Текст книги "Лучшие годы мисс Джин Броди. Девицы со скудными средствами"
Автор книги: Мюриэл Спарк
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
2
Джоанна Чайлд давала урок красноречия поварихе, мисс Харпер, в рекреационном зале клуба. Обычно, когда она не давала уроков, она репетировала, готовясь к очередному экзамену. Здание весьма часто оглашалось эхом ее ораторского красноречия. Она брала со своих учениц шесть шиллингов за час, но пять – если они были членами Мэй-Тека. Никто не знал, какова была ее договоренность с мисс Харпер, ибо всякий, обладавший ключами от шкафов с едой, заключал со всеми другими совершенно особые договоренности. Метод Джоанны состоял в том, что сначала она прочитывала каждую строфу, а потом ее ученица должна была эту строфу повторить.
Все находившиеся в гостиной могли слышать громогласный урок от начала и до конца, с отбиванием ударений и трепетанием строк «Гибели „Германии“»[52]52
Поэма Дж. М. Хопкинса.
[Закрыть].
Нахмурено его лицо
Передо мной, и грохот, адская могила
Там, позади; о где же, где, о где все это было?
Клуб гордился Джоанной Чайлд не только потому, что она откидывала назад голову и декламировала стихи, но и потому, что она – так хорошо сложенная, светловолосая и пышущая здоровьем – представляла собой поэтическое воплощение высокорослой, светловолосой пасторской дочери, которая никогда в жизни не пользуется ни крошечкой косметики, а во время войны, едва успев окончить школу, денно и нощно, без устали, работает в приходских организациях помощи бедным, а до того – лидер герл-скаутов, которая никогда в жизни не плачет: во всяком случае, никому об этом неизвестно и даже невообразимо, потому что она по природе своей – стоик.
А с Джоанной случилось вот что: окончив школу, она влюбилась в викария – младшего священника прихода. Это ни к чему не привело, и Джоанна решила, что это будет единственной любовью всей ее жизни.
Так ее воспитали. Она с детства слышала, а позже сама декламировала:
Все свои представления о чести и любви она заимствовала из стихов. Она была смутно знакома с главными и второстепенными различиями между любовью земной и небесной, с их разнообразными атрибутами, но это знакомство было почерпнуто из бесед в пасторском доме, куда приезжали погостить теологически подкованные духовные лица; это было знакомство совершенно иного характера, чем расхожие домашние убеждения, вроде, например, аксиомы: «Сельские жители праведнее горожан», или представления, что приличная девушка может полюбить только один раз в жизни.
Джоанне же представлялось, что ее страстное томление по викарию будет недостойно называться любовью, если она позволит подобному чувству снова овладеть ею; а она начинала столь же страстно желать общества нового викария, заступившего на место прежнего и более подходящего для того, чтобы это чувство к чему-то привело (и даже более красивого). Раз уж ты допускаешь, что можешь заменить объект столь сильного чувства, ты подрываешь самую структуру любви и брака, всю глубокую философию шекспировского сонета: таково было одобренное, хотя и не выраженное словами мнение пасторского дома и бесчисленных акров интеллектуальных пространств его атмосферы. Джоанна подавляла свои чувства ко второму викарию и пыталась освободиться от них, активно занимаясь теннисом и военно-трудовой деятельностью. Она никак не поощряла второго викария, лишь молча грустила о нем до того воскресенья, когда увидела его за кафедрой, где он произносил проповедь по такому тексту:
«…если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.
И если правая рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя: ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну»[54]54
Матф. 5:29–30.
[Закрыть].
Шла вечерняя служба. Множество юных девушек пришло послушать молодого викария, многие – в военной форме. Особенно одна из вьюрков[55]55
Вьюрки – члены женской вспомогательной службы ВМС, названные так по совпадению сокращенного названия службы с названием птицы (wrens – вьюрки, WRNS – Women’s Royal Naval Service).
[Закрыть] глядела вверх, на викария, ее розовые щеки казались еще ярче, озаряемые вечерним светом из витражного окна церкви; ее слегка вьющиеся волосы выбивались из-под форменной шляпки. Джоанна с трудом могла себе представить более красивого мужчину, чем этот второй викарий. Он совсем недавно принял сан и в ближайшем будущем собирался отправиться служить в ВВС. Эта весна полнилась слухами и догадками: должен был открыться второй фронт против врага, некоторые говорили – в Северной Африке, другие – что в Скандинавских странах, в Прибалтике, во Франции. А тем временем Джоанна внимательно слушала проповедь молодого человека на кафедре, совершенно поглощенная его речью. Викарий был темноволос, высок ростом, глаза под черными прямыми бровями очень глубокие, черты лица словно высечены резцом. Большой рот заставлял предположить, что он добр, великодушен и обладает чувством юмора – такое великодушие и чувство юмора бывают характерны для епископов, а в этом молодом человеке явно зарождался епископ. Он выглядел очень атлетичным. И он так же ясно давал понять, что Джоанна ему желанна, как первый викарий не давал ей этого понять. Поскольку она была старшей из дочерей пастора, Джоанна сидела на своей постоянной скамье и вроде бы не прислушивалась к тому, что говорил этот красивый парень. Она не поднимала к нему лицо, как делала та хорошенькая птичка-вьюрок. Правый глаз и правая рука, говорил он, означают то, что мы считаем самым для нас дорогим. Писание имеет в виду, говорил он, что если то, что мы любим более всего, вдруг оказывается соблазном… Как вам известно, говорил он, греческое слово, означающее «соблазн», часто встречающееся в Писании, имеет коннотацию «постыдный поступок», «оскорбление», «камень преткновения», так, например, когда св. Павел сказал…
Деревенские слушатели, коих было большинство на этом собрании, смотрели на викария, не сводя с него круглых, неподвижных глаз. Джоанна решила вырвать свой правый глаз и отсечь свою правую руку – этот надвигающийся соблазн, оскорбление ее первой любви, этот камень преткновения – то есть этого достойного обожания человека на кафедре.
«Ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну, – колоколом звенел голос проповедника. – Геенна, конечно, – продолжал он, – понятие негативное. Давайте выразим это более позитивно. Более позитивно текст должен был бы читаться так: „Ибо лучше для тебя войти искалеченным в Царствие Небесное, чем не войти туда вовсе“». Он надеялся опубликовать эту проповедь в сборнике «Собрание проповедей», ведь он пока еще был неопытен в очень многих вещах, хотя позже и столкнулся с кое-какими реалиями уже будучи капелланом Военно-воздушных сил.
Итак, Джоанна решила войти искалеченной в Царствие Небесное. Но она никак не выглядела искалеченной. Она устроилась на работу в Лондоне и поселилась в клубе Мэй Текской. В свободное время она занималась ораторским искусством. Затем, под конец войны, пошла учиться, и все свое время посвятила этому занятию. Чувственное восприятие поэзии заместило чувственное восприятие викария, и она стала брать учениц по шесть шиллингов за час, в ожидании скорого получения диплома.
Никто в клубе Мэй Текской не знал об этой истории всей правды, но все и каждая полагали, что в ней было что-то эмоционально-героическое. Джоанну сравнивали с Ингрид Бергман, и она никогда не участвовала в спорах между членами клуба и персоналом из-за еды по поводу слишком высокой калорийности блюд, несмотря на то что нормирование продуктов велось по требованиям военного времени.
3
Любовь и деньги – таковы были главные темы разговоров и в отдельных спальнях, и в дортуарах. Любовь занимала в них первое место, деньги же были на втором как подспорье для того, чтобы хорошо выглядеть и покупать купоны на одежду по официальной цене черного рынка – восемь купонов за один фунт стерлингов.
Клуб располагался в просторном викторианском доме, и с тех пор, когда он принадлежал частному семейству, внутри дома очень мало что изменилось. По планировке он походил на все женские общежития, отличавшиеся дешевизной и хорошим тоном и расцветшие в Англии именно тогда, когда их потребовала женская эмансипация. Однако никто в клубе Мэй Текской не называл его общежитием, кроме как в краткие моменты глубоко личного дурного расположения духа, да и то лишь младшие члены клуба, и только в тех случаях, когда их молодые люди давали им от ворот поворот.
На первом этаже располагались служебные кабинеты, столовая, рекреационный зал и гостиная, заново оклеенная обоями грязновато-коричневого цвета. К несчастью, эти обои отыскались в огромных количествах в дальнем углу кладовки, иначе стены гостиной остались бы такими же серыми и обшарпанными, как и все остальные. Молодым людям обитательниц клуба за некоторую плату разрешалось здесь обедать. Разрешалось также принимать гостей и развлекать их в рекреационном зале, на террасе, куда выходила дверь зала, а также в гостиной, чьи грязновато-коричневые стены в те дни так оскорбляли глаз своим цветом и стилем: ведь члены клуба не могли и представить себе, что через несколько лет многие из них станут оклеивать стены своих квартир обоями такого же оттенка, который к тому времени будет считаться весьма элегантным.
Над всем этим, на втором этаже, где в дни частного богатства находилась огромная ванная, теперь устроили огромную общую спальню – дортуар. Дортуар был разгорожен занавесями на множество кабинок. Здесь жили самые молоденькие члены клуба – девушки от восемнадцати до двадцати лет, которые лишь недавно переехали сюда из таких же кабинок школьных дортуаров английской сельской глубинки и которые прекрасно разбирались во всех тонкостях дортуарной жизни. На этом этаже девушки были еще не очень опытны в обсуждении мужчин. Все разговоры вращались вокруг того, хорошо ли он танцует и обладает ли чувством юмора. Самым большим успехом пользовались Военно-воздушные силы, и огромным преимуществом считался крест «За летные боевые заслуги». В 1945 году участие в битве за Англию[57]57
Битва за Англию – воздушные бои с немецкой авиацией (особ, над Лондоном и Южной Англией) в 1940–1941 гг.
[Закрыть] сильно старило человека в глазах обитательниц дортуара второго этажа. Дюнкерк[58]58
Дюнкерк – порт во Франции, откуда в мае-июне 1940 г. проводилась массовая эвакуация английских и части французских и бельгийских войск.
[Закрыть] тоже ассоциировался с тем, что пережили в основном их отцы. Успехом пользовались воздушные герои высадки в Нормандии, теперь так привольно развалившиеся на диванных подушках в гостиной. Они выдавали развлечения по полной:
– А вы слышали анекдот про двух кошек, которые отправились в Уимблдон? Нет? Так вот. Одна кошка уговорила другую отправиться в Уимблдон, на теннис поглядеть. Через несколько сетов та ей говорит: «Ну, должна признаться, мне чертовски это надоело. Если честно, то мне никак не понять, что тебя так интересует в этой игре?» А подруга ей отвечает: «Так ведь в ракетке мой папочка!»
– Не может быть! – визжали слушательницы и должным образом корчились от смеха.
– Но это еще не конец анекдота. Позади тех двух кошек сидел полковник. Он смотрел теннисный матч, потому что шла война и ему совершенно нечего было делать. Ну, с этим полковником был его пес. Так вот, когда кошки начали болтать между собой, пес и говорит полковнику: «Вы слышите этих двух кошек, что сидят перед нами?» – «Нет, заткнись, – рассердился полковник, – я пытаюсь сосредоточиться на игре». – «Ладно, – говорит пес, – я просто думал, вас заинтересуют кошки, которые умеют говорить».
«Право же, какое великолепное чувство юмора!» – несколько позже доносилось из дортуара и внезапно взрывалось вспышкой щебета в темноте: «Какое великолепное чувство юмора!» Они были словно пробуждающиеся птицы, а вовсе не девицы, собирающиеся отойти ко сну, поскольку «Право же, какое великолепное чувство юмора!» почти столь же благозвучно прощебечет хор птиц в парке через пять часов – если, конечно, хоть кто-нибудь станет это слушать.
Этаж над дортуаром занимали комнаты персонала и спальни тех, кто мог позволить себе комнату с подселением вместо кабинки в дортуаре. Те, кто делил спальню с соседками (они жили по двое или по четверо в комнате), чаще всего были молодые женщины, оказавшиеся здесь проездом, или временные члены клуба, подыскивающие себе квартиру из нескольких комнат или однокомнатную. Здесь же, на третьем этаже, жили вдвоем в одной комнате две «девицы» из старших – Колли и Джарви. Они жили так уже восемь лет, потому что теперь копили деньги на старость.
Но на этаже над ними, казалось, по молчаливой договоренности собралось большинство холостых – незамужние женщины со сложившимися характерами, самых разных возрастов, которые сознательно решили не вступать в брак, и те, кто в один прекрасный день примет такое решение, но пока еще не осознал этого факта.
Когда-то на четвертом этаже располагалось пять больших спален. Теперь строители разгородили их на десять маленьких. Их обитательницами были самые разные женщины – от молодых, строгих и красивых девственниц, в которых женщине не суждено когда-нибудь полностью пробудиться, до командирш под тридцать, слишком уже пробудившихся, чтобы когда-нибудь сдаться хоть кому-то из мужчин. Грегги, третья из старших «девиц», тоже имела комнату на четвертом этаже. Она была самая нестрогая и самая добрая из всех этих женщин.
На этом же этаже находилась комната сумасшедшей девушки, Паулины Фокс, которая имела обыкновение в определенные вечера тщательно наряжаться в длинные платья, которые в первые послевоенные годы часто и быстро переделывались. Она также надевала длинные белые перчатки и носила длинные волосы, которые вьющимися локонами падали ей на плечи. В такие вечера она говорила, что сегодня обедает со знаменитым актером Джеком Бьюкененом. Никто не выражал ей открытого недоверия, так что ее сумасшествие оставалось незамеченным.
Здесь же была и комната Джоанны Чайлд, из которой – в тех случаях, когда рекреационный зал бывал занят, – можно было слышать, как она репетирует, оттачивая свое красноречие.
На самом верху дома, в комнатах пятого этажа, жили самые привлекательные, самые утонченные, интеллектуальные и искрящиеся юмором девушки. Теперь, когда мир все более укоренялся в душах всех и каждого, их переполняли все более и более глубокие социальные стремления самого различного свойства. Пятеро девушек занимали пять комнат наверху. У троих были любовники, помимо друзей-мужчин, с которыми они не спали, но всячески культивировали дружбу с ними, имея в виду возможное замужество. Из двух оставшихся одна была уже почти помолвлена, а другая была Джейн Райт, полноватая, но интеллектуально обаятельная в силу того факта, что работала в издательстве. Она подыскивала себе мужа, а тем временем общалась с молодыми интеллектуалами. Выше не было уже ничего, кроме крыши, на которую теперь нельзя было попасть через люк в потолке туалетной комнаты: он превратился в бесполезный квадрат, поскольку его заложили кирпичом задолго до войны из-за того, что какой-то не то грабитель, не то любовник, проникнув через этот люк, набросился на девушку или просто неожиданно предстал перед нею, или его обнаружили в ее постели, как утверждали некоторые. Как бы то ни было, он оставил после себя легенду о множестве вопящих посреди ночи, и световой люк с тех пор был закрыт для широкой публики. Рабочим, которых время от времени призывали, чтобы починить что-то наверху, над домом, приходилось пробираться на крышу через чердак соседнего отеля. Грегги утверждала, что досконально знает всю эту историю – она знала про клуб абсолютно все. И действительно, ведь именно Грегги, вдохновленная ярким лучом воспоминаний, навела ректора на кучу грязно-коричневых обоев, валявшихся в кладовке, тех, что теперь оскверняли стены гостиной и со злобной ухмылкой глядели всем в глаза в солнечные дни. Девушки с верхнего этажа частенько подумывали о том, что неплохо было бы принимать солнечные ванны на плоской части крыши; они взбирались на стулья и рассуждали, как бы снова открыть люк, однако ничего из этого не выходило, и Грегги снова объясняла всем почему. И всякий раз Грегги выдавала им улучшенную версию этой истории.
– Если вдруг начнется пожар, мы все тут застрянем, – сказала Селина Редвуд, которая была невероятно красива.
– Вы, очевидно, не обратили внимания на инструкции о чрезвычайных мерах на случай пожара, – заметила Грегги.
Она была права. Селина редко обедала дома и поэтому никогда этих инструкций не слышала. Ректор зачитывала инструкции о чрезвычайных мерах четыре раза в год сразу после обеда. Верхнему этажу в случае чрезвычайных обстоятельств предоставлялись два пролета лестницы черного хода, ведущей к абсолютно надежной пожарной лестнице, а также существовали противопожарные устройства, повсюду валявшиеся в здании клуба. В такие вечера в клубе не бывало гостей, а его членам напоминали также и о состоянии системы водоснабжения в старых домах, и о том, каково это – в наши дни вызывать слесарей-водопроводчиков. Им напоминали, что от них ожидается, что они будут неукоснительно возвращать на место вещи после танцев, устроенных в клубе. «Почему некоторые члены клуба, к сожалению, просто уходят со своими кавалерами в ночные клубы, оставляя все на долю других?» – вопрошала ректор.
Селина все это пропускала, никогда не являясь к обеду в ректорские вечера. Из окна ее комнаты ей была видна – как раз на уровне верхнего этажа дома и чуть позади печных труб – плоская часть крыши, общая для клуба и ближайшего отеля, та самая, что могла бы стать идеальным местом для солнечных ванн. Из окон комнат доступ на какую бы то ни было часть крыши не представлялся возможным, но в один прекрасный день Селина обнаружила, что на крышу можно попасть через окно туалетной, узкого, как щель, ставшего еще уже из-за того, что в какой-то момент долгой истории этого дома оно было разделено пополам, когда встраивали туалетные комнаты. Надо было взобраться на стульчак, чтобы увидеть крышу. Селина измерила окно. Отверстие оказалось шириной в семь дюймов и длиной в четырнадцать. Окно было со створками.
– Думаю, я смогу пролезть в окно туалетной, – сказала Селина Энн Бейбертон, занимавшей комнату напротив ее собственной.
– А зачем тебе надо в него пролезать? – удивилась Энн.
– Оно ведет на крышу. С него надо только спрыгнуть – не очень высоко.
Селина была чрезвычайно стройна. А вопрос веса и измерений имел на верхнем этаже чрезвычайное значение. Возможность – или невозможность – протиснуться через туалетное окно стала бы одним из проверочных испытаний, которые могли бы доказать, что политика приготовления еды в клубе без насущной необходимости допускает использование слишком многих ингредиентов, способствующих увеличению веса.
– Самоубийственно, – заявила Джейн Райт, которая чувствовала себя несчастной из-за своей полноты и каждый раз испытывала неодолимый ужас перед очередной трапезой, вечно решая, что из этой трапезы съесть, а что оставить несъеденным, потом все же приходя к обратному решению, поскольку ее работа в издательстве по преимуществу умственная, а это означает необходимость обеспечить мозгу питание более обильное, чем требуется другим людям.
Из пяти членов клуба, живших на верхнем этаже, только Селина Редвуд и Энн Бейбертон смогли протиснуться в туалетное окно, причем Энн удалось это сделать только нагишом и обмазав себе тело маргарином, чтобы оно стало скользким. После первой попытки, когда она, спрыгнув вниз, подвернула щиколотку, а потом содрала кожу, влезая обратно, Энн заявила, что в дальнейшем будет использовать свою норму мыла, чтобы облегчить выход. Норма мыла по карточкам ограничивалась столь же строго, что и норма маргарина, но оно ценилось гораздо больше, ведь маргарин все-таки повышает вес. А крем для лица слишком дорог, чтобы тратить его на оконные авантюры.
Джейн Райт не могла понять, с чего это Энн так беспокоят лишние полтора дюйма на бедрах по сравнению с бедрами Селины, ведь она и так очень стройна и у нее уже имеется твердая перспектива выйти замуж. Джейн встала на стульчак и бросила Энн ее выцветший зеленый халатик – накинуть на скользкое тело, и спросила: как там, снаружи? Двое других обитательниц верхнего этажа тогда отсутствовали, уехав на весь уик-энд.
Энн и Селина заглядывали вниз из-за края плоской крыши в таком месте, где Джейн не могла их увидеть. Возвратившись, они доложили, что увидели сад позади дома, где Грегги проводила экскурсию для двух новых членов. Она показывала им место, где упала бомба, которая не разорвалась и ее достали и увезли саперы – целый взвод, – а во время этой операции все покинули здание. Грегги также показала новичкам и то место, где, по ее предположениям, все еще лежала другая неразорвавшаяся бомба.
– Ох уж эта Грегги с ее сенсациями. – Джейн была готова закричать. И добавила: – Сегодня творожная запеканка – вот так ужин! Представляете, сколько калорий?
Когда они просмотрели карту меню, оказалось, около 350 калорий.
– Десерт – вишневый компот, – сказала Джейн, – 94 калории, если нормальная порция, если бы не с сахарином, тогда – всего 64. А мы сегодня и так уже наели больше тысячи калорий. Вечно по воскресеньям одно и то же повторяется. Один только хлебный пудинг был…
– А я не ела хлебный пудинг, – заявила Энн. – Хлебный пудинг – самоубийственная штука.
– А я съедаю только по маленькому кусочку от всех блюд, – призналась Селина, – и, по правде говоря, чувствую себя постоянно голодной.
– Ну, я же занимаюсь умственной работой, – сказала Джейн.
Энн расхаживала по лестничной площадке, губкой стирая с себя маргарин.
– Мне пришлось использовать все мыло и весь свой маргарин, – произнесла она.
– В этом месяце я не смогу одолжить тебе мыло, – сказала Селина.
Селина регулярно получала мыло от американского армейского офицера, который доставал его из источника множества вожделенных вещей, называемого ГВМ – гарнизонный военный магазин. Но она набрала уже довольно много мыла и перестала давать его в долг.
А Энн ответила:
– Очень мне нужно твое чертово мыло. Просто больше не проси у меня тафту, только и всего.
Под «тафтой» подразумевалось вечернее платье из тафты от Эльзы Скиапарелли, которое отдала ей баснословно богатая тетушка после того, как один раз его надела. Это потрясающее платье, возбуждавшее всеобщее внимание, где бы оно ни появлялось, использовалось всем верхним этажом для особых случаев – за исключением Джейн, которой оно было мало. За его аренду Энн получала разнообразное вознаграждение – например, купоны на одежду (бесплатно) или наполовину использованный кусок мыла.
Джейн вернулась к своей умственной работе, довольно громко хлопнув дверью. Она трепетно относилась к своей умственной работе и поднимала шум из-за включенного радио своих товарок по лестничной площадке и из-за мелкодушия тех, кто начинал торговаться с Энн из-за «тафты», когда этот наряд требовался для того, чтобы поддержать нахлынувшую волну моды на вечеринке в длинных платьях.
– Тебе нельзя надевать его в «Милрой» – оно уже дважды там побывало… Его уже видели у Куаглино, Селина в нем у Куаглино была. Оно всему Лондону становится известно.
– Но на мне оно смотрится совершенно по-другому, Энн. Я отдам тебе весь лист талонов на сладости.
– Да не нужны мне твои чертовы талоны на сладости. Я все свои бабушке отдаю.
В таких случаях Джейн высовывала голову из двери:
– Прекратите эти мелочные споры! И перестаньте визжать. Я занимаюсь умственной работой.
В гардеробе Джейн имелся выходной костюм – черный жакет и юбка, переделанные из смокинга ее отца. После войны очень немногие смокинги в Англии сумели сохранить свой первоначальный вид. Но этот трофейный наряд Джейн был слишком велик остальным обитательницам этажа, чтобы они могли его одалживать, так что она была благодарна судьбе хотя бы за это. В чем именно заключалась ее умственная работа, оставалось для клуба тайной, так как, когда ее спрашивали об этом, Джейн выкручивалась, пускаясь в пространные объяснения, противоречащие друг другу и наполненные непонятными деталями вроде стоимостей и печатников, листов и рукописей, гранок и контрактов.
– Ну, Джейн, тебе же должны оплачивать всю дополнительную работу, которую тебе приходится делать.
– Мир книг по сути своей этим не интересуется, – говорила Джейн.
Она всегда говорила об издательстве как о «мире книг». И у нее всегда было трудно с деньгами, так что можно было предположить, что платили ей плохо. Именно потому, что ей приходится очень аккуратно расходовать шиллинги на газовый камин у себя комнате, объясняла она, она не может зимой сидеть на диете, поскольку ей нельзя мерзнуть и надо хорошо питать свой мозг.
Благодаря своей работе в издательстве Джейн пользовалась в клубе некоторым уважением, каковое несколько подрывалось появлением в вестибюле (чуть ли не каждую неделю) бледного, худого иностранца, явно старше тридцати лет и с хлопьями перхоти на темном пальто, который спрашивал в конторе, может ли он повидать мисс Джейн Райт, всегда добавляя: «Я хотел бы увидеться с ней приватно». Кроме того, из конторы по всему клубу распространился слух, что большинство входящих телефонных звонков Джейн были именно от него.
– Это клуб Мэй Текской?
– Да.
– Могу я поговорить с мисс Джейн Райт наедине?
Однажды дежурившая секретарша сказала ему:
– Звонки членов клуба всегда приватны. Мы не подслушиваем разговоры.
– Очень хорошо. Я бы узнал, слушаете вы или нет. Я жду щелчка, прежде чем начинать говорить. Будьте добры запоминать.
Джейн пришлось потом извиниться за него в конторе:
– Он иностранец. Это связано с миром книг. Я не виновата.
Однако в последнее время рядом с Джейн появился другой, более представительный мужчина из мира книг. Она привела его в гостиную и познакомила с Селиной, Энн и сумасшедшей девушкой Паулиной Фокс, которая в свои лунатические вечера наряжалась для актера Джека Бьюкенена.
Этот мужчина – Николас Фаррингдон – был довольно мил, хотя и очень застенчив.
– Он думающий, – сказала Джейн. – Мы считаем его очень способным, но он пока только нащупывает свой путь в мире книг.
– Он что, тоже в издательском деле?
– В данный момент – нет. Он только нащупывает путь. Он что-то пишет.
Умственная работа Джейн подразделялась на три вида. Во-первых, и в полной тайне, она писала стихи – строго иррациональные, где примерно с той же частотой, что вишни в вишневом пироге, встречались слова, которые сама Джейн определяла как «раскаленные угли под слоем пепла» – такие, как «чресла» и «любовники», «корень» и «роза», «обломки корабля» и «саван». Во-вторых, и тоже втайне, она при содействии бледного иностранца писала письма – дружеские, но с деловыми намерениями. В-третьих, и уже более открыто, Джейн иногда доделывала в своей комнате работу, которую не успевала выполнить в течение рабочего дня в конторе своего маленького издательства.
Она была единственной ассистенткой в издательстве «Хай Тровис-Мью Лтд». Хай Тровис-Мью – это владелец издательства, а строкой ниже в шапке издательства шло имя миссис Хай Тровис-Мью, поскольку она была его директором. Настоящее (для своих) имя Хая Тровиса-Мью было Джордж Джонсон, или, по крайней мере, оно было таковым в течение некоторого времени, хотя немногие старые друзья называли его Кон, а еще более немногие и более старые – Артур или Джимми. Тем не менее во времена Джейн он звался Джорджем, и она готова была на что угодно ради Джорджа, своего белобородого нанимателя. Она упаковывала книги в пачки, доставляла их на почту или разносила по адресам, отвечала на телефонные звонки, присматривала за младенцем, когда жене Джорджа, Тилли, надо было пойти постоять в очереди за рыбой, записывала доход в бухгалтерские книги, вела учет мелкой наличности и конторских расходов и в целом вела дела маленького издательства. Через год Джордж позволил ей заниматься поиском новых авторов, а также выяснять их финансовые обстоятельства и психологически слабые места, с тем чтобы он мог работать с авторами наиболее выгодным для издательства образом.
Так же как обычай каждые несколько лет менять свое имя в надежде, что с новым именем удача наконец повернется к нему лицом, эти методы работы носили у Джорджа довольно невинный характер, поскольку ему никогда не удавалось вызнать всю правду о своих авторах или вообще извлечь из своих расследований хоть какую-то выгоду. И все же такова была его система работы, и разработка стратегии действий обостряла в нем интерес и вкус к каждодневным занятиям. Прежде Джордж совершал основные расследования самостоятельно, однако в последнее время стал подумывать о том, что может скорее добиться удачи, если будет препоручать новых авторов Джейн. Партию книг, направлявшихся Джорджу, недавно арестовали в порту Гарвича[60]60
Гарвич – город и порт в графстве Эссекс, в Англии.
[Закрыть], и магистратный суд приговорил книги к сожжению по причине их непристойности. Джордж чувствовал себя особенно неудачливым в данный конкретный период.
Кроме всего прочего, такое решение позволяло Джорджу избавиться не только от всех затрат, но и от нервного напряжения, связанного с необходимостью сохранять бдительность во время ленча с непредсказуемыми писателями и с попытками уяснить себе, превосходит ли их паранойя его собственную. Гораздо лучше было дать им поболтать с Джейн в кафе, в постели или где там еще, куда она могла с ними отправиться. Ожидание ее донесений и так уже порядком рвало ему душу. Он был очень доволен тем, что много раз за прошедший год она спасла его от слишком высоких – больше, чем необходимо, – выплат за книгу наличными, как, например, тогда, когда поведала ему об отсутствии средств у автора или когда сказала Джорджу, в какой части рукописи ему следует найти недостатки (обычно это была та часть, которой автор особенно гордился), чтобы добиться минимального сопротивления, если не абсолютного упадка духа автора.
Джорджу удалось обрести (поочередно) трех молодых жен, вследствие его неизбывно красноречивых излияний перед ними на сюжеты из мира книг, который, как они понимали, был весьма возвышающим. Это он покинул двух предыдущих жен, а не они его, и его пока еще не объявили банкротом, несмотря на то что он пережил в ходе многолетней карьеры целый ряд различных по форме и весьма запутанных реконструкций своих предприятий, каковые, вероятно, оказались слишком обременительными для нервов его кредиторов, чтобы те решились сопротивляться им легально – ведь никто из них так этого и не сделал.
Джордж проявлял обостренный интерес к тому, чтобы научить Джейн управляться с авторами книг. В отличие от его прикаминного красноречия, пригодного для жены Тилли, его советы, адресованные Джейн, были уклончивы и осторожны, ибо в темных уголках своего сознания он почти верил, что авторы достаточно коварны, чтобы сделаться невидимыми и прятаться под столами и стульями издательских кабинетов.
