Текст книги "Айседора Дункан: роман одной жизни"

Автор книги: Морис Левер

И вот, забывая и луну, и звезды, и прогуливающихся рядом с ними, под звуки вальса, доносящиеся из казино, он начинает говорить о себе, о своем прошлом, о приключениях и опасениях. Опершись руками о парапет, глядя вдаль, он говорит слова, удивляющие его самого. Он слышит свой голос на фоне тихого плеска волн и приглушенных скрипок оркестра. Но сам ли он говорит все это? На горизонте небо слилось с морем. Он оборачивается к Айседоре, чей профиль вырисовывается на фоне ночного неба в рассеянном свете газового рожка. С моря дует легкий ветерок и шевелит его волосы. Она тоже смотрит прямо перед собой. Улыбка играет на ее губах.

– Не знаю, что со мной, Айседора, – говорит он, понизив голос. – Никогда и никому я этого не говорил.

После долгой паузы, будто не расслышав последних слов, она говорит, повернувшись к нему:

– Как странно… Порой вы мне кажетесь отцом, которого я не знала, уверенным, властным и добрым… А иногда вы похожи на балованного мальчика, так и не научившегося жизни, несносного и трогательного одновременно. Что меня особенно удивляет, это ваш страх перед смертью, хотя жизнь вам ужасно наскучила. Но надо же выбрать, – говорит она со смехом, – «То be or not to be…» [27]27
  «Быть или не быть» ( англ.).


[Закрыть].

– He шутите, Айседора. Страх смерти меня преследует повсюду. Дня не проходит, чтобы я не вспомнил лежащую в гробу матушку… ее закрытые глаза… ее лицо. Поверьте, это невыносимое зрелище…

Расставаясь, Лоэнгрин пригласил ее на бал-маскарад, который он дает на следующей неделе в казино в Ницце.

– Все будут в костюмах Пьеро. Придете?

– Я не очень люблю этот персонаж… Но если вам так хочется…

В назначенный день, к десяти часам вечера она, среди двухсот других Пьеро, оказалась в просторном, ярко освещенном холле казино со стенами из розового мрамора и позолоченными деревянными панелями. Музыка не умолкает. Отдельные группки гостей выходят на террасу подышать морским воздухом. Их молочно-белые одежды развеваются среди веток мимозы и цветущего миндаля. Внезапно к Айседоре подходит женщина в костюме, висящем, как саван, на острых плечах, с ярко накрашенными губами и нарисованными бровями на белом лице. Айседора невольно вздрагивает. Эта маска вдруг вызвала из глубин памяти образ Джейн Мэй, актрисы мимического театра.

– Кажется, вы подруга Париса Зингера? Я узнала вас, несмотря на маскарад. Прошлой зимой я видела, как вы танцевали в «Гэте-Лирик» – походка Айседоры Дункан незабываема. Меня зовут Оливия де Верёз.

Оливия… Значит, она. Лоэнгрин говорил о ней прошлым вечером. Он повстречался с ней в игорном доме месяц назад, и она стала его любовницей. «Настоящий вампир», – добавил он.

– Вы танцуете?

– Конечно, это моя профессия.

– Я хочу сказать: хотите потанцевать со мной? Я обожаю вальсы…

– А я не очень.

– Ну один разок, пожалуйста. Я буду за кавалера.

Чувствуя, что отказ вызовет скандал, Айседора идет танцевать. Резкие жесты и массивное тело этой женщины приобретают в танце какую-то кошачью гибкость. Она чувствует, что ее сжимают все сильнее, словно хотят задушить. Что это: объятия, вызванные желанием или ненавистью? Айседора не понимает. В вихре вальса ей кажется, что вот-вот у нее подвернется нога, она поскользнется, потеряет сознание, не зная, в чьих когтях она оказалась: безумной любовницы или голодного хищника.

– Айседора!

Крик действует отрезвляюще. С другого конца галереи Зингер кинулся к этой необычной паре и резким движением разъединил их.

– Айседора, идите со мной. Только что позвонила ваша сестра из Болье. Одна ученица тяжело заболела. Скорее берите плащ, я вас отвезу.

Молнией домчались до виллы. Айседора кидается к кровати больной. Это Эрика, самая младшая. Она задыхается, лицо почернело. Врач уже вызван. Диагноз – дифтерит, уже сделали три укола. Айседора и Зингер, не снимая костюмов Пьеро, всю ночь просидели у изголовья больной. Через несколько часов, когда первые лучи утренней зари осветили небо, врач говорит, что ребенок спасен. Айседора, рыдая от радости, кидается в объятия Зингера. Тот прижимает ее к себе и шепчет:

– Айседора, я люблю вас. Пусть свидетелем будет эта ночь, что мы провели вместе, и наш страх за малютку Эрику.

– Я тоже, кажется, начинаю вас любить, Лоэнгрин.

Тут он ослабляет объятия, их губы соприкасаются, сперва нерешительно, словно оттягивая момент наслаждения, его дыхание как будто привыкает к ее дыханию. Влажные губы скользят по лицам, нежно касаясь век, носа, мочек уха, вниз, вдоль шеи и сливаются в долгом, яростном поцелуе – в нем безумное нетерпение их плоти.

На этот раз, когда мужчина только просит позволения любить ее, Айседора отдается ему всем телом и душой, забывая в его объятиях самую мысль об удовольствии. Никогда до него она не теряла контроля над собой, даже в самый острый момент наслаждения. Никогда ясность ума не уступала жару плотской страсти. Впервые познает она опьянение, безумство чувств, радость полета в пропасть. Освободившись от необходимости играть роль лесной нимфы, она испытывает новую, бесконтрольную легкость тела, возможность не думать о последствиях.

К счастью, Зингер – не творческий человек. Он не ищет в ней ни возбуждающего начала, ни защиты, ни утешительницы. Не видит в ней ни идеала, ни сестры, ни вдохновительницы. Она для него – женщина. Просто женщина, которую можно любить и охранять.

Через месяц они поднимаются на борт «Леди Эвелин» и отправляются на неделю в плавание вдоль средиземноморского побережья. На этой яхте Айседора проходит курс обучения жизни в том мире, о существовании которого она знала, но который только теперь открылся ей во всей своей вызывающей сути: райская жизнь богачей. Но Айседора неисправима! Пока гигантский белый лебедь скользит по волнам, она думает о кочегарах в машинном отделении, о полусотне матросов, работающих под палящим солнцем. И все это – для удовольствия двух пассажиров. Такое несоответствие вызывает в ней множество противоречивых чувств, незабытое нищенское детство сталкивается с роскошью сегодняшней жизни, порождая смесь ностальгии, бунта и чувства вины.

С другой стороны, она не может не наслаждаться роскошью, ее окружающей: ведь эта роскошь представляется ей признаком высокоразвитой цивилизации. Тонкая кухня, прекрасные вина, высокая мода и даже обслуживание, когда работа лакея доведена до уровня искусства, – все это благодаря деньгам превращается из банальной повседневности в нечто исключительное. Кто может отрицать, что Поль Пуаре [28]28
  Луаре Поль(1879–1944) – французский кутюрье и декоратор, освободивший женщину от традиционного корсета. Поклонник Айседоры, он привлекал ее к показу своих моделей.


[Закрыть], создающий платья для женщин, менее гениален, чем Ренуар? Уж во всяком случае, не Айседора, ставшая недавно одной из его клиенток, хотя каждый квадратный сантиметр ее вышитых платьев стоит целое состояние.

Вторая половина дня на палубе плавучего дворца тянется долго. Лоэнгрин, в адмиральской фуражке с тройным золотым галуном, раскладывает пасьянс. Дирдрэ забавляется, кидая хлебные крошки чайкам, парящим над ней. Стюард-цейлонец в белом кителе принес на подносе прохладительные напитки. Дирдрэ подбегает и берет апельсиновый сок. Лоэнгрин небрежно покачивает стакан виски со льдом, не отрываясь от карт, разложенных в ряды по восемь, часть из них перевернуты, часть – лицевой стороной кверху. Прикрыв плечи индийской шалью, Айседора сидит в шезлонге, устремив вдаль отсутствующий взгляд. Солнце не спеша уходит в море, за ним тянутся красноватые лучи. На коленях Айседоры ее любимая книга: стихи Уолта Уитмена «Листья травы», открытая на странице с посвящениями:

 
Одного я пою, всякую отдельную личность,
И все же Демократическое слово твержу, слово «Еп Masse» [29]29
  Все вместе, в массе ( фр.).


[Закрыть]
Физиологию с головы и до пят я пою,
Не только лицо человеческое и не только рассудок достойны
Музы, но и все Тело еще более достойно ее,
Женское наравне с Мужским я пою.
Жизнь, безмерную в страсти, в биении, в силе,
Радостную, созданную чудесным законом для самых свободных деяний, Человека Новых Времен я пою [30]30
  Перевод К. Чуковского.


[Закрыть].
 

Внезапно яхта кренится на борт, и слышится грохот якорных цепей. Дирдрэ вздрагивает и прижимается к матери.

– Не бойся, малышка, – говорит Айседора, гладя золотистые кудри дочери. – Это бросают якорь на ночную стоянку. Ну, как ваш пасьянс, Лоэнгрин?

– Не получился, дорогая, – отвечает Зингер, бросив в сердцах на стол колоду карт. – Мое желание не исполнится.

– Вы серьезно верите в карты?

– Я верю во все знаки судьбы, а карты, говорят, способны улавливать эти знаки. Вы ведь верите в предзнаменования небесных тел?

– Да, верю.

Он встает, подходит к борту, потом садится в плетеное кресло напротив Айседоры и начинает старательно набивать трубку своими ловкими пальцами.

– Мы, наверное, в десятке миль от Помпей. Там мы проведем день и завтрашнюю ночь. Знаете, что я хотел бы, Айседора? Увидеть, как вы танцуете при лунном свете в храме Пестума. Это было бы чудесно! Хотите? Как только приедем, я найму неаполитанский оркестр. Поедим барашка на вертеле, попьем итальянской марсалы… А что вы читаете?

– Уолта Уитмена, «Листья травы».

– Как вы можете забивать себе голову подобной ерундой?

– А вы его читали?

– Никогда. У меня на это нет времени.

– Вы не правы. Уолт Уитмен – один из крупнейших американских поэтов наряду с Эдгаром По.

– Он опасный большевик! К тому же педераст!

– Это неправда. Он хотел дать Америке идеал, философию, хотел освободить ее от капкана эгоизма и конформизма. Он не был большевиком, как вы говорите, а был демократом. Все его творчество – гимн братству людей. Это ему принадлежат слова: «Как можно ставить что-либо выше людей?»

– Да, он очень любил мужчин [31]31
  Игра слов: по-французски одинаково звучат слова «люди» и «мужчины».


[Закрыть], – пошутил Зингер. Видя, что Айседора настроена серьезно, он продолжал:

– Какие-то странные книги вы выбираете, Дора. Кто берет с собой в круиз «Республику» Платона и «Капитал» Карла Маркса? Я в конце концов могу подумать, что вы – настоящая революционерка.

– Милый, а я и в самом деле революционерка, – ответила она самым сладким тоном. И поскольку он нахмурился, она поняла, что напрасно произнесла эти слова. «В конце концов, – подумала она, – он не виноват, что родился богатым. По природе он великодушен и щедр, а его презрение – результат воспитания». Потом она сумеет открыть ему глаза, он поможет ей создать великую школу для детей народа, она уверена в этом. И, подойдя к нему, она обняла его за крепкую шею и, коснувшись губами тонких усиков, сказала шепотом:

– Прости, дорогой. Я не хотела тебя огорчать.

Вернувшись в Болье, она застала сестру в большом волнении.

– Ну, наконец-то вернулась! Как только ты уехала, Шурман каждый день звонил. Не знал, как с тобой связаться.

– Ничего удивительного. Я была в морском круизе. А что случилось?

– Он хотел напомнить о турне в Россию. Послезавтра выезжаешь поездом из Парижа. Билет тебе заказан.

– Ну вот и отлично, нет причин волноваться. Я вернулась вовремя. Позвони ему и успокой. Пусть встречает меня на Лионском вокзале.

Когда Элизабет вышла, Зингер подошел к Айседоре:

– Вы ничего мне не сказали об этой поездке в Россию.

– Верно, дорогой, я не хотела, чтобы хоть малейшее облачко омрачало нашу сказочную поездку. Я хотела быть только вашей, любить вас и больше ни о чем не думать.

– Но, Дора, вы же не можете вот так просто взять и уехать? Это несерьезно!

– Очень даже серьезно, дорогой мой. Но я скоро вернусь. Примерно через месяц.

– Дора, пошлите немедленно телеграмму вашему импресарио. Скажите, что вы отказываетесь от этого турне. Я оплачу неустойку.

– Об этом не может быть и речи. Постарайтесь понять меня, Лоэнгрин. Это слишком важно для меня.

Зингер еще пытался ее удержать.

– Танец – это половина моей жизни, – отвечала она. – Он живет во мне как часть меня самой, независимо от моей воли. Не пытайтесь вырвать танец из меня, так вы убьете лучшую мою половину, самую возвышенную и чистую…

– Я хорошо знаю, что представляет для вас танец, Дора. Но, признаюсь, я мечтал о лучшем будущем для вас. Будущем, в котором мы были бы вдвоем. Я хотел поговорить об этом с вами попозже… но раз обстоятельства меня вынуждают… Дора, хотите стать моей женой?

Она долго молча смотрела на него, затем взяла его руки в свои и, сжимая их, сказала:

– Лоэнгрин, рыцарь мой прекрасный, сейчас это имя вы заслуживаете больше, чем когда-либо. Ваше предложение меня растрогало и взволновало до глубины души, я преисполнена радостью… Но не могу принять его. Поймите меня… Я отказываюсь не от вас, а от самого принципа замужества. Я решила еще в детстве, что никогда не выйду замуж.

– Это была фантазия ребенка…

– Но сейчас я не ребенок. Мне тридцать три года, и я точно оцениваю риск, который беру на себя. Чего вы хотите? Я остаюсь верна своим убеждениям. Тем хуже для меня, если я когда-нибудь пострадаю от них.

По приезде в Москву она с удивлением узнает, что за неделю до нее туда прибыл Гордон Крэг, приглашенный Станиславским, чтобы поставить «Гамлета» в Художественном театре. Как-то во второй половине дня он пришел к ней. Он не изменился. Та же упрямая прядь волос, которую он отбрасывал нервным жестом, тот же взгляд только что очнувшегося мечтателя. Он начал бесконечную речь о концепции пьесы, о своих планах и макетах…

– Сейчас я ищу новое искусство движения. Нельзя ставить тело актера, представляющее округлую выпуклость, рядом с плоскостью окрашенной ткани. Сцена требует искусства скульптуры, архитектуры, одним словом, объемов. Понимаешь, я стараюсь напрочь уничтожить декорации… Я имею в виду весь этот хлам: задники, рисованные плоскости, всю эту мишуру… А знаешь, чем все это заменяю? Смотри.

Он достал из кармана альбом для рисования, с которым никогда не расставался, сел рядом и стал перелистывать страницы своими нервными пальцами.

– Видишь? Очень-очень простой фон, позволяющий бесконечное количество вариантов линий, цветных пятен, абстрактных мотивов, довольно близких, по сути, живописи кубистов. Но самое гениальное…

Она не сводила с него глаз, улыбалась, видя, что он остался совсем таким, каким она его знала, задыхающимся от сумбура в голове, жизнерадостным эгоистом, очаровательным и утомительным одновременно. Их разлука, похоже, не оставила в нем никаких следов.

– Ты слушаешь меня, Топси?

– Конечно, слушаю. Ты сказал: «Но самое гениальное…»

– …Это ширмы.

– Ширмы?

– Да, переносные ширмы, позволяющие делать намеки на разные архитектурные формы: утлы, ниши, улицы, залы, башни. Конечно, я рассчитываю на воображение зрителя, на сотрудничество с ним. Кроме того, я отменил занавес, отделяющий сцену от зала, и антракты. Ширмы будут как бы архитектурным продолжением зала. Понимаешь?

– Да, да, понимаю.

– Так вот, вообрази… Представление начинается. Прожекторы дают слабый свет. Ширмы начинают двигаться в тожественном ритме. Линии и планы переплетаются. Наконец они останавливаются в новой комбинации. Откуда-то вспыхивает свет. И вдруг зал и сцена сливаются в одно целое. Они перенеслись в другой мир, мир фантастический, монументальный, какой бывает только во сне… Вот так. Айседора зааплодировала.

– Браво, Тэд! Ты великолепен!

– Мы совсем не поговорили о тебе. Говорят, ты стала миллиардершей?

– Кто тебе сказал?

– Все только об этом и говорят. О твоей вилле на Лазурном берегу, об апартаментах в отеле «Рул», о круизе в Италию, о ночных посещениях казино в Монте-Карло… Одним словом, живешь, как герцогиня!

– Слушай, Тэд. Все это относится не ко мне, а к человеку, которого я люблю.

– А ты его любишь, торговца швейными машинками?

– Это может показаться странным, но я его люблю.

– А он?.. Он тоже тебя любит?

– Да, Тэд. Он любит меня так, как никто до сих пор не любил. Любит ради меня самой, понимаешь… не за тот образ, какой создал в своей душе. Я – не муза его и не ангел-хранитель. Я его любовница.

– Значит, все отлично. Когда свадьба?

– Ты отлично знаешь мое отношение к этому… Но ты мог бы сперва спросить о нашей маленькой Дирдрэ… Не беспокойся, она вполне здорова.

Когда Крэг ушел, она вдруг почувствовала пустоту. И тишина вокруг показалась гнетущей после фейерверка идей, парадоксов, фантазий, отклики которых, казалось, носились в воздухе. «Какой потрясающий волшебник», – подумала она. Даже при том, что порой его хочется убить, у него гениальная способность создавать по своему вкусу каждый миг своей жизни – и возобновлять его по своему капризу. Там, где он появляется, он всем навязывает свое видение вещей. Все, что окружает его – люди, улица, пейзажи, – рано или поздно начинает походить на его рисунки.

После встречи с Тэдом у Айседоры появилось тягостное ощущение, что она бросила свою настоящую семью. Не ту, что связана с театром и к которой она никогда по-настоящему не принадлежала, больше того, которая внушала ей откровенное отвращение. А ту семью интеллектуального авангарда, где находки Гордона Крэга имели такое большое значение. Ее связь с Зингером резко отбросила ее в другой мир, в мир богачей, где отсутствие культуры и презрение к искусству были частью образа жизни. Но в чем она не решалась сознаться даже самой себе, так это в том, что, увидев Крэга, она испытала прежнее непреодолимое влечение к нему. Никогда она не чувствовала себя такой слабой и одинокой. Если бы Лоэнгрин был рядом, он сумел бы сказать ей нужные слова, обнял бы ее, крепко прижал к себе, покрыл поцелуями, уберег от самой себя.

В последний вечер своего пребывания в Москве Айседора дала прощальный обед, пригласив на него Крэга, Станиславского и свою ассистентку, очаровательную брюнетку с большими светло-золотистыми глазами. В середине обеда перевозбужденный Крэг стал умолять Айседору остаться с ним и бросить Зингера.

– Нет, Тэд, я не могу… это невозможно… Почувствовав в ее голосе колебания, он усилил нажим и, то мягко уговаривая, то сердясь, выводил ее из равновесия.

– Ну признайся же, ты сама этого хочешь. Ты сейчас лжешь и мне, и себе.

– Да нет же, Тэд, клянусь тебе, нет.

– Ладно, ладно, скажи еще, что ты счастлива со своим фабрикантом. Ты же понимаешь, что он не для тебя. Ну что у него в голове, кроме денег, яхты и гольфа? Чем ты с ним можешь заниматься, кроме постельных утех?

– А это не так уж и плохо, – отвечала она с легким оттенком провокации.

Тут он взорвался:

– Так и есть! Все они одинаковы, все! Только об этом и думают, самки осатанелые. Трахаться, трахаться и еще раз трахаться! Но всю жизнь в постели не проваляешься, милочка. А в перерывах ты, может быть, читаешь ему «Антропологию» Геккеля?

– Довольно, Тэд! Ты уже сам не понимаешь, что говоришь.

Поняв, что зашел слишком далеко, он уже спокойнее произнес:

– Вообще-то тебе виднее. Я хотел просто открыть тебе глаза, предупредить. Забудь все, что я наговорил. Но спроси себя откровенно, не играй в прятки со своими чувствами, ответь мне, Топси: да или нет, хочешь остаться со мной?

– Нет, Тэд. Повторяю: это невозможно… Ты не можешь понять…

Тут он вскочил, весь дрожа от ярости, схватил ассистентку, отнес на руках в соседнюю комнату и закрылся на ключ изнутри. Станиславский бросился к двери:

– Крэг! Откройте! Это отвратительно! Не трогайте девушку!.. Откройте, умоляю вас!

Из-за двери поначалу слышались крики отбивающейся девицы, потом все смолкло. Станиславский в растерянности смотрел на Айседору.

– Он ужасен! – сказал он наконец.

– Надо уезжать, – отвечала она. – До отхода поезда осталось меньше часа.

В такси по дороге на вокзал они не промолвили ни слова. Прощаясь, Айседора взяла за руку своего старого друга:

– Не сердитесь на него. Он большой ребенок… И к тому же очень несчастный!..

ГЛАВА XIV

Айседора горячо обнимает и целует дочку под растроганным взором няни, молодой англичанки.

– Миленькая ты моя, какая же ты хорошенькая! Надеюсь, ты слушалась няню? Занималась упражнениями по танцу?

– О да, мамочка!

Няня улыбается и кивает утвердительно.

– Ну, тогда получай подарки и вот этот красивый рисунок, специально для тебя сделанный папой Тэдом. Есть еще один сюрприз, но обещай, что никому не скажешь. Это – секрет.

– Обещаю, мамочка, обещаю!

Айседора сажает дочку себе на колени и шепчет ей что-то на ухо.

– Ой, как здорово, мамочка! Замечательно! А когда я его получу?

– Подожди, детка, это еще не наверняка.

Через несколько дней доктор Боссон подтвердил новость. От сознания, что ее тело по-прежнему способно к деторождению, душа Айседоры наполняется радостью. Лоэнгрин страшно горд, что скоро станет отцом, он уже не предается былым сомнениям и опасениям. Айседора предчувствует, а интуиция редко обманывает ее, что родится мальчик. К тому же она обещала Дирдрэ именно мальчика.

А пока, несмотря на уговоры Зингера, она не хочет отказываться от запланированного турне по Соединенным Штатам.

– Умоляю вас, Дора, – повторяет он в сотый раз, – подумайте об опасностях, каким вы подвергаете себя и нашего ребенка: пароход, морское путешествие, концерты… Ведь доктор Боссон вам сказал: танцевать в вашем положении – безумие.

– В каком положении? Никогда еще я так хорошо себя не чувствовала. Вам не кажется, что ребенку полезнее танцевать вместе с мамой, слушая великую музыку, чем скучать в животе, пока я сижу в кресле и вяжу ему носочки?

– Ну что ж, вижу убедить вас невозможно, позабочусь хотя бы о том, чтобы вы ехали в самых лучших условиях. И вообще я еду с вами.

Хотя по происхождению Зингер американец, в США он едет впервые. Путешествовали по-королевски. Будущую мамашу опекали двое лакеев, таская за ней повсюду шезлонг. Ей был отведен отдельный зал в ресторане, где каждый день подавалось персональное, только для нее отпечатанное в типографии меню. Айседора не могла не вспомнить свою первую поездку через океан в трюме суденышка.

В Нью-Йорке, Вашингтоне и Сан-Франциско турне проходит с колоссальным успехом и сопровождается бесчисленными приемами. Повсюду толпы зрителей у касс. Представители изысканного общества оспаривают друг у друга честь пригласить к себе Айседору Дункан. Ее связь с одним из богатейших людей в мире, конечно, способствует этому интересу. Дамы копируют ее прическу и покрой платья от Пуаре. И все же Америку, не освободившуюся от своего пуританизма, шокирует личность Айседоры.

В Филадельфии, после спектакля в ее гримерную ворвалась светская дама – председательница Лиги за оздоровление нравов, каких за океаном сотни.

– Дорогая госпожа Дункан, я восхищаюсь вашим талантом.

Айседора терпеть не может слова «талант», поскольку после него обязательно следует какая-нибудь гадость.

– Однако… – продолжает дама.

– Что «однако»?

– Однако позвольте заметить, что вы не можете продолжать танцевать вот так… я хочу сказать… одним словом… в вашем положении…

– Ах, вот что? – говорит Айседора, изображая удивление. – Но почему же?

– Потому что это видно из последнего ряда зала.

– Так вот, мадам, именно это и хочет выразить мой танец: Любовь, Женственность, Весна, Созидание, плодородие Земли, Мадонна, – все, что обещает новую жизнь! Представьте себе, что именно ради этого я и танцую с младенцем в животе!

Но есть и другая опасность, более грозная. Айседору подозревают в левых убеждениях. Некоторые даже называют ее коммунисткой. И поскольку даже доллары Зингера не могут помешать распространению этих слухов, она решает объясниться публично. После представления в «Метрополитен-опере» она выходит на авансцену и обращается к публике с речью. На следующий день газеты выходят со скандальными заголовками: «АЙСЕДОРА ДУНКАН ОСКОРБЛЯЕТ БОГАЧЕЙ».

А ведь она мужественно и честно воздала должное своей родине, той Америке, которую «слишком люблю, чтобы скрывать от нее некоторые истины, даже если их и неприятно выслушивать». Она сочла нужным признать, что ее искусство многим обязано картинам, сопровождавшим ее детство: «Этот танец называют греческим, но породила его Америка. Это танец будущей Америки. Откуда взялись все эти движения? Из великой природы Америки, из гор Сьерры-Невады, из побережья Тихого океана, омывающего берега Калифорнии, из просторов Скалистых гор, из Ниагарского водопада».

Но больше всего шокировал публику ее призыв создать народный театр, народную культуру. «Дайте народу искусство, которого он требует, – воскликнула она в своей речи. – Великая музыка не должна больше радовать только немногочисленную группу избранных, подготовленных к ее восприятию. Она должна быть доступна массам, причем бесплатно. Она им так же необходима, как воздух и хлеб, ибо она – духовное вино человечества!»

В ушах американцев такая речь прозвучала как призыв к восстанию. Появились слухи о «сговоре с противником», об «измене» и «провокации»…

Пора было возвращаться. Тем более что беременность делала каждое выступление все более опасным. И Айседора уступила наконец просьбам Зингера. На пароходе, по пути домой, он сказал ей:

– Что скажете, Дора, о путешествии вверх по Нилу в ожидании родов? Бежать от этого серого неба, туда, где всегда светит солнце. Увидим Фивы, Луксор, все, что захотите. На яхте доберемся до Александрии. Там пересядем на мою «дагобу», египетское судно, и пойдем вверх по Нилу. Нас ждет экипаж из тридцати человек, каюты со всеми удобствами, приглашу первоклассного повара.

– А моя школа? А работа?

– Вашей школой отлично занимается Элизабет. А работой займетесь потом. Вы еще молоды.

– Не повторяйте мне это слово слишком часто: от этого стареют… Согласна, Лоэнгрин. Поедем навестить господина Фараона.

Зима прошла на борту «дагобы», медленно ползущей вверх по течению Нила, от храма в Дендере, где владычицей была Хабор, богиня неба, до Долины гробниц. Айседора долго стояла над захоронением мальчика-царевича, умершего, так и не став фараоном. «Ребенок в вечности, – подумала она, – как странно!»

Через несколько недель они добрались до Вади-Хальфа, пересекли Нубийскую пустыню, повидали Хартум. В колониальной каске, с неразлучным «Кодаком» на ремешке Зингер делает сотни снимков, пока Айседора записывает свои впечатления, очень сокрушаясь, что из-под пера ее выходят лишь избитые штампы, вроде: «пурпурной зари», «огненного заката солнца», «золотых песков пустыни» да «жалобного скрипа подъемного колеса, черпающего воду из Нила». Как ни старается она, но получаются одни банальности: «ритм веков», «мускулистое, загорелое тело» феллаха, обрабатывающего поле на фоне «неподвижного пейзажа».

– Вы чудесно пишете, – восторгается Зингер, читающий из-за плеча.

– Спасибо. Лучше, чем в иллюстрированных рекламных буклетах фирмы «Кук и Сыновья».

Мальчик родился через месяц после возвращения во Францию. Нарекли его Патриком. Для Зингера отцовство – еще одно украшение к его титулу миллиардера. Он опасается, и не без причины, что ребенок может стать собственностью матери, а потому вновь возвращается к вопросу о женитьбе. На этот раз ему кажется, что у него появился новый аргумент:

– Ребенку нужен отец.

– Да? По-моему, он у него есть.

– Я хочу сказать, законный отец…

– Не вижу необходимости, – отрезает Айседора. – Патрик – ваш сын, мы оба это знаем. Я доверяю вам, знаю, что вы не откажетесь от него. Так что нет надобности заключать контракт.

– Конечно, конечно, Дора. Но разве для него, для вас, для меня не лучше урегулировать положение?

– Не будьте конформистом, дорогой мой. Для артистки выходить замуж – это безумие. Я должна проводить жизнь в поездках по всему миру, не будете же вы все время сидеть в моей гримерной с младенцем на руках!

– Давайте все же попробуем, а? Поедем на три месяца в Девоншир, в мой замок. Если за это время вы не измените свое мнение, обещаю больше никогда не заговаривать о женитьбе. Но, право, я удивлен, что такая жизнь вам не нравится.

Айседора согласилась, хотя идея женитьбы с испытательным сроком показалась ей абсурдной.

В Зингере жила душа строителя. Средства у него были, но отсутствие упорства и последовательности приводило к тому, что ему приходилось отказываться от самых смелых проектов. Не однажды он покупал участки земли и заставлял архитекторов возводить копии самых знаменитых дворцов Европы. Но едва работы начинались, как новая фантазия отвлекала его, и будущий Версаль оставался недостроенным. Бог знает каким чудом оказался достроен замок в Девоншире. Это было массивное здание, какие любят богатые промышленники. Большое количество остроконечных башен и окон с частым переплетом должно было напоминать замки эпохи Возрождения.

Зингер предоставил ей в замке сорок три комнаты, причем все с ванными, в гараже выстроились наготове четырнадцать автомобилей, а в порту величественно красовалась яхта. Но Айседору с первых же дней все раздражало: бесконечные летние дожди, мрачные залы, обставленные мебелью темного дерева и утопающие в полумраке, ледяное молчание прислуги, беззвучно появляющейся в точно определенные моменты, чтобы объявить, что кушать подано, будь то завтрак по-английски (поджаренный бекон, почки и овсянка), ланч, чай или обед. Эти приглашения к столу объявлялись с неумолимой точностью церковных служб в каком-нибудь цистерцианском монастыре. Через две недели Айседора призналась Зингеру, что английский церемониал сведет ее с ума, если до этого она не умрет от скуки.

– А почему вы не танцуете? Это бы вас развлекло.

– Танцевать в этом окружении? Среди гобеленов? На паркете, отполированном до того, что по нему и ходить-то страшно, того и гляди поскользнешься и сломаешь ногу? Что вы!

– Ну что ж, прикажите, чтобы привезли ваши занавеси и ковры.

– Но мне нужен пианист.

– Вызовите пианиста.

Через неделю Колонн прислал ей одного из своих музыкантов, прекрасного исполнителя и талантливого композитора, как он уточнил. Его звали Андре Капле [32]32
  Андре Капле(1878–1925) – французский композитор, скрипач и дирижер.


[Закрыть]. Айседора запомнила его в ту пору, когда он был первой скрипкой в театре «Гэте-Лирик», запомнила благодаря его безобразной внешности: огромная голова с выпученными глазами раскачивалась на бесформенном теле. Зрелище пренеприятное, и Айседора сразу почувствовала к нему активную антипатию.

– Но этот парень вас обожает, он просто без ума от вас, – говорил Колонн.

– Это меня не интересует, я не желаю его видеть.

Однажды вечером, когда Колонн был нездоров, он поручил Капле замещать его. Но Айседора заявила, что не будет танцевать, если за пюпитром окажется Капле. «Я не смогу вынести этого зрелища в течение всего представления», – заявила она.

Несчастный скрипач со слезами на глазах пришел к ней в гримерную, умоляя:

– Позвольте мне, мадам, хотя бы один раз продирижировать оркестром.

– Нет, сударь, – сухо отвечала она, – я сожалею, но это выше моих сил.

В конце концов заменить мэтра согласился Габриэль Пьерне [33]33
  Габриэль Пьерне(1863–1937) – французский композитор, органист и дирижер.


[Закрыть].

И вот теперь Колонн прислал Айседоре именно Капле. Она была возмущена и, увидев его с чемоданом, вскричала:

– Как, это вы? Что, в Париже не нашлось пианиста?

– Извините, мадам, – забормотал он, – но мэтр сказал, что вам нужен…

– Я просила прислать пианиста, а не скрипача.

– Но я… и пианист… и еще сочиняю камерную музыку, – добавил он, опуская глаза.