Текст книги "На публику"

Автор книги: Мюриэл Спарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

VII

К утру воскресенья Данайя Лайтенс успела сообщить не только врачам, но и трем сиделкам, что была влюблена в покойного мужа Аннабел. Это признание окончательно убедило персонал больницы, что беднягу англичанина, чьим супружеским счастьем все так восхищались, довело до гибели преследование поклонниц.

Франческу разыскали в Остии и к полудню доставили в Рим. И хоть душа у нее не лежала спасать репутацию Аннабел, она прикинула в уме, как это можно сделать.

Франческа проинформировала местных журналистов, а точнее, передала им до, во время и после обеда кое-какие сведения, облеченные в заманчивую форму слухов; новости тут же распространились по больнице, ибо осаждавшие ее порог журналисты набрасывались на каждого – будь то врач, сиделка или пришедшие с визитом родственники и друзья больных – и засыпали их вопросами, выбалтывая все, что знали сами, в надежде выудить на эту приманку еще более интересные и сенсационные вести.

Видели вы Данайю? Она все еще влюблена во Фредерика Кристофера? Она знает, что он умер? Понимает это? Упоминала ли она о других женщинах, своих соперницах, тех, кто преследовал Фредерика в церкви святого Павла и святого Иоанна? Ну конечно, правда, их было несколько, не знаю точно, три или четыре, – и одна из них лезла за ним по лесам. На ней было бикини. Что говорит Данайя? Ей известно, что приезжают ее родители? Знает ли она, что ее собирается навестить Аннабел? Она благодарна? Так и говорит, что благодарна? Кому? Персоналу больницы? Всем итальянцам? Может быть, она сказала, что благодарна Аннабел Кристофер? А что еще она говорит?

К тому времени, когда появились приехавшие прямо из аэропорта родители Данайи, большая часть репортеров разошлась перекусить, а те немногие, что задержались, едва успели наспех сфотографировать эту чету, чем и должны были ограничиться. Супруги Лайтенс и сопровождавший их шустрый молодой человек, по-видимому американский консул, торопливо вошли в здание под эскортом полицейских, только что подоспевших сюда, так как в участок сообщили, что около больницы собирается толпа.

В половине четвертого, когда к дверям больницы прибыла Аннабел, здесь оказалось еще больше полицейских. Репортеры и операторы вернулись в полном составе. Отряды прессы и полиции окаймляла многочисленная в воскресный день толпа туристов.

Выйдя из машины, Аннабел откинула назад свою черную вуаль. В руке у нее был букетик желтых роз. Она приехала без провожатых.

– Почему вы навещаете Данайю, Аннабел?

– Аннабел, миссис Кристофер, вы были знакомы раньше с этой девушкой?

– Вы знали, что она бегает за вашим мужем? У них что-то было? Как вы к этому относитесь, миссис Кристофер?

– Что вам известно об остальных женщинах?

– Вы знаете, как их зовут?

– Что вы можете рассказать о позавчерашней оргии?

Чуть заметно улыбаясь, она оглядела терпеливых полицейских, и напиравших сзади репортеров, и теснившуюся за ними толпу зевак, разраставшуюся на глазах: из ближних лавок спешили какие-то юноши, женщины в передниках торопливо перебегали через дорогу. Прохожие и раньше часто узнавали Аннабел на улице, но никогда еще вокруг нее не собиралась целая толпа. Она обратила внимание, что большая часть журналистов – итальянцы; заодно бросила взгляд и на больничные окна: почти из каждого выглядывали головы и лица. Она и им послала свою скорбную улыбку. Потом, улыбнувшись всем вокруг, как улыбается мать осиротевшим детям, она произнесла по-итальянски со своим стрекочущим акцентом:

– Я хочу навестить Данайю, потому что я ее простила. Никаких оргий не было, кроме той, которую бедняжка сама себе устроила. Что касается остальных женщин... – Аннабел на мгновение задержала взгляд на букете, потом решительно тряхнула головой, – я прощаю им всем. Даже той, что повинна в гибели моего мужа. Мой муж умер в храме мучеников мученической смертью. Я прощаю его убийцам.

Она опустила на лицо легкую, как облачко, вуаль. «О-о-о!» – откликнулись сочувственным вздохом женщины в задних рядах. Камеры всхлипнули. Аннабел вошла в ту самую больницу, в которую два дня назад ее привозили опознать тело мужа.

– Ты была великолепна, – сказал ей потом Луиджи, видевший эти кадры в вечерней телепрограмме.

Но Аннабел еще предстояло провести двадцать минут у постели Данайи.

– Я так благодарна, – растерянно улыбаясь, слабым голосом произнесла Данайя и закрыла глаза.

Мать девушки, измученная путешествием в самолете и волнением, но все же более миловидная и изящная, чем одурманенная, больная дочь, стараясь быть любезной, повернулась к сиделке и сказала: «Она говорит, что благодарна вам. Мы тоже вам благодарны. Мы...» Она вдруг сообразила, что та не понимает по-английски. Аннабел, стоявшая в черной вуали перед кроватью, на которую положила букетик желтых роз. перевела ее слова.

Сиделка пояснила Аннабел, что девушка все время повторяет, что она благодарна. Ответ сиделки Аннабел, в свою очередь, перевела на английский, и миссис Лайтенс вдруг осенило: «Постойте, так ведь это ей велел психиатр. Еще на родине с тех пор, как она подверглась психоанализу, она, помнится, всегда отвечала нам, что благодарна, когда мы ее спрашивали, как она себя чувствует и как ей живется в Нью-Йорке (это уже после того, как она переехала туда с севера и сняла квартиру); она только и делала, что повторяла: «Я так благодарна». Нам это казалось довольно странным».

Девушка открыла глаза. Врач в белом халате ввел в палату мужчину, еще нестарого, но с морщинистым лицом. Мужчина еле держался на ногах, но видно было, что это временный упадок сил. Это был отец Данайи. Он сказал жене:

– Доктор считает, что опасность миновала. Прекрасный врач. Прекрасная больница.

Он взял дочку за руку и спросил, явно не ожидая ответа:

– Как ты чувствуешь себя, солнышко?

– Я так благодарна, – сказала Данайя.

Но отца тем временем уже представляли Аннабел, перед которой он извинился за поведение дочки. Родители усиленно старались отмежеваться от поступка дочери. Они с готовностью сообщали всем и каждому, что девушка находилась под наблюдением психиатра, стремясь тем самым показать, что дело тут вовсе не в скверном воспитании, и снять с себя вину. Аннабел сочла эту позицию разумной. Когда при выходе из больницы ее спросили, что сказала девушка, Аннабел ответила по-итальянски, тут же повторив и по-английски:

– Она говорит, что благодарна. Я очень рада.

Родители Данайи, которые стояли рядом, с восхищением и сочувствием глядя на Аннабел, закивали головами. Отец Данайи ласково погладил ее по плечу.

Затем Аннабел опустила вуаль, давая этим понять, что пора прекратить вопросы. Зрители, вспомнив, как недавно она овдовела, почтительно умолкли и перестали толкаться. Лишь репортеры продолжали выныривать из-за массивных спин полицейских, спеша задать новый вопрос и щелкнуть фотоаппаратом. Аннабел сделала знак одному из полицейских, и трое блюстителей порядка расчистили ей путь к обочине тротуара, куда тотчас же подкатила ее машина. Во время этой непродолжительной акции один из полицейских успел ей сообщить, что очень любит англичан – он был в Англии в плену и жил в Экерли, около Блэкберна. Аннабел ответила, что рада это слышать, и повернулась пожать руку супругам Лайтенс, к которым уже присоединился их неизменный спутник – шустрый молодой человек в синем костюме.

– Надеюсь, мы увидимся, – сказала мать Данайи. – Вы еще долго пробудете в Риме?

Аннабел ответила:

– Возможно, я с ребенком уеду завтра же. Сразу после похорон.

– Ах да, конечно. Бедная моя...

В гостинице вместе с Аннабел вошла в лифт молодая девушка со стрижеными блестящими черными волосами.

Пока кабина поднималась на шестой этаж, девушка обратилась к Аннабел:

– Синьора!

Та взглянула на нее.

– Я – Марина, – сказала девушка.

– Марина?

– Приятельница вашего мужа. Я пыталась связаться с вами... через портье.. по телефону... Чего я только не делала. Писать я не могла – такие вещи не обсуждают в письмах.

Аннабел сказала:

– Вряд ли я сейчас смогу с вами поговорить. – Лифт остановился, дверцы отворились. – Я спешу к ребенку.

Но девушка тоже вышла из лифта и пошла рядом с Аннабел по коридору. Она говорила, понизив голос, но неторопливо, будто бы сама старалась успокоиться. Руки у нее дрожали, и ей никак не удавалось открыть сумочку.

– Он послал мне письмо, – сказала девушка. – Я получила его в тот вечер, когда он умер, в тот самый вечер. Ужасное письмо, так нельзя писать о жене, он во всем винит вас, я не понимаю...

– Зайдите, – сказала Аннабел, – и сядьте.

Сама она прошла в смежную комнату, полутемную из-за опущенных жалюзи. Ребенок еще крепко спал в своей кроватке, нянька что-то усердно шила, ухитряясь, как умеют итальянки, делать это в темноте.

– Через полчаса я его разбужу, – сказала Аннабел, – а пока сходите и погладьте его вещи. Я буду занята с моей секретаршей, так что можете не возвращаться до шести.

Не отрываясь от шитья, няня ответила, что девушка из здешней прачечной еще утром перегладила всю одежду ребенка. Она явно была намерена остаться в номере и разузнать, о чем станет говорить новая гостья, скрывавшаяся от нее в соседней комнате.

– Вы были сегодня в церкви? Разве вы не пойдете к вечерней мессе?

– Месса начнется только в полседьмого. Если нужно искупать ребенка, я останусь. Одну мессу пропустить – не ахти какой грех.

Аннабел сняла вуаль, небрежно бросила ее на кровать и так же небрежно проронила:

– Ну ладно. Вам не темно тут шить?

– Я боюсь его разбудить.

Вернувшись в гостиную, Аннабел бесшумно притворила за собою дверь.

– Вы говорите по-английски? – спросила она

– Нет, – отозвалась Марина, но ее красивые глазки метнули в сторону смежной комнаты выразительный взгляд в знак того, что она осведомлена о присутствии там няньки и ее упорном нежелании уйти. Потом она безмолвно возвела их кверху, как бы говоря, что такова уж жизнь.

Достав из сумочки письмо, она вручила его Аннабел.

– Если у вас есть какие-то счета, – будничным тоном сказала Аннабел, – ими займется мой адвокат. Он приезжает завтра, рано утром. Садитесь же.

– Нет, платить ничего не нужно, – Помня о няньке, девушка отчеканила эту фразу несколько громче, чем требовалось.

– Что ж, хорошо. Не говорите так громко, Марина, вы разбудите ребенка. Все расходы, связанные с похоронами, оплатит мой адвокат, – говоря это, Аннабел пробегала письмо глазами.

Когда она перевернула страницу, Марина ответила, старательно подхватив заданный опытной актрисой тон:

– Я это запишу. Вы не знаете, синьора, кто займется организацией похорон?

– Мистер О'Брайен и синьор Леопарди взяли на себя все хлопоты. Похороны начнутся в три часа. Следствие в одиннадцать. В квестуре, вы ведь знаете?

– О да, конечно. Мне нужно прийти?

– Нет, это вовсе не обязательно, – сказала Аннабел. – Постойте-ка, что это здесь о вечеринке... С ума, что ли, они сошли? Как я могу в такое время ходить на вечеринки?

– Я тоже так подумала. Нужно быть сумасшедшим, чтобы писать вам о вечеринках.

– Наверное, не читали газет. Даже при жизни мужа я бывала так занята на съемках и с ребенком, что на вечеринки у меня не оставалось времени. Ходила изредка, на самые немноголюдные, – она дошла в письме до места, где Фредерик жаловался, что она постоянно посещает «оргии с раздеванием». – Особенно не выношу эти сборища возле бассейнов, где все веселятся чуть ли не голыми. – Она помахала письмом, зашуршав страницами: – Посмотрите-ка, вот это письмо... Вы сняли с него копию?

– Нет, а разве нужно?

– В этом нет необходимости, если я оставлю его у себя. Мой адвокат вам скажет, какие копии ему нужны. А это что за бумаги? – Аннабел указала на поднос, стоявший между ними на столе.

– Здесь все просмотрено, синьора.

– Отлично. Тогда мы кончили. Спасибо, что пришли в воскресенье.

– Это пустяки. У вас такое горе...

Аннабел подошла к двери, ведущей в коридор, и отворила ее.

– Вы знаете, где лифт? Если появится что-нибудь новое, сообщите. Можете позвонить мне или синьору Леопарди. До свиданья.

– До свиданья.

Девушка смотрела жалобно, но не решалась ничего сказать, боясь ушей, прилежно слушавших за дверью смежной комнаты. Она вышла, дверь закрылась, но еще не успела щелкнуть, как Аннабел натренированной рукой снова распахнула ее в самую последнюю секунду.

– Да, вот еще... – Она вышла следом, беря Марину за руку и увлекая за собой в сторону лифта, – зайдите ко мне на квартиру, у вас ведь есть ключи...

Они удалились на такое расстояние от номера, что подслушивать и подглядывать за ними стало невозможным.

– Я ни разу в жизни не была на оргии, – сказала Аннабел.

Девушка вдруг разразилась потоком взволнованных фраз:

– Простите меня, умоляю вас, простите, синьора, – заклинала она Леди Тигрицу. – Я любила вашего мужа, но, прочитав его письмо, я поняла, что он этого не заслуживал. Я никогда ему не навязывалась. Сегодня у меня дома был один репортер, он расспрашивал меня о нашем романе. Он и сам много чего наговорил мне и все допытывался, была ли я в той церкви, где за Фредериком гонялись дамы. Он сказал...

– Ш-ш-ш, – Аннабел схватила ее за плечо и поднесла палец к кнопке лифта. И направо и налево коридор был пуст, но как знать, что происходит за любой закрытой дверью.

– Успокойтесь же. Не надо так огорчаться, – сказала Аннабел.

Девушка все еще плакала, но, казалось, несколько повеселела, облегчив душу.

– Что за репортер? Говорите тихо.

Марина понизила голос.

– Не знаю, как его зовут. Такой высокий, белокурый. Он немец.

– Что вы ему сказали?

– Я сказала, что и близко не подходила к той церкви. И это правда. Я сказала ему, что бываю у мистера и миссис Кристофер, так как шью распашонки для их сынишки.

– Молодец. Вы не показывали ему письмо?

– Нет, о нет. Он предлагал мне денег за историю моей любви, но о письме не говорил ни слова. Ваш муж, наверно, помешался. Ни о чем подобном он никогда прежде со мной не говорил.

– Вы думаете, он сошел с ума?

– Конечно. Мне иногда и раньше так казалось, когда он начинал вдруг проклинать свою судьбу.

В коридоре открылась одна из дверей. Охорашиваясь и обсуждая, не похолодало ли на улице, вышла пожилая пара в вечерних туалетах. Он одергивал на ходу смокинг, она, поведя плечами, поправила белую шерстяную накидку. Они подошли к лифту.

– Вам вниз? – спросила Аннабел по-итальянски и нажала кнопку, вызывая лифт.

Вверх ехать было нельзя, так как лифт не поднимался выше, но ни он, ни она об этом не упомянули и вообще не сказали ни слова. Приветливо кивая, они показывали жестами, что едут вниз. Эти двое не понимали по-итальянски.

Лифт пришел.

– Вы верите мне, вы меня простили? – спросила девушка.

– Всего хорошего, – сказала Аннабел; она втолкнула ее в лифт вслед за пожилой четой, потом приветливо кивнула – не девушке, а как бы всем троим, дверцы захлопнулись.

К вечеру благодаря ее усилиям слухи об оргии как будто пошли на убыль. Ребенок спал. Аннабел отдыхала, дожидаясь Луиджи, который должен был вот-вот прийти и пообедать вместе с ней. Тем временем она дозвонилась до Голли Макинтош, оказавшейся в Париже, и отчасти для того, чтобы уяснить все для себя самой накануне дачи показаний, испробовала на Голли свою версию о смерти Фредерика.

– В конце концов, – рассказывала Аннабел, – эти женщины настигли его в одной церкви и начали за ним гоняться. Под церковью есть вырытые в земле катакомбы, а их поддерживают леса. Мы с Фредериком там однажды были. Так представляешь – он бежит, а все эти девицы гонятся за ним, гуськом. Одна была так близко, что он шарахнулся в сторону – и прямо вниз. А еще одна пробралась в нашу новую квартиру и от любви к нему покушалась на самоубийство. Милая моя, я чуть не заболела.

Голли спросила:

– А что это за слухи, будто у вас в квартире была оргия и какая-то молодая американка отравилась наркотиками, а потом одна девочка обнаружила в шкафу ее тело.

– В шкафу? Это пишут парижские газеты?

– Да.

– Что за газета? Как это могло попасть в парижский воскресный выпуск, когда римские только сегодня поместили этот материал? Как называется газета?

– Не помню. Она осталась наверху. Я говорю из вестибюля. Аннабел?..

– Да?

– На твоем месте я бы смылась.

– Почему?

– Да так. Приезжай ко мне, вместе съездим куда-нибудь. Скажем, в Швейцарию. В Лозанне у меня знакомые, уверена, что вы друг другу понравитесь. У них бассейн.

– Зачем мне бассейн? Я сегодня навестила эту девушку. Это было тяжкое испытание, но я его перенесла.

– Какую девушку?

– Ту американку. Ее зовут Данайя Лайтенс. Ту самую, что приняла пилюли в моей ванной.

– Лайтенс!.. Кажется, я знаю родителей, если это те, что жили в Нантакете. У них и на шестьдесят шестой была квартира. Как пишется их фамилия?

– Понятия не имею. Они тоже были в больнице.

– А что она говорит?

– Говорит, что благодарна.

– Что? Плохо слышно. Кто благодарен? Ее мать?..

– Ты была великолепна, – говорил Луиджи, вспоминая только что увиденные на телеэкране кадры, запечатлевшие Аннабел в момент прихода и ухода на пороге больницы. – Слухам насчет оргии конец. Теперь все знают, что твой муж погиб, спасаясь от влюбленных женщин. Во время следствия никто об оргии не заикнется. Сегодня я видел Билли О'Брайена и от него узнал фамилию и адрес Марины

– Марину мы оставим в покое, – сказала Аннабел.

– Отчего же? На следствии можно не говорить, что она бегала за твоим мужем по церкви. Это будет подразумеваться. Ты только назови ее фамилию. Билли тоже придется давать показания, ведь он последний из друзей Фредерика, видевший его живым. Он подтвердит, что Марина одна из тех девиц. Остальное сделают газеты.

– Марина исключается, – сказала Аннабел. – У нас с ней особый договор.

Она достала из сумочки связку писем, в которых Луиджи узнал предсмертные послания Фредерика.

– Они все еще у тебя? – удивился он. – Ты их не уничтожила... Так и носишь в сумке?

– Здесь безопаснее всего. В другом месте их могут найти. Завтра утром, как только откроется банк, я попрошу Тома положить их в сейф на мое имя.

Том был ее лондонский адвокат. Его ожидали в понедельник рано утром.

– Ты можешь потерять сумку. Или кто-нибудь вырвет ее у тебя из рук.

– Я же не выхожу на улицу, – ответила она, глядя на окно, из которого накануне наблюдала за беззаботно сидящей в кафе молодежью. – На меня и в обычные-то дни все таращатся. Можешь не тревожиться за мою сумочку.

– Лучше бы ты их сожгла, – сказал Луиджи. – Сожги, брось в раковину, пепел смой водой. И конец делу.

– Нет, я думаю, их нужно оставить. Хотя бы для того, чтобы показать их Тому. Ты их видел, Билли тоже, значит, должен увидеть и мой адвокат. Впоследствии могут начаться разговоры, и если Тому нужно будет что-то там опровергать, так пусть уж будет в курсе.

– Разговоры... как это понять? Ты намекаешь на меня?

– Нет, что ты, – вежливо ужаснулась она, – конечно, я имею в виду Билли. После такого скандала у людей бывает искушение рассказать кому-то из друзей, как все обстояло на самом деле. Ну, лет через пять, через десять.

– Как ты предусмотрительна! Думаешь о том, что случится через пять и десять лет, когда уже завтра начнется следствие, которое – как знать, вдруг мы чего-нибудь недоглядели? – может погубить твою репутацию. А ты размахнулась на годы.

– Зато у тебя семь пятниц на неделе. Только что ты меня уверял, что следствие пройдет как нельзя лучше и мне не о чем волноваться.

– Что ж, возможно. Но не загадывай на десять лет вперед. Актеры так не делают.

– У меня и через десять лет будет ребенок.

– Тебе нужно сжечь все письма и забыть о них. Скажи спасибо Билли, что он их не сфотографировал. Он говорил, и я ему верю, что ему это даже в голову не приходило. Я его долго проверял как будто невзначай, то так, то сяк. Самому потом стало стыдно. Он благородно поступил, что отдал тебе письма, не думая о своей выгоде.

– Благородно? Подумаешь, благородство – не делать гадостей.

– Ну, ты сама знаешь, какой теперь народ. Билли неплохо к тебе относится. Он дал нам адрес Марины. Готов назвать в суде ее фамилию. Тогда к ней ринется вся пресса. И она не сможет отрицать...

– Постой, постой одну минутку... – она вытащила из связки письмо, достала его из конверта, развернула: – Новое, ты этого еще не видел.

– А ты уверена, что она не сняла фотокопий?

– Убеждена. Она, возможно, и не знает, что такая штука существует. Она вот что знает: ходит слух, будто за Фредериком кто-то гонялся по церкви. Уверяет, что она в той церкви не была. Еще бы. Там вообще никого не было.

– Ты пообещала ей не называть ее фамилию, если она отдаст письмо?

– Не совсем так. Она сама мне отдала письмо, потому что считает Фредерика сумасшедшим. Кстати, это идея. Если так думает Марина, значит можно убедить и остальных.

– За один день ты никого не убедишь.

– А письма, все эти письма! Пусть даже он не лжет – кто, кроме сумасшедшего, способен настрочить такую бездну писем, и все только об одном да об одном. Клинический случай. Эта пачка писем – готовая история болезни.

Он немного подумал и сказал:

– Не спорю, окончательный вывод может быть только один – твой муж сошел с ума...

– Чего стоит одно лишь его письмо к матери, к мертвой матери.

– Конечно, это уже прямо символ. Нашу печать оно бы привело в восторг. Письмо к матери, да еще к мертвой! У нас любят письма к матерям, и к усопшим и живым. – Он нахмурился и, приблизив к ней лицо, жестко сказал: – Первым откликом на эти письма будет крах твоей карьеры. Ты больше не сможешь сниматься в моих фильмах. Позже, может быть, подыщешь себе что-то в другом роде, а там станешь старше: тридцать пять, под сорок, пойдут другие роли, которые не будут так уж бить в глаза. Мне же придется искать новую звезду и запускать ее срочно, прямо на той неделе, вот в этой штуке.

Он кивнул на сценарий, лежавший на комоде у окна.

– Пора обедать, – сказала Аннабел.

– Воздержись, понятно?

– Не волнуйся, хлеб, картошку и спагетти я не буду есть. Так что я не растолстею и смогу играть Дафну.

Он сказал уже мягче:

– Я говорил о письмах; воздержись показывать их на суде.

– Я так и поняла. Я хочу есть.

– Может, куда-нибудь сходим? Куда бы тебе хотелось?

– Нянька ушла до утра, а на кого-нибудь другого я ребенка не оставлю. – Она посмотрела на часы. – Скоро придет Билли. Если ты не против, мы могли бы пообедать здесь втроем и обсудить в деталях, что нам завтра говорить. Кроме Билли, меня и доктора, других свидетелей не будет.

Они сидели и вдвоем обедали за круглым столом на колесиках, доставленным для этой цели в номер, когда явился Билли, опоздав на два часа. Все засуетились, начали заказывать ему обед по внутреннему телефону; ресторан уже закрылся, и вместо бифштекса Билли пришлось довольствоваться холодной телятиной.

Он был на удивление кроток. В ожидании обеда угостился их вином и съел несколько ломтиков хлеба.

Когда еда была принесена и официант ушел, Аннабел принялась давать инструкции, а Билли ел и слушал. О Марине ни слова. Ладно, согласился он. Потом он выразил желание взглянуть на письмо. Ему дали взглянуть. Билли тут же выпачкал страницу маслом.

– Какое счастье, что письмо у тебя, – сказал Билли, – это же просто счастье, что Марина им не воспользовалась. Такое письмо для нее целое богатство. Если бы ее назвали виновницей самоубийства, она выложила бы письмо, а уж покупатель нашелся бы, – произнес он со смаком.

– Какой-то репортер одолевал ее расспросами. По-моему, этот твой ужасный Курт.

– Он видел письмо?

– Нет, конечно, нет. Я не сомневаюсь, что она мне говорила только правду.

– И она не сняла фотокопий, ты точно знаешь?

– Да.

– Что ж, везет человеку, – заключил Билли, сложил замасленное письмо и довольно бесцеремонно ткнул его в руку Аннабел. – Одно могу сказать – везет.

Луиджи тоже согласился, что ей везет. Потом спросил:

– А не могло случиться, что Фредерик еще кому-то написал?

– Случиться-то могло, – ответил Билли, – только вряд ли. Я знаю всех его знакомых. Марина единственная, кому, как мне казалось, он мог написать. Ишь ты, а мне она и не обмолвилась насчет письма.

– О, так ты к ней заходил? – спросила Аннабел.

– Я ей звонил. Она была напугана и отвечала очень уклончиво. Сказала, что не хочет втравлять в неприятности свою родню. Говорит, что, если она попадет в скандальную историю, ее мать этого не переживет. А о письме ни звука.

– Итак, нам повезло, – с раздражением сказал Луиджи, которому, должно быть, надоело рассуждать об их неслыханной удаче и не терпелось перейти к другим делам. Он тут же объяснил Аннабел, что помощь его адвоката, который тоже явится на следствие, будет чисто формальной, но это и неважно, поскольку Аннабел не придется почти ничего говорить – пусть лишь повторяет, что она не верит, будто муж ее покончил с собой.

– А это ты и так уже говорила репортерам, – сказал Луиджи, – да и вообще это всегда полезно повторять. Еще прибавь, что у Фредерика, по всей видимости, было очень уж много поклонниц и они его заморочили до полной потери сознания.

– Передайте, пожалуйста, вино, – сказал Билли.

– На том и стой, – учил Луиджи. – Если тебя спросят, знаешь ли ты этих женщин, отвечай, что ты не знаешь их, но прощаешь. Если вспомнят американку, которая приняла у тебя в квартире пилюли, скажи, что ты прощаешь и ее. Ох, не нравится мне режиссировать следствие, – вдруг пожаловался он.

Билли сказал:

– Предоставьте все мне.

– Да, но от вас не требуется, чтобы вы прощали девушек.

– Где уж мне.

– Вы хоть подтвердите, что их было много.

Аннабел сказала:

– Значит, Том действительно мог бы не приезжать?

– Ну конечно, – ответил Луиджи. – Он здесь совсем не нужен. Он ведь не входит в здешнюю коллегию адвокатов. Моего адвоката вполне достаточно. Мне надо было заранее вас познакомить, но он сегодня за городом. В суде он проследит, чтобы тебя не обижали и чтобы допрос продолжался не больше нескольких минут. Я на твоем месте не стал бы вызывать сюда еще второго. Позвони своему в Лондон, дай отбой. Ему нечего тут делать. Версия с оргией лопнула окончательно и бесповоротно. Еще был бы смысл, если бы предстояло торговаться с прессой или, скажем, чего-то потребовала Марина. Дай отбой, пока не поздно, – повторил он, разминая пальцами кусочек хлеба.

– Э, нет, – вмешался Билли, – не уговаривайте ее. У Аннабел еще будут разные хлопоты с бумагами и имуществом Фредерика. Ей не обойтись без адвоката. Сами подумайте: все мужнины дела вдруг сваливаются на нее одну. А она, не забывайте, всего лишь женщина, и вовсе не такая пробивная, как вам кажется.

Не оборачиваясь, Аннабел глядела в открытое окно на звезды.