Текст книги "Путь Абая. Том 1"

Автор книги: Мухтар Ауэзов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 53 страниц)

Ербол и Макиш были сильно озадачены.

– Неужели не найти выхода? – грустно спросил Ербол. – Ехать за скотом нечего и думать – наши аулы уже откочевали на жайляу, а время не терпит… Может быть, вы, байбише, поговорите с кем-нибудь из здешних торговцев казахов? Я бы с вашим поручением прошел к нему…

Это была единственая возможность. Байбише и Макиш начали перебирать имена знакомых богачей. Но все как назло были в отъезде по торговым делам. Макиш даже рассердилась:

– Что им не сидится на месте? Чуть лето, так и заскрипят телегами кто в степь, кто в горы!

Положение казалось безвыходным. Вдруг Салтанат, внимательно слушавшая разговор, решительно повернулась к Ерболу:

– Почему вы ищете друзей мирзы Абая только в городе? Пословица говорит: «За дружбу дружбой платят». Мой отец часто вспоминал, что и сам Абай и его отец не раз оказывали ему дружеские услуги. Передайте Абаю салем от меня и от моей матери. Все заботы мы принимаем на себя, пусть назовет поручителем меня, Альдекенову!

Все повеселели. Ербол обрадовался больше всех.

– Сестра наша милая! – обратился он к ней. – Вы сделали то, на что не всякий мужчина решится! Чего больше можно сделать для друга, чем вернуть ему свободу? Тут и благодарить невозможно… Да и к чему вам моя благодарность – выйдет Абай живым и здоровым, сам вам выскажет все!

Светлый лоб, прямой точеный нос и белый округлый подбородок Салтанат, казалось, излучали розоватый отблеск. Свежее молодое лицо, оживленное легким румянцем волнения, сияло и улыбалось. Гладко причесанные волосы отливали темным золотом. Большие светлые глаза, прозрачные глаза лани, смотрели спокойно и серьезно, скрывая где-то в самой глубине нежную, чуть лукавую женственность. Белые тонкие пальцы и кисти рук были унизаны золотыми браслетами и кольцами, золотые серьги дрожали в ушах. Ербол невольно подумал: «Да, это действительно Салтанат – и видом и душой!..»

Одна из главных забот друзей Абая свалилась у них с плеч, и как раз вовремя: дело Абая было назначено к рассмотрению в канцелярии областного управления, то есть не в судебном, а в административом порядке.

Двое стражников ввели Абая на второй этаж управления «жандарала» в большую комнату. Там стоял длинный стол под зеленым сукном; Абая посадили возле него на самый крайний стул. Через некоторое время в комнате появились несколько чиновников в мундирах с блестящими пуговицами. Вместе с ними в комнату вошел адвокат Андреев, которого Абай сперва не заметил среди незнакомых людей. Потом появился советник Лосовский и с ним еще один человек – плечистый, лысый, с длинной темной бородой, с серьезным и энергичным выражением лица. Лосовский что-то сказал ему, и тот улыбнулся и внимательно посмотрел на Абая. Оба они сели позади него.

Начальство разместилось за столом. Председателем был старик с проседью в бороде, с зачесанными назад седыми волосами и острыми синими глазами. Открыв заседание, он вызвал уездного начальника Кошкина. Тентек-ояз, затянутый в мундир и такой же окаменевший и серый, как в Ералы, вошел, громко чеканя в тишине шаг и надменно оглядываясь вокруг. Минуя стулья, стоящие в ряд возле Абая, он сел прямо у стола. Из казахов здесь был только карнаухий плосколицый толмач с жидкими светлыми усами и прямыми волосами. Часто мигая глазками, он стал неподалеку от начальства. Возобновился допрос, – повторение тех же показаний, которые Абай давал раньше.

Абай подробно описал события в Ералы. Он рассказал о противозаконных и оскорбительных для населения действиях Тентек-ояза, об избиении людей розгами и нагайками. Он особенно упирал на то, что избиты были бии, избранные населением и утвержденные самими властями. Возмущение народа было вызвано именно этим. Такого начальника никто не может уважать. Тем не менее самого его никто и пальцем не тронул – народ, оскорбленный унижением своего достоинства, просто отказался от участия в выборах и разошелся.

– Разве это преступление, что я был среди народа и по его поручению передал его слова начальству? – закончил Абай вопросом.

Абай говорил по-русски. Пока он повторял то, что советовал ему Акбас и что было написано в заявлении, он говорил почти свободно и бегло. Но, когда он начинал говорить от себя приводя новые, добавленные им самим объяснения запаса русских слов у него не хватало и он затруднялся в выражениях. Тогда он обращался к толмачу и говорил по-казахски, пристально глядя на него и как бы приказывая: «Переводи точно!» Дав толмачу перевести несколько фраз, он снова начинал говорить сам. Он был очень доволен, что этот первый продолжительный разговор с властями сумел вести на русском языке. Абай не стеснялся неправильных оборотов и старался лишь не искажать смысла доводов и не упускать сути дела. Некоторые образные казахские выражения, приходившие ему в голову, он тут же сам и переводил.

Старик председатель казался человеком справедливым и неколебимо соблюдающим строгую законность. К всеобщему удивлению, дело царского чиновника он назначил к рассмотрению вместе с делом простого степного казаха. Однако и в этом и в том, что он позволял Абаю давать такие пространные объяснения, была своя любопытная подоплека.

Тентек-ояз Кошкин, вернувшись из Ералы, пустил в ход свои связи: он приходился зятем председателю окружного суда, который в свою очередь был в приятельских отношениях с губернатором. Оба они старались выгородить Кошкина и поэтому сперва собирались вовсе замять дело об избиении выборных. Однако вмешательство адвоката Андреева, настойчивость и авторитет которого были хорошо им известны не позволило сделать это: Андреев, легко мог перенести разбирательство в канцелярию степного генерал-губернатора и тогда дело Кошкина могло принять нежелательный оборот. К тому же молодой советник Лосовский уже представил губернатору свой отчет о выборах, где сообщал о незаконных действиях уездного начальника. Замять дело было теперь неудобно, и надо было найти способ выгородить Кошкина, вынести приговор Абаю и покончить со всем этим тут же, в Семипалатинске.

Поэтому губернатор решил разобрать дело не в суде, что придало бы ему широкую огласку, а административным путем, своей властью, и вести разбирательство тонко и умело. Он поручил это старому и опытному чиновнику Хорькову, на которого вполне мог положиться.

Едва начав знакомиться с делом, Хорьков понял, что если дать Абаю тяжелое наказание, скажем, длительное заключение в тюрьме, то адвокат добьется пересмотра дела в канцелярии генерал-губернатора и вся история с Кошкиным неминуемо всплывет наружу. Поэтому он решил ограничиться присуждением штрафа и, освободив Абая, покончить с делом, чтобы не раздувать его. Для этого же нужно было объединить дело Кошкина с делом Абая в одно и рассмотреть его возможно быстрее.

Хорьков, пользовавшийся в управлении большим влиянием, так как губернатор был женат на его племяннице и во всем его поддерживал, никогда не упускал случая сорвать крупную взятку. Так и здесь он решил использовать всю выгоду положения и, угодив губернатору и председателю окружного суда, одновременно не забывать и своих интересов. В разговоре с Андреевым он намекнул, что можно сильно облегчить судьбу его подзащитного и даже просто освободить его, если не поскупиться на то, чтобы кое-кого «уговорить». Акбас отлично понял намек и при свидании с Абаем сказал с ядовитым раздражением: «Председателя требуется малость подлечить… Я думаю, рублей, пятьсот будет сильно действующим лекарством…» Ербол переправил эту сумму по назначению, пустив в ход привезенные из аула деньги.

Теперь Хорькову оставалось разъяснить Кошкину, как должен будет тот держаться на разборе дела. Однако неожиданно для себя он наткнулся на упорное сопротивление Кошкина: Тентек-ояз, отлично зная любовь Хорькова к взяткам, понял его сложный план так, что тот, подмазанный степняками, просто хочет выгородить Абая и пожертвовать достоинством его, Кошкина. Мысль о том, что совместное разбирательство обоих дел ставило его на одну доску с диким кочевником киргизом, глубоко его возмутила. Он принял это как оскорбление и наотрез отказался, требуя рассмотреть его дело отдельно. Хорьков перепробовал всякие доводы, и наконец, чтобы припугнуть Кошкина и заставить его призадуматься, объяснил ему, что незаконное избиение выборных людей грозит ему большими неприятностями.

Услышав это, Кошкин сам запустил когти в старого чиновника. В нем проснулся тот властный и вспыльчивый самодур, что действовал в Ералы. Он резко ответил, что не боится никакой огласки, так как, кроме этого рукоприкладства, за ним нет никаких грязных дел, вроде вымогательства и взяточничества, и что на любом суде он объяснит, против кого и при каких обстоятельствах он вынужден был прибегнуть к такой решительной мере. Он ядовито намекнул, что и судить его должны те, кто сами чисты, а не те, у кого рыльце в пушку…

Старый чиновник, поняв намек, закусил удила. За чаем у губернатора он так расписал повышенное самолюбие Кошкина, что городские дамы решили, что «зазнавшийся выскочка-чинуша» уж очень много о себе думает. Самому губернатору он рассказал обо всем разговоре, и тот, обозвав Кошкина дураком, который не понимает своей же пользы, подтвердил, чтобы Хорьков скорее закончил дело на одном заседании. Но на другой же день, когда дело было уже назначено к разбирательству, вмешался председатель окружного суда. Ссориться с ним губернатору было невыгодно, и было решено, что дело Кошкина будет все же рассматриваться отдельно, не в присутствии Абая, хотя на заседании Кошкин и появится. Поэтому-то Кошкин и вошел в зал так надменно и сел за стол вместе с чиновниками, производившими разбирательство.

Таким образом, дело в котором сплелось столько личных интересов, пошло не совсем обычным путем. И хотя старик председатель соблюдал видимость бепристрастия, но он торопился поскорее покончить с делом Абая, заткнуть рот адвокату мягким приговором и уже после этого перейти к разбору поведения уездного начальника.

Поэтому он дал Абаю возможность высказаться до конца и тогда задал ему вопрос:

– Уездный начальник имеет дело только с официальными лицами. Кауменов, Шокин, Суюндиков – выборные бии, твой брат – волостной управитель, они имеют право говорить с начальством от имени населения. А ты почему вмешался? Ты же не волостной и даже не старшина.

Абай спокойно ответил:

– Меня заставил вмешаться народ. Когда господин Кошкин начал избивать нагайками Аккулова Уразбая, народ приказал мне вступиться за него.

Тентек-ояз с самого начала был возмущен тем, что Абаю была предоставлена возможность высказываться так свободно. При этих словах он не выдержал.

– А кто ты такой в народе? – злобно крикнул он. – Кто дал тебе право говорить от его имени? Откуда ты такой силы набрался?

Его выкрик не смутил Абая. Насмешливо взглянув на Кошкина, он повернулся к председателю.

– Он говорит о силе. Правда, у меня не было такой силы, как у него с его стражниками, и народ тоже был безоружен. Но бывает сила крепче оружия и сильнее приказа уездного начальника. Это сила справедливости и чести. Наш народ говорит… – Тут Абай повернулся к толмачу и, сказав: «Передай это в точности!», продолжал по-казахски: – Наш народ говорит: «Верь не силе, а правде. Несправедливости не подчиняйся, за справедливость стой, хотя бы голову сложить пришлось».

Этими словами он как бы подчеркнул основной смысл своих сегодняшних показаний. Андреев, Лосовский и Михайлов, сидевшие позади Абая, молча переглянулись.

Дальше следствие пошло быстро. Казалось, оно превратилось в поединок между Тентек-оязом и Абаем. Два-три раза они схватились в коротких стычках.

– Ты, Кунанбаев, защищаешь Кауменова Базаралы, а ведь его брат – разбойник! – обвинил его Кошкин.

– Я помогал только выборным биям, которых вы избивали, – возразил Абай.

– Неправда, ты не только о них думал! Тебе нужно было освободить Кауменова, из-за него ты и поднял свалку!

– Нет, я не лгу. Но Кауменова я тоже не считаю виновным.

– Вон как! Скоро ты будешь оправдывать и его брата! – И Тентек-ояз повернулся к председателю. – Прошу этот ответ Кунанбаева записать в протокол.

Но Абай тоже обратился к председателю с объяснением. Брат Кауменова, Оралбай, в бегах уже больше года. Раньше, когда он жил в ауле, он ни в чем не был замечен, был смирным жигитом. Теперь он пропал без вести и где-то совершил преступление. Но ведь он потерян и для семьи и для народа. Председатель сам должен понимать: если крестьянский парень из Семипалатинской области убежит в Оренбург и там совершит преступление, а господин Кошкин приедет в село, откуда этот парень родом, и захочет дать за него розог старосте, волостному и писарю этого села, – разрешат ли ему это? Скажут ли ему, что он поступает правильно? Останется ли он на должности уездного начальника? Будет ли дальше получать чины?

Кошкин стал нагло отрицать порку выборных. Абай с отвращением посмотрел на него.

– Мне не о чем с вами говорить, вы не только произвол творите, но и лжете! – сказал он ему твердо. – Если врет простой человек – это бесстыдство. Но если лжет начальство, – это уже преступление. А раз вы преступник, то вам не место за столом рядом с моими следователями. Я только удивляюсь и больше показаний давать не буду. Но что господин Кошкин прибегал к порке – это правда. Об этом прошу допросить советника Лосовского.

И Абай замолчал. Старик председатель начал допрашивать Лосовского, который во всем подтвердил показания Абая.

– Господин уездный начальник действительно позволил себе противозаконные действия, и не только на месте выборов. Нескольких человек он при мне подвергал порке и розгами и нагайками, – закончил он.

Кошкин и тут не смутился.

– Что же, я не отрицаю. Все они покрывали преступников, такое упрямство кого угодно из себя выведет ну и я немного погорячился, – сказал он и ехидно добавил – не велика беда – дать волю рукам, коли совесть чиста. А я никогда свою совесть не продавал и взяток не брал, как некоторые…

Лосовский рассмеялся и, пожав плечами, посмотрел на председателя, как бы говоря: «Ну что с него возьмешь?»

На этом следствие по делу Абая закончилось. Обсуждать решение при нем, простом казахе, начальство не считало возможным. Абая увели в каталажку. Там от провел еще одну ночь. На следующее утро он был освобожден.

Но это не было оправданием. Приговор гласил: «За учинение беспорядка и препятствий, мешавших уездному начальнику Кошкину при исполнении им служебных обязанностей, Кунанбаев Ибрагим приговаривается к штрафу в сумме одной тысячи рублей». Такой приговор имел целью

сохранить авторитет Кошкина перед степняками. О его поведении не было сказано ни слова. Бесчинства чиновника, совершенные на глазах всего народа, не получили осуждения, зато человек, высказавшийся против этого произвола, был наказан.

Встретившись с Андреевым, Михайлов не мог скрыть своего возмущения.

– Какое насилие! Это разбирательство само по себе уже преступление, потому что поощряет каждого Кошкина и впредь бить дубиной по головам народа за то, что он терпелив и безответен!

Абай, не посвященный в изнанку этого дела, попросту радовался своему освобождению. Его дело было закончено, но власти выделили из него особый вопрос о других лицах. Новое дело именовалось «делом Кауменовых Оралбая и Базаралы» и подлежало отдельному рассмотрению. Таким образом, Базаралы, который сам никогда не находился в бегах, был объявлен состоящим под надзором степных властей. Сделай кто-нибудь из волостных на него донос или попадись беглый Оралбай в руки властей – и Базаралы должен был понести наказание.

На улице Абая ждала повозка, запряженная тройкой отличных гнедых коней. В ней сидели Макиш, Ербол и незнакомая Абаю красивая молодая девушка, нарядно одетая. Все трое бросились к нему, Макиш и Ербол крепко обняли его.

До самого конца дела Абая Ербол ничего не рассказывал ему о Салтанат и предупредил о том же Макиш. Он опасался, что Абай сочтет неудобным принять помощь и поручительство от девушки. Но сейчас, увидев, что Абай в недоумении смотрит на Салтанат, Макиш сказала с улыбкой:

– Эту девушку зовут Салтанат, ты, наверное, слышал это имя от Альдеке…

Абай утвердительно наклонил голову, и Макиш продолжала:

– Она твой настоящий друг. Раньше ты знал ее только по имени, а теперь, когда она сама здесь, к тебе с этим именем пришла прекрасная и верная дружба. Салтанат – один из твоих ходатаев, она внесла залог и взяла тебя на поруки.

Абай от изумления не мог произнести ни одного слова, и было непонятно, радовался он или негодовал. Опасаясь впасть в одну из этих крайностей, он, не став расспрашивать, как это получилось, только молча крепко пожал руку Салтанат обеими руками и потом поклонился ей, приложив ладонь к груди. Салтанат вспыхнула от смущения и тоже молчала, опустив свои сияющие глаза, как будто ожидая слов Абая.

Макиш не понравилось молчание брата. Всегда быстрая и решительная, она уколола Абая:

– Видно, в тюрьме ты потерял свой острый ум, Абайжан! Как же ты не найдешь хоть несколько слов? И не стыдно тебе?

Абай пригласил женщин сесть в повозку и, садясь сам, ответил Макиш:

– Говорят, ум – краса человека, сдержанность – спутник ума. Что мне говорить сейчас, правда, Салтанат?

– Вы правы, – ответила та с улыбкой. – Радость не должна быть болтлива.

И тройка, звеня колокольчиками, помчала их к дому Тинибая, стоявшему на другом берегу Иртыша.

Следствие и дело были закончены, но Абай остался в Семипалатинске. Немедленно после решения дела он отправил друзей-жигитеков в аул вместе с Базаралы, а Ербола и Баймагамбета оставил в городе.

Из разговоров с Ерболом Абай в первый же вечер узнал, что Салтанат сделала для него очень много. Несмотря на то, что она была дочерью Альдеке, которого власти хорошо знали, ей самой выдать Абая на поруки отказались. Тогда она уговорила поручиться за Абая известного семипалатинского богача и домовладельца, войлочника Дюйсеке. Она пустила в ход и дружбу Дюйсеке с ее отцом и свое близкое родство с войлочником, – он приходился ей дядей по женской линии. Дюйсеке был труслив и осмотрителен. К тому же он ничем не был связан с тобыктинцами, больше того – сторонился их. Только Салтанат, с ее силой воли, настойчивостью и мужеством, смогла добиться его согласия заявить начальству, что он берет Абая на поруки. Денежный же залог она внесла сама.

Чем больше узнавал Абай обо всех этих хлопотах Салтанат, тем большую неловкость чувствовал он по отношению кней. Подобное проявление дружбы не так-то уж просто. Ему хотелось откровенно поговорить с Салтанат. К чему бы такой разговор ни привел, Абай желал быть прямым и честным: ему было необходимо знать, что побудило девушку к этим заботам о нем.

На другой день после освобождения Абая мать Салтанат отправилась на базар и в лавки на ту сторону Иртыша, Макиш и Ербол уехали с ней, и Абай остался наедине с Салтанат.

Большой дом Тинибая был пуст. Плотные занавески темного шелка не пропускали горячих летних лучей, и в тихой комнате, тонувшей в голубоватом полумраке, было прохладно и уютно. Жигит и девушка сидели на мягких корпе у низкого круглого стола, опираясь на подлокотники, и сдержанно вели учтивую беседу. Потом Абай перешел к тому, что занимало его мысли.

Он начал с того, что горячо поблагодарил Салтанат за все, что она для него сделала. Девушку настолько стеснял этот разговор наедине, что она ничего не ответила. Только белые пальцы ее слегка шевельнулись, как бы отводя благодарность, и она на миг подняла на него выразительный взгляд, словно говоря: «Не нужно вспоминать об этом…»

Абай не мог понять, что означает ее молчание: стеснялась ли она признаться в той огромной услуге, которую ему оказала, боялась ли, что это признание окажется уздой, наброшенной на голову жигита, или молчание это говорило: «То, что следовало сделать, я уже сделала, теперь мне остается слушать…» Так или иначе, он хотел добиться от Салтанат полной откровенности: если между ними хоть что-нибудь останется неясным, душа его не будет спокойна.

Вошел Баймагамбет и поставил перед ним серебряную миску с холодным кумысом. Абай задумчиво помешал кумыс, налил его в расписную пиалу и подал девушке.

– Салтанат… – начал он.

Смущенный взгляд девушки остановился на его лице.

– Нередко жигит оказывает услугу жигиту. И сам я не раз был обязан моим сверстникам и друзьям. Но никогда мне и в голову не приходило, что в такую тяжелую минуту я получу помощь от женщины, будь это даже родная мать, и что эта женщина станет действовать так смело и открыто, не думая о своем добром имени. Прямота не порок. Скажите мне правду. Эта правда поможет нам обоим быть откровенными. Что побудило вас помочь мне, какие мысли и желания?

Салтанат, казалось, ожидала этого вопроса. Ее светлое смугловатое лицо вспыхнуло горячим румянцем от корней волос до подбородка и тотчас же побледнело. Уголки полных губ слегка дрожали от волнения. Она медленно, стараясь казаться спокойной, взяла из рук Абая чашку, отпила кумыс и лишь потом подняла на него глаза.

– Скорей всего – просто сочувствие молодости. Никто меня об этом не просил, я сделала все сама. Вас это ни к чему не обязывает, ведь я и не спрашивала вашего согласия… Мне хотелось бы одного… – Она опустила глаза и негромко докончила – Я прошу вас не сердиться на меня и не говорить, что и без меня у вас нашлись бы друзья…

Теперь Абай убедился в том, что она действовала самостоятельно, не советуясь и не считаясь ни с кем. Ее смелость, решительность и сила воли привели его в восхищение.

– Хорошие слова, Салтанат! Я никогда не забуду их… – начал было он, но тут дверь открылась и в комнату вошел человек в больших сапогах, в шапке из черной мерлушки тобыктинского покроя, высокий и крепкий, с камчой в руках. По всему было видно, что он только что приехал из степного аула. Попав с яркого света в полумрак, он еще не различал сидевших в комнате, но Абай сразу узнал его и пригласил подойти поближе.

Гость осторожно двинулся к нему, нащупал руками место, сел – и только тогда увидел Салтанат. Он был так поражен, что, приняв от Абая пиалу с кумысом, не стал даже его пить и молчал, посматривая на обоих.

Это был один из «бес-каска» – сын Кулиншака, Манас. Он приехал как раз тогда, когда тройка гнедых выезжала из ворот. Остановив Макиш, он указал ей на свою взмыленную пару и сообщил, что мчался сюда день и ночь, чтобы узнать об Абае. Макиш успокоила его, сказав, что дело закончено и что Абай уже дома, а Баймагамбет тут же рассказал ему, что повозка и тройка гнедых принадлежат гостье, девушке Салтанат. Манас заторопился к Абаю, но Баймагамбет все задерживал его, расспрашивая об ауле. Наконец Манас, потеряв терпение, пошел отыскивать Абая сам и, найдя его в полутемной комнате наедине с девушкой, по-своему объяснил себе разговорчивость Баймагамбета.

Наконец, справившись с изумлением, он рассказал, что приехал в город по поручению байбише Улжан. Аулы уже откочевали на дальние жайляу, дороги кругом безлюдны, одинокому путнику ехать небезопасно. Поэтому за новостями могли послать только его, храброго и решительного жигита. Манас сообщил, что все – и родители, и дети, и сородичи – совсем измучились, не получив вестей от Абая.

– Ночи не спят, все думают, не зачах ли ты там в клетке. Но, слава богу, свет мой, меня еще в воротах обрадовали, что ты здоров! Ну, думаю, счастлив оказался мой путь! Баймагамбет удерживал меня, говорил, что ты занят, но я так торопился тебя увидеть, что вошел не спросясь… Уж вы не обижайтесь… А ты, видно, здесь не скучаешь! Что же, давай бог!

И, оглушительно захохотав, он принялся за кумыс.

Эта грубо сколоченная острота для Манаса была еще изысканным выражением. Абай не дал ему продолжить ее и быстро сказал:

– Освободили меня только вчера, едва успел встретиться со своими близкими. Да не все еще кончено, – вот советуемся, что делать дальше, я ведь на поруках… Но об этом поговорим после…

Он кликнул Баймагамбета и, когда тот вошел, коротко распорядился:

– Отведи Манаса-ага в гостиную комнату, устрой отдохнуть, позаботься о ночлеге!

И как только они вышли, Абай возобновил прерванный разговор:

– Как я могу сердиться на то, что вы меня освободили! У меня и в мыслях нет этого! Я думаю только об одном: чем я могу помочь в ваших делах? Если мне удастся исполнить какое-нибудь ваше желание – большего мне и не надо. Но если это невозможно, то ваше огорчение будет и для меня большим горем.

Салтанат выслушала его, не подымая глаз.

– Вы хорошо сказали, Абай, – спокойно ответила она. – Но пусть мои пожелания останутся невысказанными. Вы сами вчера сказали, что сдержанность – друг ума… Я впервые говорю с вами, но от Макиш слышала много о вашей правдивости и о ясности вашего ума. Я всегда думала, что именно вы можете дать душе человека опору, – и оказалась права: то, что вы сказали сейчас, все мне разъяснило и вполне успокоило меня… Этим вы сказали многое… – Она усмехнулась и добавила: – Ведь ясно, что хоть комната эта просторна, но мой путь в ней короток… Давайте кончим на этом. Разрешите мне уйти. Абай, помогая ей встать, улыбнулся в ответ:

– Но как может возникнуть настоящая дружба, если двух людей разделяет неподнятое покрывало? Не следует ли душе быть более откровенной?

Золоченое шолпы Салтанат зазвенело в лад ее негромкому смеху.

– «Сорвав завесу души, завесу чести не рви!» – так, кажется, сказано у суфи Аллаяра? – ответила она, переступая порог. – Будем сдержанны и мы и не станем срывать этой завесы…

И она ушла, бросив последний взгляд на Абая.

Он остался у двери, недоумевая и восхищаясь. «Сорвав завесу души, завесу чести не рви…» – повторял он про себя. – Как хорошо она сказала!.. У нее редкий ум и самообладание… Быть может, на своем жизненном пути я набрел на сокровище?..» – Он вспоминал, что он говорил девушке сам, и был недоволен тем, как выражал свои мысли. Кто еще из девушек сделал бы то, что она? Конечно, ее толкнуло на заботы о нем не простое женское легкомыслие, в этом была видна настоящая человечность… И как сдержанна, учтива и полна достоинства была она в этом разговоре наедине, не всякая так сумеет!..

Мысленно любуясь поведением Салтанат, он понял, что встреча с ней будет и для него самого испытанием. Ее чувства так честны и искренни, что требуют только честного и искреннего ответа. Он решил не оставаться больше в доме Тинибая, а поселиться на другом берегу, там, где он жил в свои прежние приезды в город, – у гостеприимного казаха Керима.

Прошло несколько дней. Абай жил в доме Керима, отдавая все время книгам. Каждое утро он в сопровождении Баймагамбета уезжал верхом в центр города и останавливался недалеко от берега Иртыша в узком переулке у каменного двухэтажного дома, отсылал Баймагамбета с конями до вечера и входил в этот белый дом – библиотеку.

Сегодня он хотел взять книги домой и оставил Баймагамбета дожидаться. В читальне – большой длинной комнате – на этот раз оказалось много народу, за каждым столом сидели по два-три человека, главным образом учащаяся молодежь. «Вот где самое ценное во всем городе», – подумал Абай входя.

Библиотекарь, скромно одетый старичок с острой седенькой бородкой и морщинистым лицом, приветливо встретил Абая, как старого знакомого. Недалеко от входа за столом сидел чиновник с пышными кудрявыми волосами и лихо закрученными усами. Он поглядывал маслеными глазками на свою соседку, нарядно одетую молодую женщину, видимо даже здесь, в библиотеке, продолжая свое ухаживание. Едва Абай вошел, как он указал ей на него и довольно громко, с явным расчетом на то, чтобы остроту его услышали остальные, процедил сквозь зубы:

– Удивительно… С каких это пор в Гоголевскую библиотеку стали пускать верблюдов?

Кое-кто из молодых читателей, подняв глаза и увидев казаха в широком степном чапане, фыркнул. Женщина нахмурила брови и залилась краской, укоризненно взглянув на остряка. Абай резко повернул голову, но, поборов мгновенную вспышку гнева, спокойно ответил:

– А почему бы не зайти сюда верблюду, господин чиновник, если здесь уже сидит осел?

На этот раз рассмеялись все. Чиновник весь побелел, потом вспыхнул, но промолчал, видя, что и его соседка расхохоталась, откинувшись на стуле. Абай снова повернулся к старику библиотекарю и попросил у него номер журнала «Русский вестник».

Смех утих, все снова склонились над книгами. Невысокий темнобородый человек с большим открытым лбом, стоявший у конторки библиотекаря, повернулся к Абаю.

– Этот номер у меня, я уже просмотрел его и могу отдать вам, – сказал он. – Только скажите мне сначала, почему вы его спрашиваете?

– Там печатается новый роман Толстого, – ответил Абай, – мне хотелось его прочесть.

– Так вы знакомы с произведениями Толстого? А чем он вас заинтересовал?

Его умное лицо и добродушные вопросы невольно располагали к нему. Абай ответил учтиво:

– Нет, Толстого я еще не читал, но слышал, что он настоящий русский мудрец. Вот я и хочу узнать, чему учит этот великий человек.

– Хорошее дело, – сказал собеседник и протянул Абаю журнал. – А я ведь вас и раньше видел, при других обстоятельствах, не очень-то приятных… В областном управлении. По правде говоря, сегодняшняя встреча произвела на меня еще большее впечатление, чем та… Познакомимся – Михайлов Евгений Петрович.

– Ибрагим Кунанбаев, – представился Абай. – Я тоже хорошо вас знаю по рассказам наших друзей… Очень рад познакомиться…

Они вместе вышли из библиотеки и медленно пошли берегом Иртыша, продолжая разговор. Абай шел, распахнув чапан, заложив руки за спину и держа в них плетку и тымак, Баймагамбет следовал за ними верхом, удивляясь в душе, как это Абай может идти пешком только для того, чтобы разговаривать с каким-то русским. Когда они дошли до белого каменного дома, стоявшего на самом берегу возле мельницы, Михайлов открыл дверь подъезда.

– Зайдемте ко мне, мне хотелось бы еще поговорить с вами, – сказал он Абаю.

Михайлов жил в большой и светлой, чисто прибранной комнате. Обрадованный встречей, Абай не торопился домой и просидел у Михайлова до самого вечера.

У Абая были причины интересоваться Михайловым. Андреев часто говорил ему, что Михайлов, пожалуй, самый умный и образованный человек во всем Семипалатинске. По словам Андреева, он посвятил свою жизнь общественной деятельности и еще юношей подвергся преследованиям царской власти. Но эти гонения не сломили его духа, – наоборот, в заключении и в ссылках, находясь среди лучших русских людей, он непрерывно пополнял свои знания и достиг высокой образованности. По мнению Акбаса, Михаилов был одним из передовых людей своего народа и в другую эпоху мог бы быть его гордостью. И вот наконец Абай увидел его самого и мог с ним говорить.