Текст книги "Путь Абая. Том 1"
Автор книги: Мухтар Ауэзов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 53 страниц)
До сих пор Абай не переживал ничего подобного. Он был далек от мира человеческих страданий, но теперь сразу постиг всю их глубину, и его сердце всей силой чувства откликнулось на них. В нем рождалась жалость к невинно погибшим, к жестоко и бесчеловечно поруганным жертвам, закипала злоба и ненависть к убийцам.
«Отец» – какое это родное, теплое слово!.. И один голос в нем настойчиво защищал отца, отгораживал его от всего жестокого и преступного, а другой твердил и твердил о сегодняшнем зверском убийстве… И от ужаса путались мысли, противореча друг другу.
Ему вспомнились слова, которые он слышал еще в медресе. Наставник поучал: «Плач и слезы человеческие облегчают вину грешников, искупают их преступления». Неужели его слезы – это искупление убийцам? Он тут же отбросил эту мысль: «Нет, это не так!»
Ведь убийцы говорили, что делают это во имя веры, по велению закона, подтвержденного имамом. Значит – жаловаться некому? Значит– он один в безмолвной пустыне? И внезапно он почувствовал себя беспомощным, бесприютным сиротой. Новая волна чувств, клокочущая и бурная, хлынула откуда-то из неведомой глубины и, как о берег, всею силою ударила в его хрупкую детскую душу. Абай зарыдал еще сильнее. Слезы ручьем текли по его лицу.
Он рыдал громко, в голос. Только бы не услышал Жиренше!.. И мальчик продолжал мчаться вперед.
Укачала ли его непрерывная скачка, или молодое сердце не вынесло душевного волнения, но внезапная рвота сдавила его грудь, выворачивая все внутренности. Тело и душа слились в равной и невыносимой муке.
И все-таки он не остановился. Ухватясь за гриву лошади, чтобы не упасть, он продолжал скакать.
Жиренше так и не смог догнать его. Примчавшись в Кольгайнар, Абай спрыгнул с коня и направился к юрте матери.
Улжан стояла у входа. Когда сын подошел ближе, она взглянула на него, и сердце ее болезненно сжалось. Абай был смертельно бледен, изменившееся его лицо показалось чужим. «Померещилось мне, что ли?» – подумала она и вгляделась пристальней. Да, это был Абай. Но в каком ужасном виде!.. Привязав коня, он подошел к ней, и мать увидела его покрасневшие от слез глаза.
– Абайжан, свет мой, что случилось? Кто тебя обидел? – тревожно спросила она. У нее мелькнула мысль – не побил ли его отец?
Они были одни. Абай молча обнял мать, прижал горячую голову к ее груди и застыл, неподвижный. Как мог он забыть, что он не один, не беззащитный сирота, что у него есть мать!..
Он дрожал всем телом, точно в сильных рыданиях. Но слез на его глазах уже не было.
– Расскажи, солнце мое, что случилось? Отец побил, да?
– Нет, никто меня не бил… Все потом расскажу… Апа, постели мне, спать хочу, – ответил он и, так и не выпуская мать из своих объятий, вместе с нею вошел а юрту.
Улжан терпелива: она не стала больше расспрашивать сына, не надоедала ему. Приготовив постель в правой части юрты, возле лежанки Зере, она молча уложила сына и укрыла его своей лисьей шубой.
Но бабушка сразу заметила неладное.
– Что ты, душа моя? Заболел? – спросила она. Улжан поспешила ответить:
– Да. прихворнул. Не надо его трогать, пусть выспится. Вызвав прислужницу, она тихо приказала:
– Закрой тундук, чтобы солнце его не беспокоило, и опусти дверь.[31]31
Т у н д у к – четырехугольный войлок, закрывающий надкупольное верхнее отверстие юрты. Дверь иногда заменялась войлочным занавесом, который заворачивался до притолоки.
[Закрыть]
Бабушка пристально посмотрела на Абая, отвернувшегося к стене, и удивленно зачмокала. Потом она начала читать молитву, беззвучно шевеля губами.
Улжан недоумевала: куда делся Жиренше– ведь Абай с утра поехал с ним? Но вот на дворе залаяли собаки, и она вышла наружу. Жиренше стоял возле Гостиной юрты, привязывая коня. Не отходя от двери, Улжан подозвала его и стала расспрашивать.
Жиренше выложил ей все. Он рассказал и об утренней охоте на зайцев, и о том, что было в ауле Жексена, и о том, как вел себя Абай на обратном пути. Под конец он спросил:
– А где же он сам?
Улжан ответила, что Абай спит, и холодно посмотрела на юношу. В голосе ее звучала досада.
– Вот что, милый мой, ты уже не дитя и должен соображать, что делаешь. Поехать самому – еще куда ни шло. Но зачем ты потащил Абая в такое место? Ведь он еще ребенок! Хоть бы подумал, что он может испугаться и заболеть…
Жиренше не знал, что отвечать. Он растерялся и покраснел.
– Да я и сам жалел потом… Но, клянусь богом, мы и не думали, что увидим, как убивают Кодара!
– Будь добр, никогда больше не води Абая в такие места. Да и сам не ходи, ты – еще юноша…
Совсем смущенный, Жиренше молча ковырял землю рукояткой плети. Улжан ушла к себе. Жиренше, не задерживаясь дольше, сел на коня и уехал со своей гончей.
Абай проснулся только к вечеру, когда вернулись стада и аул наполнился блеянием ягнят. Овец доили поздно, было уже темно. Кругом стоял гул. Сквозь этот шум и гам страшные, но неясные, словно подернутые дымкой, видения возникали перед глазами Абая. Голова его разламывалась, тело пылало, точно в огне, во рту было сухо, губы потрескались. Он провел по ним языком, чмокнул, хотел сглотнуть слюну, – напрасные усилия: во рту все пересохло.
Возле него сидели мать и бабушка. Улжан опустила голову, приложив ладони к его лбу.
– Апа… Бабушка… Что я, заболел? Да? – спросил он.
– Да, тело у тебя горячее. Что у тебя болит? – спросила Улжан. Поворачиваясь на бок, Абай почувствовал острую боль а висках. Он сказал об этом.
Пока он спал. Улжан успела рассказать свекрови обо всем, что произошло с мальчиком. Обе решили: «Сильно испугался – вот и заболел!» Зере бранила Жиренше и всех аксакалов и сердито плевала на землю.
Абай сразу заметил, что им обеим все известно.
«Отец!.. Отец!..»– снова молнией пронеслось в его мозгу. Он тяжело вздохнул, провел рукою по груди и сказал едва слышно:
– Какой он жестокий! Какой бессердечный!..
В первый раз мальчик высказал вслух свои мысли об отце– мысли, которые до того теснились в его мозгу бессвязными, полуосознанными обрывками.
Бабушка не расслышала его. А Улжан сидела молча и ничего не ответила сыну. Тогда свекровь стала подталкивать ее коленом: скажи, мол, что говорит Абай.
– Об отце вспомнил. Говорит – жестокий, почему не сжалился, – ответила та ей на ухо.
Зере вздохнула и, не отрывая взгляда от внука, долго гладила его по голове.
– Любимый, светик мой, ягненок ты мой… Не сжалился, говоришь?.. Не знает он жалости!
Она подняла к небу лицо с полузакрытыми глазами и прошептала:
– О боже, прими мое скорбное моление! Огради радость души моей от губящей злобы отца! Отведи от дитяти жестокость и бессердечность его, создатель наш!.. – Она провела по лицу беспомощными, старчески скрюченными пальцами, благословляя внука.
Улжан прошептала:
– Аминь.
Абай тоже провел руками по лицу.
Две матери… Между ними дитя, раненное в самое сердце. И в таинственных сумерках, когда темные силы носятся по земле, выискивая свои жертвы, все трое молча молились о мире, благости и любви.
Абаю показалось, что он снова вернулся к безмятежной радости детства, к его сияющей ясности и умиротворенности. На душе стало легче, но головная боль усилилась и поднялся жар.
В юрте настало молчание. Шум, поднятый вернувшимися овцами и ягнятами, становился все глуше и глуше– и наконец смолк. В степи сегодня было необычайно тихо.
Внезапно с края аула донеслись какие-то странные, заунывные, раздирающие сердце звуки.
– Ой, родной мой!.. Ой, родной мой!.. – рыдал кто-то, мчась на коне.
По обычаю, когда кто-нибудь умирает, верховой с криком и стонами скачет по аулам. «Ой, родной мой!»– начальные слова горькой вести. Ужасная мысль мелькнула в голове Улжан: не случилось ли несчастья с кем-нибудь из близких? Может быть, с самим Кунанбаем? Она вся задрожала и стала напряженно прислушиваться. Нет, ей просто послышалось от страха: конского топота не было. Но плач и стоны раздавались где-то совсем близко.
Абай понял все раньше других: голос был детский, но ловко передающий обрядовый плач взрослых, – это вопил Оспан…
Он возвращался с поля и поднял вой, не слушая старших, убеждавших его, что такие шутки не к добру.
– Ой, родной мой Кодар! – голосил он и, шлепая себя по бедрам, вприпрыжку мчался меж юртами.
Весть о смерти Кодара быстро разлетелась по аулам, и мальчишка подхватил ее. Сперва он выбрал открытое место у ручья, собрал целую ватагу ребятишек, и там несколько раз подряд поднимался похоронный плач. Потом они нашли сухую кость, выкопали ямку, похоронили кость, как покойника, и понеслись в разные стороны с шумом и криками.
Улжан не на шутку рассердилась на Оспана: Абай болен, а озорной мальчишка так напугал их всех своим воем.
– Поди-ка сюда, сынок! – сказала Улжан. – Поди сюда!
Она подозвала его спокойно, без малейших признаков недовольства в голосе. Если его бранить, он по обыкновению огрызнется и удерет, потом его и не поймаешь. А сейчас он без всякого страха через всю юрту бросился мимо Абая к матери и в один прыжок очутился у ее колен.
Улжан схватила его за левую руку.
– Что это ты выдумал – передразнивать похоронный плач! Было тебе сказано, что это не к добру? И ты выдумываешь такие шутки, когда болен Абай! У, пустоголовый! – сказала она сердито. Сильно дернув Оспана, она повернула его и несколько раз шлепнула по заду.
Оспан никогда не плакал, когда его бил отец: тот не обращал внимания на его слезы. Когда же его шлепала мать, он ревел во весь голос. Сейчас он тоже взвыл, стараясь поднять как можно больше шума. Вырвавшись из рук матери, он подбежал к высокой кровати, стоявшей в левой стороне юрты, лег, уткнулся лицом в подушку и продолжал реветь. Плач не помогал, – на этот раз мать и не собиралась жалеть и успокаивать его. Оспан скоро понял это. Слезы его уже высохли, но он все притворялся, что плачет, и порой испускал дикий крик. Наконец ему и самому надоело реветь, и он опять принялся за прежнее. Вполголоса он снова стал повторять.
– Ой, родной мой!
Он исподтишка посматривал в сторону матери: та не шелохнулась. Он повторил еще раз – и наконец опять разошелся:
– Ой, родной мой Абай!.. – заунывно затянул он.
Абай, несмотря на головную боль, невольно рассмеялся.
Но Оспан заметил, что грузное тело матери зашевелилось: очевидно, она собиралась встать. Предвидя недоброе, он не дал ей времени повернуться и проворно соскочил с постели.
– Ой, родной мой Абай!.. Абай!.. Абай!.. – прокричал он во весь голос и опрометью бросился к выходу. Мать успела подняться, но схватить озорника ей не удалось.
– Эй, кто там? Поймайте его! Притащите ко мне этого полоумного! – крикнула она.
Оспан торжественно прошелся несколько раз взад и вперед перед юртой, а затем помчался на самый край аула, – он вовремя заметил своего старшего брата Такежана, собиравшегося исполнить приказ матери.
6
Абай болел долго. Одни говорили, что у него «ушик», другие – «сопка»,[32]32
Название болезней, случающихся от простуды.
[Закрыть] третьи – тиф; каждый гадал по-своему, и никто не мог сказать точно. А что хуже всего – никто не брался лечить.
Только один раз – на второй день болезни – по приказанию бабушки одна пожилая женщина на закате солнца вывела Абая из юрты и несколько раз похлопала его горячими легкими только что зарезанного барана.
– Сгинь, нечистая сила, сгинь! Оставь сына моего! – говорила она и, повернув Абая лицом к заходящему солнцу, продолжала свое удивительное лечение, опрыскивая мальчика водой изо рта.
Ноги не слушались Абая и дрожали, голова кружилась, он с трудом выбрался из юрты. Может быть, оттого, что у него потемнело в глазах, западный край неба, полыхающий в огне закатных лучей, казался ему совсем особенным. Сказка это или сон? В этом полубреду мир выглядел новым и странным…
Через два дня аул откочевал на Чингиз. За несколько дней перед тем распорядители кочевки расспрашивали проезжих: оттаяла ли почва на жайляу, высохла ли земля, поднялась ли зелень? Обычно подножия Чингиза оттаивали быстро и сразу покрывались пышной зеленью; склоны же прогревались медленно, и трава на них пробивалась скупо, – слишком много выпадало на них снегу, покров его был слишком толст.
Широкие, богатые водой и пастбищами жайляу всех родов Тобыкты находились по ту сторону хребта Чингиз. Едва тронулся с Кольгайнара аул Кунанбая, другие ближние аулы тоже дружно снялись со своих мест. Они шли целой лавиной, разными тропами перебираясь через горные перевалы.
Если бы Абай был здоров, то дни кочевки были бы для него днями непрерывных удовольствий, веселья, скачек. Весенняя кочевка через трудные перевалы Чингиза тяжела для взрослых – для пастухов, табунщиков и «соседей». Для детей и подростков это сплошная цепь развлечений. В прошлые годы все десять перегонов кочевки от Кольгайнара до реки Байкошкар, протекающей по ту сторону Чингиза, Абай проводил, как веселый праздник.
В этом году аул откочевал туда же. На пути Абаю знакомы все места остановок. В некоторые урочища аулы приходили утром, останавливаясь на целый день, и к вечеру двигались дальше. Кочевку проводили спешно, и даже там, где приходилось оставаться два-три дня, больших юрт все же не ставили, а разбивали только легкие маленькие юрты и уютные низенькие палатки и шалаши.[33]33
В кочевке юрты перевозились в разобранном аиле на верблюдах или вьючных конях. Постройка юрты требовала нескольких часов времени. Сборка начиналась с установки по кругу нижних решетчатых стенок кереге. Затем к ним крепились длинные гнутые жерди – уыки, сходящиеся куполом и соединяемые наверху кольцом – ш а н р а к о м. На этот остов накидывался закрепляемый веревками простой войлок или богатые белые кошмы, украшенные порой аппликациями из цветного сукна. Размер юрты зависел от размера боковых стенок – кереге (2–31/2 метра каждая) – и от количества их. Самая маленькая юрта составлялась из трех кереге, богатые юрты – из шести или восьми («шестистворчатая», «восьмистворчатая» юрта). Иногда в торжественных случаях (свадьба, приезд начальства, выборы) юрты составлялись по две и по три вместе; тогда для внутреннего прохода вынимали часть кереге, образуя арки.
[Закрыть] Каждый устраивал себе жилище по своему вкусу, как кому нравилось, точно по пути на жайляу все сговорились играть в «аул-аул», «шалаш-шалаш» и «курке курке».[34]34
Названия детских игр.
[Закрыть]
Во время кочевки аулы, даже далеко отстоящие один от другого, съезжаются вместе. Они появляются бог знает откуда и следуют одним сплошным потоком. Сходятся люди, смешиваются стада, и в эти дни трудно отделить одни аул от другого.
Но если для кого-нибудь кочевка – удовольствие, то чабанам и табунщикам она доставляет бесконечные хлопоты, неисчерпаемые заботы, сплошную муку: то расседланные кони забредут в чужой табун, то ягнята одного аула смешаются со стадом другого, то овцы перепутаются так, что не разобрать… В такой неразберихе ягнята и бараны беззащитной бедноты становятся добычей любителей чужого добра по завету: «Пальцем придержи, глазом подмигни».[35]35
Казахская поговорка, имеющая смысл: «Покупай за две оглядки».
[Закрыть] И сколько аткаминеров, оберегая свое стадо, потрошат в ночной темноте живую «прибыль», оказавшуюся в их табуне, и торопливо – полусырую – съедают у костров!..
В этом году аулы тронулись особенно дружно, снявшись одновременно, и двигались по степи вместе. К тому же и волки не давали покоя кочующим, заставляя их держаться ближе друг к другу. Места были глухие, хищники бродили здесь целыми стаями. До прихода кочевок они рыскали по склонам гор, питаясь мышами и сурками; теперь они пользовались случаем и в ночное время нагло нападали на стада. Большинство аулов на всю ночь ставили у отар конную охрану. Вокруг стоянок жгли костры и до самой зари не переставали шуметь. Как отличаются эти дни со всеми их неожиданностями и опасностями от обыденной спокойной жизни! Днем – все на конях, в движении, у мужчин всегда наготове пики, соилы и секиры; смотришь– и кажется, будто двинулось в поход вооруженное войско!
Но нынче кочевка, проходившая так же, как и в прошлые годы, была мучительно тяжела дли Абая. Никакой особенной боли он не чувствовал, но и здоровым не был. При малейшей попытке двинуться у него темнело в глазах, кружилась голова, и он беспомощно валился с ног. Но нельзя же было из-за болезни мальчика откладывать кочевку!
Кунанбай обычно заглядывал к Улжан раз в три-четыре дня. Большую часть времени он проводил у младшей жены – красавицы Айгыз, и нередко заезжал к старшей жене – Кунке. У Кунке был свой отдельный аул, и во время переезда на жайляу Кунанбай двигался с ее кочевкой.
В начале болезни Абая он раза два осведомлялся о его здоровье, а потом точно вовсе забыл о нем.
Ехать верхом Абай был не в состоянии. Можно было бы устроить его на верблюде, но мать не разрешила. «Того и гляди вьюк свалится, либо верблюд споткнется – мальчика задавить могут», – говорила она.
Кочевой парод не знает тележек, и в ауле была только одна, на которой обычно ехали бабушка и Улжан. Это была голубая повозка Зере, первая и пока единственная во всем Тобыкты. Когда Кунанбая избрали ага-султаном, он купил ее в Каркаралинске, «Во время кочевки тебя будут возить в ней», – сказал он матери.
Улжан тоже становилось все труднее ездить по горам верхом, – она старела и тучнела. Но сейчас Улжан думала только об Абае. Пожертвовав собственными удобствами, она посадила сына с бабушкой в повозку, а сама села на смирную гнедую кобылу и, не отставая, ехала за ними.
Кочевка заняла около трех недель. Только к концу ее Абай стал двигаться без посторонней помощи и выходить из юрты.
Душевное его состояние тоже стало лучше. Казалось, ему пора уже было вернуться к прежней детской беззаботности, мальчишеской резвости и веселью. Но странно: в этом году, особенно за последнее время, он сильно охладел к детским забавам и шалостям. Ребяческие игры, полные раньше увлекательной прелести, больше не манили его. Он словно утратил свое детство. Может быть, это следствие тяжелой болезни? Или мучительные переживания последнего времени омрачили его душу? Неужели детство ушло безвозвратно и он стоит на пороге зрелости? Но зрелость еще не пришла – он остановился где– то на полдороге, будто наткнувшись на высокую стену, неопределившийся и растерянный.
В этом году ему исполнилось тринадцать лет, и внешне Абай тоже был где-то на полпути – ни юноша, ни мальчик. Ростом он был уже высок, руки и ноги удлинились. Раньше он казался курносым, а теперь нос его заметно выпрямился. Выражение лица стало не по-детски серьезным, но в его фигуре еще не было законченности. Он похудел и вытянулся. Он напоминал растение, выросшее без солнечных лучей: белесое, слабое, с длинным хрупким стеблем.
Раньше на его смуглых щеках всегда играл румянец. Теперь же – от долгой ли жизни в городе, или от перенесенной болезни – лицо его побледнело, черные волосы поредели и меж ними светлела кожа; было сразу видно, что он болел и долго не видел солнца.
Вместе с внешностью резко изменился и его характер. Сейчас он вполне мог бы ездить верхом, но его никуда не тянуло. Он избегал сверстников и нашел себе других друзей: лучшим его другом стала бабушка, после нее – мать.
Только в этом году Абай сумел оценить, какой чудесной рассказчицей была Зере. Она говорила увлекательно, захватывающе, целиком овладевая вниманием слушателя.
Началось это так.
Как-то во время болезни Абай не мог сомкнуть глаз от мучительной боли и попросил бабушку рассказать ему что-нибудь. Та сперва задумалась, а потом начала говорить– и казалось, не слова, а жемчужины нанизывала она на длинную нить.
Э… века скрывает туман…
Кто постиг, что таится в них?..
– начала она нараспев. Слова эти врезались в память Абая. И в следующий раз он только дотронулся рукой до ее колена и тихо напомнил:
Э… века скрывает туман…
Кто постиг, что таится в них?..
Это была просьба о новых чудесных рассказах.
Зере знала много: «Эдил-Жаик» «Жупар-Корыга». «Кула-Мерген» и другие легенды. Абай заставлял бабушку рассказывать с утра до вечера, даже в пути.
И когда он наконец выздоровел, старая Зере не прекращала своих рассказов. Она говорила и о том, свидетельницей чего была сама, и о том, что ей приходилось слышать. Ее рассказы о борьбе между родами заняли несколько дней… И мальчик узнал, как лет двадцать – тридцать назад племя Наймам устроило набег на эти места, на этот самый аул; как во время набега погиб ее приемный сын Бостанбек; как тобыктинцы взяли в плен акына племени Найман– Кожамберды и как полтора года он жил здесь в оковах. Зере помнила наизусть его длинные песни. Она рассказывала внуку и о других походах, о Караморской битве, о многом ином. Потом она перешла к печальным историям Калмакана и Мамыр, Енлик и Кебека.
Абай не уставал слушать бабушку, весь поглощенный ее речью, сосредоточенный и внимательный. А когда она утомлялась и эамолкала, Абай шел к матери. Улжан знала тоже много рассказов, но больше всего он любил, когда мать читала ему стихи. Неграмотная, годами не повторявшая их никому, она бережно хранила стихи в памяти, и это удивляло и восхищало Абая. Она целыми днями могла передавать жыры,[36]36
Жыр – рассказ в стихах, обычно исторического содержания.
[Закрыть] айтысы,[37]37
А й т ы с – поэтическое состязание; стихи, сочиненные на состязаниях.
[Закрыть] назидания в стихах.
Чтобы подбить женщин на новые рассказы. Абай и сам иногда читал им стихи из книг, которые привез из города. Так он прочел «Жусупа и Зюлейку», тут же переводя и объясняя непонятные матерям персидские слова. Он вызывал их самих на рассказы и снова принимался слушать.
Как страшны были повествования Зере о набегах и грабежах! Вся мрачность жестоких народных бедствий и разорения, вся горечь человеческого унижения вставали перед ним в этих рассказах.
Как-то в разгар их захватывающей беседы издалека приехали два гостя: старик и юноша. Молодого Абай знал раньше и страшно обрадовался, увидев его. В прошлом году тот побывал у них на жайляу, прожил трое суток и спел им длинную песню «Козы-Корпеш и Баян-Слу». Это был акын Байкокше. Второго, старика, Абай раньше не видел, но Улжан его знала хорошо.
Когда окончились взаимные приветствия и расспросы о семьях и хозяйстве, Улжан с улыбкой обратилась к Абаю:
– Вот, сынок, ты все надоедал нам – то мне, то бабушке… А теперь перед тобою сокровищница рассказов и песен… Это – акын Барлас.
У Барласа узкая серебристая борода, почтенная внешность и звонкий голос. Он сразу понравился Абаю. Этот не такой, как другие старики, которые стараются держать про себя все, что знают!
У Барласа открытая душа: откровенный, разговорчивый, он сразу повел себя так, как будто целый век прожил в этом ауле и был здесь своим человеком.
– Э, сынок, недаром говорится:
Песня акына – потоки вод неземных.
Слушатель – мел, жадно вбирающий их!..
– сказал он, с мягкой улыбкой посмотрев на Абая. – Уважения достоин тот народ, который умеет говорить и слушать. Коли тебе не надоест слушать, Байкокше не устанет рассказывать.
После переезда на жайляу в аул Улжан стали часто наезжать гости из отдаленных аулов. Барлас был из племени Сыбан. Кочевья Сыбана на жайляу оказались невдалеке от аулов Кунанбая, и Барлас воспользовался этим, чтобы повидаться с друзьями. По дороге к нему присоединился Байкокше из племени Мамай. Байкокше – ученик Барласа в песенном искусстве. Из года в год он сопровождает в летнее время Барласа и проводит с ним неразлучно несколько месяцев.
Радушие окружающих сразу подняло настроение акынов. Вечером, пока варилось мясо, Барлас пел песню «Кобланды-батыр». Она показалась Абаю самой красивой, самой увлекательной и сильной из всех когда-либо читанных или слышанных им. Барлас кончил петь и поднялся, чтобы вымыть руки перед едой. Абай спросил его:
– Как звали того, кто сложил эту песню?
– Говорят, она сложена в незапамятные времена, дитя мое. Но Садакен утверждал, что такою он слышал ее от акына Младшей орды– Марабая.
Садакен, которого назвал Барлас– был знаменитый акын Садах.
Особенно понравились Абаю прощание Кобланды, скачка Тайбурыла и единоборство Казана и Кобланды. От волнения он долго не мог заснуть в эту ночь.
Улжан и на следующий день не отпустила Барласа и Байкокше.
– Оставайтесь! Куда вам торопиться? Погостите у нас еще несколько дней! – уговаривала она.
Эта просьба – желание Абая. Раньше он думал, что все разумное и поучительное – только в книгах, что знание и искусство живут в медресе. Разве могло что-нибудь сравниться со сказаниями Низами, Навои и Фнзули, с тонкой лирикой Шайх-Саади, Хожи-Гафиза, с героическим эпосом Фирдоуси? Он не знал еще, что у казахов есть Асан-Кайгы, Бухар-жырау, Марабай, Садак и целая сокровищница – «Козы-Корпеш» и «Акбала-Баздык».
Оттого ли, что в услышанных им песнях был особенно понятен язык и близки события, или от волнующих напевов Барласа и Байкокше, голоса которых то взвиваются в вышину, то тихо стелются и журчат, то несутся, как вихрь, или, наконец, от звуков домбры, ласкающих слух, – кто знает? – но Абаю казалось, что никогда он не слыхал ничего лучше песен Барласа и Байкокше.
Целыми днями до позднего вечера Абай не отходил от акынов. С их приходом юрта Улжан превратилась в место постоянных сборищ.
К полудню, когда в ауле кончали привязывать жеребят, все жители собирались пить кумыс. Захмелев от крепкого напитка, они жадно слушали пение.
Днем акыны всегда пели пространные сказания, а в промежутках передавали изречения мудрецов, тяжебные состязания биев и стихотворные речи, составленные острословами минувших времен. Когда же толпа расходилась и оставались одни близкие, Барлас пел свои собственные песни или песни, сочиненные его современниками. У него был неистощимый запас песен акынов Шоше, Сыбанбая. Балта, Алпыса и других. В этом неисчерпаемом потоке сказаний он сам особенно любил те, которые говорили о думах и чаяниях народа.
И когда наступал вечер, Абай и обе матери заслушивались этими любимыми песнями Барласа. Жемчужные слова, чудесные дары внимательному слуху… В такие минуты Барлас казался Абаю совсем другим, не похожим на того Барласа, который пел днем: тот Барлас воспевал лишь забавы, веселье, в вечерами это был мудрый наставник, глубокий мыслитель.
Тайна дум моих глубока,
Как туман, что вдали встает.
Грудь мою съедает тоска…
Вкруг – простор серебряных вод…
Забурлила, плещет река,
Это песни Барлас поет,
– изливал он в песне свои думы.
– О чем его печаль? – спрашивал иногда Абай у матери.
– В нем великая сила, он никогда не унизится до восхваления того, что недостойно восхваления. Он не пойдет просить по аулам и собирать подарки. Учись у него, храни его слова в памяти, – говорила Улжан.
Абай не пропускал ни одного слова из песен акына. Он благоговейно внимал новым песням, рождавшимся тут же, под сводами юрты. Эти песни обличали и судили преступные дела и гнусные пороки правителей и владык. В одной песне Барласа были такие слова:
И владыкам алчным укор
У народа не сходит с губ —
Ты – правитель, хищник и вор,—
Словно ворон, летишь на труп.
Абай был рад, что отец в отъезде, и молил бога, чтобы тот не возвращался как можно дольше. К счастью, за все время пребывания Барласа Кунанбай ни разу не заглянул к ним, – с несколькими старейшинами он объезжал аулы рода. Поэтому Улжан спокойно задерживала у себя Барласа. Когда Кунанбай бывал дома, акынам и певцам не приходилось останавливаться надолго, а тем более выступать так свободно.
На кого намекал Барлас, говоря о правителях? Он никогда не говорил определенно, но Абай по-своему толковал его песни, – за примерами ходить было недалеко.
А получат свыше приказ,
Подымают хвосты тотчас,
Суетятся и ждут наград.
Черный страх нагнали на нас,
Сами в страхе на власть глядят.
«Это – волостной Майбасар», – решил про себя Абай.
Перед властью – спину согнет,
А за телку – десять возьмет,
Отбирают скот бедняка,
– Знать, у хитрых рука легка!
Одинаковый сбор давай.
Будь бедняк ты иль будь ты бай.—
Платит двор, собирает вор —
И плоды твоего труда
Льются, как простая вода…
– говорил Барлас под домбру и тяжело вздыхал.
Мальчик умолял акынов сам, трогательно и нежно, действовал и через мать, – и добился того, что Барлас и Байкокше прожили у них целый месяц. За это время Абай крепко сдружился с ними. Скоро он стал спать рядом с Барласом, а днем старался услужить ему, как только умел. Старик оценил восприимчивость мальчика и однажды, оставшись с ним вдвоем, сказал ему:
И отдал Абаю свою домбру.
– Вот, сынок. Это – тебе мое благословение. Говорю от всего сердца!
Абай ничего не мог сказать от смущения.
Это было накануне отъезда Барласа и Байкокше. Наутро, когда кони акынов были уже оседланы. Абай отозвал мать и попросил ее;
– Апа, подари им обоим что-нибудь хорошее.
Улжан ничего ему не ответила. Но, когда гости напились кумысу, Улжан взглянула на Барласа, как будто собиралась сказать что-то. Гости остановились в ожидании. Улжан сказала:
– Мой сын, вернувшись из учения, долго болел и никак не мог поправиться. Ваша речь, звеневшая у нас, принесла ему исцеление: Вы благородные гости.
Действительно, Абай в это время не испытывал никакого недомогания, чувствовал себя здоровым. Мать продолжала:
– Заезжайте к нам почаще. И бабушка и все мы будем рады вам. Да будет счастлив ваш путь! Примите скромный подарок в благодарность за ваш приезд… Вы найдете его на дворе… Не обижайтесь на нас, расстанемся добрыми друзьями!
Абай вышел на улицу проводить гостей. Два конюха подвели Барласу сытого буланого коня, а Байкокше – гнедую кобылу четырехлетку.
Акыны, повторяя: «Хош! Хош!»[39]39
X о ш – прощайте!
[Закрыть] и ведя подаренных коней в поводу, тронулись в путь.
Счастливое мальчишеское чувство овладело Абаем. Довольный и обрадованный, он обхватил грузное тело матери, прижался к ней и стал осыпать поцелуями ее щеки, глаза и губы.
