Текст книги "Лучшие годы мисс Джин Броди. Девицы со скудными средствами"
Автор книги: Мюриэл Спарк
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
Это был упрек в безнравственности, поскольку молоко выдавалось по карточкам. Джарви повернулась, разгладила на коленях перчатки, похлопала по ним и поправила их краги, сделала вдох и выдох. Джейн готова была сорвать с себя одежду, выскочить обнаженной на улицу и завопить. Колли с неодобрением смотрела на ее полные, голые коленки.
Грегги, у которой никакого терпения не хватало на двух других старших дам – членов клуба, пыталась завоевать внимание Феликса и теперь расспрашивала его о том, что происходит «там, наверху, по соседству», имея в виду отель, его верхний этаж, который использовался американской разведкой, тогда как нижние этажи странным образом пустовали и были явно забыты реквизиторами.
– О, вы были бы очень удивлены, мэм, – отвечал Феликс.
Грегги сказала, что должна показать джентльменам сад, прежде чем все они отправятся в Ричмонд. Практически одна только Грегги ухаживала за садом, что значительно умаляло удовольствие остальных обитательниц клуба от пребывания в нем. Лишь самые юные и самые счастливые девицы могли чувствовать себя вправе пользоваться садом, в который было вложено столько труда Грегги. Только самые юные и самые счастливые могли ступать по траве сада, не испытывая неловкости: ведь они не слишком страдали от избытка совестливости или чуткости по отношению к другим людям, по причине их ничем не омрачаемого счастливого настроения.
Николас обратил внимание на статную розовощекую девушку со светлыми волосами, которая, стоя и явно второпях, допивала свой кофе. Допив кофе, она грациозно-торопливо покинула гостиную.
– Это была Джоанна Чайлд, – пояснила Джейн. – Она обучает красноречию.
Потом, уже в саду, когда Грегги проводила экскурсию, они услышали голос Джоанны. Грегги показывала различные, особо выдающиеся экспонаты – редкие растения, выращенные из украденных ею где-то черенков, – это были единственные предметы, какие Грегги вообще была способна стащить. Как истинная женщина-садовод, она хвалилась своими методами приобретения черенков редких растений у других садоводов. Звуки послеполуденного урока Джоанны веселым ручейком лились в сад из ее комнаты.
– Голос теперь доносится сверху, вон оттуда, – заметил Николас. – А в прошлый раз он звучал с первого этажа.
– В выходные дни рекреационный зал почти все время занят, и она занимается в своей комнате. Мы очень гордимся Джоанной.
Вслед за голосом ученицы послышался голос Джоанны.
Грегги сказала:
– Этой ямы здесь не должно было быть. Сюда упала бомба. Она чуть в дом не попала.
– А вы были в доме в это время? – спросил Феликс.
– Я была, – ответила Грегги. – Я лежала в постели. А в следующую минуту я оказалась на полу. Все окна были разбиты. И у меня есть подозрение, что была еще одна бомба, которая не взорвалась. Я почти уверена, что видела, как она упала, когда я поднималась с пола. Но саперный взвод нашел только одну бомбу, и ее убрали. Ну, в любом случае, если и была еще одна, она, должно быть, к настоящему времени уже скончалась естественной смертью. Я говорю о 1942 годе.
Со своей любопытной способностью отвечать несколько невпопад Феликс откликнулся:
– Моя жена Гарет поговаривает о том, чтобы прибыть сюда с Администрацией ООН по вопросам помощи и послевоенного восстановления. Интересно, не могла бы она остановиться проездом в вашем клубе на одну-две недели? Мне же приходится ездить туда-сюда, ей будет одиноко в Лондоне.
– Она должна лежать вон там, справа, под гортензиями, если я все-таки права, – сказала Грегги.
И веры море
Однажды омывало брег земной,
И волны в нем подобно шелку были…
Теперь в дни горя,
Звучит мне скорбным плачем лишь прибой.
Он с бурей спорит,
Неотвратим, как пульс – иль ветра вой,
В нем беспредельной скорби мира сила[73]73
Строфа стихотворения «Дуврский берег» английского поэта, литературоведа и культуролога Мэтью Арнольда (1822–1888). Пер. Н. Эристави.
[Закрыть].
– Нам, пожалуй, лучше бы уже отправляться в Ричмонд, – сказал Феликс.
– Мы ужасно гордимся Джоанной, – произнесла Грегги.
– Прекрасно читает.
– Нет, она декламирует по памяти. Но ее ученицы читают, разумеется. Это же уроки красноречия.
Селина грациозно сбила немножко садовой грязи со своих танкеток на каменной ступени крыльца, и компания вошла в дом.
Девушки пошли готовиться к поездке. Мужчины исчезли в темноте маленькой раздевалки под лестницей.
– Прекрасные стихи, – сказал Феликс, потому что и здесь звучал голос Джоанны, а урок продвинулся к «Кубла Хану».
Николас чуть было не сказал: «Она просто безудержна, оргиастична в своем чувственном восприятии поэзии. Я ощущаю это в ее голосе». Однако он удержался, опасаясь, что полковник скажет «Неужели?» и ему придется продолжить: «Я думаю, поэзия замещает ей секс». – «Неужели? А мне показалось, у нее с сексом все в порядке».
Впрочем, эта беседа не состоялась, и Николас сохранил ее для своих записных книжек.
Они ждали в вестибюле, пока не спустились вниз девушки. Николас изучал доску объявлений, сообщавшую о продаже ношеных вещей – за деньги или в обмен на купоны. Феликс стоял поодаль, воздерживаясь от такого вторжения в личную жизнь девиц, но проявляя полнейшую терпимость к любопытству своего компаньона. Он произнес:
– А вот и они.
Количество и разнообразие доносившихся в вестибюль приглушенных шумов было весьма значительным. За закрытыми дверями дортуара на втором этаже не прекращался смех. Кто-то разгребал лопатой уголь в подвале, оставив открытой обитую зеленым сукном дверь в нижние помещения дома. Телефонный коммутатор беспрестанно пронзительно, хоть и в отдалении, верещал звонками от молодых людей, а соответствующее жужжание на этажах вызывало девиц к телефонам. Солнце прорвалось сквозь облака, как и предсказывал прогноз погоды.
6
«Дорогой Дилан Томас», – написала Джейн.
Внизу Нэнси Риддл по окончании урока красноречия обсуждала с Джоанной Чайлд жизненные перспективы дочери священника.
– Мой отец по воскресеньям вечно бывает в дурном расположении духа. А ваш?
– Нет, мой обычно слишком занят.
– Отец вечно распространяется о Книге общей молитвы. Должна признаться, что тут я с ним согласна. Она устарела.
– Ах, я считаю, она просто замечательная, – возразила Джоанна. Она знала Книгу общей молитвы практически наизусть, включая псалмы – особенно псалмы, – которые ее отец ежедневно повторял и на утрене и на вечерне в часто пустовавшей церкви. Когда Джоанна жила в пасторском доме, она посещала эти службы каждый день и отвечала со своей скамьи, как это бывало, скажем, в День Тринадцатый, когда ее отец, в величественной кротости, облаченный в белое поверх черного, стоя, читал:
«Да восстанет Господь и да расточатся враги Его…»
На что Джоанна, не дожидаясь паузы, отвечала:
«И да рассеются пред Ним ненавистники Его…»
А отец продолжал:
«Как рассеивается дым, так Ты рассей их…»
И Джоанна сразу же вступала:
«Как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия»[75]75
Псалтирь, 68 (67):3.
[Закрыть].
И так по кругу шли псалмы, от Дня 1-го до Дня 31-го, из месяца в месяц, утром и вечером, в дни мира и в дни войны: и часто первый викарий, а потом и второй викарий, заступая на место отца Джоанны, обращал, как казалось, к пустовавшим скамьям, а по вере – к сонму ангелов, изложенные по-английски устремления сладкоголосого певца Израиля[76]76
Имеется в виду библейский царь Давид.
[Закрыть].
Джоанна зажгла газовую горелку в своей комнате в клубе и поставила на огонь чайник. Нэнси Риддл она сказала:
– Книга общей молитвы чудесна. В 1928 году появилась ее новая редакция, но парламент ее запретил. Ну и хорошо, что так случилось.
– А какое отношение к ним имеет Книга общей молитвы?
– Это входит в их юрисдикцию, как ни странно.
– А я поддерживаю право на развод, – заявила Нэнси.
– А какое это имеет отношение к Книге общей молитвы?
– Ну, ведь это связано с англиканской церковью и со всеми этими спорами.
Джоанна размешала в воде из-под крана немного сухого молока и разлила его в две чашки с чаем. Передала одну чашку Нэнси и предложила ей таблетки сахарина из жестяной коробочки. Нэнси взяла одну таблетку, бросила ее в чай и помешала ложечкой. Совсем недавно у нее завязался роман с женатым мужчиной, который поговаривал о том, чтобы оставить жену.
Джоанна сказала:
– Моему отцу пришлось купить новый плащ-накидку – надевать на рясу во время похорон, на похоронах он вечно простужается. А это означает, что в этом году у меня не будет лишних талонов.
– Он носит накидку? – удивилась Нэнси. – Он, видно, к высокой церкви принадлежит. Мой в пальто ходит, он где-то между низкой и широкой[77]77
Высокая церковь – ортодоксальное направление англиканской церкви, наиболее близкое к католицизму; низкая ц. – евангелическая англиканская церковь; широкая ц. – либеральное направление англиканской церкви, отличающееся широким толкованием церковных догматов.
[Закрыть] находится.
Все три первые недели июля Николас ухаживал за Селиной, в то же время развивая отношения с Джейн и другими девицами клуба Мэй Текской. И повторял в уме строки Эндрю Марвелла:
И мне хотелось бы, думал он, посвятить Джоанну в это стихотворение или, скорее, продемонстрировать его ей; он делал отрывочные заметки об этом на обратной стороне листов рукописи «Субботних записных книжек».
Джейн рассказывала ему обо всем, что происходило в клубе Мэй Текской.
– Рассказывайте мне еще, – просил он.
Она рассказывала ему то, что – благодаря ее тонкой интуиции – соответствовало его идеальному представлению об этом заведении. На самом деле, мнение, что это сообщество есть свободное общество в миниатюре, что его объединяют изящные атрибуты всеобщей бедности, вовсе не было несправедливым. Он не наблюдал, чтобы бедность каким-то образом ограничивала энергию и жизнеспособность девиц – членов клуба: скорее наоборот – она их энергию и жизнеспособность подпитывала. Бедность существенно отличается от нужды, думал Николас.
– Алло, Паулина?
– Да?
– Это Джейн.
– Да?
– У меня есть что тебе рассказать. Что с тобой?
– Я отдыхала.
– Спала?
– Нет, отдыхала. Я только что вернулась от психиатра. Он заставляет меня отдыхать после каждого сеанса. Мне надо полежать.
– Я думала, ты уже покончила с психиатром. Ты что, опять неважно себя чувствуешь?
– Это новый. Его мамочка нашла. Он просто замечательный.
– Ну, я просто хотела тебе кое-что рассказать, ты можешь послушать? Ты помнишь Николаса Фаррингдона?
– Нет, не думаю. А кто это?
– Николас… Помнишь, в тот последний раз, на крыше Мэй-Тека… Гаити, в хижине… Среди пальм… Это был базарный день, все ушли на базар. Ты слушаешь?
Мы погружаемся в лето 1945 года, когда Николас был не только влюблен в клуб Мэй Текской как в этическое и эстетическое понятие, в его прелестный застывший образ, но и стал вскоре спать с Селиной на крыше клуба.
Джоанне необходимо побольше узнать о жизни, думал Николас, бесцельно бродя по вестибюлю клуба в один особый вечер, но если бы она побольше узнала о жизни, она не смогла бы произнести эти слова так сексуально и так глубоко и по-матерински властно, словно она поглощена экстатическим актом: кормит грудью божественное дитя.
«А у нас, на нашем старом чердаке, ровно яблоки уложены рядком…»
* * *
Джоанна продолжала декламировать, пока он прохаживался по вестибюлю. Никого вокруг не было. Все собрались где-то в другом месте – то ли в гостиной, то ли в спальнях, усевшись вокруг радиоприемников, настроив их на некую программу. Затем то один приемник, то другой прогремели – гораздо громче, чем обычно, – с верхних этажей; и другие присоединились к их хору, объяснением чему служил голос Уинстона Черчилля. Джоанна умолкла. Приемники продолжали говорить, возвещая синайские предсказания о том, какая судьба ожидает свободолюбивых избирателей, если на предстоящих выборах они проголосуют за лейбористов. Но вдруг приемники стали смиренно рассуждать:
«Государственные служащие станут…»
Потом изменили тон и прогремели:
«Никогда более госслужащие…»
Потом произнесли медленно и печально:
«Никогда более… служащие…»
Николасу представилась Джоанна, стоящая у своей кровати, выбитая из колеи, оторванная от своего дела, но слушающая, впитывающая, впускающая эту речь в свой кровоток. Словно в собственном сне, отображающем сон Джоанны, Николас представлял себе ее в этой неподвижной позе, отдающейся каденциям приемника, будто не имело значения, откуда они исходят: из уст политика или из ее собственных. В его воображении она была прокламирующей статуей.
В дверь осторожно проскользнула девушка в длинном вечернем платье. Ее волосы каштановыми локонами падали на плечи. В мозгу погруженного в свои мысли, бесцельно слоняющегося и прислушивающегося Николаса отразился тот факт, что в вестибюль осторожно проскользнула девушка: в ней был какой-то смысл, даже если у нее самой не было четкого намерения.
Это была Паулина Фокс. Она возвращалась из поездки на такси вокруг парка, что обошлось ей в восемь шиллингов. Она села в такси и велела водителю ехать вокруг – вокруг и вокруг, все равно чего, просто ехать. В таких случаях таксисты обычно сначала предполагали, что она хочет во время поездки подцепить какого-нибудь мужчину, потом, пока они катались вокруг парка и счетчик отсчитывал трехпенсовики один за другим, водители начинали подозревать, что она сумасшедшая или даже что, может быть, она одна из тех иностранных королевских особ, которые все еще жили в изгнании в Лондоне, и приходили к одному из этих двух заключений, когда она просила их высадить ее у дверей клуба Мэй Текской, куда до этого вызывала их по тщательно и заранее подготовленному заказу. Это и был обед с Джеком Бьюкененом, который у Паулины превратился в навязчивую идею. В дневное время Паулина работала в какой-то конторе и вела себя совершенно нормально. Именно обед с Джеком Бьюкененом мешал ей обедать с каким-нибудь другим мужчиной и заставлял ее по полчаса ждать в вестибюле, пока все остальные члены клуба не скроются в столовой, и украдкой возвращаться еще через полчаса, когда в вестибюле никого не было, а если и были, то лишь немногие.
Временами, если обнаруживалось, что Паулина вернулась довольно быстро, она вела себя вполне убедительно:
– Бог мой, ты уже вернулась, Паулина?! А я думала, ты обедаешь с…
– Ах! Не спрашивай меня! Мы поссорились!
И Паулина, одной рукой прижимая к глазу платок, а другой приподнимая полу платья, рыдая, взбегала по лестнице наверх, к себе в комнату.
– Она, видимо, опять поссорилась с Джеком Бьюкененом. Странно, что она никогда не приводит Джека Бьюкенена сюда.
– А ты что, веришь этому?
– Чему?
– Что она встречается с Джеком Бьюкененом.
– Ну, не знаю…
Паулина вошла в вестибюль словно украдкой, и Николас весело обратился к ней:
– Где это вы пропадали?
Она подошла к нему, вгляделась в его лицо и ответила:
– Я обедала с Джеком Бьюкененом.
– Вы пропустили речь Черчилля.
– Я знаю.
– А что, Джек Бьюкенен отделался от вас, как только обед закончился?
– Да. Он так и сделал. Мы поссорились.
Паулина отбросила назад свои сияющие волосы. В этот вечер ей удалось одолжить платье от Скиапарелли. Оно было сшито из тафты, с небольшими боковыми панье у бедер, приподнятыми с помощью искусно изогнутых подушечек. Тафта переливалась темно-синими, зелеными, оранжевыми и белыми тонами цветочного узора – как бы с Тихоокеанских островов.
Николас сказал:
– Кажется, мне никогда не доводилось видеть такого потрясающего платья.
– Скиапарелли, – объяснила Джоанна.
– Это то самое, которым вы меж собой обмениваетесь, да? – спросил он.
– Кто это вам сказал?
– Вы очень красивы.
Джоанна подобрала шуршащую юбку и уплыла прочь, вверх по лестнице.
Ох уж эти девицы со скудными средствами!
Поскольку предвыборная речь уже закончилась, радиоприемники на некоторое время выключили, как бы из уважения к тому, что только что прозвучало в эфире.
Николас подошел к дверям конторы, которые были открыты. В конторе было пусто. Ректор подошла следом за ним: она на время покинула свой пост, пока передавали предвыборную речь.
– Я все еще жду мисс Редвуд.
– Я сейчас позвоню ей еще раз. Она, разумеется, слушала речь.
Селина тотчас же спустилась. Самообладание есть идеальная уравновешенность и невозмутимость тела и души. Она плыла вниз по лестнице, и это выглядело даже более реалистично, чем несколько мгновений назад, когда вверх по лестнице плыла печальная собеседница призрака Джека Бьюкенена. Это могла бы быть та же самая девушка, уплывшая наверх в скиапареллиевом шелесте шелка и в сияющем капюшоне волос, а теперь – плывущая вниз в узкой юбке на стройных бедрах и в синей в белый горошек блузке, забрав волосы высоко наверх. Обычные клубные шумы снова пульсировали в вестибюле.
– Добрый вечер, – сказала Селина.
– Теперь повторите, – произнес голос Джоанны.
– Ну, идемте же, – сказала Селина, впереди Николаса ступив в вечерний свет, словно скаковая лошадь в паддок, высочайше пренебрегая всеми окружающими ее шумами.
7
– У тебя есть шиллинг – в газометр опустить? – спросила Джейн.
«Самообладание есть идеальная уравновешенность и невозмутимость тела и души, совершенное спокойствие, каким бы ни был социальный пейзаж. Элегантная одежда, безупречная подтянутость и ухоженность, идеальное умение правильно держаться – все это способствует обретению уверенности в себе».
– Ты мне не дашь шиллинг в обмен на два шестипенсовика?
– Нет. Вообще-то у Энн есть ключ, который открывает газометры.
– Энн, ты дома? Не одолжишь мне ключ?
– Если мы все будем пользоваться этим ключом слишком часто, нас поймают.
– Только сегодня. Мне надо умственную работу делать.
Селина сидела, еще не одевшись, на краешке кровати Николаса. У нее была манера бросать взгляды искоса, из-под ресниц, и такие взгляды позволяли ей овладевать ситуацией, которая иначе могла бы выявить ее слабость.
– Как ты можешь вообще жить в этой конуре? Она тебя устраивает? – спросила она.
– Устраивает. Пока не найду квартиру.
На самом деле он был вполне доволен своим аскетичным жилищем. В безрассудных мечтаниях визионера он довел свою страсть к Селине до стремления, чтобы и она тоже приняла и использовала привлекательные черты бедности в собственной жизни. Он полюбил Селину, как любил свою родную страну. Ему хотелось, чтобы Селина стала как бы идеальным обществом внутри собственного костяка, хотелось, чтобы все ее прелестные члены подчинялись ее мозгу, как разумные женщины и мужчины, и чтобы эти женщины и мужчины обладали той же красотой и изяществом, что ее тело. Что же касается стремлений Селины, они были сравнительно скромными: в этот момент ей нужна была пачка зубчатых заколок для волос – как раз тогда они на несколько недель исчезли из магазинов.
Это был далеко не первый случай, когда мужчина увлекает женщину в постель с целью обратить ее душу, но Николасу в величайшем обострении чувств казалось, что первый, и он в постели мучительно пытался силой собственного желания разбудить социальное сознание Селины. После чего он тихонько вздохнул в подушку с не очень твердым ощущением достигнутого и вскоре поднялся, с еще большим, чем когда-либо, обострением чувств обнаружив, что никоим образом не сумел передать свое видение совершенства этой юной девице. Она сидела, обнаженная, на кровати и бросала вокруг взгляды из-под ресниц. У Николаса имелся достаточный опыт общения с девицами, сидящими на краешке его кровати, однако ни одна из них с такой холодной уверенностью не относилась к собственной красоте, как Селина, и не была так красива, как она. Ему казалось невероятным, что она не разделит с ним его понимания прелестных сторон бедности и отсутствия собственности, ведь ее тело было так строго и экономно снабжено всем необходимым.
– Не знаю, как ты можешь жить в таком убожестве, – повторила Селина. – Тут все равно что в камере. Ты что, вот на этом готовишь? – Она имела в виду газовую горелку с решеткой.
Он ответил, в то же время постепенно осознавая, что это любовное приключение было любовным только с его стороны:
– Да, конечно. Хочешь яичницу с беконом?
– Да, – сказала Селина и стала одеваться.
Николас снова обрел надежду и достал полученные по карточкам продукты. Селина привыкла иметь дело с мужчинами, которые доставали себе еду на черном рынке.
– В этом месяце, после двадцать второго числа, мы будем получать по две с половиной унции чая: две унции в одну неделю, три – в другую, поочередно.
– А сколько мы сейчас получаем?
– По две унции каждую неделю. Две унции сливочного масла, четыре – маргарина.
Ее это позабавило. Она долго смеялась, а потом сказала:
– У тебя это выходит так смешно!
– Господи, конечно, смешно!
– А ты уже все свои купоны на одежду использовал?
– Нет, двадцать четыре еще осталось.
Николас перевернул ломтики бекона на сковородке. Затем, по внезапному озарению, спросил:
– Хочешь, я отдам тебе несколько купонов?
– Ой, конечно, пожалуйста!
Он отдал ей двадцать купонов, поел вместе с ней немножко бекона и отвез домой на такси.
У дверей сказал:
– Я договорился насчет крыши.
Она ответила:
– Смотри, не забудь договориться насчет погоды.
– Ну, мы ведь можем в кино пойти, если будет дождь, – успокоил он.
Он договорился, что ему разрешат проходить на крышу клуба через верхний этаж соседнего отеля, как известно, занятый американской «Интеллидженс сервис», в одном из отделений которой в другой части Лондона служил Николас. Полковник Добелл, всего лишь десять дней назад категорически воспротивившийся бы такому предложению, теперь поддержал его с величайшим энтузиазмом. Причиной тому был планировавшийся в скором времени приезд к нему в Лондон его жены Гарет, и он всей душой стремился «поместить Селину в другой контекст», как он выразился.
На севере Калифорнии, в конце длинной въездной аллеи, миссис Дж. Феликс Добелл не только просто проживала, но еще и устраивала у себя собрания «Стражей этики». Сейчас она собиралась приехать в Лондон, ибо, как она утверждала, шестое чувство подсказывало ей, что ее Феликс нуждается в ее присутствии там.
Уснул багровый лепесток, уснул и белый…
Николас жаждал заняться с Селиной любовью на крыше: во что бы то ни стало именно на крыше. Он все подготовил столь же тщательно, как опытный, с большой практикой поджигатель.
Плоская крыша клуба, доступ на которую был возможен только через окно-щель на верхнем этаже, соединялась с такой же плоской крышей соседнего отеля небольшим сточным желобом. Здание отеля было реквизировано, и его номера использовались офицерами американской разведки как служебные кабинеты. Как многие другие реквизированные помещения в Лондоне, отель был переполнен сотрудниками, когда шла война в Европе, однако теперь был практически свободен. Использовались только его верхний этаж, где день и ночь трудились над своими таинственными заданиями мужчины в военной форме, и первый этаж, который охранялся днем и ночью двумя американскими военными, а также обслуживался и дневным, и ночным портье, которые управляли лифтом. Никто не мог войти в это здание без пропуска. Николас очень легко получил пропуск, а также при помощи выразительного взгляда и нескольких правильных слов получил амбивалентное согласие полковника Добелла, чья жена была уже на пути в Англию, на свой переезд в большой кабинет на чердаке, который раньше использовался как машинописное бюро. Там Николасу из любезности (бесплатно) предоставили письменный стол. На этом чердаке был люк, выходящий на плоскую крышу.
Шли недели, а поскольку в клубе Мэй Текской это были недели юности, протекавшей в моральной атмосфере войны, они несли в себе быстро сменяющие друг друга события, перевороты в чувствах, мгновенные задушевные дружбы и столь же моментальные разрывы отношений, и целую череду потерянных и обретенных любовей; в более поздние годы и в мирное время потребовалось бы несколько лет, чтобы все это могло случиться, вызреть и увянуть. Девицы Мэй-Тека не были бы самими собой, если бы не были весьма экономны. Николас, который уже пережил свою юность, порой бывал до глубины души потрясен сменой их эмоций от недели к неделе.
– Мне кажется, ты говорила, что она была влюблена в этого парня.
– Так оно и было.
– Так разве это не он погиб неделю тому назад? Ты же говорила, он всего неделю назад умер от дизентерии в Бирме?
– Ну да, я знаю. Но она в понедельник с этим морячком познакомилась и влюблена в него по уши!
– Не может она быть так в него влюблена, – возразил Николас.
– Ну, она говорит, у них так много общего.
– Много общего? Сегодня же только среда!
– Тут Джоанна просто чудесна. Я в полном восторге.
– Бедняжка Джоанна.
– Почему ты говоришь «бедняжка Джоанна»?
– Ну, она же лишена развлечений, у нее нет друзей-мужчин.
– Она страшно привлекательна.
– Она ужасно привлекательна. Почему никто ничего не предпринимает насчет Джоанны?
Джейн сказала:
– Послушайте, Николас, есть кое-что, что вам необходимо знать о фирме Хая Тровиса-Мью и о самом Джордже как об издателе.
Они сидели в помещении издательства, высоко над Ред-Лайон-сквер, но сам Джордж отсутствовал.
– Он мошенник, – произнес Николас.
– Ну, это, пожалуй, слишком сильно сказано, – не согласилась Джейн.
– Он мошенник, но с некоторыми тонкостями.
– И это не совсем так. У Джорджа это что-то психологическое. Ему во что бы то ни стало надо одержать верх над автором.
– Это я знаю, – сказал Николас. – Я получил от него длинное, эмоциональное письмо с кучей жалоб на мою книгу.
– Ему хочется сломить вашу уверенность в себе, понимаете? А потом он предложит вам подписать никуда не годный контракт. Он находит у автора слабое место. И всегда нападает на ту часть, что автору дороже всего. Он…
– Я это знаю, – заверил ее Николас.
– Я говорю вам об этом, потому что вы мне нравитесь, – объяснила Джейн. – На самом деле в мои обязанности входит выяснять, какие у авторов есть слабые места, и докладывать Джорджу. Но вы мне понравились, и я говорю вам об этом…
– Вы с Джорджем, – прервал ее Николас, – подводите меня на самую чуточку поближе к пониманию загадочной улыбки Сфинкса. И я сообщу вам еще один факт.
За грязными стеклами окна с потемневшего неба лил дождь, заливая места бомбежек на Ред-Лайон-сквер. Джейн уже видела этот пейзаж, абстрагируясь от него, когда собиралась посвятить Николаса в тайны издательства. Теперь она по-настоящему его разглядела: все казалось жалким и каким-то несчастным в ее глазах, и вся ее жизнь предстала перед ней в таком же свете. Она опять разочаровалась в жизни.
– Я сообщу вам еще один факт, – сказал Николас. – Я тоже мошенник. О чем же вы плачете?
– Я плачу о себе, – ответила Джейн. – Я собираюсь искать другую работу.
– Вы не напишете для меня письмо?
– Какого рода письмо?
– Мошенническое. От Чарлза Моргана – лично мне. «Дорогой мистер Фаррингдон, когда я получил вашу рукопись, я сначала чуть было не поддался соблазну отдать ее моему секретарю, чтобы ее вернули вам с каким-нибудь вежливым отказом. Но по счастливой случайности, перед тем как передать вашу работу моему секретарю, я перелистал эти страницы, и мой взгляд упал на…»
– На что он упал? – спросила Джейн.
– Это я оставляю на ваше усмотрение. Только выберите один из самых лаконичных, самых блестящих пассажей, когда приметесь за письмо. Я понимаю, это будет трудно – ведь они все до одного равно лаконичны и блестящи. Тем не менее подберите кусок, который вам больше всего нравится. Чарлз Морган должен признаться, что прочел один этот отрывок, а затем и всю рукопись взахлеб, от начала и до конца. Он должен признать, что это гениальная работа. И что он поздравляет меня с этим гениальным произведением, понимаете? А потом я покажу это письмо Джорджу.
Жизнь Джейн снова пустила ростки, зазеленевшие от открывающихся возможностей. Она припомнила, что ей только двадцать третий год, и улыбнулась.
– А потом я покажу это письмо Джорджу, – сказал Николас, – и скажу ему, чтобы он взял свой контракт и…
В кабинет вошел Джордж. Деловито оглядел обоих, снимая шляпу, взглянул на часы и спросил у Джейн:
– Какие новости?
Ответил ему Николас:
– Риббентропа поймали.
– Никаких новостей, – сказала Джейн. – Никаких писем. Никто нам не звонил. Не беспокойтесь.
Джордж ушел в свой кабинет. Но тут же вернулся.
– Вы мое письмо получили? – спросил он у Николаса.
– Нет, – сказал Николас. – Какое письмо?
– Я написал… Дайте подумать… Кажется, позавчера, я написал…
– А-а, э-это письмо, – протянул Николас. – Да, по-моему, я действительно получил какое-то письмо.
Джордж ушел в свой личный кабинет.
Николас громким, хорошо поставленным голосом сообщил Джейн, что пойдет прогуляться по парку, поскольку дождь уже прошел, и что это прекрасно, когда не нужно ничего делать, а можно день весь только грезить, погружаясь в прекрасные мечты.
* * *
«С искренним восхищением, ваш Чарлз Морган» – написала Джейн. Потом открыла дверь своей комнаты и крикнула:
– Убавьте громкость хоть немного! Мне надо до ужина закончить работу!
Вообще-то в клубе гордились умственной работой Джейн и ее связью с миром книг. Все приемники на этаже были тотчас выключены.
Джейн просмотрела первый набросок письма, затем очень старательно принялась за новый, стремясь создать достоверное письмо, написанное мелким почерком зрелого человека, каким мог бы писать Чарлз Морган. Она не имела ни малейшего представления о том, как выглядит почерк Чарлза Моргана; впрочем, и резона выяснять это у нее не было, поскольку Джордж, вне всякого сомнения, тоже этого не будет знать, а оставить документ у себя ему не позволят. У нее имелся адрес в Холланд-парке, которым ее снабдил Николас. Она надписала его сверху, на листе почтовой бумаги, надеясь, что это будет выглядеть вполне нормально, и уверяя себя, что это действительно так: ведь многие приличные люди во время войны даже и не пытались заказывать себе почтовую бумагу с напечатанной в типографии шапкой, тем самым не требуя лишней работы от трудящихся страны.
К тому времени, как прозвучал гонг, письмо было закончено. Джейн сложила листок с педантичной аккуратностью, поставив перед собой фотографию Чарлза Моргана и глядя на четкие, словно карандашом очерченные черты его лица. Она подсчитала, что это письмо от Чарлза Моргана, только что написанное ею, может принести Николасу по меньшей мере фунтов пятьдесят. Джордж придет в страшное смятение, когда его увидит. Бедняжка Тилли, жена Джорджа, говорила ей, что, когда какой-нибудь автор докучает ее мужу, он не переставая говорит об этом часами.
Николас собирался прийти в клуб после ужина, чтобы провести там вечер: ему удалось наконец уговорить Джоанну почитать «Гибель „Германии“». Договорились записать ее чтение на пленочный аппарат, который Николас позаимствовал в отделе новостей, какого-то правительственного учреждения.
