Текст книги "Айседора Дункан: роман одной жизни"

Автор книги: Морис Левер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Весь следующий день они ожидали встретившую их даму, но та не пришла. Поскольку ночные визитеры оставили только сухие крошки от ржаного хлеба, пришлось питаться консервами, положенными в багаж предусмотрительной Мэри Дести, и холодным чаем без сахара. Под вечер, так и не дождавшись новостей, они спустились в ресторан. Увидели что-то вроде бального зала заброшенного старинного дворца. Позолоченная лепнина, хрустальные люстры, застекленный потолок, ионические колонны, высокие пальмы в ящиках напоминают о былой роскоши. Тишина, как в церкви. Изредка позвякивает посуда. Тошнотворные столовские запахи. Ностальгия дворца, превращенного в богадельню.

На следующее утро, после такой же беспокойной ночи, как накануне, Айседора решает действовать.

– Ждите меня здесь, – говорит она Ирме. – Я пойду к товарищу народному комиссару.

Скучное административное здание. Здесь находится Народный комиссариат просвещения. Коридоры, приемные, снуют озабоченные молодые люди с папками под мышкой. Она останавливает одного из них, объясняет, что хочет поговорить с товарищем Луначарским, но себя не называет, а показывает полученные телеграммы. Ее просят подождать в одной из комнат. Минут через двадцать дверь открывается и входит Луначарский. Крепкий мужчина, довольно массивный корпус, очень подвижные губы над бородкой с проседью, пенсне; вежливость преподавателя филологии перед ректором университета.

– Дорогая мадам Дункан, я так рад вашему неожиданному визиту!

– Думаю, что вы были в курсе моего приезда, поскольку сами пригласили меня телеграммой.

– Ах так?.. Возможно, возможно… Впрочем, это не важно. Я действительно в восторге. Очень, очень рад, поверьте. Что могу сделать для вас?

Она описала свое неудачное устройство в гостинице, напомнила его обещание создать государственное училище танца на пятьсот или тысячу учеников. Он внимательно слушает, покачивая головой:

– Школа? Ах да… Прекрасная мысль. Какой замечательный жест с вашей стороны! Наша народная республика очень, очень вам признательна. Только вот… – э-э-э… так сказать… Вы видите все в очень крупном масштабе… Вы правы, конечно. Вот только не знаю… может быть… для начала… можно было бы ограничить количество учеников… ну, скажем… до пятидесяти человек. А потом видно будет. Вы займетесь их физическим и эстетическим воспитанием. Как вы думаете?

– Я согласна, товарищ, но нужно выделить помещение.

– Да, конечно, конечно… Как это я не подумал? Разрешите?

Сняв телефонную трубку, спрашивает у кого-то из сотрудников, не найдется ли в Москве пустующего и достаточно большого помещения для школы «товарища Дункан».

– Что, что?.. Особняк Балашовой? Отличная мысль! Спасибо.

Положив трубку, говорит Айседоре:

– Предлагаю вам особняк бывшей балетной звезды Балашовой. Вы сможете переехать туда через неделю.

Луначарский не сказал, что после отправленного им в апреле приглашения положение Советской республики катастрофически ухудшилось. На X съезде партии Ленин предложил новую экономическую политику, содержащую частичное возвращение к капиталистическим методам хозяйствования.

Народ покидает Поволжье и Юг России, где свирепствует голод. Беженцы осаждают Москву. Миллионы детей умирают от голода, и власти полагают, что сначала надо накормить детей, а потом уже учить их танцам. К тому же Луначарский поступил необдуманно, приняв обширную программу Айседоры, не согласовав предварительно вопрос с ЦК партии. Вот почему он так смущен…

В начале августа Айседора, Ирма и Жанна официально становятся хозяевами бывшего особняка Балашовой, знаменитой звезды императорского балета, уехавшей в Париж в первые же дни революции. Это здание в стиле рококо на Пречистенке, 20. Внутри бесконечная вереница унылых галерей и салонов. Потолки как в оперном театре, украшения из искусственного мрамора, стены, обтянутые порыжевшей узорчатой тканью, нелепые вестибюли, облицованные мрамором. Никакой мебели.

Лето и часть осени проходят в переоборудовании этого бесхозного корабля. Нелегкая работа!

7 ноября 1921 года, в честь четвертой годовщины большевистской революции, правительство приглашает Айседору Дункан выступить в Большом театре. Для своего первого выступления в Советской России она выбрала Славянский марш и Шестую симфонию Чайковского. На следующий же день «Известия» хвалебной рецензией приветствуют ее выступление как аллегорическое изображение русского народа, сумевшего разбить цепи рабства и деспотизма и совершить победоносную революцию. В конце программы, когда, задрапированная красной тканью, она исполняет «Интернационал», изображая поражение старого режима и пробуждение нового человечества, весь зал встает и поет революционный гимн. В конце первого куплета Ирма выходит на сцену с детьми, которые, держась за руки и протягивая их к свету, замыкают вокруг Айседоры кольцо, символизирующее братство грядущих лет.

Открытие Государственной школы танца имени Айседоры Дункан состоялось 3 декабря в присутствии официальной делегации, возглавляемой Луначарским. К большому сожалению Айседоры, ей не позволили набрать более сорока учениц. Но хуже другое: несколько дней спустя она получает письмо из наркомата, где сообщается, что в нынешних условиях правительство может предоставить ей только особняк Балашовой. Она не должна рассчитывать ни на какую субсидию, во всяком случае в данный момент. Она должна будет на свои средства содержать и отапливать школу. Позже, когда ситуация будет более стабильной, правительство, быть может, предоставит ей помощь в меру своих возможностей. Она кидается к Луначарскому.

– К сожалению, ничего не могу поделать, – извиняется он. – Таково указание ЦК. Положение страны очень серьезное. Говорю вам доверительно, мадам Дункан: голод угрожает трем миллионам гражданам России. Товарищ Ленин обратился с призывом к трудящимся всех стран оказать нам срочную помощь. Из Норвегии специально приехал доктор Нансен, чтобы организовать комитет международной помощи. Америка предложила помощь для миллиона детей и инвалидов. Вот в каком мы оказались положении. Как видите, я ничего от вас не скрываю. Мы переживаем самый критический момент после 1917 года. Революция в опасности.

– Но что делать мне? Как сохранить школу? А отопление? Мне совершенно необходим уголь, товарищ. Представьте себе эти огромные запущенные залы, где гуляет морозный ветер. Мы живем, завернувшись в одеяла. В отдельные дни температура за окном опускается до минус сорока!

– Если мне правильно доложили, у вас еще есть на счетах в различных банках несколько тысяч долларов. Если хотите перевести их сюда, я могу облегчить вам эту операцию… Нам позарез нужна валюта. Если это невозможно, у вас есть другой выход: давать платные спектакли. В театре Зимина, например, который мы с удовольствием предоставим в ваше распоряжение… Или же организуем вам турне по городам России. Вы знаете, что советская публика вас высоко ценит. Вы у нас очень популярны. Ваше выступление в Большом было триумфом… Настоящим триумфом!.. О, этот «Интернационал»! Это было… ошеломляюще… Вы растрогали меня до слез. Прощайте, мадам Дункан. Еще раз выражаю сожаление… Наберитесь терпения… Надеюсь, что все скоро уладится…

Правительство не может дать денег, зато периодически присылает ей обслуживающий персонал. Приходят они парами, как на Ноев ковчег: два носильщика, две горничные, два лифтера и даже два повара в белых колпаках, хотя во всем доме нет ни одной кастрюли. Раз в две недели верная Жанна берет корзинку и идет получать «паек товарища Дункан», которая имеет право на дополнительное питание. В паек входит немного муки и икры (опять!), чая и сахара. Но поэты и артисты – любимцы советского режима, собирающиеся у нее почти каждый вечер, вносят существенное разнообразие в питание: на столах появляются огромные окорока, сотни пирожков. Водку пьют большими стаканами, а шампанское течет рекой.

Сергей Есенин… Где встретила она его впервые? У себя? У Анатолия Мариенгофа, близкого друга поэта? У Александра Кусикова, из той же компании? Она не помнит. И он тоже. В ту ночь все так напились… Помнит только, что все произошло быстро и бурно. Дверь резко распахнулась, и она увидела молодого человека удивительной красоты: непокорная шевелюра с золотистым отливом, слегка раскосые глаза, то демонические, то по-детски наивные. Айседору и Есенина не надо было представлять: они узнали друг друга с первого взгляда. Они люди одной породы, из тех, кто живет инстинктами, непокоренные кочевники, жаждущие абсолюта. Он так же не учился писать стихи, как она не училась танцевать. Их дар исходит из глубин души, неведомых простым смертным. У нее больше жизненного опыта, и она знает одно: ее судьба делает очередной зигзаг.

Крестьянский сын Сергей Александрович Есенин провел детство в Рязанской губернии, с бабушкой, неиссякаемой рассказчицей сказок, и дедом. В Сергее много от простого мужика.

Известность приходит к нему в 1915 году, когда девятнадцатилетний поэт открывает для себя столицу, встречается с известными поэтами. В петербургских журналах печатают его стихи. Он воспевает вечную ностальгию по русскому пейзажу: березовые рощи, безмолвную заснеженную степь, осеннее небо, бесконечные просторы. Первый его сборник «Радуница» вышел в 1916 году. Говоря о нем, вспоминают Роберта Бёрнса; непокорного, «проклятого» поэта Артюра Рембо… Восторженно приняв революцию, он пишет о ней библейским языком, как о «новом Назарете», о «преображении» и «распятии». Примерно в 1919 году он входит в круг имажинистов и сближается с Анатолием Мариенгофом. Имажинисты забавляются тем, что провоцируют публику бесконечными экстравагантностями разного сорта и читают стихи в московских кабаках.

Есенин переживает период золотой богемы. Изображает чувствительного хулигана, негодяя с нежным сердцем. Отбросил мужицкую рубаху, одевается у лучших портных, носит шелковые галстуки, накрахмаленные манишки, фетровые шляпы. С удовольствием шокирует публику, вызывает осуждение образом франта-большевика, прогуливающегося с тросточкой с серебряным набалдашником по городу, страдающему от холода и голода. Все это лишь прибавляет ему известности. Но за внешним анархизмом скрывается неудовлетворенность. Близкие друзья поговаривают о его неспособности сосредоточиться на чем-то длительное время, о врожденном вкусе к кочевой жизни, о припадках эпилепсии, о наследственном алкоголизме.

Верный и нежный друг, пьяным он превращается в хама. Заносчивый и наивный, робкий и грубый, по-детски беззащитный и тираничный. Он находится в плену собственных противоречий, неприкаянности и отчаяния.

…Итак, дверь резко распахнулась. Он входит, делает несколько шагов. Едва увидев его, смущенно стоящего в новом костюме, она тут же раскрывает ему объятия. Он подбегает, обнимает ее, падает на колени со словами: «Айседора, Айседора, mia, mia». Разговор клеится с трудом. Она знает лишь несколько слов по-русски. Сергей, никогда не покидавший родины, не знает ни одного иностранного языка. Но у нее есть иные способы самовыражения.

– Скажите ему, что я буду танцевать специально для него, – говорит она Мариенгофу, немного понимающему английский. – Садитесь за рояль.

И начинает танец, то вызывающий, то нежный, умоляющий, а Есенин продолжает громко разговаривать с друзьями. Кончив танцевать, она подходит к нему, протягивает руки:

– Понравилось?

Переводивший не решается перевести ответ, услышав который вся группа хохочет.

– Он говорит, мадам, что если речь идет о том, чтобы согреться, то он знает гораздо лучший способ.

Тут Есенин снимает пиджак, галстук, ботинки и исполняет бешеную пляску под аккомпанемент балалайки. Потом обувается и уходит. Айседора кидается к нему. В безумном порыве целует его руку и, подняв ее над своей головой, кричит, на смеси французского с русским:

– Вот это – Россия!.. Вот это – Россия… Essenin krepkii!.. oschegne krepkii!

Он отталкивает ее со словами:

– Иди к черту!

Тогда она бросается к его ногам и притворно стонет: «Ruska lubov!»

«Yes, yes, Jsadora mia, ruska lubov!» Сергей подошел и очень нежно, с кошачьей грацией положил голову ей на колени. Погладил ее щеку, не спуская с нее влажных глаз, как мальчишка-сорванец, желающий, чтобы его простили. Дал понять, что хочет уйти вместе с ней, поехать к ней в особняк Балашовой и более ее не покидать. «Жить ты и я всегда», – прошептал он ей по-французски.

Для Айседоры это – осеннее чудо, ангел, демон, мужчина-ребенок, какого она ждала, любовь, вернувшая ей смысл жизни. При этом она понимает, к какой бездне тянет ее этот мужичок с глазами бездомного кота. Но она всегда любила головокружительный риск, страх на краю пропасти. А если на этот раз она упадет и разобьется? Она, всегда такая сильная, такая уверенная в себе, начинает сомневаться. Ну и пусть. «Жить – прежде всего! Жить, как она всегда жила. Без расчета. Безудержно. Без полумер. Полностью отдаваться своим импульсам. А потом?.. Потом видно будет». Она попытается приручить этого дикого зверька, возьмет его к себе в особняк Балашовой. Возьмет для себя одной этого белокурого мальчика, этого «ангела» и «демона». Он красив. Он гениален. А временами так нежен, так ласков…

Любит ли он ее? Он никогда толком не знал, любил ли он девушек своего возраста, а теперь вдруг влюбился в женщину, которая по возрасту могла бы быть его матерью; и ни языка, ни образа мыслей которой он не знал. Или же он видит в ней лишь избалованную успехом звезду, известную во всем мире? Его привлекают культура Айседоры, ее блестящие связи, путешествия по Европе и Америке. Рязанский мужик открывает для себя далекий и сказочный мир: дворцы, роскошные автомобили и кабины океанских лайнеров, волшебный «Восточный экспресс», парижские салоны мод, лондонские магазины одежды, утонченную жизнь аристократического общества, где люди играют в гольф на английских газонах, проводят послеобеденное время в клубе, встречаются на выставках, где не пропускают скачки в Эпсоме, ужинают в ресторане «У Максима» вместе со звездами экрана и театра, проводят лето в Довиле, а зиму на Лазурном Берегу. Весь этот волшебный мир витает вокруг Айседоры, как запах роскошных духов. Он упивается ее магическим ароматом, когда, прогуливаясь с ней по Москве, в театре или концертном зале, слышит за спиной шепот людей, толкающих друг друга локтем: «Дункан – Есенин… Есенин – Дункан».

Вот уже три месяца длится их роман, но Айседора толком не знает, что в действительности испытывает он к ней. То нежный, то деспотичный, он может приласкаться к ней и тут же оттолкнуть ее и обругать последними словами. Как будто сердится на самого себя за то, что дает ей слишком много, и хочет возместить ласки грубостью. Странно, но эта грубость, доходящая до побоев, не вызывает в ней никакого бунта. Наоборот – прилив нежности. Сергей почти на двадцать лет ее моложе, и только это отравляет ее счастье. Страх потерять любовника лишает Айседору сил для защиты и заставляет с каждым днем все больше подчиняться ему. Впрочем, его животная и наивная необузданность волнует ее. «В конце концов, – думает она, – это молодой хищник. Он не умеет скрывать свои клыки».

Ирма упрекает ее в излишней снисходительности:

– Право, он властвует над вами, как господин! Вы же видите – он одержим. Ему хочется одного: унизить вас, уничтожить. Он обращается с вами с ненормальной жестокостью. Не понимаю, почему вы поддаетесь. Это недостойно вас, Айседора.

– Милая Ирма, Сергей – моя последняя любовь, и я целую землю, по которой он ступает.

Верная Мэри Дести тоже беспокоится по поводу слухов, распространяющихся о их романе. Айседора ей пишет: «Не волнуйтесь за меня. Любовь, нас соединяющая, гораздо глубже, чем полагают. Но никто не хочет этого понять. За один волосок с его головы я готова на все жертвы, могу стерпеть все беды, в том числе непонимание со стороны людей. Если бы вы знали, Мэри… они такие светлые, его волосы… Совсем как у моего бедного Патрика. Вы не находите связи? А я нахожу. Наверняка когда-нибудь Патрик стал бы похож на него, и я бы не позволила никому прикоснуться ни к единому его волоску».

ГЛАВА XX

«Из Москвы, 3 мая 1922 года.

Знаменитая американская танцовщица Айседора Дункан вышла замуж гражданским браком за советского поэта Сергея Есенина».

Когда поступило это сообщение, журналисты не поверили своим глазам. Айседора Дункан замужем? Кто не помнит ее громких заявлений против брака, этого «чудовищного порабощения женщины», этого «позорного института», который необходимо отменить как можно скорее? Еще не забыты ее взволнованные речи в защиту свободного союза мужчины и женщины.

Через несколько дней из России поступили фотографии молодоженов. Те, кто знал Айседору в прошлом, с трудом узнают ее. Она располнела, просторные складки платья не могут скрыть расплывшейся талии. Грудь отяжелела и обвисла. Черты лица все еще прекрасны, глаза восхитительны, несмотря на сильно подведенные брови, носик вздернут, губы забавно сложены, но просторный шарф не может скрывать располневший подбородок матроны. Она с удовольствием шутит по поводу своей полноты: «Так я похожа на толстую бабушку!» Удивительно, но ее стиль и весь внешний вид изменились. Отчего она стала похожа на арабских женщин? Из-за слишком подведенных глаз, чересчур рыжего цвета волос или из-за того, что располнела? Спортивная американка, постарев, приобрела черты восточной женщины, что подчеркивают длинные вуали и разноцветные шарфы.

Вопреки утверждениям западной прессы, брак с Есениным ничего не изменил в ее принципах. Она по-прежнему враждебно относится к самому институту брака, и если решила выйти замуж, то исключительно для того, чтобы помочь поэту выехать из Советского Союза. Несколько представлений в Москве и Петрограде не позволили поддержать на плаву ее школу, поэтому она согласилась на предложение антрепренера Юрока дать пятьдесят концертов в Берлине, Лондоне, Нью-Йорке, Бостоне, Чикаго. Тысяча двести долларов за вечер, проезд и гостиница за ее счет. С ней едут: Ирма, двадцать учениц… и муж. Она так и предупредила, что поедет « в сопровождениивеликого русского поэта Есенина». Это вызвало бурную семейную сцену.

– Я еду не для того, чтобы сопровождать Айседору Дункан! Не желаю играть второстепенную роль. Я не господин Дункан!

– А я этого и не хотела, милый…

– Я еду, чтобы завоевать, понимаешь? Чтобы завоевать!

– Чтобы завоевать кого, Сережа?

– Европу, чтобы завоевать Европу… И Америку! Хочу показать им, кто самый большой поэт России.

Айседора давно мечтала вывезти его из Страны Советов, это – единственный способ вырвать его из среды имажинистов, заполонивших особняк на Пречистенке, куда набивалась вся московская богема.

К тому же Айседора стала замечать признаки нервного расстройства у Сергея. Ее беспокоило резкое чередование возбуждения и депрессии. Врачи советовали переменить обстановку: «Сделайте так, чтобы он побольше путешествовал, это ему будет очень полезно». Несмотря на бурлившую вокруг него жизнь, Есенин чувствовал себя все более одиноким. Временами он признавался своему ближайшему другу Анатолию Мариенгофу:

– Я очень устал от всего этого. Хочу уехать. Далеко-далеко. Сам не знаю, куда. За кудыкину гору… куда подальше…

Москву терпеть не могу. Города я никогда не любил. Порой хочется вернуться к себе, в мой старый мир, увидеть вновь рязанские болота, Константинове. Березовые леса… Ах, Толя, если бы ты знал, как у меня тяжко на душе… Хочу, как раньше, молиться на красной зорьке, причащаться у ручья…

– А Айседора? Ты с ней поедешь?

– Может быть, не знаю. Она хочет сделать так, чтобы меня там ангажировали читать стихи. Вроде цирковой собачки. Но выехать отсюда я не могу, если не женюсь. А это…

– Ты не хочешь?

– Ты знаешь, ведь она – замечательная женщина. Умная, элегантная, мужественная, свободная от буржуазных предрассудков. К тому же искренне преданная большевизму. Мне кажется, это самая необыкновенная женщина, какую я когда-либо встречал.

– Ну так и женись на ней!

– Если я женюсь, знай: сделаю это из-за ее денег и известности. А без этого… Ты видел, как она ест… и пьет? Ужас. Когда я сижу за столом вместе с ней, мне стыдно. Когда вижу, как она неторопливо ест блины, обмакивая их в растопленное масло, с завернутой в них икрой и политые сверху сметаной, мне хочется запустить в нее тарелкой. А как она пьет водку, по бутылке за каждым обедом, по утрам – портвейн, днем – виски, за ужином – шампанское. Меня это бесит! Прорва, а не женщина! А когда она выходит из-за стола с багровым лицом в пятнах! Фу-у!

– Ну, что касается выпивки, ты от нее не отстаешь, милый Сережа.

– Это она меня накачивает. Скажу тебе по секрету, только тебе… Знаешь, она ненасытная не только за столом. В постели еще хуже. Чтобы ее удовлетворить, полк нужен. И того не хватит! Так вот, прежде чем с ней ложиться, я пью залпом несколько больших глотков водки. Могу спать с ней, только если сильно пьян.

Есенин страдает не только от одиночества, но и от усиливающегося чувства, что он – чужой в своей стране. Его вечная ностальгия по старой русской деревне и ее пейзажу, стихи, где он сожалеет о модернизации села, его восхищение религиозным поэтом Клюевым, – все это дает основание подозревать его в буржуазном уклонизме. Отвергать индустриализацию – значит противопоставлять себя линии партии. К моменту, когда он женился на Айседоре и готовился поехать с ней на Запад, Есенин чувствовал себя как никогда далеким от большевистской системы.

Через неделю после женитьбы, 10 мая, молодожены полетели первым регулярным рейсом Москва – Кенигсберг. На следующий день они в Берлине, в отеле «Аллон», одном из самых шикарных в городе. Берлин, как и Париж в ту пору, был наводнен русскими эмигрантами, бежавшими из России в 1917 году: аристократы, разорившиеся торговцы, офицеры-белогвардейцы, авантюристы, писатели, артисты, музыканты, художники. Приезд Айседоры и Есенина вызвал немалый переполох в русской колонии, антибольшевистские настроения которой со временем все усиливались. Естественно, их пребывание в Берлине началось со скандала. На следующий день по прибытии в Доме искусств перед публикой, состоящей сплошь из эмигрантов, Есенин не придумал ничего лучше, как взобраться на стол и запеть «Интернационал». Послышались свист, угрозы, началась потасовка… одним словом, настоящий скандал, и о нем на следующий день сообщили все газеты.

В такой ситуации Сергей чувствует себя как рыба в воде. Надо, так еще и масла в огонь подольет. Выступая как певец рабоче-крестьянской революции, он подчеркнуто появляется в Опере под руку с Айседорой во фраке и цилиндре. Высокомерно осматривая недоброжелателей, крутит в руке трость и горделиво сообщает журналистам, что он заказал себе костюмов больше, чем самый завзятый модник сможет износить за всю жизнь. Каждое утро парикмахер «Адлона» поднимается к нему в номер: бритье, массаж, мытье головы, завивка, пудра от «Пату» и духи «Ветивье» от Герлана. Апартаменты, занимаемые ими и оплачиваемые Айседорой, стоят в день столько же, сколько получает в месяц банковский служащий. Счета от бармена не меньше. Прибавьте по-царски щедрые чаевые швейцару и дежурному на этаже, которым приходится вносить поэта в номер мертвецки пьяного, раздевать и укладывать в постель. И мадам тоже… иногда.

Репортеры неустанно интервьюируют супругов. После нескольких пустяковых вопросов, нацеленных главным образом на поддержание рекламы Айседоре, они переходят к тому, что больше всего интересует читателей, – жизни в Советской России, сказочной стране для одних и преисподней для других. Сколько бы вопросов ни задавали Айседоре о пролетариате, искусстве или о голоде в Поволжье, она неизменно переходила на тему, более всего волнующую ее:

– Я так люблю Россию… Это волшебная страна… И потом, что вы хотите… Я люблю Сергея. Вы знаете, это самый большой поэт своего поколения…

И так далее…

А когда вопросы задают Есенину, он афиширует свою верность советской власти и революции, спасшей мир от отчаяния. Конечно, так он защищался от тех, кто обвинял его в том, что он бросил своих товарищей, борющихся с неимоверными трудностями, а сам полеживает на мягких диванах в Западной Европе.

Вскоре по приезде Айседора и Есенин узнают, что в Берлине Максим Горький.

– Почему бы нам не нанести ему визит? – спрашивает Айседора. – Я никогда его не видала.

– Если хочешь, – ворчливо отвечает Сергей. – Но предупреждаю: у него отвратительный характер.

– А мы его приручим. Я станцую что-нибудь, а ты прочтешь последние стихи. Ему будет приятно.

– Ты думаешь?

– Я уверена.

«Она глупа, как пробка, и при этом вечно улыбается без причины», – записал после ее ухода в своем блокноте автор «На дне». Н. В. Крандиевская, жена Алексея Толстого, присутствовавшая при их встрече, была более снисходительна. Она только вздохнула: «Божественная Айседора! Жаль, что время оказалось таким жестоким по отношению к гению этой женщины!»

Поэт произвел лучшее впечатление. Когда он читал финальный монолог из «Пугачева», Горький не смог сдержать волнения и почувствовал спазм в горле. «Берегите этого молодого человека, – сказал он Айседоре, расставаясь. – Он – гений». И сразу после их ухода записал такие слова: «Сергей Есенин не человек, это живой язык, созданный природой специально для поэзии, чтобы выразить бесконечную печаль степи, любовь ко всему живому и жалость к роду человеческому. И все же Есенин ничего не любит. Но, может быть, в этом и состоит секрет его власти».

Частная жизнь Айседоры и Сергея в Берлине немногим отличается от той, какая была в Москве: насилие, нежность, любовь, ненависть, объятия, слезы, побои, раскаяние. Осознают ли они сами, что делают? Благодаря алкоголю они живут вне правил и норм. Избегают друг друга, ищут друг друга, сталкиваются друг с другом, как два дрейфующих плота. Сергей всегда выходит победителем из их жестоких стычек лишь потому, что он чувствует себя беспредельно любимым и не боится мести со стороны своей жертвы. Инстинктивно он понимает, что на его грубость ему ответят любовью, а каждый его удар кулаком будет оплачен ласками и подарками. Как опытный осквернитель, как поэт, видящий невидимое, он рассчитывал на радость униженного. И не ошибался.

В Берлине в те годы существовала бурная ночная жизнь. Как и Париж, германская столица познала последствия войны. Несмотря на инфляцию и связанную с ней невообразимую нищету, на смену упадку после четырех лет мясорубки и страха пришел разгул живых сил общества. Словно взорвались тела и умы, будто все стремились воспользоваться радостями жизни, и немедленно. Исступленное желание. Неистовая потребность танцевать, пить, играть, есть, транжирить деньги. Кабаре и ночные клубы переполнены. Каждый вечер Айседора и Сергей выходят развлекаться. Сначала гуляют в Луна-парке. Потом ужинают, а заканчивают ночь в каком-нибудь кабаре. По мере того как опустошаются бутылки шампанского, речи становятся сумбурными или агрессивными, по настроению. Но, вернувшись в отель, супруги обязательно ссорятся. Редко у Айседоры на следующий день не бывает синяков на лице, которые она старается замазать гримом.

В июне 1922 года они выезжают из Берлина на своем «мерседесе» и пересекают Германию на большой скорости (Айседора обожает быструю езду). Посещают Любек, Веймар, Франкфурт. Но ничто не может вывести Сергея из состояния апатии, в которую он впал после отъезда из Москвы. На какое-то время берлинские кабаре его отвлекли, однако ностальгия и тоска начинают донимать. Он проводит целые дни, валяясь на кровати, с отсутствующим взглядом, молча, не в состоянии написать и трех строк.

«Пью, потому что схожу с ума от меланхолии, – пишет он Мариенгофу. – Началось это сразу, как только сели в аэроплан. Когда увидел внизу огни Берлина, мне захотелось плюнуть на него. И все время, что я там жил, это желание меня не покидало. Атмосфера Берлина издергала мне нервы».

«Германия переживает грустный закат, – пишет он Илье Шнейдеру. – Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щеки, но мы не воняем так трупно, как воняют они изнутри. Никакой революции здесь быть не может, все зашло в тупик. Спасет и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы».

Обеспокоенная состоянием Есенина, Айседора везет его в Висбаден показать специалисту.

– Состояние его серьезное, – заключает тот после осмотра Сергея. – У вашего супруга нервная депрессия. Плюс алкогольная интоксикация. Абсолютно необходимо, чтобы он прекратил пить хотя бы на два-три месяца. Иначе вы можете оказаться с настоящим буйным помешанным на руках.

Против ожидания Есенин ведет себя покорно. Начиная со следующего дня он не прикасается к спиртному, и резкий переход совершенно расстраивает его нервную систему. Он становится раздражительным, вспыльчивым, как никогда, но через несколько дней успокаивается и уже может работать.

Там же, в Висбадене, Айседора встречается с молодой полькой Лолой Кинель, говорящей и по-русски, и по-английски. Она сразу прониклась к ней симпатией, нашла ее умной, образованной, хорошим психологом и пригласила работать секретарем-переводчиком. Это облегчит ее беседы с Сергеем, потому что до сих пор они общались на только им двоим понятной русско-американской смеси языков.

В июле, после долгих формальностей, они получают визу в Брюссель. Айседора должна дать там три представления в театре «Монне». Для Сергея это продолжение европейской голгофы. «Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору!.. – пишет он Мариенгофу. – Здесь такая тоска, что просто хочется послать это все к энтой матери… Я бросил пить… Очень много думаю и не знаю, что придумать».

Несмотря на свой возраст и полноту, Айседора удивляет бельгийскую публику неповторимой грацией жеста и волшебством, исходящим от ее танцев. Каждый из них похож на короткое стихотворение, наполненное смыслом и чувством. Ни одного лишнего движения, никакого кокетства или кривлянья. Максимум выразительности при минимуме средств. Каждая линия тела – шедевр простоты.

Искусство Айседоры достигло благородства, ее танец вырос до символа. Она не танцует под музыку, а выражает ее скрытый смысл, то, что не могут сказать сами звуки. Ее танец является произведениемв полном смысле этого слова.

Когда Айседора решила проехать в Италию через Париж, она столкнулась со множеством трудностей: ее брак с советским гражданином отнюдь не упрощал дело. Ей не отказывали в необходимых визах, но заставили выполнять долгие и нудные формальности. Привыкшая к уважению со стороны чиновников, она возмущена этим оскорбительным недоверием. А власти проявляют настороженность, потому что она ни от кого не скрывает истинную цель своего турне: собрать средства для содержания школы в Москве. В конце концов она получает право въехать во Францию благодаря вмешательству Сесиль Сорель и министра народного образования, при условии не заниматься просоветской пропагандой. Полиция получила приказ внимательно следить за ней. «Я не вмешиваюсь в политику, – уверяет она. – Я приехала дать танцевальный концерт в „Трокадеро“. Выручка предназначена для моей школы. Вот и все». Она оказалась первой советской гражданкой, ступившей на землю Франции.