Текст книги "Айседора Дункан: роман одной жизни"

Автор книги: Морис Левер

ГЛАВА VIII

Венеция, 1903 год. Первая остановка по пути в Грецию – и первое разочарование… Поистине Айседора предпочитает Флоренцию. Там, в галерее Уффици, она открыла для себя картину Боттичелли «Весна». Это произведение приводит ее в восторг. Она говорит сестре:

– Посмотри, вот танец, который я хотела бы создать. Если бы я могла моим телом передать то же чувство, тот же экстаз, ту же загадку! Если бы могла дать людям почувствовать мягкость устилающих землю цветов под ногами!.. Представь себе, Элизабет… хоровод нимф, струящийся воздух, а посередине – я, Мадонна-Афродита, само воплощение Ренессанса! Я бы назвала это Танцем будущего…

Из Венеции их семья перебралась в Санта-Мауру, откуда должно было начаться путешествие. В тех же условиях – обязательно! – в каких совершал его Одиссей: под парусом, на рыбацком судне.

Раймонд выискал в порту подходящее суденышко и попытался объяснить хозяину, что их плавание должно точь-в-точь походить на путешествие Одиссея. Недоверчивый рыбак долго пялил глаза на американца, который жестикулировал, как одержимый, и говорил без конца про какого-то Гомера, причем очень настойчиво. Выслушав, рыбак постучал пальцем по лбу (международный жест, говорящий о сомнениях в умственном здоровье собеседника) и, пытаясь предупредить об опасностях предприятия, стал показывать на небо, повторяя:

– Бум! Бум!..

Все же при виде кучи драхм, протянутой ему Раймондом, хозяин судна согласился.

И вот наши путники плывут по Ионическому морю на борту рыбацкого судна. Сделали короткую стоянку в Превезе, где пополнили запас провизии: большой крут сыра, оливки, вяленая рыба (все, как в меню Одиссея). После чего взяли курс на Карвасарас. От жары продукты скоро превратились в желтоватую липкую массу с тошнотворным запахом. Нескончаемая качка совсем доконала пассажиров, и они один за другим перегибаются через борт, освобождая желудки ото всего, что в них было и чего даже не было.

К концу дня берега Греции наконец дают приют нашим семерым аргонавтам. С зелеными лицами, покачиваясь, сходят они на землю и падают ниц в изнеможении, только Раймонд запевает гимн наконец-то обретенной «отчизне»:

 
После долгих в пути испытаний наконец-то мы добрались.
Привет тебе, о Зевс-олимпиец! И тебе, Аполлон, привет!
Привет и тебе, Афродита! Вставайте, вакханки, и жены, и девы!
Идите сюда и с собой приведите Мастера оргий.
Пусть песнопения наши Диониса разбудят.
 

Можно себе представить изумление греческих рыбаков при виде людей, наряженных в хламиды и туники, то падающих на землю, то кидающихся их обнимать со слезами радости. Вся деревня сбежалась посмотреть на незнакомцев. Раймонд до полуночи разглагольствовал о мудрости Платона. Никто ничего не понимал, но всем было весело, как на свадьбе, и вино текло рекой.

На следующий день, «едва Аврора простерла свои руки-лучи», группа отправляется дальше. Мать и Сара с ребенком садятся в экипаж, запряженный двумя лошадьми. Остальные веселой гурьбой шагают, размахивая ветками лавра, к великому удивлению собравшихся крестьян. Дорога к Агриниону вьется в гору извилистой лентой. Кристально чистый утренний воздух и яркие краски разлиты вокруг. Даже туман в ущельях окрашен в розовый цвет.

На стоянках они танцуют и поют. Вплавь перебираются через реку Ахелоос. Пьют вино из свиных бурдюков со смолистым запахом и находят его восхитительным, несмотря на привкус лака. Одним словом, пьяны от счастья.

Ночью добираются до Агриниона, где садятся в дилижанс, идущий в Миссолонги. Короткая остановка, чтобы почтить память великого Байрона у его могилы, и все садятся на пароход, идущий в Патру, а оттуда допотопный поезд, трясясь и раскачиваясь по узкоколейке, довозит их до Афин. В сосредоточенной тишине поднимаются они по тропе, ведущей к Акрополю: место священно, волнение слишком сильно. Да и можно ли словами передать мощное дыхание окружающей красоты, от которой кружится голова? Солнце встает из-за горы Пентелик, золотисто-розовый свет озаряет ее мраморные склоны и сверкающий Эрехтейон, храм Афины… Их потрясает величие Акрополя. Часами бродят они по священной горе, с бьющимся сердцем, охваченные каким-то мистическим экстазом. А когда, наконец, спускаются, у них уже готово решение. Не сговариваясь, все охвачены одним желанием: никогда больше не покидать землю Эллады. Жить в сени Пропилеев, как можно ближе к богам.

Первой нарушила молчание Айседора. Минута торжественная.

– Слушайте меня. На моем счету в банке достаточно денег. Мы построим храм и посвятим его божеству танца.

Всеобщее одобрение. Осталось найти идеальное место. Они обошли Колон, Фалер, долины Аттики, но не находят места, достойного их святилища. Наконец на горе Пимет Раймонд замечает возвышение. Он втыкает в землю свой посох (отныне семейство одевается только по моде пастухов Аркадии: туника, сандалии, а в руках – посох) и громко зовет остальных.

– Идите сюда! Я нашел. Смотрите! Мы на одном уровне с Акрополем.

Действительно. Если взглянуть на запад, четко видны храмы Акрополя на такой же высоте. Холм, на котором они стоят, всего лишь голый бугор с каменистой почвой, где растут одни колючки. Называется Копамос. Не без труда путники разыскали пять крестьянских семей, считающих эту землю своей.

– Мы хотим купить ваш холм и построить здесь храм. Сколько хотите за землю?

Греки не растерялись и затребовали баснословную цену: несколько миллионов драхм. Начинается торг, спор, пытаются договориться. Напрасно. Крестьяне уперлись и не уступают. Тогда, по счастливой идее, пришедшей в голову Раймонду, семья приглашает всех: мужчин, женщин, детей и стариков на пир. На всякий случай пригласили также стряпчего из Афин. Ближе к полуночи, после обильных возлияний, между местными пастухами и эллинами из Нового Света подписывается купчая.

Копамос становится собственностью Дунканов. Цена, конечно, головокружительная, однако существенно меньше первоначально запрошенной. Объятия, поздравления, слезы радости, возносятся молитвы Зевсу, Дионису и Афродите. С утра начинают работать. Раймонд чертит план будущего храма, который должен быть точной копией дворца Агамемнона. Не меньше. Нанимают рабочих, и с горы Пентелик на повозках, в которые впряжены ослики, начинают привозить мрамор.

Закладка первого камня сопровождается самой фантастической церемонией. Позвали священника в черной рясе, с большим крестом на широкой груди. Первым делом он потребовал петуха.

– Петуха? Зачем петуха? – удивилась Элизабет.

– Необходимо для совершения обряда.

Пришлось довольно долго искать птицу, потому что кур в окрестностях не нашлось. В конце концов разыскали захудалого петушка и отдали его попу вместе с жертвенным ножом. Тем временем со всей окрути и даже из Афин стали собираться любопытные посмотреть на необычное зрелище: неоахейцы из Калифорнии хотят восстановить дворец Агамемнона. К закату солнца на вершине Копамоса собралась внушительная толпа.

Держа в одной руке нож, а в другой несчастного петуха, священник трижды обходит огражденный участок земли, потом резким движением перерезает горло жертве и обагряет ее кровью краеугольный камень будущего фундамента. После чего долго поет речитативом, провозглашая долгая лета, мир и покой жителям этого дома и их потомству.

По окончании молебна зажгли большой костер, на вертеле зажарили барашка, откупорили несколько бочонков местного вина и до рассвета плясали сиртаки.

В последовавшие дни семейство организовало свою жизнь согласно их идеалу, то есть в абсолютном соответствии с тем, как жили древние греки. Их священной книгой становится «Республика» Платона. Айседору провозгласили главным жрецом, и первая ее речь звучала так:

– Поклянемся никогда не расставаться, не жениться и не выходить замуж. Что касается тех, кто уже женат, они могут жить, как жили до сих пор, – добавила она, посмотрев на Августина, Сару и их дочку. – Мы будем жить на земле Эллады, как жили древние греки. Встаем вместе с солнцем, приветствуя его пением гимнов и провозглашая ему хвалы. После чего утоляем жажду кружкой козьего молока и учим юных афинян пению и танцам.

Мы будем воспитывать их в почтении к древним богам, в уважении к обычаям их предков, сами будем носить хламиды и туники. После скромного обеда, состоящего из овощей и фруктов (постепенно мы откажемся от употребления мяса), будем заниматься музыкой и медитацией.

Все семейство Дунканов поклялось свято выполнять изложенную программу.

В ожидании постройки храма Терпсихоры наши герои поселились в центре Афин, в гостинице «Англетер». Кроме занятий с детьми, дни проходили в наблюдениях за стройкой, посещении археологических музеев и осмотре главных достопримечательностей. Они совершили трехдневную экскурсию туда, где проводились элевсинские мистерии, в 24 километрах от Афин. При этом побывали в деревне Дафнис, сделали стоянку на острове Саламин, где танцами и мимансом прославили победу Фемистокла над персидским флотом.

Древние их наряды смотрятся гармонично на фоне Акрополя, но производят сенсацию в магазинах, трамвае и в ресторанах современного города. Однако постепенно жители Афин привыкли к этой живописной группе, и она стала частью городского пейзажа.

Каждое утро с восходом солнца в полном безмолвии поднимаются они на священную гору с тем же чувством благоговения, что и в первый день. Айседора отрабатывает позы для танцев, остальные пытаются обнаружить следы козьих троп, которые существовали здесь до строительства храма Афины Паллады.

Присутствуют они также на продолжительных службах в греческой православной церкви, зачарованные пышностью богослужений и красотой песнопений. Раймонд серьезно изучает нотное письмо древних греков. Однажды он пришел из публичной библиотеки в возбужденном состоянии и тут же закричал:

– Айседора, это неслыханно и гениально!

– Что именно?

– Помнишь, мы слушали на днях песнопения в православной церкви?

– Да, великолепное пение. А детские голоса! Сверхъестественная чистота звука!

– Помнишь, я тебе сказал: «Голоса мальчиков в древнегреческом хоре должны были звучать именно так»?

– Помню. Ну и что?

– Так вот, у меня есть доказательства того, что существует преемственность между нынешней музыкой в греческой православной церкви и хором древних трагедий. Те же гаммы, мотивы и ритмы. Так, гимны Аполлону, Афродите и другим языческим богам после некоторых превращений перешли в греческую православную церковь.

– Очень интересно. Но куда ты клонишь?

– А вот куда. Если мы сумеем применить ритм современного византийского песнопения к хорам античной трагедии, например к «Просительницам» Эсхила, мы могли бы восстановить трагедию в ее первоначальном виде, как ее играли две тысячи лет тому назад. Представляешь?

– Раймонд, ты – гений. Завтра же начнем собирать детский хор и поставим «Просительниц». Согласен?

Как ему не быть согласным, ведь он давно мечтает применить на практике свои теоретические исследования. С помощью молодого семинариста Айседора отбирает путем прослушивания десять красивых мальчиков с чудесными голосами, «самые чистые голоса в Афинах», заверяет семинарист, и начинается работа.

Репетиции проходят в большом салоне гостиницы «Англетер», любезно предоставленном дирекцией в распоряжение танцовщицы и ее брата. Через две недели они считают, что спектакль в основном готов. Слух об этом распространяется по всему городу. Студенты университета организуют в местном театре представление, вызвавшее восторженный прием. Услышав об успехе, король Георг I приглашает Дунканов выступить в Королевском театре. Айседора танцует «Просительниц» в сопровождении десяти хористов, одетых в разноцветные просторные туники. Прием ей оказан вежливый, но не более того. Принцессы не понимают ни слова из текста Эсхила, а музыкальные новации Раймонда, так понравившиеся студентам и преподавателям, оставляют аристократическую публику совершенно равнодушной.

Тем временем работы на Копамосе встали. Банковский счет Айседоры иссякал быстрее, чем росли стены храма. Дунканы узнали от одного крестьянина новость, которую до сих пор скрывали местные жители: Копамос – земля пропащая, воды нет на шесть километров в округе. По склонам горы Химет, весело журча, сбегают ручьи и речушки, с Пантелика ниспадают водопады, а вот Копамос упорно сохраняет свой засушливый нрав. Ни капли воды. Просто Сахара какая-то. Раймонд решает копать артезианский, колодец. Но чем глубже копали, тем тверже и суше была земля. Пришлось отказаться от плана строительства дворца Агамемнона и оставить его стены недостроенными.

Вскоре запасы денег иссякли, и Айседора собрала семейство на совет.

– Осталось денег на неделю жизни, не больше, – сказала она. – Скоро нечем будет платить за гостиницу и питание. Вижу только один выход: послать телеграмму Гроссу.

– Хороши мы будем, вернувшись! – простонал Раймонд.

– Копамос оказался безумным проектом, бездонной бочкой. Но мы еще вернемся в Грецию, потому что носим ее в груди с давних пор, не так ли? Теперь никто и никогда не сможет отнять ее у нас, поскольку она живет в наших душах. Где бы мы ни находились, куда бы ни направлялись, мы будем ее любить и почитать, как истинную отчизну.

Через три дня она получила ответ от Александра Гросса и целую серию контрактов в Вене и Мюнхене. В программе – «Просительницы» с хором детей из Греции. Железнодорожные билеты были заказаны на следующий же день.

В последнюю ночь Айседора не могла уснуть и отправилась к Акрополю. В амфитеатре Диониса она медленно обошла пустынный полукруг и присела на ступени. Вдруг ей показалось, что огромная бездонная воронка затягивает ее вниз. Только неумолчный звон цикад нарушал тишину. Серебристый луч луны освещал просцениум. Никогда благородное величие этого места не казалось Айседоре наполненным такой тайной. Подняв глаза, она увидела края амфитеатра, черной тенью выделявшиеся на фоне звездного неба. Впервые она почувствовала себя чужой в этом окружении, под этим небом, среди давно умерших богов, чье невидимое присутствие она ощущала. Ей показалось, что античный мир, которому она так много отдала, теперь смотрел на нее с жалостью, культура, которую она попыталась воскресить, мстила ей за ее смелость. Движимая своей страстью, она наивно полагала, что можно вычеркнуть двадцать веков истории, что достаточно одеться, как одевались древние греки, питаться, как они, говорить на их языке, исполнять их музыку и гимны, возродить их танцы, поклоняться их богам – и люди станут жить их жизнью. Она нарушила неумолимый закон времени, осквернила гробницу, где покоится в веках душа минувших цивилизаций, нерушимая тайна их существа.

Беспредельная наивность и слепая влюбленность мешали ей понять, что идея воскресить Элладу остается, несмотря на все усилия, лишь плодом ее воображения и ничем иным. То, чего ей удалось достичь, – это Греция 1900 года, типичное «Новое искусство», так же далекое от античной Эллады, как и от современной Греции. Греция с дункановским Парфеноном, дункановской мифологией, платонизмом, музыкой, танцами, костюмами…

«Я ошиблась самым ужасным образом, – говорила она себе, обхватив голову руками, – все наши мечты лопнули, как мыльные пузыри. Мы никогда не сможем думать и чувствовать, как древние греки. Никогда! Я всегда буду американкой из Сан-Франциско, родившейся двадцать пять лет тому назад, наполовину ирландкой, наполовину шотландкой, и всегда у меня будет больше общего с краснокожими индейцами, чем с детьми Зевса». Но из этой ошибки возникнет ее самое оригинальное творение: танец, истоком которого является греческое искусство.

Рассвет застал ее распростертой на каменной ступени, где она незаметно для себя уснула. Она встала, дрожа от холода, накинула шарф на плечи. Перед ней возвышались колонны Акрополя, освещенные первыми лучами солнца.

 
И на фронтоне храма
Горят лучи Авроры…
Смотри… Бледнеет мрак веков,
Видны брега свободной Эллады.
Греция возрождается внутри нас,
Вечная, свободная Эллада!..
 

ГЛАВА IX

Приезд их небольшой группы в Вену не прошел незамеченным. Подобного никогда не видели под остекленной крышей вокзала «Сюдбанхоф». Впереди шел Александр Гросс с цветочными венками, за ним – все семейство Дунканов в туниках, а следом – десяток крикливых мальчишек в длинных белых одеяниях. Замыкал шествие семинарист в фиолетовом подряснике.

На этом сюрпризы для австрийцев не закончились. На первом представлении зрители переглядывались с недоумением, слушая древнегреческие хоры Эсхила, распеваемые на мотивы православных гимнов. Удивление достигло предела, когда объявили, что Айседора одна исполнит роли пятидесяти дочерей царя Даная.

– Ты надеешься выразить чувства пятидесяти дев сразу? – спросил ее Раймонд полушутя-полусерьезно.

– Не беспокойся, – ответила она ему. – Когда я танцую, у меня появляется дар разрываться на части.

Публика не была в этом уверена. В зале слышался шепот: «Это бессвязно», «Скандал!», «Спектакль безумцев», «И это называется танец?»

– Я бы отправил их всех к доктору Фрейду, – важно заявлял какой-то старик, поглаживая окладистую бороду.

– Ах, не говорите мне об этом человеке, – возражала соседка. – Он еще более умалишенный, чем его пациенты.

– Я полагаю, что фрау Дункан – объект для психоанализа. Кажется, так это называется, дорогая?

– Тихо, тихо! – протестовали с галерки.

К счастью, в Вене нашлось достаточно интеллигентов и передовых художников, способных понять, что пыталась выразить Айседора своим танцем. Писатель Герман Бар, один из вожаков «Молодой Вены», посвятил этому спектаклю несколько статей в газете «Нойе фрайе прессе». Он лично знал танцовщицу, поскольку встречался с ней два года назад, во время ее турне по Германии. Это был мужчина лет сорока с загорелым лицом и рыжеватой шевелюрой. Внимательно следя за новыми идеями и самыми смелыми экспериментами, он не мог оставаться равнодушным к революции, совершенной Айседорой в хореографии. Он, горячий защитник Рихарда Штрауса и Арнольда Шёнберга, видел в ней один из главных символов современного искусства. Самый требовательный художник был бы рад получить такую оценку из уст столь проницательного критика, каким был Бар. Близкий к Шницлеру, Гауптману, Рильке, Герман Бар и сам активно участвовал в том небывалом культурном подъеме, какой наблюдался в Вене в начале XX века.

Между ним и Айседорой установились дружеские отношения. Их часто видели вместе в известном кафе «Грин-щтайдль», штаб-квартире молодой австрийской литературы. Порой к ним присоединялись Шницлер, Цвейг и Альтенберг, вместе они вели бесконечные дискуссии об искусстве и эстетике. Однажды к их столику подошел стройный молодой человек с резкими чертами загорелого лица, быстро поклонился и решительным тоном представился: «Гуго фон Гофмансталь» [14]14
  Гуго фон Гофмансталь(1874–1929) – австрийский поэт и драматург.


[Закрыть].

Каждый вечер после спектакля Айседора встречалась с Германом в баре ее гостиницы, где они болтали далеко за полночь. Однажды она пришла из театра в состоянии полного изнеможения. Бар поджидал ее.

– Ах, Герман, друг мой, как я рада вас видеть, если бы вы знали!.. Вы так мне нужны!

– Что случилось, Айседора? У вас измученный вид.

– Каждый вечер одно и то же. Им плевать на Эсхила, на «Просительниц» и на византийский хор. Им скучно, они зевают так, что рискуют вывернуть скулы. И когда я выхожу на сцену и объясняю, что мне хочется возродить сам дух греческой трагедии, знаете, что они делают, Герман?

– Нет.

– Они требуют, чтобы я станцевала «Голубой Дунай»… Такое впечатление, что ничего другого они не знают, честное слово! Представляете? В Вене, Герман, в Вене!..

– И что вы делаете?

– Я подчиняюсь, разумеется. А что я еще могу делать?

– Ну и как?

– Они в телячьем восторге. Аплодируют как сумасшедшие, кретины, дегенераты! Вскакивают, трепеща от радости. И требуют повторить! Четыре раза… Пять раз!.. И я повторяю, повторяю. Ох этот «Голубой Дунай»! Герман, если бы вы знали, как он мне опостылел!.. Тошнотворно надоел, сил моих больше нет! Мне кажется, я погибаю. Не могу больше.

– Успокойтесь, Айседора. Вы знаете, что лучшие люди в Вене на вашей стороне – интеллигенция, художники, студенты, молодежь. За вас готов бороться весь авангард, потому что вы представляете новое искусство, хотите изменить наш мир, потому что, как и мы, вы восстаете против традиционного, комфортабельного порядка, по-своему выступаете против абсурдных норм «красивой эстетики»… Вот к нам-то прежде всего вы и обращаетесь, не забывайте этого. Будьте уверены, Айседора, нарождается новая эпоха, когда молодежь завоюет наконец свои права. Вчера я присутствовал при исполнении нового произведения Шёнберга. Какой-то тупой господин в зале принялся свистеть в свистульку. Тогда мой друг Бушбек, сидевший рядом со мной, пошел к нему и отвесил пару звонких пощечин. Не волнуйтесь. Мы поступим также на одном из ваших спектаклей, потому что мы хотим жить настоящей жизнью. «Nostra res agitur» [15]15
  Приблиз.: наше дело правое ( лат.).


[Закрыть], Айседора.

Так же принимают ее в Мюнхене, потом в Берлине. Полный успех у интеллигенции, аплодирующей ей, и непонимание у широкой публики, громко требующей «Голубой Дунай». Айседора неутомимо, трижды исполняет проклятый вальс, но не отклоняется от остальной части программы, то есть от главного. По существу, ей не важно, что ее смелые изыскания непонятны большинству зрителей. Ведь избранная публика – на ее стороне! Она знает, что идущий впереди обречен на одиночество, а в том, что она «впереди идущая», она никогда не сомневалась. Тем временем слава ее растет, причем не только в Германии, но и во всей Европе, и предложения контрактов поступают к Гроссу непрерывно.

Но настоящие неприятности за шесть месяцев турне по Германии доставляет не столько публика, сколько десять мальчиков-хористов из Греции. Поначалу все шло как нельзя лучше. Повсюду их называли чудесными, забавными, хотя и развязными. Дамы, а то и некоторые мужчины были в восторге от их огромных черных глаз, всячески их опекали и баловали. Мальчиков обучали немецким словам, забавлялись их греческим акцентом, прощали им капризы и глупости: ах, какие они миленькие, молоденькие, трогательные! Айседора вызывала всеобщий восторг, когда по утрам выводила на прогулку своих «пастушков». Однажды в берлинском парке Люстгарден, на перекрестке аллей, греческая группа неожиданно оказалась на пути императрицы, совершавшей прогулку верхом. Внезапная встреча вспугнула коня, он метнулся в сторону, и августейшая амазонка упала на землю. Происшествие тотчас же сделалось сенсацией.

Через несколько месяцев избалованные сыны Эллады начали доставлять серьезные хлопоты их покровительницам. Божественные голоса ломались, мальчишки фальшивили с каждым днем все сильнее, превращая хор «Просительниц» в кошачий концерт. К тому времени они выросли на добрых полфута, их щеки покрылись малоэстетичным пушком. Одним словом, очаровательные дети превратились в малопривлекательных подростков. Что касается семинариста, награжденного звучным титулом «хородидаскаль», он все меньше интересовался своими питомцами, и его когда-то горячая вера в византийскую музыку стала ослабевать при контакте с германским окружением. Его отлучки становились с каждым днем все чаще и продолжительнее. Однажды мальчишек застали в низкопробном кабаке пьяными, в обществе отребья из греческих эмигрантов.

– Так больше продолжаться не может! – взорвалась Айседора, обращаясь к учителю пения. – Не могу допустить дальнейшей распущенности. Вы неспособны держать их в руках. Вы за ними не следите.

– Я не виноват, хозяйка, – отвечал тот. – Они вылезли через окошко, пока я спал. Это сущие дьяволята, честное слово.

– К тому же они фальшивят, когда поют. Голоса ломаются. Публика это замечает. Они портят мне весь спектакль!

– Но это… византийские песнопения, хозяйка.

– Я тоже так говорила поначалу, но теперь уже мне не верят. Конечно, можно сваливать вину на византийскую манеру пения! На самом деле это какофония. И вы отлично знаете это сами!

На дурное поведение мальчишек жаловалась и администрация гостиницы. «Херувимчики» требовали к каждому блюду черного хлеба, маслин и сырого лука. И если им не подавали требуемое, они швыряли в лицо официанту мясо вместе с тарелкой. А один из маленьких негодяев даже пригрозил метрдотелю ножом.

Наконец чаша терпения переполнилась. Айседора повела хористов в магазин, одела их в европейские костюмы, положила каждому в карман небольшую сумму денег, железнодорожный билет до Афин в вагоне второго класса и сама отвезла их на вокзал. Поезд медленно двинулся в клубах черного паровозного дыма.

А тем временем, устав от того, что он называл «безумными выходками» Айседоры, Александр Гросс объявил ей, что отныне отказывается быть ее антрепренером. Пришлось ей обратиться к Йозефу Шурману, импресарио многих звезд. Тот согласился заниматься ее гастролями. Многоопытный делец и специалист международного масштаба в зрелищных делах, Шурман давно присматривался к этой босоногой американке, почуяв в ней великую танцовщицу. И не ошибся.

Через неделю после отъезда молодых хористов Айседора получила письмо от Козимы Вагнер с приглашением обсудить с ней предстоящий фестиваль в Байройте.

Встретиться с Козимой, дочерью Листа, подругой Вагнера, было равноценно переходу, хотя и временному, из категории смертных людей в царство полубогов. Несмотря на свои шестьдесят пять лет, вдова маэстро сохранила свою властную красоту молодости. Чудные зеленые глаза, хотя и слегка поблекшие, освещали удлиненное строгое лицо, унаследованное от отца. Смущенная, Айседора не смела рта открыть, но пожилая дама ободрила ее улыбкой.

– Мне очень понравился ваш спектакль, фрау Дункан, – начала она с места в карьер. – Уверена, что и Рихард высоко его оценил бы. Сколько раз он приходил в ярость от берлинского кордебалета! Он терпеть не мог академический танец. К тому же их костюмы он считал отвратительными. А вот вы – та дева-цветок, о которой он всегда мечтал. Сможете ли вы принять участие в предстоящем фестивале, танцуя в «Тангейзере»?

– Мадам, это моя заветная мечта, но одна я не могу танцевать и не знаю, как сложатся у меня отношения с театральным кордебалетом: у нас такие разные взгляды… Если бы у меня была своя школа танцев! Я бы привела с собой целую толпу нимф, фавнов и сатиров…

– Не беспокойтесь, все будет улажено. Я сама буду присутствовать на всех репетициях. Что же касается школы, то когда-нибудь она у вас будет, я уверена в этом.

Пришлось предупредить Шурмана, чтобы он отменил все текущие контракты. Импресарио был очень огорчен.

– Айседора, вы доконаете меня. Вы понимаете, что вы делаете? Надо именно сейчас выступать как можно больше.

– А что я буду делать в Байройте, разве не выступать?

– Байройт – это не для вас. Байройт – это молебен, священная высота, мистический фестиваль, религиозная мистерия… не знаю, как его еще назвать. От ваших вагнерофилов с их обмороками и истериками у меня мороз по коже. Вот увидите, к чему приведет вся эта идеологическая дребедень, вот увидите. Ведь вы считаете себя сторонницей социализма… Нет, серьезно, Айседора, скажите, что вы собираетесь делать в этой Мекке германистов? Будете кадить ладаном великому и оглушительному богу Одину? Вас там и не заметит никто. Сейчас не время для этого, уверяю вас… Уже повсюду появляются ваши подражательницы. А если будете оставаться в тени, ваши имитаторши вас переплюнут. Вот уже в Лондоне появилась некая Мод Аллан, она выступает с шумным успехом каждый вечер, слепо повторяя все, что вы делаете…

– Как вы сказали? Мод Аллан? Знаю ее! Бедная девушка из Америки, если не ошибаюсь. Прислала мне письмо несколько месяцев назад. У нее не было ни гроша, и она попросила разрешения смотреть из-за кулис все мои спектакли.

– И вы, конечно, разрешили.

– Конечно. Мне это не мешало: каждый вечер она забивалась в уголок и уходила, ни слова не говоря.

– Она не теряла времени, эта ваша протеже, и украла у вас все: ваши па, жесты, покрой одежды… Все, все, вплоть до цвета ваших занавесов. А сейчас каждый вечер народ ломится, чтобы посмотреть ее «Саломею».

– Ну а мне какое дело?

– Прошу вас, Айседора, хотя бы изредка вставайте обеими ногами на землю: вы не в Парфеноне. Больше того: представьте, что Мод Аллан заявила в одном интервью, что она вас не знает и даже не слышала никогда о вас, что вы, наверное, одна из ее бесчисленных подражательниц. Ну, что скажете? Если не верите, читайте газеты; я принес вам несколько вырезок.

– Йозеф, бросьте, все это меня не интересует.

– А если ваше место займет кто-нибудь другой, это вас тоже не заинтересует? Повторяю, Айседора, совершенно необходимо выступать, иначе через три месяца вы прекратите существовать, вас просто забудут. Я и так уже с трудом доказываю Фроману, директору «Дьюк оф Йорке тиэтар», что вы единственная создательница этого жанра. А все из-за мисс Аллан! В результате – никаких контрактов с Лондоном заключить не удалось. Поверьте, я не пожалел средств для этого, вы меня знаете.

– Не беспокойтесь, все уладится.

– Вы сохранили письмо мисс Аллан?

– Кажется, да… А что?

– Дайте его мне, я опубликую его в газетах. Это единственный способ заставить ее замолчать, и я смогу заключить контракт с Фроманом.

– Если настаиваете, я согласна, но сейчас оставьте меня в покое, я должна готовиться к фестивалю в Байройте. Прошу вас только договориться обо всем с руководством фестиваля.

– Вы настаиваете?

– Да, Йозеф, настаиваю, уверена, что я там многому научусь. Мне нужно испить из самого источника этой музыки, понимаете? К тому же я обещала Козиме Вагнер.

– Хорошо, но предупреждаю, Айседора, сразу после фестиваля вас ждут гастроли в Петербурге, Москве, Варшаве, в Голландии и опять в Берлине…

– Обещаю, что после Байройта вы будете делать со мной все, что захотите.

Импресарио, конечно, не поверил ей. Он знал, что она будет поступать как захочет, что душевные порывы ей дороже денег.

«В конце концов, – подумал он, – Байройт – не такая уж плохая идея. Это может добавить ей международной известности: „Айседора Дункан в „Тангейзере““… „Вагнер и Айседора…“ Теперь мой долг сделать так, чтобы ее выступление там стало событием».

В Байройт она приехала в начале мая. До открытия фестиваля оставалось три месяца. Айседора работала то в театре, то у себя в гостинице «Черный орел», где стоял рояль. Каждый день получала она записку от Козимы с приглашением пообедать или провести вечер на вилле Ванфрид. Эта вилла в стиле барокко, с тяжелыми занавесями, мрачными обоями и слишком богатой мебелью, была местом, где Рихард Вагнер провел свои последние годы с Козимой. Кроме Айседоры, каждый день за столом было десятка полтора гостей, в большинстве своем артисты, музыканты, писатели, философы, порой королевские особы, приехавшие воздать должное памяти «пророка нового времени».