Текст книги "На публику"

Автор книги: Мюриэл Спарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Глава 9

Мерл Кавердейл сказала Тревору Ломасу:

– Я просто иногда помогала ему в его частных делах. С ним приятно поговорить, и вообще в нем есть что-то особенное. А в моей жизни не так уж много интересного.

– Просто в его частных делах, – сказал Тревор. – Всего-навсего помогали ему.

– Ну, а что в этом плохого?

– Перепечатывали его легавые донесения.

– Слушайте, – сказала Мерл, – он не имеет никаких отношений с полицией. Я не знаю, откуда пошли эти россказни, но это все неправда.

– Что за частные делишки вы для него обделывали?

– Это вас не касается.

– Мы этого субчика на днях прирежем, – сказал Тревор. – Вам что, захотелось составить ему компанию?

– Господи, да я же вам правду говорю, – сказала Мерл. – Никакие это не донесения, просто он пишет, как раньше жилось в Пекхэме, по заказу одной женщины, он ее зовет Чиз. Поймите вы, Дугал никому зла не делает. Просто в нем есть что-то особенное.

– Чиз, – сказал Тревор. – Вот, значит, чем вы с ним занимаетесь по вечерам – каждый вторник и каждую пятницу.

– Чиз и чиз, что тут такого? Это же даже не настоящее имя, это прозвище такое.

– Да что вы говорите, – сказал Тревор. – А как настоящее имя?

– Ой, мистер Ломас, честное слово, не знаю.

– Больше вы к нему не пойдете, – сказал Тревор.

– Тогда придется ему это как-то объяснить. Мы с ним друзья, и не более того, мистер Ломас.

– Вы с ним больше не увидитесь. Без разговоров. А у нас с ним будет свой расчет.

– Мистер Ломас, вы лучше не задерживайтесь. Скоро придет мистер Друс. Мне не хочется, чтобы мистер Друс застал вас здесь.

– Он знает, что я здесь.

– Вы хоть не говорили ему, что я по вечерам в будни бываю у Дугала?

– Я говорю, он в курсе.

– Так это вы осведомитель, а не Дугал.

– Запомните. Сделаете для него что-нибудь – вам же будет хуже.

Тревор размеренной поступью сошел по лестнице, а она глядела из окна, как он с видом хозяина шествует по Денмарк-Хиллу.

Через двенадцать минут явился мистер Друс. Он снял шляпу и поместил ее на вешалке в передней. Он прошел в гостиную следом за Мерл и отворил дверцу буфета. Он извлек бутылку виски, налил себе ровно четверть стакана и брызнул туда содовой.

Мерл взяла вязанье.

– Немного виски? – сказал он.

– Нет, лучше стакан красного вина. Надо, пожалуй, выпить красного, может, хоть это меня взбодрит.

Он наклонился, нашарил бутылку вина, выдвинул ящик и достал оттуда пробочник.

– Меня тут только что навестили, – сказала она.

Он оглянулся на нее, из его кулака торчал штопор.

– Полагаю, что вы знаете, о ком идет речь, – сказала она.

– Конечно, знаю. Он был здесь по моему поручению.

– Моя личная жизнь касается только меня, – сказала она. – Я в вашу никогда не вмешивалась. Я никогда и близко не подошла к миссис Друс, а мне, может быть, не раз хотелось потолковать с ней о том, о сем.

Он вручил ей стакан вина. Посмотрел, что за ярлык на бутылке. Он сел в кресло и разулся. Надел домашние туфли. Поглядел на часы. Мерл включила телевизор. Оба смотрели мимо экрана.

– Я здорово попался с этим шотландцем. Его подослали полиция и правление «Мидоуз, Мид». Он следил за мной почти три месяца и строчил свои доносы.

– Нет, тут вы ошибаетесь, – сказала Мерл.

– А последний месяц и вы были с ним заодно. – Он почти уткнулся указующим перстом ей в горло.

– Тут вы ошибаетесь. Я только перепечатала для него несколько рассказов.

– Каких рассказов?

– Про то, как жилось когда-то в Пекхэме одной старой леди, его знакомой. И вы не имеете ни малейшего права в чем-то меня обвинять и подсылать ко мне разных громил с угрозами.

– Тревор Ломас, – сказал мистер Друс, – мой платный агент. Вы будете ему беспрекословно подчиняться. А так называемый Дугал Дуглас даст у нас тягу из Пекхэма и дорогу обратно забудет.

– Вы же, по-моему, сами собирались эмигрировать.

– Я и собираюсь.

– Когда?

– В свое время.

Он скрестил ноги и устремил взгляд на телеэкран.

– Мне что-то сегодня не хочется ужинать, – сказала она.

– А мне хочется.

Она пошла на кухню и загромыхала посудой. Вернулась она в слезах.

– Проклятая моя жизнь.

– Насколько я знаю, ничего проклятого в ней не было, пока вы не стакнулись с так называемым Дуга-лом Дугласом.

– Мы с ним друзья, и не более того. Вы его не понимаете.

Мистер Друс глубоко вздохнул и возвел глаза к абажуру, призывая его в свидетели.

– Можете есть свою отбивную с картофелем и горошком, – сказала она. – Мне не хочется.

Она села и взяла вязанье, роняя на него слезы.

Он перегнулся в кресле и пощекотал ей шею. Она отстранилась. Он ущипнул ее длинную шею, и она вскрикнула.

– Ш-ш-ш, – сказал он и погладил ей шею.

Он пошел налить себе еще виски. Обернулся и посмотрел на нее.

– На чем же вы сговорились с так называемым Дугалом Дугласом? – спросил он.

– Ни на чем. Мы с ним просто друзья. Надо же мне хоть с кем-то бывать.

Пробочник лежал на буфете. Он приподнял его за кончик и уронил, приподнял снова и уронил.

– Лучше я пойду переверну отбивную, – сказала она и пошла на кухню.

Он последовал за нею.

– Вы снабжали его сведениями обо мне, – сказал он.

– Говорю вам, что нет.

– И печатали его доносы в правление.

Она боком протиснулась мимо него и, плача навзрыд, вернулась в гостиную за носовым платком, оставленным на кресле.

– Еще чем вы с ним занимались? – спросил он, перекрикивая телевизионный гвалт.

Он подошел к ней с пробочником в руке и убил ее, девять раз воткнув пробочник в ее длинную шею. Потом надел шляпу и пошел домой к своей жене.

– Дуг, дорогой, – сказала мисс Мария Чизмен.

– Я в расстроенных чувствах, – сказал Дугал, – вы не могли бы перезвонить попозже?

– Дуг, я буквально на несколько слов. Вы так изумительно переписали историю моих юных лет. Эти новые пекхэмские эпизодики – совершеннейшая прелесть. Я уверена, в душе вы согласны со мной, что не зря потрудились. И теперь вся книга – сплошное очарование, и я от нее прямо без ума.

– Спасибо, – сказал Дугал. – Вряд ли стоило возиться с этими вставками, но...

– Дуг, заходите ко мне сегодня вечером.

– Простите, Чиз, но я в расстроенных чувствах. Я укладываю вещи. Я отсюда уезжаю.

– Дуг, я хочу вам сделать маленький подарок. В знак того, что я ценю...

– Я перезвоню вам, – сказал Дугал. – Я совсем забыл, что у меня молоко на плите.

– Вы ведь сообщите мне свой новый адрес, да?

Дугал пошел на кухню. Мисс Фрайерн сидела за столом, она как-то странно обмякла в кресле, как будто заснула. Лицо ее было перекошено, и одно веко трепетало.

Дугал поискал глазами бутылку джина, чтобы уточнить, на чем остановилась мисс Фрайерн. Но бутылки джина не было; ни бутылки, ни грязного стакана. Он снова посмотрел на мисс Фрайерн. Ее веко трепетало, а нижняя губа искривилась.

Дугал позвонил в полицию, чтобы там распорядились насчет доктора. Затем он пошел наверх и притащил оттуда свою поклажу: саквояж на «молнии», новенькую кожаную папку и пишущую машинку. Доктор вскоре явился и прямиком проследовал на кухню к мисс Фрайерн.

– Паралич, – сказал он.

– Ну, я пошел, – сказал Дугал.

– Вы ей не родственник?

– Нет, жилец. Я съезжаю с квартиры.

– Прямо сейчас?

– Да, – сказал Дугал. – Я и без того уезжал, но уж если где начали болеть, то меня с моим роковым недостатком только там и видели.

– У нее есть какие-нибудь родственники?

– Нет.

– Вызову-ка я «Скорую помощь», – сказал доктор. – Плохо ее дело.

Дугал забрал свой скарб и пошел по Парковому проезду. Он заметил издали, что возле полицейского участка толпится народ. Он вмешался в толпу и протолкался во двор вместе с поклажей.

– Уезжаете? – сказал один из полисменов.

– Переезжаю в другой район. Я было решил, что народ собрался поглазеть на какую-нибудь новую находку.

Полисмен кивком указал на толпу.

– Мы тут только что произвели арест в связи с убийством.

– Друса арестовали, – сказал Дугал.

– Его самого.

– Ну и правильно, – сказал Дугал.

– Конечно, правильно. Сама-то она шуму не делает, лежит себе и лежит, да пища начала пригорать. Соседи подумали, что у нее пожар, и взломали дверь. Как видите, туннель готов к открытию; вон и ступеньки проложены. Сейчас внутри налаживают проводку.

– Жаль, что я этого не застану. Вот бы пройтись по туннелю.

– Идите, если хотите. В нем всего шестьсот ярдов. Выйдете наружу у Гордон-роуд. Там караулит один из наших, он вас знает. Жаль было бы уехать ни с чем, коли вы так интересовались.

– Так я спущусь, – сказал Дугал.

– Не смогу вас проводить, – сказал полисмен. – Но я принесу вам фонарик. Пойдете все прямо и прямо. Всякие там монеты и прочие бронзовые изделия уже выбрали дочиста, остались одни неприбранные кости. Но как-никак, а внутри побываете.

Он отправился за фонариком. Из подземного хода выскочил юный помощник электрика с двумя жестяными кружками. Он пробрался сквозь толпу в кафе на другой стороне улицы.

Полисмен принес маленький фонарик.

– Отдадите констеблю у того выхода, чтоб вам не таскаться туда-сюда. Что ж, до свидания. Рад был познакомиться. Мне пора заступать на дежурство.

Подземный ход высотою в восемь футов недавно укрепили деревянными подпорками, между которыми теперь петлял Дугал. Подземный ход – его открыли для обозрения через несколько дней, а еще через несколько дней закрыли после трех скандалов из-за того, что сюда повадились ученики старших классов смешанной школы, – был устлан свежим гравием. По этому гравию еще никто не ступал, кроме рабочих и Дугала с вещами.

Пройдя полпути, Дугал опустил вещи на землю и стал рыться в куче костей, сложенных в нише на предмет уборки. Кость за костью он отобрал несколько берцовых, облепленных землей; потом взял фонарик в зубы и принялся жонглировать. Он управлялся сразу с шестью костями – подбрасывал и ловил, не уронив ни одной, и земля так и сыпалась с них.

Он поднял вещи и углубился дальше в душный туннель с запахом недавней дезинфекции. Он увидел впереди яркую лампу, стремянку и электрика, который зачищал провод на стене.

Электрик обернулся.

– Быстро слетал, Бобби, – сказал он.

Дугал выключил фонарик и поставил вещи на свежий хрусткий песок. Он увидел, что электрик с ножом в руке спускается со стремянки и направляет на него свой большой фонарь.

– Тревор Ломас, следи за мертвыми костями, кругом шастают покойники, – сказал Дугал и запустил подвернувшейся тазобедренной костью в голову Тревору. Левой рукой он вывернул ему кисть с ножом. Тревор брыкался. Дугал пустил в ход свой любимый прием: он вцепился правой рукой, как клешней, в глотку Тревору. Тревор отпрянул, споткнулся о Дугаловы вещи и выронил нож. Дугал подобрал нож, схватил вещи и побежал.

Неподалеку от выхода, когда большой фонарь уже остался далеко позади, Тревор догнал Дугала и ткнул его костью в глаз. Тогда Дугал сверкнул Тревору фонариком в лицо и кинулся на него, выставив увечное плечо и растопырив локти. Он снова применил свой особый прием. Правой рукой он сдавил Тревору горло, а левой нанес короткий удар в челюсть. Тревор осел наземь. Дугал посветил фонариком, подобрал с земли свои вещи и выбрался из подземного хода возле Гордон-роуд. Здесь он сообщил полисмену, что электрика разморило от духоты, он вконец сомлел и сидит на куче монашеских костей.

– Не смогу задержаться и помочь вам, – сказал Дугал, – как видите, спешу к поезду. Вас не затруднит вернуть этот фонарик в участок и поблагодарить от моего лица?

– Ушиблись? – спросил полисмен, поглядев на изукрашенный глаз Дугала.

– Наткнулся на что-то в потемках, – сказал Дугал. – Пустяки, синяк. Света нет, вот беда.

Он зашел перехватить стаканчик в пивную «Веселая вдова». Потом он дотащился с поклажей до Верхнепекхэмской улицы, взял там такси, переехал через мост и остановился у аптеки, чтобы перевязать подбитый глаз.

– Я рада, что он смотался, – сказала Дикси матери. – Хамфри переживает, а я рада. Теперь хоть он на свадьбу не придет. Мало ли что он бы там начал вытворять. Может, он кидался бы, как псих, на гостей и заставлял бы всех щупать свои шишки. Или, чего доброго, речь бы произнес. Или как начал бы прыгать и пошло себя вести. Мне он никогда не нравился. И Лесли нет. А вот Хамфри он нравился, так Хамфри теперь прямо узнать нельзя. Мистеру Друсу он нравился, и, нечего сказать, хорошо кончил мистер Друс. Бедняжке мисс Кавердейл он нравился. А Тревору нет. Но теперь-то чего беспокоиться. Правда, я здорово простудилась.

Глава 10

И вот Дикси подошла к алтарю в пышном платье с оборками и обратила к священнику свой носик, чуть красноватый от простуды.

– Берешь ли ты эту женщину себе в жены?

– Откровенно говоря, нет, – сказал Хамфри, – не беру.

Дугал мог бы прочесть об этом в газетах. Но он уже отбыл в Африку, чтобы снабдить всех знахарей магнитофонами по сходной цене.

– В наши дни, – говорил Дугал, – ни один порядочный медик не может обойтись без портативного магнитофона. Не будь под рукой этого новейшего средства, которое к тому же легко укрыть в тропических зарослях, прежнее доверие к вождям племени давно бы рухнуло под напором нынешнего беспринципного скептицизма.

О дальнейшей жизни Дугала можно бы многое порассказать. Он вернулся из Африки и стал послушником францисканского монастыря. Прежде чем его оттуда попросили, настоятель пережил острое нервное расстройство. И несколько братьев нарушили обет послушания действием, а другие обеты – в помыслах своих; и понапрасну Дугал клялся, что он всего-навсего изгнал из них бесов. Тогда экономии ради, ибо в душе он был бережлив, он собрал кой-какие клочки своего богатого опыта беспутства, составил из них уйму дурацких книжонок и весьма преуспел в жизни. Он так и не женился.

На другой вечер после того, как Хамфри в одиночку расположился провести медовый месяц в фолкстоунском отеле, в здешний бар зашел Артур Кру.

– Девочка убивается, – сказал он Хамфри.

– Лучше поздно, чем никогда, – сказал Хамфри. – Передайте ей, что я вернусь.

– Она во всем винит Дугала Дугласа. Ты один или с ним?

– Считайте, что без него, – сказал Хамфри.

– Да я не отчитывать тебя пришел. Может, так и надо было, кто его знает. Но уж больно ты круто с девчонкой, тем более она уж и свадебное платье надела. А мой Лесли попался на краже со взломом, дали ему испытательный срок.

Одни говорили, что Хамфри вернулся и свадьбу все-таки сыграли. Иные говорили, что нет, он женился на другой, или что, наоборот, Дикси умерла с горя, а он перестал даже замечать девушек. Кое-кто считал, что он возвратился, а она его вытолкала за дверь и назвала скотиной, а кто же он еще после этого. Один или двое припоминали, что Хамфри подрался с Тревором Ломасом. Но все сходились на том, что один малый отказался от невесты прямо в церкви.

На самом деле они поженились через два месяца, и хотя на свадьбу почти никого не пригласили, но народу набилось полная церковь: а вдруг Хамфри опять скажет «нет»?

Хамфри увез Дикси в своей машине. Она сказала: «У меня такое чувство, будто я замужем не два часа, а двадцать лет».

Он подумал, что для ее восемнадцати это вроде бы и многовато. Но выдался солнечный ноябрьский денек, и, пока машина мчалась через парк, он видел, как дети играют на полянках, женщины возвращаются с работы с полными кошелками, а парк будто превратился в зелено-золотое облако, окутавшее и уносившее людей, и было понятно, что на этом не все кончается.

Рассказы

Черная мадонна

Когда Черную Мадонну устанавливали в церкви Иисусова Сердца, освятить статую прибыл сам епископ. Двое наиболее кудрявых мальчиков-певчих несли шлейф его длинной порфиры * {6}6
  Порфира – роскошное, обычно пурпурного цвета облачение высших сановников церкви, надеваемое по торжественным случаям.


[Закрыть]. Когда во главе процессии, распевавшей литании святых, он шествовал от пресвитерии * {7}7
  Пресвитерия – здесь: дом католического священника, расположенный на участке, прилегающем к храму.


[Закрыть]к церкви, неожиданно разгулялось и октябрьское солнце одарило их неярким светом. За епископом шли пятеро священников в белых облачениях из тяжелого, затканного блестящими нитями шелка; четверо должностных лиц из мирян в красных мантиях; затем члены церковных братств и нестройные ряды Союза Матерей.

В новом городе Уитни-Клей было немало католиков, особенно среди медсестер только что открытой больницы, а также среди рабочих бумажной фабрики, которые перебрались из Ливерпуля, соблазненные новым жилым массивом. Порядочно их было и на консервном заводе.

Черную Мадонну пожертвовал церкви один новообращенный. Он вырезал ее из мореного дуба.

– Ствол нашли в болоте, пролежал в трясине не одну сотню лет. Тут же по телефону вызвали скульптора. Он поехал в Ирландию и вырезал статую прямо на месте. Вся хитрость в том, чтобы не дать дереву высохнуть.

– Что-то она смахивает на современное искусство.

– Никакая она не современная, сделана по старинке. Довелось бы вам поглядеть на современное искусство, вы бы сразупоняли, что она по старинке сработана.

– Смахивает на совре...

– Нет, по старинке.А то бы ее не разрешили поставить в церкви.

– Она не такая красивая, как Непорочное Зачатие, что в Лурде. Вот та берет за сердце.

Но в конце концов все привыкли к Черной Мадонне, ее квадратным рукам и прямо ниспадающим одеждам. Раздавались голоса, что ее надо бы обрядить пороскошнее или, на худой конец, украсить кружевным облачением.

– Вам не кажется, святой отец, что выглядит она как-то уныло?

– Нет, – отвечал священник, – мне кажется, она выглядит превосходно. Принарядив ее, мы только исказили бы линии скульптуры.

Посмотреть на Черную Мадонну приезжали даже из Лондона, причем не католики, а, по словам настоятеля, скорее всего неверующие – заблудшие души, хотя и наделенные талантами. Они приезжали, словно в музей, увидеть те самые линии, которых не следовало искажать облачением.

Новый город Уитни-Клей проглотил стоявшую на его месте деревушку. От нее остались парочка домиков со сдвоенными чердачными окнами, таверна под вывеской «Тигр», часовня методистов и три лавчонки. До лавчонок уже добирался муниципалитет, методисты пытались отстоять свою часовню, и только один дом со сдвоенными чердачными окнами да таверна находились под охраной государства, с чем волей-неволей пришлось смириться городскому совету по планированию.

Город был разбит на геометрически правильные квадраты, секторы (там, где проходила окружная дорога) и равнобедренные треугольники. Узор нарушался только в одном месте, где в черту города вклинивались остатки деревеньки, походившие с высоты птичьего полета на игривую завитушку.

Мэндерс-роуд образовывала сторону параллелограмма из обсаженных деревьями улиц. Она была названа в честь одного из отцов концерна по переработке фруктов («Фиги Мэндерса в сиропе») и состояла из квартала магазинчиков и длинного многоэтажного жилого дома, известного под именем «Криппс-Хауз», названного в честь покойного сэра Стаффорда Криппса, который заложил первый камень в его основание. На шестом этаже этого дома, в квартире № 22 проживали Рэймонд и Лу Паркеры. Рэймонд Паркер работал на автозаводе начальником цеха и входил в правление. Они были женаты уже пятнадцать лет, и Лу перевалило за тридцать семь, когда пошли слухи о чудесах Черной Мадонны.

Из двадцати пяти супружеских пар, живших в «Криппс-Хаузе», пять исповедовали католичество. У всех, кроме Лу и Рэймонда, были дети. Шестую семью муниципалитет незадолго до того переселил в отдельный шестикомнатный домик, потому что у них было семь душ детей, не говоря о дедушке.

Считалось, что Паркерам повезло: не имея детей, они умудрились выхлопотать трехкомнатную квартиру. Семьям с детьми оказывалось предпочтение, но Паркеры стояли на очереди вот уже много лет. Поговаривали также, что у Рэймонда была «рука» в муниципалитете, где директор завода занимал пост советника.

Паркеры относились к тем немногим жильцам «Криппс-Хауза», у кого были собственные автомобили. Телевизора в отличие от большинства соседей они не держали; будучи бездетными, они могли себе позволить культивировать вкус к изящному, так что в своих привычках и развлечениях отличались – в первых меньше, во вторых больше – от обитателей соседних квартир. На новый фильм они шли только в том случае, если «Обзервер» * {8}8
  «Обзервер» – английская еженедельная газета лейбористского толка, известная своей эстетической взыскательностью.


[Закрыть]хвалила картину; смотреть телевизор полагали ниже своего достоинства; были крепки в вере, голосовали за лейбористов и считали, что двадцатый век лучше всех предыдущих; принимали учение о первородном грехе и часто награждали эпитетом «викторианский» * {9}9
  Викторианский – относящийся ко времени царствования британской королевы Виктории (1837—1901); в переносном смысле – старомодный, устаревший, пуритански-ограниченный.


[Закрыть]все, что им не нравилось, – и людей и представления. Когда, например, местный советник муниципалитета подал в отставку, Рэймонд заметил: «У него не было выбора. Он викторианец, к тому же слишком молод для должности». А Лу считала уж слишком «викторианскими» романы Джейн Остин * {10}10
  Джейн Остин (1775—1817) – английская писательница, классик литературы; скончалась до рождения королевы Виктории.


[Закрыть]. «Викторианцем» становился всякий, кто выступал против отмены смертной казни. Рэймонд регулярно читал «Ридерс дайджест», журнал «Автомобильное дело» и «Вестник католицизма». Лу читала «Куин», «Женский журнал» и «Лайф» * {11}11
  «Ридерс дайджест» – популярный и весьма несолидный литературно-художественный журнал, публикующий произведения мировой литературы в «сокращенном» виде; «Куин» («Королева») – популярный иллюстрированный журнал для женщин; «Лайф» («Жизнь») – популярный иллюстрированный общественно-политический еженедельник, издающийся в США.


[Закрыть]. Они подписывались на газету «Ньюс кроникл». Каждый прочитывал по две книжки в неделю. Рэймонд отдавал предпочтение книгам о путешествиях, Лу любила романы.

Первые пять лет совместной жизни их беспокоило, что у них нет детей. Оба прошли медицинское обследование, после которого Лу прописали курс вливаний. Вливания не помогли. Это было тем большим разочарованием, что сами они появились на свет в многодетных католических семьях. Состоявшие в браке сестры и братья Лу и Рэймонда все имели не меньше трех ребятишек, а у вдовой сестры Лу их было целых восемь; Паркеры посылали ей по фунту в неделю.

Их квартирка в «Криппс-Хаузе» состояла из трех комнат и кухни. Соседи копили на собственные дома; обосновавшись на государственной площади, они рассматривали ее лишь как очередную ступень многоступенчатой ракеты, призванной доставить их к заветной цели. Лу с Рэймондом не разделяли этих честолюбивых помыслов. Их казенная обитель не только им нравилась – они были от нее в полном восторге, даже находили в ней нечто аристократическое, самодовольно подумывая, что в этом отношении они стоят выше предрассудков «среднего класса», к которому, по правде говоря, сами принадлежали.

– Придет время, – говорила Лу, – когда будет модно жить в казенной квартире.

Друзья у них были самые разные. Тут, правда, Рэймонд и Лу не во всем бывали согласны. Рэймонд считал, что Экли надо приглашать вместе с Фарреллами. Мистер Экли работал бухгалтером в отделе электроснабжения. Мистер и миссис Фаррелл служили: он – сортировщиком у Мэндерса («Фиги в сиропе»), она – билетершей в кинотеатре «Одеон».

– В конце концов, – убеждал Рэймонд, – и те и другие – католики.

– Не спорю, – возражала Лу, – но у них нет общих интересов. Фарреллам просто не понять, о чем говорят Экли. Экли любят порассуждать о политике, Фарреллы предпочитают анекдоты. Пойми, это не снобизм, а здравый смысл.

– Хорошо, хорошо, поступай как знаешь.

Ибо никто не мог заподозрить Лу в снобизме, а ее здравый смысл был известен всем.

Широкий круг знакомств объяснялся их активным участием в приходских делах. Оба они входили в различные церковные гильдии и братства. Рэймонд помогал во время службы и устраивал еженедельные футбольные лотереи, прибыль от которых шла в фонд украшения храма. Лу чувствовала себя не у дел, когда Союз Матерей собирался на свои специальные мессы: то была единственная организация, куда Лу никоим образом не могла вступить. Но до замужества она работала медсестрой, а потому состояла в гильдии Сестер Милосердия.

Таким образом, в большинстве своем их приятели-католики были людьми разных профессий. Те же, с которыми Рэймонд был связан по службе, занимали другое общественное положение – и Лу понимала это лучше, чем Рэймонд. Обычно он предоставлял ей решать, кого и с кем приглашать.

Автозавод принял на работу человек двенадцать с Ямайки; двое оказались под началом у Рэймонда. Как-то вечером он пригласил их домой на чашку кофе. То были молодые холостяки, очень вежливые и очень черные. Молчаливого звали Генри Пирсом, а разговорчивого – Оксфордом Сен-Джоном. Лу удивила и обрадовала Рэймонда, заявив, что их непременно нужно перезнакомить со всеми друзьями, сверху донизу. Рэймонд знал, конечно, что она во всем руководствуется никак не снобизмом, а только здравым смыслом, но как-то побаивался, что она сочтет противным этому самому смыслу знакомить новых черных друзей со старыми белыми.

– Я рад, что тебе понравились Генри с Оксфордом, – сказал он. – И рад, что мы сможем представить их всем нашим знакомым.

За один только месяц чернокожая пара девять раз побывала в «Криппс-Хаузе». Их знакомили с бухгалтерами и учителями, упаковщиками и сортировщиками. Лишь Тина Фаррелл, билетерша из кинотеатра, не смогла до конца прочувствовать все значение происходящего.

– А эти черномазенькие, оказывается, вполне приличные ребята, как узнаешь их поближе.

– Это ты о наших друзьях с Ямайки? – спросила Лу. – А почему, собственно, им не быть приличными? Они такие же, как все.

– Конечно, я так и хотела сказать, – согласилась Тина.

– Все мы равны, – заявила Лу. – Не забудь, среди чернокожих встречаются даже епископы.

– Господи Иисусе, у меня и в мыслях не было, что мы ровня епископу, – вконец растерялась Тина.

– Ну так не называй их черномазенькими.

Иногда летом, по воскресеньям, ближе к вечеру, Паркеры брали своих друзей на автомобильные прогулки. Ездили они в один и тот же придорожный ресторанчик на берегу реки. В первый раз появившись там с Генри и Оксфордом, они чувствовали, что бросают вызов общественному мнению, однако никто не имел ничего против и никаких неприятностей не воспоследовало. Скоро чернокожая пара вообще всем примелькалась. Оксфорд Сен-Джон завел интрижку с хорошенькой рыженькой счетоводшей, а Генри Пирс, оказавшись в одиночестве, стал часто бывать у Паркеров. Лу с Рэймондом собирались провести две недели летнего отпуска в Лондоне.

«Бедняжка Генри, – говорила Лу, – без нас ему будет скучно».

Однако, когда Генри ввели в общество, он оказался не таким тихоней, каким выглядел поначалу. Ему было двадцать четыре года, и он хотел знать все на свете. Яркий блеск глаз, зубов и кожи еще больше подчеркивал его энтузиазм. В Лу он будил материнский инстинкт, а у Рэймонда вызывал родственные чувства. Лу нравилось слушать, как он читает любимые стихи, которые он переписывал в ученическую тетрадку:

Нимфа, нимфа, к нам скорей!

Шуткой, шалостью развей,

Юной прелестью...

Лу прерывала:

– Нужно говорить «шуткой», «шалостью», а не «суткой», «салостью».

– Шуткой, – послушно выговаривал он и продолжал: – «Смех, схватившись за бока...» Смех,понимаете, Лу? – смех.Для этого господь бог и создал человека. А которые люди слоняются с кислым видом, так они, Лу...

Лу обожала такие беседы. Рэймонд благосклонно попыхивал трубкой. После ухода гостя Рэймонд обычно вздыхал: такой смышленый парнишка – и надо же, сбился с пути! Генри воспитывался в школе при католической миссии, но потом отступился от веры. Он любил повторять:

– Суеверия наших дней еще вчера были наукой.

– Я не согласен, – возражал Рэймонд, – что католическая вера – суеверие. Никак не согласен.

Присутствовал Генри при этом или нет, Лу неизменно замечала:

– Он еще вернется в лоно церкви.

Если разговор шел в его присутствии, он награждал Лу сердитым взглядом. И только в эти минуты жизнерадостность покидала Генри и он снова делался молчаливым.

Рэймонд и Лу молились о том, чтобы Генри обрел утраченную веру. Лу три раза в неделю читала розарий * {12}12
  Читать розарий – читать наизусть определенное число раз и в определенной последовательности католические молитвы, сверяясь с розарием – шнуром, на который особым образом нанизаны бусы (четки), символизирующие молитвы.


[Закрыть]перед Черной Мадонной.

– Когда мы уедем в отпуск, ему без нас будет скучно.

Рэймонд позвонил в лондонскую гостиницу, где у них был заказан номер.

– У вас найдется комната для молодого джентльмена, который сопровождает мистера и миссис Паркер? – и добавил: – Цветного джентльмена.

Рэймонд обрадовался, услышав, что комната найдется, и вздохнул с облегчением, когда понял, что цвет кожи никого не интересует.

Отпуск прошел гладко, если не считать малоприятного визита к вдовой сестре Лу, той самой, которой выделялся один фунт в неделю на воспитание восьмерых детей; Элизабет и Лу не виделись девять лет.

Они навестили ее незадолго до конца отпуска. Генри сидел на заднем сиденье рядом с большим чемоданом, набитым разным старьем для Элизабет. Рэймонд вел машину, приговаривая время от времени:

– Бедняжка Элизабет – восемь душ! – что действовало Лу на нервы, но она и вида не подавала.

Когда они остановились у станции метрополитена «Виктория-Парк», чтобы спросить дорогу, Лу вдруг запаниковала. Элизабет жила в унылой дыре под названием Бетнел-Грин, и за те девять лет, что они не виделись, жалкая квартирка на первом этаже с облупившимися стенами и голым дощатым полом начала представляться Лу в более розовом свете. Посылая сестре еженедельные переводы, она мало-помалу научилась думать о Бетнел-Грин как чуть ли не о монастырской келье. Воображение рисовало ей нечто скудно обставленное, но выскобленное и отмытое до безукоризненного блеска, нечто в озарении святой бедности. Полы сияли. Элизабет – седая, в морщинах, но опрятная. Благовоспитанные дети, послушно усевшись друг против друга за стол – почти такой же, как в монастырских трапезных, – приступают к супу. И, лишь добравшись до «Виктория-Парк», Лу вдруг осознала во всей его убедительности тот факт, что на самом деле все будет совсем иначе. «С тех пор как я последний раз была у нее, там многое могло измениться к худшему», – призналась она Рэймонду, который никогда не бывал у Элизабет.

– Где «там»?

– В доме у бедняжки Элизабет.

Ежемесячные письма от Элизабет Лу пробегала, не вдаваясь в подробности; – однообразные коротенькие послания, довольно безграмотные, ибо Элизабет, по ее собственным словам, «академиев не кончала»:

«Джеймс на другой работе уж думаю конец теперь той беде у миня кровяное давление и был доктор очень милый. То же из помощи кажный день. Обед присылали и для моих маленьких они это прозвали Самоходная еда на четыре Колеса. Я молюсь Всевышнему что Джеймс из беды выпутался он мине ничего не говорит в шестнадцать они все такие рта не раскроют но Бог он правду видит. Спасибо за перевод Бог тибя не забудит твоя вечно сестра Элизабет».

Лу попыталась собрать воедино все, что можно было узнать из таких писем за девять лег. Джеймс, старшенький, видно, попал в какую-то неприятную историю.

– Надо было выяснить у Элизабет про этого мальчика, Джеймса, – сказала Лу. – В прошлом году она писала, что он попал в «беду», вроде бы его должны были куда-то отправить. Но тогда я не обратила на это внимания, не до того было.

– Не можешь же ты все взвалить на свои плечи, – ответил Рэймонд. – Ты и так достаточно помогаешь Элизабет.

Они остановились у дома Элизабет – она жила на первом этаже. Лу поглядела на облупившуюся краску, на грязные окна и рваные, давно не стиранные занавески, и перед ней с поразительной живостью встало ее беспросветное детство в Ливерпуле. Спасти Лу тогда могло только чудо; на чудо она и уповала, и надежды сбылись: монашенки подыскали ей место. Она выучилась на медсестру. Ее окружали белоснежные койки, сияющие белизной стены, кафель; к ее услугам всегда были горячая вода и ароматические соли в неограниченном количестве. Выйдя замуж, она хотела обставить квартиру белой крашеной мебелью, чтобы с нее легко было смывать микробов. Но Рэймонд высказался за дуб: он не понимал всех прелестей гигиены и нового эмалевого лака. Воспитанный в благонравии, он на всю жизнь приобрел вкус к стандартным гарнитурам и гостиным, выдержанным в осенних тонах. И сейчас, разглядывая жилище Элизабет, Лу чувствовала, как ее отшвырнуло назад, в прошлое.