Текст книги "Лучшие годы мисс Джин Броди. Девицы со скудными средствами"
Автор книги: Мюриэл Спарк
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
Итак, Сэнди, сдвинув на затылок синее полицейское кепи, сидела на ступеньке рядом с сержантом Энн Грей и сквозь просвет между деревьями, росшими вдоль Уотер-оф-Лейта, наблюдала за тем местом, где грязное животное предложило Дженни: «Иди сюда, посмотри-ка на это» – и где Сэнди на самом деле никогда не была.
«И вот еще что, – сказала Сэнди, – мы должны побольше узнать о деле Броди и о том, не в положении ли она вследствие своей связи с Гордоном Лаутером, учителем пения из женской школы Марсии Блейн».
«Интимная близость, безусловно, имела место, – ответила сержант Энн, очаровательная в этой темно-синей форме, со светлыми короткими вьющимися волосами, обрамлявшими форменное кепи. – Все, что нам нужно, это несколько уличающих документов».
«Предоставьте это мне, сержант Энн», – попросила Сэнди, поскольку как раз в то время они с Дженни сочиняли любовную переписку между мисс Броди и учителем пения. Сержант Энн благодарно сжала руку Сэнди, и они посмотрели друг другу в глаза: между ними установилось такое взаимопонимание, что слова были излишни.
После каникул, вернувшись в школу, Дженни и Сэнди сохранили в секрете от одноклассниц происшествие на Уотер-оф-Лейте, потому что мать Дженни сказала, что об этом надо помалкивать. Но то, что следует доверительно поделиться сенсацией с мисс Броди, сомнений не вызывало.
И тем не менее что-то заставило Сэнди в первый же день после каникул остановить Дженни:
– Не говори мисс Броди.
– Почему? – удивилась Дженни.
Сэнди пыталась придумать причину. Это было связано с неопределенностью статуса отношений мисс Броди с жизнерадостным мистером Лаутером, а также с тем, что, войдя в класс, мисс Броди первым делом сообщила: «Я провела Пасху в маленькой романской деревушке Крэмонд». Именно там, в одиночестве, в большом доме с экономкой жил мистер Лаутер.
– Не говори мисс Броди, – сказала Сэнди.
– Почему? – удивилась Дженни.
Сэнди продолжала искать причину. Какое-то отношение это имело и к тому, что произошло тем утром, когда мисс Броди послала было Монику Дуглас в кабинет рисования за новыми альбомами и угольными карандашами, а потом отозвала назад и послала вместо нее Роуз Стэнли. Когда Роуз вернулась, нагруженная альбомами и коробками с угольками, ее сопровождал Тедди Ллойд, точно так же нагруженный. Освободившись от поклажи, он спросил мисс Броди, хорошо ли она провела каникулы. Она протянула ему руку и сказала, что осваивала Крэмонд, не надо, мол, пренебрежительно относиться к окрестным маленьким портовым городкам.
– Вот уж не думал, что в Крэмонде есть что осваивать, – улыбнулся мистер Ллойд, золотистый локон упал ему на глаза.
– В нем немало очарования, – возразила она. – А вы куда-нибудь ездили?
– Я писал, – хриплым голосом ответил он. – Семейные портреты.
Роуз все это время рассовывала в шкафу новые альбомы и наконец справилась с этим. Когда она повернулась, мисс Броди обняла ее за плечи и поблагодарила мистера Ллойда так, словно они с Роуз были единым целым.
– Н-з-чт, – отозвался мистер Ллойд, имея в виду «не за что», и ушел. И в тот момент Дженни прошептала в ухо Сэнди: «Роуз изменилась за время каникул, не находишь?»
С этим нельзя было не согласиться. Ее светлые волосы были подстрижены короче и сияли. Щеки стали более бледными и худыми, она больше не таращила глаза, а, наоборот, слегка прикрывала их ресницами, будто позировала для особой фотографии.
– Может, у нее наступила перестройка организма? – предположила Сэнди. Мисс Броди называла это менархе, но когда девочки пытались употреблять это слово между собой, их начинал разбирать смех и становилось неловко.
Позднее, по окончании уроков, Дженни сказала:
– Я все же расскажу мисс Броди про того мужчину.
Сэнди ответила:
– Не надо.
– Но почему? – спросила Дженни.
Сэнди попыталась, но так и не смогла объяснить почему, просто было что-то неуловимо значимое в самой мисс Броди, в том, что она провела каникулы в Крэмонде, и в том, что послала к мистеру Ллойду именно Роуз. Поэтому она сказала:
– Тебе же сотрудница полиции велела постараться забыть об этом, а будешь рассказывать мисс Броди – невольно вспомнишь.
– Пожалуй, ты права, – согласилась Дженни.
И они забыли о мужчине с Уотер-оф-Лейта, а о женщине из полиции с течением времени вспоминали все чаще.
Во время последних двух месяцев, что им оставалось провести вместе, мисс Броди стала – само очарование. Она не поучала, не бранила и, даже когда ее к тому вынуждали, не раздражалась ни на кого, кроме Мэри Макгрегор. Той весной они с классом полностью оккупировали скамейки под вязом, откуда открывался вид на нескончаемую аллею майских деревьев в темно-розовом цвету и было слышно, как по невидимой за деревьями дороге цокают лошадиные копыта в такт вращающимся колесам деревенских повозок, налегке возвращающихся домой по завершении утренних дел. Неподалеку, как привет из будущего года, группа девочек-старшеклассниц повторяла начальный курс латыни. Как-то раз, тронутая прелестью весны, преподавательница латыни начала нараспев читать текст на мотив народной песенки под перестук копыт пони и скрип тележных колес, и мисс Броди, восхищенно подняв вверх указательный палец, призвала учениц тоже послушать.
Той весной мать Дженни ждала ребенка; дождей, заслуживавших упоминания, не было вовсе, трава, солнце и птицы, стряхнув зимнюю сосредоточенность на себе, начали думать о других. Здесь, под вязом, мисс Броди оживляла любовный роман своей молодости, вышивая по старой канве новыми яркими нитями: оказалось, когда ее покойный жених приезжал в отпуск, он часто катал ее в рыбацкой лодке, и они проводили свои самые счастливые часы на гальке среди скал неподалеку от маленького портового городка. «Иногда Хью пел, у него был красивый тенор. А иногда становился молчалив, устанавливал мольберт и рисовал. Он был очень талантлив в обоих этих искусствах, но, думаю, в глубине души он все же был художником».
Тогда девочки впервые услышали о художественных наклонностях Хью. Сэнди это озадачило, она решила посоветоваться с Дженни, и им обеим пришло в голову, что мисс Броди подгоняет историю новой любви под историю старой. Начиная с того момента эти две девочки слушали ее с удвоенным вниманием, остальной класс – с обычным.
Сэнди завораживал этот метод – составлять из одних и тех же фактов разные мозаики, и она разрывалась между восхищением такой техникой и настоятельной необходимостью доказать виновность мисс Броди в неподобающем поведении.
«Как там насчет уличающих документов?» – спрашивала сержант Энн Грей в непринужденно-дружеской манере. Она и впрямь была волнующе очаровательна.
Сэнди и Дженни завершили любовную переписку мисс Броди с учителем пения к середине семестра. Во время промежуточных каникул они гостили в маленьком городке Крейл на берегу Файфа у тетушки Дженни, которая проявила подозрительный интерес к их тетради, поэтому они, прихватив ее с собой, на автобусе, следовавшем вдоль берега, доехали до соседней деревни, сели у входа в пещеру и там закончили труд. Задача, стоявшая перед ними, была чрезвычайно деликатной: представить мисс Броди одновременно и в благоприятном, и в неблагоприятном свете, ибо теперь, когда их последний семестр под руководством мисс Броди подходил к концу, на меньшее они пойти не могли.
Требовалось доказать, что интимная близость имела место. Но не на обычной кровати. Подобная мысль годилась лишь для оживления уроков рукоделия, мисс Броди имела право на более высокий статус. Они поместили мисс Броди на Троне Артура[32]32
Самый высокий (250 м.) из семи холмов, на которых расположен Эдинбург.
[Закрыть], благородным абрисом напоминающем львиную спину, где крышей служило лишь небо, а ложем – папоротники. Необозримые луга простирались у ее ног, освещаемые вспышками молний и оглашаемые раскатами грома. Именно здесь нашел ее Гордон Лаутер, робкий и улыбчивый мужчина с длинным телом и короткими ногами, с золотисто-рыжей шевелюрой и усами.
– Не нашел, а взял ее, – уточнила Дженни, когда они впервые обсуждали этот эпизод.
– Взял? Нет, так нехорошо. Лучше: она отдалась ему.
– Она отдалась ему, – повторила Дженни, – хотя охотнее отдалась бы другому.
В последнем из цикла писем, законченного в середине семестра, говорилось:
«Восхитительный мой, только мой Гордон, твое письмо несказанно тронуло меня, как ты можешь себе представить. Но, увы, я вынуждена раз и навсегда отклонить предложение стать миссис Лаутер. По двум причинам. Во-первых, я предана своим девочкам, как мадам Павлова своему искусству, во-вторых, в моей жизни есть другой мужчина, чья ответная любовь ко мне не знает границ Времени и Пространства. Это Тедди Ллойд! Между нами никогда не было близости. Он женат на другой. Однажды, в кабинете рисования, мы растворились в объятиях друг друга и познали истину. Но я горжусь тем, что отдалась тебе тогда, среди папоротников Трона Артура, когда нас осеняла ревущая гроза. Если у меня будет ребенок, я отдам его на попечение какого-нибудь доброго пастуха и его жены; уверена, что мы сможем обсудить это спокойно, как люди, которых связывают лишь платонические отношения. Я имею право – для облегчения своей участи – иногда позволять себе неверность, потому что нахожусь в поре Расцвета. Поэтому мы сможем провести еще немало беззаботных дней в рыбацкой лодке на морских волнах.
Хочу довести до твоего сведения, что твоя экономка внушает мне беспокойство, она – как Джон Нокс. Боюсь, она весьма ограниченная особа, о чем свидетельствует ее невежество в вопросах культуры и ситуации в Италии. Умоляю, скажи ей, чтобы она не говорила: „Вы сами знаете дорогу наверх“, когда я навещаю тебя в Крэмонде. Она обязана провожать меня к тебе и докладывать о моем прибытии. И колени у нее прекрасно гнутся. Она только притворяется, что это не так.
Я обожаю слушать, как ты поешь „Эй, Джонни Коуп“. Но сделай мне завтра предложение даже сам герольдмейстер лорд-лайон, я бы отклонила его.
И в заключение позволь мне тепло поздравить тебя с твоей половой жизнью, а равно и с твоим певческим искусством.
С глубочайшей радостью,
Джин Броди».
Закончив это послание, они перечитали всю переписку от начала до конца, но никак не могли решить: бросить ли эти компрометирующие документы в море или закопать. Забросить что-нибудь с берега в море, как они знали, гораздо труднее, чем кажется. Поэтому Сэнди нашла в глубине пещеры сырую ямку, полузаваленную камнем, и они затолкали в нее тетрадь с любовной перепиской, и больше они эту тетрадь никогда не видели. После этого они отправились назад в Крейл по упругому дерну, исполненные новых планов и неподдельной радости.
– В этой склянке достаточно пороху, чтобы взорвать всю эту школу, – невозмутимым голосом сказала мисс Локхарт.
4
Она стояла за лабораторным столом в белом льняном халате, накрыв обеими руками стеклянную банку, на три четверти заполненную темно-серым порошком. Ничего другого, кроме мертвой тишины, которая воцарилась в классе, она и не ожидала, потому что всегда начинала первый урок естествознания этими словами, держа перед собой банку с порохом; первый урок был, собственно, даже не уроком, а демонстрацией наиболее впечатляющих объектов из имевшихся в кабинете. Все взгляды были прикованы к склянке. Мисс Локхарт взяла ее и осторожно поставила в шкаф со множеством других похожих сосудов, заполненных разного цвета кристаллами и порошками.
– Это бунзеновские горелки, это – пробирка, это – пипетка, это – бюретка, реторта, плавильный тигель…
Так она творила таинственный культ и, безусловно, была самой потрясающей учительницей старшей школы. Впрочем, они все были по-своему самыми потрясающими учителями школы. Здесь вообще была новая жизнь, можно сказать, новая школа. Здесь не было тощих наставниц вроде мисс Скелетон или тех дам, что заносчиво вышагивали по коридору мимо мисс Броди, цедя свое «доброе утро» со зловещей ухмылкой на губах. Казалось, здешним учителям не было никакого дела до чьей бы то ни было частной жизни, не имеющей отношения к преподаваемому предмету, будь то математика, латинский язык или естественные науки. К новым ученицам-первогодкам преподаватели относились так, словно те были не реально существующими людьми, а удобными для манипуляций алгебраическими символами, и поначалу ученицам мисс Броди это казалось очень занятным. Замечательными в течение первой недели были и ошеломительное разнообразие новых предметов, и необходимость перебегать из одного кабинета в другой в соответствии с расписанием. Учебный день был теперь волшебным образом наполнен для них незнакомыми формами и звуками, не имевшими ничего общего с обычной жизнью: благородными геометрическими фигурами – окружностями и треугольниками, загадочными значками греческого алфавита и чудным шипеньем и «плевками» греческих звуков, слетающих с губ учительницы, – «грапсстэ… псух…».
Несколько недель спустя, когда все эти придыхания и звуки начали обретать смысл, уже трудно было восстановить то ощущение увлекательной игры, какое они вызывали тогда, и представить себе, что греческий язык когда-то шипел и «плевался», а слово «mensarum»[33]33
Родительный падеж множественного числа слова «стол».
[Закрыть] звучало обрывком бессмысленного детского стишка. Вплоть до третьего класса современное отделение отличалось от классического только набором изучавшихся языков: современных на современном отделении и древних на классическом. Девочки, учившиеся на современном отделении, изучали немецкий и испанский, и когда на переменах они повторяли задания, коридоры оглашались удивительными звуками, напоминавшими какофонию наплывающих друг на друга иностранных радиоволн.
Некая мадемуазель, брюнетка с завитыми волосами, носившая полосатую блузку с настоящими запонками, говорила по-французски с таким иностранным выговором, какой никому никогда так и не удалось по-настоящему воспроизвести. Кабинет естествознания порой пах точно так же, как Кэнонгейт во время их тогдашней прогулки с мисс Броди: резкое амбре, поднимавшееся от бунзеновских горелок, смешивалось с проникавшим снаружи сладковатым осенним дымком сжигаемых листьев. Уроки в кабинете естествознания – который строго-настрого запрещалось называть лабораторией – именовались экспериментами, что придавало каждой девочке ощущение, будто и сама мисс Локхарт не ведает, каким может быть результат, будто случиться может все что угодно и будто школа вообще может взлететь на воздух, когда они колдуют у себя на уроке.
Тогда, на первой неделе, они проводили эксперимент с магнием, который сгорал в пробирках, нагреваемых над пламенем бунзеновской горелки, ярким пламенем, разбрызгивая ослепительно белые искры. Эти магниевые вспышки по всему кабинету выстреливали из пробирок и улавливались стеклянными сосудами большего диаметра, которые девочки держали над пробирками. Мэри Макгрегор, объятая ужасом, помчалась по единственному проходу между лабораторными столами, наткнулась на очередную вспышку, побежала назад, но и здесь ей в глаза полыхнул язычок белого пламени. В панике она металась между столами, пока ее не поймали и не успокоили, а мисс Локхарт, которая уже достаточно узнала Мэри, чтобы, как и все, испытывать раздражение при одном взгляде на ее лицо – два глаза, нос, рот и ничего более, – сказала, чтобы она не была такой глупой.
Однажды, много позже, когда Роуз Стэнли навещала Сэнди в монастыре и они заговорили о покойной Мэри Макгрегор, Сэнди призналась:
– Каждый раз, когда со мной случается какая-нибудь беда, я жалею, что не относилась к Мэри добрее.
– Откуда нам было знать? – отозвалась Роуз.
А мисс Броди, когда они сидели у окна в ресторане отеля «Брейд-Хиллз», сказала Сэнди:
– Хотелось бы мне знать, кто меня предал. Я часто думаю, не бедная ли это Мэри. Вероятно, мне надо было быть к ней добрее.
В то время клан Броди вполне мог утратить индивидуальность, не только потому, что мисс Броди перестала контролировать девочек каждый день, отныне заполненный интенсивным впитыванием знаний, которые обрушивали на них бездушные специалисты, но и потому, что директриса вознамерилась рассредоточить их.
Для этого она выработала особый план, но он провалился. Он был уж слишком целеустремленным: одним ударом избавиться от мисс Броди и разрушить единство всей этой группы.
Она приблизила к себе Мэри Макгрегор, положившись на ее доверчивость и подкупность, но недооценив ее тупость. Вспомнив, что Мэри, как и остальные девочки мисс Броди, хотела поступить на классическое отделение, однако получила отказ, мисс Макей передумала и теперь позволила ей как минимум заниматься латынью.
В знак благодарности она ожидала от нее информации, касающейся мисс Броди. Но поскольку единственной причиной, по которой Мэри хотела учить латынь, было желание угодить мисс Броди, директриса от нее ничего не добилась. Когда она приглашала Мэри на чай, та просто не понимала, чего от нее хотят, и считала, что все учителя – и мисс Броди, и все другие – заодно.
– Теперь, когда ты учишься в школе высшей ступени, ты не так часто будешь видеться с мисс Броди, – выговаривала мисс Макей.
– Понятно, – отвечала Мэри, воспринимая это замечание скорее как приказ, чем как наводящий вопрос.
Мисс Макей придумала новый план, но и он не сработал. В школе высшей ступени существовала система жесткой конкуренции между четырьмя сестринствами: Холируд, Мелроуз, Аргайл и Биггар[34]34
Названия четырех исторических аббатств в Эдинбурге и его окрестностях.
[Закрыть]. Мисс Макей позаботилась о том, чтобы девочки Броди были по возможности распределены по разным сестринствам. Дженни попала в Холируд, Сэнди и Мэри Макгрегор – в Мелроуз, Моника и Юнис – в Аргайл, а Роуз Стэнли – в Биггар. Таким образом, они должны были соревноваться между собой во всех сферах: как в школьных стенах, так и на расположенных в пригородах продувных хоккейных полях, которые, словно могилы мучеников, были открыты всем природным стихиям. Девочкам внушали, что командный дух – самое главное и что каждое сестринство обязано защищать честь своего герба и дружно собираться по субботам утром, чтобы поддерживать боевой дух команды. Дружеские отношения между девочками разных сестринств, разумеется, не должны от этого страдать, но командный дух…
Этого требования было вполне достаточно для девочек клана. За два года, проведенных с мисс Броди, они отлично усвоили его смысл.
– Выражения типа «командный дух», – бывало, говаривала она, – всегда призваны пресекать любые проявления индивидуальности, любви и личной преданности. «Командного духа» нельзя требовать от женщин, особенно женщин, верных своему призванию, чьи достоинства с незапамятных времен решительно противоречили этой идее. Флоренс Найтингейл понятия не имела о командном духе и видела собственное предназначение в том, чтобы спасать людей, независимо от того, к какой «команде» они принадлежат. Клеопатра, если вы, как положено, читали Шекспира, знать не знала ни о каком командном духе. Или возьмем Елену Троянскую. Или английскую королеву. Да, она посещает международные соревнования, но только потому, что обязана, это пустая формальность, а на самом деле ее интересуют лишь здоровье короля и античное искусство. А куда командный дух завел бы Сибил Торндайк? Она – уникальная, великая актриса, это у труппы – командный дух. Павлова…
Может быть, мисс Броди уже тогда предвидела тот момент, когда ее команда из шести представительниц окажется перед лицом четырех конкурирующих духов: Аргайла, Мелроуза, Биггара и Холируда. Трудно сказать, насколько мисс Броди действовала осознанно, насколько – лишь повинуясь интуиции, но в этом, первом испытании ее власть над девчачьими душами одержала верх. Ни одна из старост школьных сестринств не являла собой примера, способного выдержать сравнение с Сибил Торндайк или Клеопатрой. Организация девочек-скаутов привлекала «бродианок» не больше, чем пресловутый командный дух. Не только они, но и по меньшей мере еще десяток девочек, прошедших через руки мисс Броди, держались в стороне от игровых площадок, участвуя в спортивных мероприятиях только в пределах, предписанных программой. Ни одна из них, если не считать Юнис Гардинер, даже не помыслила записаться в какую-нибудь команду, чтобы испытать свой командный дух. Что же касается Юнис, она была столь спортивна, что у нее просто не было выбора, – это признавали все.
Почти каждую субботу днем мисс Броди угощала свой старый клан чаем и слушала рассказы об их новой жизни. Что касается ее самой, то, по ее словам, она была невысокого мнения о способностях новых своих учениц, и ее рассказы о них вызывали у девочек веселый смех, еще теснее сплачивали их в ощущении избранности. Рано или поздно она непременно начинала расспрашивать, чем они занимаются на уроках рисования, которое преподавал им теперь златокудрый однорукий Тедди Ллойд.
Об уроках рисования всегда было что рассказать. В первый день мистеру Ллойду оказалось трудно поддерживать в классе порядок. После многих напряженных занятий разными незнакомыми предметами девочки сразу же почувствовали расслабляющую атмосферу кабинета рисования и распустились сверх всякой меры. Мистер Ллойд кричал на них хриплым голосом, требуя тишины, и это раззадоривало еще больше.
Держа высоко над головой единственной правой рукой блюдце и постепенно опуская его, он пытался объяснить им природу и способ начертания овала. Но его романтическая внешность и хриплые окрики «Тишина!» вызывали лишь хихиканье разного тембра и громкости.
– Девочки, если вы сейчас же не замолчите, я разобью это блюдце об пол, – выдохнул он наконец.
Но они, как ни старались, не могли успокоиться.
И он действительно шмякнул блюдцем об пол.
В мгновенно наступившей мертвой тишине он велел Роуз Стэнли встать и, указывая на разлетевшиеся осколки, проговорил:
– Ты, с профилем, – собери.
И ушел в дальний конец длинной комнаты, где до конца урока занимался чем-то своим, между тем как восхищенные его выходкой девочки, с неожиданно пробудившимся интересом изучив профиль Роуз Стэнли, наконец угомонились и принялись рисовать установленную на фоне драпировки бутылку. Дженни же заметила подруге: у мисс Броди действительно хороший вкус.
– Ну конечно, ведь у него артистический темперамент, – воскликнула мисс Броди, когда девочки рассказали ей об эпизоде с разбитым блюдцем. А услышав, как он назвал Роуз «ты, с профилем», посмотрела на Роуз особым взглядом, который не укрылся от наблюдавшей за ней Сэнди.
Интерес Дженни и Сэнди к возлюбленным мисс Броди вошел в новую стадию после того, как они зарыли в землю свое последнее сочинение и перешли в школу высшей ступени. Теперь они уже не рассматривали все подряд в эротическом контексте, а скорее, старались проникнуть в глубину сердечных переживаний. Казалось, что время, когда их интересовал только секс, осталось далеко-далеко позади. Дженни сравнялось двенадцать. Ее мать только что родила мальчика, но даже это не вызвало у них ни малейшего желания покопаться в истоках сего события.
– В старшей школе совсем не остается времени на половые исследования, – заметила Сэнди.
– А меня они, похоже, вообще перестали интересовать, – откликнулась Дженни.
Странным образом это оказалось правдой: она больше никогда не испытывала того, раннего эротического волнения, пока совершенно неожиданно это не случилось с ней снова почти в сорокалетием возрасте, когда она уже была актрисой – весьма посредственной – и женой театрального импресарио. Как-то в Риме, пережидая дождь под портиком знаменитого здания, она оказалась рядом с малознакомым мужчиной и с удивлением снова почувствовала радостно-беззаботное сексуальное возбуждение, всеохватывающее – то ли физическое, то ли душевное – состояние, не поддающееся точному определению; наверняка она могла сказать лишь, что в нем был тот давно утраченный простодушный восторг, какой она последний раз переживала в одиннадцатилетнем возрасте. И она подумала, что влюбилась в того мужчину, которого, как она полагала, по-своему тоже влекло к ней из его собственного мира, чьи внутренние связи были ей совершенно неведомы. Из этого ничего не могло выйти, так как Дженни состояла во вполне благополучном браке уже шестнадцать лет, однако этот короткий эпизод неизменно, когда бы она ни вспоминала его впоследствии, вызывал у нее изумление и заставлял задумываться о таящихся повсюду скрытых возможностях.
– Экономка мистера Лаутера, – сказала мисс Броди как-то в субботу днем, – ушла от него. Это в высшей степени неблагодарно с ее стороны – вести хозяйство в его крэмондском доме ничего не стоит. Мне, как вы знаете, она никогда не нравилась. Думаю, она не могла смириться с моим положением друга и конфидентки мистера Лаутера, мои визиты ее явно раздражали. Мистер Лаутер сейчас пишет музыку к одной песне и нуждается в поддержке.
В следующую субботу она сказала девочкам, что сестры-рукодельницы, мисс Эллен и мисс Элисон Керр, временно подрядились вести хозяйство мистера Лаутера, поскольку живут неподалеку от Крэмонда.
– Похоже, эти сестры очень любопытны, – заметила мисс Броди. – У них слишком тесные отношения с мисс Скелетон и Шотландской Церковью.
Один час каждую субботу они посвящали греческому языку: она настояла, чтобы Дженни и Сэнди, изучая его, параллельно учили и ее.
– Это традиционная практика, – сообщила она. – В былые времена многие семьи могли позволить себе послать в школу только одного ребенка, и по вечерам этот единственный домашний учитель делился с братьями и сестрами знаниями, какие приобрел утром. Мне давно хотелось выучить греческий, а вам такая система поможет закреплять знания. Джон Стюарт Милль[35]35
Известный английский мыслитель и экономист (1806–1873).
[Закрыть] в пятилетием возрасте имел обыкновение вставать на рассвете, чтобы учить греческий, а тем, чем Джон Стюарт Милль мог заниматься в раннем детстве на рассвете, я в расцвете лет вполне могу заниматься днем по субботам.
Она делала успехи, хотя немного путалась в произношении, потому что Дженни и Сэнди, по очереди передававшие ей накопленные за неделю знания, порой расходились в толкованиях. Но, так или иначе, она была решительно настроена войти в новую жизнь своих девочек и делить ее с ними, высмеивая все, что не относилось, с ее точки зрения, к гуманитарной сфере или не входило в сферу ее влияния.
Например, она говорила:
– Очень остроумно утверждать, что прямая линия – кратчайшее расстояние между двумя точками или что окружность это фигура на плоскости, состоящая из одной линии, каждая точка которой расположена на одинаковом расстоянии от центра. Но это банальные истины. Каждому и так понятно, что такое прямая и окружность.
В конце первого семестра, после экзаменов, просматривая задачи, которые были им предложены, она зачитывала вслух наиболее уязвимые вопросы, комментируя их с великим презрением: «Мойщик окон несет стандартную шестидесятифунтовую лестницу длиной 15 футов, на одном конце которой висит ведро с водой весом в 40 фунтов. На каком расстоянии от концов он должен держать лестницу, чтобы нести ее горизонтально? Где находится центр тяжести его груза?»
Прочтя это, мисс Броди еще раз посмотрела на условия задачи так, словно не могла поверить своим глазам. Не раз она давала понять девочкам, что решение подобных задач не принесло бы никакой пользы ни Сибил Торндайк, ни Анне Павловой, ни покойной Елене Троянской.
Но клан Броди пока все же находился под большим впечатлением от новых предметов. В последующие годы, когда язык физики и химии, алгебры и геометрии утратил для них изначальную загадочность и каждый из этих предметов превратился всего лишь в отдельный сегмент рутинной школьной программы, по-своему скучный и требующий больших усилий, все было уже не так. Даже Моника Дуглас, которая позднее обнаружила такие блестящие способности к математике, уже практически никогда не испытывала такого восторженного удовлетворения, как тогда, когда первый раз вычла икс из игрека, а разность – из «а»; никогда больше не выглядела она такой счастливой.
Роуз Стэнли во время первого семестра на уроках биологии самозабвенно резала червей, а спустя два семестра вздрагивала при одной только мысли об этом и вовсе забросила биологию. Юнис Гардинер так увлеклась Промышленной революцией со всеми ее достижениями и издержками, что учительница истории, коммунистка-вегетарианка, возлагала на нее большие надежды, но они рухнули через несколько месяцев, когда Юнис вернулась к чтению романов о жизни Марии, королевы Шотландской. Сэнди со своим отвратительным почерком часами выписывала в тетрадке греческие буквы ровными строчками, а Дженни так же восторженно зарисовывала лабораторное оборудование в тетради по химии. Даже бестолочь Мэри Макгрегор с изумлением обнаружила, что понимает «Галльские войны» Цезаря, не требовавшие особых усилий со стороны ее ущербного воображения и с точки зрения языка бывшие для нее доступней, чем английские правописание и фонетика, пока однажды из эссе, которое ей было задано написать, не выяснилось, что она все время считала этот документ относящимся к временам Сэмюэла Пипса[36]36
Английский чиновник морского ведомства и писатель (1633–1703). Оставил содержательные «Дневники» за 1659–1969 годы, где, наряду с прочим, описал лондонскую чуму 1665 года.
[Закрыть]; а после этого Мэри еще раз подтвердила свою репутацию дурехи, когда, измученная наводящими вопросами, призналась покатывавшемуся со смеху классу, что в ее понимании латынь и стенография – одно и то же.
Мисс Броди отважно, не уступая девочкам в энтузиазме, который сама же в них и посеяла, сражалась со всем этим в течение нескольких первых месяцев, когда школа высшей ступени еще держала в плену обаяния ее клан. Одержав победу в битве против командного духа, она не успокоилась. Даже тогда было очевидно, что главная ее забота состояла в том, чтобы девочки лично не привязались к кому-нибудь из преподавателей старшей школы, однако она тщательно избегала прямых выпадов, поскольку сами эти преподавательницы были полностью равнодушны к ее выводку.
К летнему семестру любимыми уроками девочек стали те, что они бездумно проводили в гимнастическом зале, где раскачивались на параллельных брусьях, свисали вниз головой со шведской стенки или, перебирая руками, коленками и ступнями, карабкались к потолку по канату, как обезьяны по тропическим лианам, пытаясь угнаться за проворной Юнис Гардинер, а учительница физкультуры, худая, как струнка, седоволосая женщина, показывала им, что делать, и выкрикивала команды с сильным шотландским акцентом, перемежая их короткими приступами кашля, из-за которого ее впоследствии отправили в санаторий в Швейцарию.
К началу летнего семестра, чтобы разогнать то и дело накатывавшую скуку и совместить насущные требования рабочего дня с любовью к мисс Броди, Сэнди и Дженни начали в шутку применять к ней вновь полученные знания. «Если мисс Броди взвесить в воздухе, а затем в воде…» А когда мистер Лаутер на уроке пения бывал немного не в себе, они напоминали друг другу, что погруженная в него мисс Броди вытеснила из Гордона Лаутера количество субстанции, весом равное ее собственному.
