Текст книги "На публику"

Автор книги: Мюриэл Спарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Что случилось? – спросила Аннабел.

Но он ей не ответил и вышел, хлопнув дверью. Она встала; зевая, подошла к столу и нашла бумажку, на которой был записан телефон Луиджи. Подняв трубку, Аннабел попросила телефонистку соединить ее с этим номером. Девушка ответила:

– Сию минуту; этот господин уже много раз вам звонил.

Как могло случиться, что девушку в таком опасном состоянии оставили на полу в ванной и не хватились ее до прихода уборщицы? Это было самое непонятное. Как она вообще попала в квартиру, казалось не столь интересным, тем более что на этот вопрос уже в воскресенье утром ответила сама девушка, которая, очнувшись на больничной койке, с робким смешком пояснила, что была приглашена на «нечто вроде оргии». Потом она сказала, что не делала себе инъекции, а «приняла таблетки». После этого, объявив, что она очень благодарна, она уснула. К тому времени врачи нашли в ее сумочке остальные таблетки и приняли нужные меры.

Но как она оказалась в ванной? Луиджи еще не успел спросить об этом Аннабел. Он был занят чтением писем.

Было воскресенье, десять часов утра. Няня отправилась с ребенком на площадку, устроенную на крыше отеля, где тотчас собрались со своими питомцами и другие нянюшки, ибо все это разноязычное племя жаждало уловить хоть какие-то обрывки сведений, просочившихся из комнат Аннабел.

Доставленные в Рим американские, английские и европейские континентальные газеты подхватили готовеньким, прямо из рук опередившей их итальянской прессы, сообщение о смерти Фредерика. С первых страниц бросались в глаза фотографии Аннабел, покидающей больницу после опознания тела, и Аннабел, окруженной соседями и нежно прижимающей к груди малютку сына, а также Аннабел в ее самом последнем и самом знаменитом «тигрином» фильме. Надпись же примерно в одинаковых словах везде гласила нечто вроде: «Самоубийство? Этого не может быть!» – говорит Аннабел».

Фотографий самого Фредерика было не так уж много, но этого не заметил никто, кроме Аннабел; да и та обратила на это внимание только потому, что так недавно испытала на себе всю силу его ненависти: видя, что истинный виновник сенсации, Фредерик, остается в тени, она почувствовала досаду оттого, что мужа нет в живых и эта несправедливость уже не сможет его огорчить. Впрочем, свое наблюдение Аннабел оставила при себе.

Луиджи прибыл из деревни в полдесятого; его приезд послужил для няньки путеводной нитью, из которой она плела на крыше самые разнообразные узоры.

Аннабел встала и оделась. Бледная, вялая, она сидела в кресле и маленькими глотками отпивала из чашки кофе, не прикасаясь ни к лежащим на подносе хрустящим булочкам, ни к стоящим там же вазочкам с вареньем и джемом. Луиджи весь ушел в чтение писем. Перед ним тоже стоял поднос, и он с аппетитом жевал намазанные маслом булочки, а попутно осваивался с содержанием писем и с самим фактом их существования.

В руке у Аннабел был ее новый сценарий – «Лестница». Тот самый, что она читала третьего дня до прихода Билли. Жирный след от ножа так и остался на странице. Когда в квартиру ворвались гости, она спрятала сценарий под подушку, а перебираясь в гостиницу, сунула его в сумку, где спал ребенок. Сейчас она торопливо отыскала нужную страницу и погрузилась в чтение роли – она играла секретаршу жены посла, – при этом у нее было такое же ощущение, какое бывает у человека, который, проторчав полдня в уличной пробке, наконец-то возвращается домой.

«97. Дафна останавливается на лестнице. Она увидела проходящего через холл Ламонта.

98. Камера передвигается к Ламонту. Подойдя к дверям библиотеки и взявшись за ручку, он оборачивается и застывает в нерешимости. Взгляд вверх.

99. Камера медленно движется вверх по лестнице от ступеньки к ступеньке, доходит до ног Дафны в туфлях с пряжками, которые медленно сходят вниз.

100. Вид с лестничной площадки в середине лестницы. Дафна спускается вниз. Ламонт по-прежнему стоит возле дверей библиотеки. Его рука не сдвинулась с места.

101. Камера переходит к верхней площадке. Ноги леди Сары в нарядных туфлях с острыми носками. Камера медленно движется к лицу, глазам. Леди Сара одета к обеду. Решительным шагом она начинает спускаться.

102. Площадка посередине лестницы. Леди Сара останавливается.

Леди Сара. Как, мисс Вэнс, вы уже все закончили?

103. Внизу Дафна, которая продолжает спускаться к Ламонту, все еще стоящему возле дверей библиотеки, при звуке голоса леди Сары останавливается, держа руку на перилах. Затем оборачивается с умоляющим выражением лица.

Дафна. О, да, леди Сара, я хотела на минутку... просто... просто...

Ламонт. Сара, знаешь ли, мисс Вэнс имеет право хотя бы по вечерам немного подышать свежим воздухом».

– Это все? – спросил Луиджи, дочитав письма до конца.

– Билли сказал, что все, – ответила она.

– А с этих сняты копии?

– Он говорит, что нет.

– Ты за них заплатила?

– Нет.

– Значит, у него есть копии и рано или поздно тебе придется за них уплатить.

– Билли клянется, что он не снимал фотокопий. Он был вне себя от ярости, когда я ему не поверила. Может быть, он пожалел меня.

– Может быть, он что?.. – переспросил Луиджи.

– Пожалел меня.

Скорбно кивнув головой, Луиджи вынужден был согласиться, что это возможно.

– Да, он может пожалеть тебя, – сказал Луиджи. – Еще бы.

Он снова взглянул на последнюю страницу последнего письма, обращенного к Аннабел, и прочел вслух:

«Ты прекрасная раковина, достойная украсить собой коллекцию; отшлифованная морем, совершенная по форме жемчужная раковина... но пустая, лишенная некогда заключенной в ней жизни».

– Все это чистая фантазия, – сказала Аннабел. – Одна из его выдумок, взятых с потолка. Не такая уж я прекрасная и совершенная, да и не такая пустая, но ему, видишь ли, так представляется. Как, по-твоему, похожа я на раковину?

Луиджи взглянул на нее: такой же наметанный взгляд, быстро схватывающий самую суть явлений, однажды уже помог ему предугадать ее возможности, когда снималась сцена около фонтана Бернини. Фильм был ужасный, и снимал его не Луиджи, и все же он ее заметил в роли гувернантки, робко проскользнувшей мимо каменных чудищ и героев под жаркими лучами прожекторов и любопытными взглядами стоявших на площади молодых людей и девушек. Он заметил тогда не Аннабел, а ее киногеничный облик, глаза, которые станут совсем другими на полотне экрана, и что-то очень определенное в ее лице – своего рода дар, которому можно было найти применение. Все это он увидел с одного-двух взглядов. Сейчас, когда он посмотрел на нее снова, он яснее понял, в чем заключалось свойство, подсказавшее ему когда-то, что из нее удастся сделать. У нее был принужденный вид провинциалочки, благопристойная дневная маска необузданного существа. Какая жесткость в житейских делах и какая чопорность во всем, что касается смерти! «Я никогда не поверю, что это самоубийство. Никогда!» Прочтя эти слова, он подумал, что такая реплика отлично прозвучала бы в каком-нибудь новом фильме, где снялась бы Аннабел, если бы Фредерик остался жив и продолжал быть ее партнером в игре на публику. В конце концов, в этой игре было не так уж мало правды. В Аннабел чувствовалось нечто вкрадчивое, дамское и в то же время и впрямь тигриное.

– Нет, ты не пустая раковина, конечно, нет, – сказал Луиджи.

– Одна из его фантазий, – бросила Аннабел. – Ох, уж эти мне его фантазии.

Она уткнулась в сценарий, ища успокоения в его репликах и ремарках. Потом заговорила снова:

– Та девушка... о ней ведь напишут в сегодняшних вечерних газетах. Я сказала полицейским, что ничего о ней не знаю, что понятия не имею, как она забралась в мою квартиру. Там всю ночь толклись десятки людей, и соседи, и репортеры, а девушка, по-видимому, была в невменяемом состоянии и решила, что попала на оргию.

– Зачем она к тебе пришла?

– Наверно, Фредерик послал. Может быть, он сам и напичкал ее наркотиками.

– Теперь можно не волноваться, она цела и невредима, хотя врачи говорят, что это просто чудо. Она проглотила целую пригоршню таблеток. Покушение на самоубийство. Конечно, это попадет в газеты, тут уж ничего не поделаешь. Но ты не беспокойся, – заключил он с не очень-то спокойным видом.

– Что у нее случилось? Почему она это сделала?

– Говорят, она была влюблена во Фредерика.

Сценарий вывалился из рук Аннабел и упал на пол. Вся подобравшись, она уставилась на Луиджи своими темно-желтыми глазами.

– Стоит ли удивляться, что он покончил с собой? Эти женщины замучили его своими преследованиями.

Она вонзала в него фразы, как острие иглы, и смотрела, действует ли. У Луиджи появилось ощущение, что она пытается привить ему какую-то свою идею, совсем как это делала его пресс-секретарша.

Потом он понял, что она нащупывает линию обороны.

– Эти женщины довели его до сумасшествия, – сказала Аннабел. – Они за ним гонялись. Под конец он совершенно запутался, потерял голову и преступил предел... Возможно, он считал, что я устраиваю оргии...

– Ты скажешь все это на следствии? – спросил Луиджи.

Понаторевший в оценке актерских данных, он восхищался бережливостью, с которой Аннабел использовала свои – богатейшие, по его мнению, – возможности. «Вот так и в жизни, – думал он, – бережливы лишь очень богатые люди, бедняк же тотчас растранжирит все на пустяки». Он поглядывал на Аннабел с легкой улыбкой, в глубине души довольный тем, что его жена совсем другая. Аннабел обдумала последний вопрос.

– Там будет видно, – сказала она.

Луиджи пришло в голову, что, пожалуй, с ней уже сейчас можно начать разговор, который он пока откладывал.

– Да, кстати, тебе, может быть, придется на некоторое время уехать. Отдохнешь в какой-нибудь приятной стране, например, в Мексике. Отправишься туда с ребенком, так сказать, всем домом.

– Но мне нужно делать новый фильм. Как будет с фильмом?

Он ответил:

– Ты не сможешь в нем участвовать, если начнутся эти разговоры насчет оргий. Кто тогда примет всерьез твою Дафну, особенно в той сцене, где она отказывается от Ламонта, потому что он женат. Или в конце, где он слишком поздно приезжает в аэропорт. Ничего, кроме смеха, эти сцены не вызовут, если газеты сообщат, что ты устраиваешь оргии. И потом, если мы вырежем те сцены, где Дафна и Ламонт наталкиваются в горах на контрабандистов, везущих наркотики, и, рискуя жизнью, пытаются помешать им совращать молодежь, то вылетит полфильма. А если мы эти сцены оставим, публика будет кататься от хохота. Видишь ли, Аннабел, стоит только пустить слух, что ты принимаешь участие в каких-то оргиях, и роли в фильмах такого плана будут звучать в твоем исполнении как насмешка, как издевательство. А ведь эту картину, скажу тебе по секрету, частично финансирует Ватикан. Я убежден, что газетчики раздуют слухи насчет оргий до крайних пределов. Сплетни о новых звездах для журналистов – хлеб насущный, и самое рискованное время в жизни кинозвезды – как раз первые два-три года. Кинозвезда всегда в опасности, но в первые два-три года риск особенно велик.

Он поднял с полу рукопись и бегло полистал ее, как перелистывают пачку банкнотов, когда пытаются определить на глазок ее стоимость.

Потом заговорил на своем правильном английском, с неожиданным американским привкусом в итальянском акценте.

– Мы тебя заново представим публике, подберем новый типаж. Вернувшись из путешествия, ты будешь играть таких отчаянных, распутных баб. И фильмы пойдут новые.

Она сказала:

– У меня есть и другие предложения.

– Тебе рано еще так говорить, – ответил он, – года через два-три ты смогла бы говорить о других предложениях и вступать в переговоры с другими продюсерами и другими кинокомпаниями. Но пока что ты сделала только первые шаги. А в Америке и того еще не успела. Ты могла бы продвинуться и со временем, может быть, и продвинешься, но...

Он сбивал ей цену, будто торговался на рынке.

– Отчего ты так уверен, что эти слухи обязательно распространятся? – выпалила она скороговоркой, расстегивая и затягивая потуже пояс на платье.

Не отвечая на ее вопрос, он сказал:

– Твой муж был помешанный. Тихий помешанный. Он ревновал тебя ко мне?

– Вовсе нет, – ответила она. – С какой стати?

Луиджи улыбнулся и сказал:

– Ты выше подозрений.

– Откуда мне знать, ревновал или нет? – сказала Аннабел. – Может, и ревновал. Да ведь зря.

– Ну полно, – произнес Луиджи, – ты так кипятишься оттого, что тебе кажется, будто я (в какой-то мере) распоряжаюсь твоей карьерой. По-моему, он к карьере-то тебя и ревновал.

– Он ревновал к ребенку, – сказала Аннабел.

– Ну нет. К карьере, только к ней. Он завидовал и злился.

– Нет, он сперва огорчался, потом привык. А ревновал к ребенку.

– Но почему?

– Не знаю. Спроси его. Никто не поверит, правда?

Луиджи задумался и на мгновение забыл, что он принадлежит к миру кино.

Аннабел сказала:

– В пять часов пойду в больницу навестить эту девушку. Как ее? Сандра... забыла фамилию.

– Данайя Лайтенс. Ее родители сегодня прилетают из Соединенных Штатов.

– А где они живут в Штатах?

– Не знаю. Не все ли тебе равно, где они там живут?

Но она уже думала о другом.

– Мне нужно заказать цветы, которые я понесу в больницу. Я пойду к ней вся в черном. Почему она говорит, что была на оргии?

– Наверно, она так считает.

– Я думаю, это Фредерик ей сказал, что он с ней встретится на оргии, на ОРГИИ! Конечно, он. Ему ничего не стоило как бы невзначай вбить ей в голову это слово.

– Ну, ты уже принялась сочинять целый сценарий. Твой муж был нездоров. Ты должна его простить. Будь умницей, скажи себе, что ты его прощаешь.

– Это мое дело, прощать или нет, – сказала Аннабел. – Даже когда живого человека прощаешь, ему нельзя прямо в глаза сказать: «Я тебя прощаю». Получается как бы назло: мол, знай, что я выше тебя. А тем более об умершем: Фредерик такое выкинул, а я вдруг брякну: «Я его прощаю!», ведь это будет значить, что на самом деле я его никогда не прощу. Самое лучшее – ничего не говорить и вести себя как обычно, это и будет настоящее прощение. Идти своей дорогой как ни в чем не бывало.

– Когда я был ребенком, нас учили говорить: «Я прощаю тебя» тем, кто нас обидел. И каждый был доволен, услышав, что его простили. Нам еще и так велели говорить: «Я помолюсь богу, чтобы он простил твои грехи».

– А у нас совсем иначе. У нас слова «Я тебя прощаю» звучат оскорбительно. И не так-то уж это приглядно – молиться богу, чтобы он кого-то там простил, да еще сообщать тому человеку, что ты за него помолишься. Это лицемерие.

Луиджи сказал:

– Мать заставляла нас просить прощения даже у братишек и сестренок. Мы так и делали.

– Я знаю у нас в Англии одну девушку, которую так воспитывали, – сказала Аннабел. – Ей достались по наследству деньги, и она их вложила в концерн, выпускающий производственную одежду. Через месяц с небольшим она осталась на мели. И вся ее родня разорилась, кто раньше, кто позже. Не знаю, как это вышло, но только они были сперва ужас как богаты, а под конец сидели без гроша.

– Потому что в детстве говорили: «Я тебя прощаю»? Но ведь это вздор, – сказал Луиджи, очень довольный, что Аннабел так разговорилась.

– Ах, да не знаю я. Но в церковь они больше не ходят. Отец умер, а мать и думать забыла о воскресной службе и всяких таких вещах. Завтра утром к Карлу приедет из Англии новая няня. Была бы она здесь сейчас, я бы смогла ей поручить и свои собственные дела: заказать цветы и все такое. Уверена, что она все сделала бы. Да, вот еще: поговори с Франческой. Что это она со мной так сухо держится? Мне кажется, она всегда была на стороне Фредерика.

Передышка кончилась; Аннабел снова заговорила о деле...

Луиджи поднялся, потом опять уселся и сказал:

– Вот что, Аннабел: эта английская няня вчера телеграфировала, что решила не приезжать. Наверное, боится, что ее впутают в скандал.

– Ну и черт с ней. Возьму секретаршу.

– Я поговорю с Франческой. Все, что тебе нужно, будет сделано. Послушай, Аннабел, дочка твоего врача сказала полицейским, что, когда она с родителями была у тебя, она видела в ванной ту девушку. Девочка говорит, что у тебя везде валялось битое стекло, а на полу в ванной, где спала молодая дама, стояло множество бутылок.

– Что же она не сказала вовремя? Мы что-нибудь предприняли бы еще тогда. Дрянь девчонка. Она все врет. Я не впускала к себе в квартиру эту Санайю... Данайю...

– Но вечеринка у тебя была?

– Была. Но я в этом не признаюсь.

– И Данайю ты не видела?

– В том-то и дело, что видела. Но забыла о ней начисто. Я увидела ее во время вечеринки, когда со мной творилось бог знает что. Она лежала на полу и, очевидно, так и пролежала там всю ночь, но у меня все словно ветром выдуло из головы, когда явился доктор со своей супругой и этой кошмарной девчонкой.

– Они сразу тебе рассказали, что случилось с Фредериком?

– Доктор мне рассказал не что случилось, а что Фредерик сделал. Это ведь с ним не случилось. Он сам себя убил.

– Ну, это все равно.

– Нет, не все равно.

Он понял, что, стремясь сохранить ясность мысли, она для каждого понятия подыскивает самые точные и четкие определения. Он сказал:

– Вполне естественно, что, услыхав такие новости о муже, ты забыла о той девушке. Ничего другого нельзя было и ожидать.

– Доктор меня сразу же увез опознать тело, – сказала Аннабел.

– Я знаю, – сказал Луиджи. – Все совершенно ясно. Только отчего ты называешь девочку лгуньей?

– Потому что она старается меня опорочить, – сказала Аннабел. – Эта девчонка – свинья и животное.

– Свинья и есть животное. Ты неправильно строишь фразу. – Он взял ее за руку. – Тебе нужно поскорее отправиться в клинику и побыть там хоть неделю. Если на этом будут настаивать, завтра ты сможешь отлучиться и дать показания. Цель следствия только одна – установить причину смерти.

– Я буду отрицать, что видела в своей квартире эту девушку, – сказала Аннабел. – Это самый простой путь. Все отрицать. Отрицать, что Фредерик оставил письма. Отрицать, что он покончил с собой. У него зарябило в глазах, и он свалился. В глазах же у него рябило оттого, что его замучили своими приставаниями эти женщины. Оргию – отрицать. Да, говоря по правде, это и не была настоящая оргия – просто в квартиру ввалилась пьяная компания и все перебила. Ты узнал что-нибудь о любовнице Фредерика? Ее зовут Марина. Билли знает ее фамилию и адрес.

– Она как будто ничего не затевает.

– До поры до времени.

– Как знать?

– Рано или поздно какой-нибудь журналист предложит ей неслыханную цену за повесть о ее любви. Во всяком случае, я на это надеюсь. Тогда я сразу же прикрою историю с оргией и выдам новую – о том, как моего мужа довели до сумасшествия бабы, которые за ним гонялись и загоняли до того, что он прыгнул с лесов.

– Прикроешь ту историю? Разве можно усмирить морские волны?

– Что-то пронюхали газетчики? Из вечерних газет?

– Да все этот Курт, – сказал Луиджи. – Ты его знаешь, такой длинный. Он всех расспрашивает о Данайе, и в больнице и в полиции. Мне кажется, он своего добился.

– Франческа не должна была этого допустить.

– И мне опять же кажется, – продолжал Луиджи, – что тебе все-таки придется уехать. А когда ты вернешься, – он решился переупрямить ее не мытьем, так катаньем, – состоится твое новое знакомство с публикой...

– Я хочу сохранить старое. Мне надо о ребенке думать. Как это я вдруг пущусь в разгул после того, как столько лет была образцовой женой.

– Тебе нужно забыть все, что случилось. Встать и пойти своей дорогой, как, по твоим словам, делают люди, которые по-настоящему простили. Тебе нужно...

– Пусть Франческа организует мой сегодняшний визит в больницу. Пусть достанет букет желтых роз, таких свежих, чтобы казалось, будто их сию минуту срезали с куста, а не привезли из цветочного магазина. Не очень большой, чтобы было удобно держать. Свяжись с Билли – пусть он разыщет остальных любовниц Фредерика, а Франческе вели раздобыть фотографию свинухи-девчонки. Я позвоню доктору и выясню, согласен ли он признать, что у его дочери болезненная фантазия. Если нет, кто-либо из соседей должен подтвердить, что ребенок крайне возбудимый – nervosa. Я не собираюсь знакомиться с публикой заново. Либо вдовствующая Английская Леди Тигрица, либо никто.

– Но тебе совсем не нужно пускаться в разгул в действительности, – сказал Луиджи. – Достаточно ходить на вечеринки.

– На оргии! Чтобы подтвердить правоту Фредерика?

– Не для этого, но некий общий стиль придется соблюдать. Кстати, разве ты не любишь развлекаться? Вот и развлекайся на здоровье, а тебя будут фотографировать.

– Нет, уверяю тебя, я не люблю развлекаться. Прослыть тигрицей в супружеской постели – еще куда ни шло, поскольку это оставалось в пределах нашей с Фредериком спальни. Муж есть муж. Половую жизнь я признаю только под одеялом, в темноте, в субботу вечером. И чтобы на мне была ночная рубашка. Пусть это заскок, но я такая.

– Совсем как моя жена, – печально сказал Луиджи, обращаясь к потолку, который в этот миг разглядывал.

– Всякие изыски мне противны, – добавила она.

– Ну конечно, – сказал Луиджи.

– И я не стану создавать себе дурную славу, – сказала Аннабел, – даже ради того, чтобы быть звездой. Или вдовствующая Леди Тигрица, мужа которой довели до сумасшествия поклонницы, или никто. Я, может, еще выйду замуж. Вот и Карл. Открой, – не дожидаясь, она бросилась к дверям.

Луиджи снова взглянул на сценарий.

– Что ж, пожалуй, можно было бы начать съемки, – заметил он, – пожалуй, можно.

В комнату ввалилась няня, одной рукой держа ребенка, а другой волоча сложенную коляску.