силу нашей обороны. Белые, конечно, знали, что Елань для них может оказаться твердым орешком, так как она была прочно прикрыта хорошо известной им 23-й дивизией.

– Поздновато, поздновато вас в поле выгнали! – пробурчал Голенков, смотря на наступающие цепи. Потом, обращаясь к командиру первого батальона, находившемуся вместе с нами, добавил: – Но смотреть надо в оба и нервы свои приберегать. Ни одного выстрела, пока не подойдут на бросок гранаты. А там – полный огонь и ура! Особенно должны быть готовы пулеметы. Проверьте еще раз. Стукнуть так, чтобы искры из глаз посыпались!…

Около четырех часов, когда до наших позиций оставалось не более одной-полутора верст, противник открыл организованный и довольно плотный ружейный огонь, поддерживаемый более активным артиллерийским обстрелом окраины Елани. Однако вопреки ожидавшемуся переходу в наступление, непонятная огневая вспышка оказалась кратковременной: минут через десять стрельба прекратилась вовсе, а залегшие цепи остались на месте до конца дня. Правда, еще продолжали свой неторопливый разговор несколько трехдюймовок, да несколько снарядов разорвалось недалеко от нашего КП.

– Мне думается, что их наблюдатель слишком хорошо устроился на терсинской церкви. Не попробовать ли, не теряя много снарядов, попросить его оттуда, снять поэкономнее? – спросил Голенков.

Командир полковой батареи Фомин, бывалый артиллерист, наводчик еще в старой армии, до этого явно скучавший без дела, не раздумывая долго, ответил: [94]

– Если разрешите, пойду тряхну стариной – попробую сам.

Получив одобрение Голенкова, Фомин ушел. Полковая батарея в составе четырех орудий стояла на позициях совсем недалеко от командного пункта, на дороге из Елани в Терсу, непосредственно за ветряком. Минут через двадцать раздался совсем близкий орудийный выстрел.

– Ай да молодец! Вот это Фомин! Вот как надо воевать! – закричал Голенков, не отрываясь от бинокля. – Смотрите, смотрите, как угодил: с одного залпа – и прямо по колокольной площадке. Вот это фейерверк!

И действительно, даже невооруженным глазом было видно, как образовалось пыльное облачко вокруг колокольного проема, смотревшего в нашу сторону.

Повеселевший Голенков, будто что-то вспомнив, а скорее всего, не желая уступать подчиненному в искусстве стрельбы, поспешно подошел к тачанке, взял винтовку, лихо ее подбросил и, взведя курок и установив прицел на нужную отметку, обратился ко мне:

– Видите, комиссар, вон там, прямо у поворота дороги, бугорок? Приглядитесь-ка, голова торчит. Ну вот, видите? Возьмите мой бинокль! – и, убедившись, что я уже нашел эту маячившую голову, добавил: – Так вот смотрите, как нас в старорежимной стрелять учили.

С этими словами он залег на траве прямо у заднего колеса тачанки, еще раз подправил прицельную рамку и после небольшой паузы сделал выстрел.

Вооружившись биноклем, я отчетливо видел, как белогвардеец взмахнул рукой и тотчас скрылся за бугорком. Несколько позже мы видели, как один из соседей по цепи оттаскивал подбитого беляка назад к Терсе, в лощинку.

Довольный результатом своей стрельбы, Голенков сказал уже всем присутствующим:

– Вот так нас учили раньше стрелять. А наши ребята должны пулять еще лучше, чтоб каждый патрон был к делу, не жечь их впустую…

Это были единственные ответные выстрелы нашего полка за весь день 3 июля. Кстати, после фоминского выстрела из пушки артиллерия противника вскоре замолчала.

Конные заставы, выдвинутые к темноте на линию, где почти всю вторую половину дня залегали цепи противника, доложили, что белогвардейцы отошли в Терсу, на [95] окраине которой было выставлено сторожевое охранение. Голенков считал, что на следующий день со стороны противника следовало ждать более решительных действий – попытки выбить нас из Елани. Не исключал Голенков и предрассветный налет конницы противника на Елань, о чем и предупредил всех командиров подразделении.

После недолгого ужина и обмена впечатлениями о прошедшем дне Голенкова и меня вызвали в штаб бригады. Комбриг Федоров сообщил предварительное приказание начдива: нашей 1-й бригаде на рассвете 4 июля перейти в наступление и выбить белых из Терсы, с последующим овладением Журавкой и Краишевым. Непосредственный захват села Терсы ставился задачей нашему, 199-му полку. По уточненным данным, Терса была занята казачьей бригадой генерала Чернушкина – в составе 800-1000 сабель.

И вот с раннего утра 4 июля по всему десятиверстному фронту бригады завязалась интенсивная ружейно-пулеметная перестрелка, поддерживаемая с обеих сторон артиллерией. Поначалу казалось, что пехота нашего полка, к полудню приблизившаяся к окраине Терсы на расстояние около одной версты, вот-вот сделает рывок и ворвется в село. Но сделать этого не удалось. Сильнейший огонь противника, скрытно и удобно расположившего свои позиции по околице, укладывал наших пехотинцев на землю. Появились убитые, раненые.

В условиях гражданской войны решающую роль в таких ситуациях часто играл ввод в действие конницы, и она была наготове как у нас, так и у белых, но в сложившейся обстановке применение ее было затруднено. На относительно ровной и открытой местности залегали плотные цепи пехоты, хорошо прикрытые пулеметами.

Попытка противника во второй половине дня ввести свою конницу – до 500 сабель – окончилась для него полным провалом. Пытался задействовать свою «чертову сотню» и Голенков, но плотный фронтальный и фланговый пулеметный заслон сорвал замысел командира полка, В этой атаке я получил настоящее боевое крещение.

Поставленная полку задача была перенесена без каких-либо изменений на 5 июля. Однако и на этот раз развернувшиеся события не привели к каким-либо результатам.

К вечеру 5 июля обе стороны отошли на свои исходные рубежи, и активные боевые действия с обеих сторон, кроме разведывательных, были прекращены. [96]

Поздно ночью все командиры и комиссары бригад, полков и артиллерийских частей были вызваны к начдиву, который подвел итоги и поставил задачи на 7 июля.

7 июля, то есть послезавтра, начдив приказал комбригу Федорову предпринять еще одну попытку овладеть Терсой. В помощь нашему полку он рекомендовал нацелить 200-й полк. Если будет туговато, начдив обещал ввести в действие и конницу дивизии. Сам же с утра он решил находиться на командном пункте соседнего 200-го полка, с которого хорошо просматривались тростянское направление и все подступы к Терсе.

В ночь на 7 июля, перед тем как полк занял исходные рубежи для наступления, я предложил провести глубокую разведку сил и расположения противника в Терсе. Пробраться к ее северо-западным окраинам можно было по берегу протекающей мимо них одноименной реки. Голенков одобрил мою инициативу.

К цели предполагалось подъехать, двигаясь скрытно от самой Елани по извилистому руслу реки, берега которой изобиловали перелесками, кустарниковыми зарослями. 4 июля, в первый день боя за Терсу, мы с Голенковым промчались к этой приречной окраине во главе своей «чертовой сотни», надеясь с ходу овладеть селом. Атака нам тогда не удалась, а место это я запомнил хорошо.

В разведку были отобраны пять добровольцев, молодых казаков из той же конной команды Масленникова. Кроме меня настоятельное желание участвовать в этой разведывательной операции изъявил и комендант штаба нашей бригады – самый старший из нас, 29-летний казак из хутора Безымянка Иван Прокофьевич Михин. Этот человек, которого я считаю своим боевым побратимом, достоин значительно большего количества строк, чем я могу посвятить ему.

Когда началась гражданская война, старший брат Михина подался к белым, а Иван связал свою жизнь с Красной Армией, пройдя с нею весь путь до полной победы над врагами на Дону, Кубани и в Крыму. Белые хуторяне приговорили его к смерти и чуть было не привели этот приговор в исполнение, схватив Ивана Михайловича в родных местах во время разведки. Но он бежал и чудом спасся от настигавшей погони. За мужество и отвагу при выполнении боевого задания казак был награжден орденом Красного Знамени, который из-за досадной описки в фамилии наградной грамоты (вместо Михина [97] значился Михеев) нашел своего владельца только через много лет, накануне его восьмидесятилетия.

* * *

…Темной ночью семь всадников отделились от еланской придорожной часовенки, неподалеку от которой все эти дни находился командный пункт полка, и спустились в долину реки Терса.

У последней, перед самым селом, излучины реки, подходящей почти вплотную и к его окраине, и к дороге из Елани, мы ясно расслышали впереди негромкий мужской разговор, а следом за ним и всплески воды. Конечно, это могли быть только белые. Расстояние между окраинами этих селений невелико, как говорят, рукой подать – не более каких-нибудь четырех верст, а если по руслу реки пройти, едва до шести дотянет. Продолжаем двигаться вперед.

Когда подъехали поближе, голоса притихли, на другой стороне узкой реки в предрассветной дымке вырисовывались силуэты двух всадников, поивших своих коней. Нас было семь, их – двое.

– Станичники, вы чьи? – спросил их Михин.

– А вы чьи?

– Мы-то дома, значит, здешние.

– Ну вот и мы такие же.

– Что же здесь болтаетесь без дела?

– Тоже как и вы, наверное.

– Мы-то с задания, а вы, похоже, на рыбалку?

– Ну и мы на своем задании значимся.

– Тогда бывайте. Если что поймаете, на уху не забудьте пригласить, – закончил Михин, и мы двинулись дальше.

Казалось странным: мы въехали уже на северо-восточную окраину села, а кроме этих двух случайных вояк, и то на противоположной стороне реки, так никого и не встретили. Можно было предполагать, что охранение противника сдвинуто от дороги в поле, поскольку она и так хорошо отовсюду просматривалась. Долину же реки, видимо, забыли. А по ней можно было скрытно ввести в тыл сонной Терсы хоть целую конную бригаду!

Стало рассветать, когда мы проехали уже более половины всей приречной окраины, по-прежнему пустынной. Дворы здесь в большинстве своем были пусты, изредка только просматривались отдельные подводы да на привязях верховые кони. [98]

Предстояло приступать к разведке сил противника в самой опасной зоне: в центре села и на противоположной северо-западной окраине, на которую наш полк пытался безуспешно наступать в предыдущие дни. На ходу решили ехать до центра, затем обратными переулками снова вернуться к реке, вплавь перейти ее и пробираться противоположным заросшим берегом к своим.

Въехав в первый же переулок, мы сразу заметили, что, по мере продвижения в глубь села, во дворах увеличивалось количество и подвод, и распряженных рабочих и расседланных верховых лошадей. Около них кое-где слонялись рано поднявшиеся люди. Не обращая на нас внимания, навстречу прошли, о чем-то рассуждая, два пожилых казака при шашках и нагайках. Наметанный глаз Михина распознал в них фуражиров.

Уже совсем рассвело, когда мы миновали последнюю избу переулка и перед нами открылась просторная дорога, ведущая прямо к церкви. До нее было около версты. Вдали, у самой церкви, подвод и лошадей было настолько много, что прохода даже не просматривалось. Все напоминало просыпающийся муравейник. Но главного, что нам хотелось обнаружить, а именно специальных скоплений верховых лошадей и коноводов, видно не было.

Глядя, как на глазах просыпается село, откровенно говоря, нам становилось не по себе. Создавалось впечатление, что именно в этой – западной – части села сосредоточены главные строевые силы белогвардейцев, которые явно тяготели к дороге на Вязниковскую и далее на Тростянку. В глубине второго переулка мы заметили несколько подвод с деревянными снарядными ящиками, указывавшими на то, что где-то недалеко располагались и позиции вражеской артиллерии.

– Ну, ребята, пора домой. Надо и совесть знать, – предложил Михин. – Теперь только надо смотреть в оба. Жаль, что нас маловато, а то бы…

Михина прервал внезапный оглушительный орудийный выстрел, раздавшийся рядом, в глубине того переулка, где мы заметили на подводах снарядные ящики. По-видимому, таким образом у белогвардейцев, расположенных в Терсе, объявлялась боевая тревога, так как продолжения артиллерийской стрельбы не последовало, а все население пришло разом в невероятное смятение. Даже тот переулок, по которому мы так мирно въезжали в село и который казался нам совсем малолюдным, настолько [99] закишел народом, что мы решили было сменить маршрут своего отхода из села.

Кроме того, следом за этим единственным орудийным выстрелом послышались и одиночные ружейные где-то за церковью, с северной окраины Терсы. Похоже, что стреляло боевое охранение противника по появившимся цепям нашего полка.

Человеку в возбужденном состоянии и в обычное-то время самые обыденные явления жизни могут представляться в каком-то особом, чрезвычайном свете. Как выглядел критический момент моих личных переживаний и моего перехода из одного внутреннего психологического состояния в другое, я, конечно, не смог бы ответить ни тогда, сразу по возвращении в полк, ни тем более позже, по прошествии десятков лет.

Один из участников нашей разведывательной группы, к счастью оставшихся живыми, докладывал командиру полка внешнюю сторону начала этой «операции» по изгнанию из Терсы белых приблизительно так: «Мы уже подъехали к крайней избе переулка, который на рысях должны были проскочить, чтобы снова оказаться на окраине Терсы, как комиссар неожиданно для всех вздыбил своего коня и, резко повернув к центру села, выхватил шашку и во все горло закричал: «За мной… ура-а!…» Михин, державшийся с ним рядом, почти тотчас же выстрелил из нагана в сторону первого же скопления подвод и, сменив револьвер на шашку, с тем же «ура-а» кинулся вслед за комиссаром. За ним последовали и мы, все остальные».

Так было положено начало панике в Терсе.

Лично мне вся эта обстановка чем-то напоминала налет на Малодельскую, с той лишь разницей, что здесь мы имели дело не с единицами, а с сотнями белогвардейцев. Успех, сопутствовавший смелости там, вселял веру в удачу и теперь. И неудержимым галопом, сопровождаемым несмолкаемым боевым «ура», мы понеслись в самое пекло белогвардейской суматохи – к терсинской церкви.

Паника, вызванная нами в одном месте, подобно взрывной волне, начала распространяться во все стороны села с далеко опережающей нашу лихость скоростью, разрушая на своем пути и дисциплину, и воинскую организованность, и порядок, и боевой дух, и самообладание белых…

Да, паника в Терсе, как я вспоминаю, была действительно [100] ужасной. Люди, которые тотчас после объявленной тревоги суетились около выстроившихся вдоль дорог подвод, вдруг пришли в бездумное состояние и с полудикими криками, давя друг друга, начали разбегаться куда попало. Одни кидались под полузапряженные подводы, другие прыгали через изгороди во дворы, третьи кинулись бежать в нашем же направлении к центру, к пресловутой церкви, или прямо в противоположную сторону. Поравнявшись с одной такой группой беглецов, среди сплошного шума и ошалелых криков, я отчетливо услышал сзади возглас: «А-ах!…» – и почти одновременно с ним металлический лязг клинка. Инстинктивно повернув голову, заметил, как валился наземь зарубленный Михиным беляк.

В разных местах у скопления подвод то и дело мелькали клинки шашек. Непонятное скоро прояснилось. Это предприимчивые безлошадные казаки в обстановке сплошного хаоса рубили постромки и без промедления уносились на рабочих лошадях от злополучного центра села.

Через загроможденную брошенными повозками и лошадьми церковную площадь мы проскакали, когда она уже полностью опустела.

Миновав центральную часть села, мы вскоре оказались на противоположной окраине – перед нами открылась просторная степь. С севера она примыкала к занятой нашими войсками Елани, в западном направлении уходила далеко за горизонт. Именно в этой стороне степь и была буквально усеяна суматошно убегающими белогвардейцами, которых то и дело обгоняли более проворные – всадники.

Со стороны Елани, как бы обозначая границу ее земельных угодий, пунктирными линиями залегли в цепях красноармейцы нашего 199-го и соседнего 200-го полков, готовые сделать последний рывок и занять Терсу. Мне, проскочившему Терсу насквозь, тогда показалось странным, почему же цепи наших бойцов лежат на месте и не пытаются использовать благоприятную обстановку для захвата села, за которое два битых дня шла такая ожесточенная схватка!

Как выяснилось потом, наш полк, подведя свои цепи на дистанцию до полутора-двух верст до Терсы, был уже готов продолжать наступление, но вдруг после того единственного орудийного выстрела стал свидетелем совершенно непонятного: в самой Терсе послышалась [101] пальба, поднялась суматоха, появились бегущие из села люди, а затем неожиданно началось массовое отступление пеших и конных белогвардейцев и их артиллерии по Вязниковской дороге на Тростянку. Этот факт был замечен одновременно на командных пунктах начдива и нашего комбрига Федорова, который находился вместе с командиром полка Голенковым.

Командование дивизии происходящее в Терсе приняло за боевые действия пока неизвестно откуда появившейся нашей красной конницы. Чтобы не ударить по своим, комбриг и приказал нашему полку продолжать наступление – овладеть Терсой, но до прояснения обстановки огня не открывать. После взятия Терсы полку приказывалось захватить Журавку и Краишево. Соседняя бригада получила предписание начать наступление на тростянском направлении.

Когда дивизия начала общее наступление, а наш 199-й полк двинулся вперед, чтобы овладеть Терсой, а точнее, подбирать там оставленные врагом трофеи, – нашей разведгруппы в селе уже не было. Лично я, в это время никем из своих однополчан не узнанный, затерявшийся в пестрой массе беглецов, разбросанных по полю, очумело несся на своем полузапаленном Гнедке и, до хрипоты крича «ура», продолжал преследовать врага и рубить шашкой беляков, что попадались под руку.

Здраво– то рассуждая, конечно, давно пора было уже повернуть к своим да и закончить терсинский рейд. Однако этого я не сделал, за что только случайно не поплатился жизнью.

Преследуя противника, я приметил впереди довольно большую группу беглецов и на этот раз, впервые вспомнив об осторожности, решил врезаться в нее не в одиночку, а вместе со своими товарищами по рейду. На полном галопе начал придерживать разгоряченного Гнедка, чтобы дать возможность следовавшим за мной разведчикам подтянуться – по резвости-то моему Гнедку не было равных. И когда по топоту лошадей понял, что несущаяся сзади группа вот-вот поравняется со мной, я обернулся и вопросительно закричал:

– Смотри, это наши?

– Сволочь! На тебе – «ваши»! – В этот момент последовал тяжелый удар по левому плечу.

Повисшая рука выпустила повод, освобожденный Гнедок сделал отчаянный рывок вперед. Обернувшись, [102] я успел разглядеть дочерна загорелую, от ярости искривленную скуластую физиономию белогвардейского офицера с занесенной для повторного удара шашкой, Глаза его, мне показалось, налились кровью. За ним, как бы обтекая меня полукругом, неистово размахивая шашками и крича что-то невнятное, во весь опор неслись еще десятка полтора белых офицеров и казаков. Моих товарищей по налету сзади не было…