Текст книги "Дневники Зевса"

Автор книги: Морис Дрюон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Мы вернулись северным побережьем Африки, неоднократно сворачивая в пески, более отдаленные от воды; оазисы – островки плодородия в бесплодном море пустыни – отмечают места наших привалов.

Так мы пришли в Египет, в область нашего родственника Нила, который несет свои густые, упругие, словно кровь, и регулярно пульсирующие паводками воды в темно-зеленой долине. Там хорошо заметно, что труды моей сестры Деметры были прерваны похищением Персефоны, поскольку растительность ограничивается узкой полосой по обе стороны реки; но зато какой богатой и плодоносной!

Геба, лучезарная Юность, ты стала третьим ребенком этого путешествия и родилась, как и предрекла наша мать Рея, в ливийской пустыне, по соседству с Египтом, близ других уст оракула. Ты должна была стать навсегда запечатленным образом Геры-девственницы; ты стала также образом всех моих первых желаний, всех моих первых волнений: плечом Метиды, взором Мнемосины, грудью Фемиды, бедрами Деметры – всем, чем они были, всем, чем я уже не был.

Гера вскоре заметила, что я слишком люблю эту девочку, и решила скрыть ее от меня, приставив к домашним делам. Когда я звал Гебу, мне отвечали, что она занята, что выполняет какое-нибудь поручение Геры. То она готовила ванну для своей матери, наливая туда благовонные эссенции, то раскладывала по сундукам постельное белье, то следила за запряжкой колесницы. Я сердился. Служанка? Ладно! Но пусть тогда будет служанкой при мне. Она ведь моя юность. Желая видеть Гебу каждый вечер, я потребовал, чтобы она являлась к столу богов, молчаливо ходила туда-сюда меж гостей и, касаясь их прохладными руками, наклоняя свою легкую грудь, наливала в кубки амброзию – божественный, божественно-пьянящий напиток, который дает нам ощущение, будто мы остались такими же, как прежде, и будем такими всегда.

Позже, гораздо позже, любование Гебой стало для меня мучительным, и я воспользовался случаем выдать ее замуж. Расскажу об этом, когда придет время...

Я обещал Гере показать все наши земные владения и продемонстрировать ее во всей славе. Однако прогулка затягивалась, работы хватало. Я удлинил прогоны. Пройдя через то, что потом станет Сирией, Вавилоном, Дрангианой, мы достигли берегов божественного Инда, где другие золотые яблоки зрели в другом саду, тоже под охраной змея. И опять однажды утром мои дочери Геспериды, подняв палец, дали понять, что дальше идти не стоит.

Ни один из богов, которых я породил, ни Дионис, ни Геракл, ни впоследствии Александр не переступали этот порог. Дороги их подвигов, их тягот и побед остановились на отмеченных Гесперидами рубежах как на севере, так и на западе. Народы по ту сторону Пятиречья почитают меня под другими именами и знают в других обличьях. То, что здесь рассказано, касается на самом деле сознания только тех народов, что живут меж двумя садами.

Во Фригии, на обратном пути, был зачат наш сын Арес, бог войны; родился же он во Фракии, в краю суровых зим и непокорных коней. А вслед за тем и сама война подоспела.

Исчезновение гигантов.

Поиски травы, дающей неуязвимость

Вернувшись на Олимп, я узнал, что гиганты исчезли.

Вы ведь помните, кто они такие? Негодные братья Афродиты, порожденные увечьем Урана, сгусток примитивных, неупорядоченных энергий, вырвавшихся из-под контроля разума. Гиганты были всего лишь грубой силой, упрямой алчностью, жаждой насилия. В количестве двадцати четырех они составляли гвардию моего отца Крона и при нем держали весь мир под своей пятой.

Наемники, скучавшие по исчезнувшему порядку, точнее, беспорядку, где единственным законом была их необузданность, гиганты сожалели о моем отце. Притворившись, будто покоряются моей победе, но по-настоящему меня так и не признав, они приносили мне разочарования во всем, что бы я им ни поручал. Выкопанные ими реки терялись в песках. В горах от их шагов срывались лавины. Они преследовали дочерей человеческих и совокуплялись с ними. Некоторые дурные примеси, что загрязняют вашу кровь, толкая к неистовым, глупым выходкам, унаследованы как раз из этого источника.

Когда мне все это вконец надоело, я выдворил их за Кавказ, и там, томясь от безделья, собравшись в кучу, они шептались, ворошили воспоминания и упорствовали в нелепых надеждах. Я не придавал этому большого значения. Что они могли без своего прежнего владыки? Ведь мне были подвластны все боги. Это было ошибкой с моей стороны. Заговоры не становятся менее опасными оттого, что подготовлены глупцами, а власть не подвергается меньшей угрозе, если желающие захватить ее не знают, что с ней делать.

Однако гиганты, воспользовавшись моим отсутствием, ускользнули из своих загонов. Я тотчас же организовал погоню и узнал, что они рассеялись по всей земле в поисках травы, дающей неуязвимость.

– Это растение и впрямь существует, – объяснила мне моя тетушка Память. – Уран создал его и сокрыл в каком-то тайном месте; оно предназначалось для совершенной расы, расы человекобогов, которых Уран задумал создать. С помощью этого растения Уран хотел защитить их от любого посягательства. Эта трава все еще где-то растет. Если гиганты ее обнаружат, никакие удары не причинят им вреда, и твое царство окажется в великой опасности.

Я немедля запретил светить Солнцу и Луне, нагромоздил черные тучи, чтобы скрыть даже свет звезд, и велел Эос, богине зари, не появляться без моего разрешения.

Затем, взяв с собой только Память, Афину и трехтелую богиню Гекату, сведущую во всяком волшебстве, отправился на поиски таинственной травы.

Тогда мир познал ночь, которая длилась гораздо дольше обычной. При свете одних лишь факелов Гекаты мы обошли многие равнины, взобрались на многие склоны. Мы искали в лесах, у корней мертвых деревьев, вдоль ручьев, в иле прудов и даже в снегах, что покрывают широкие и плоские пространства Севера. Мы обшарили глубокие долины меж великими горами Востока. И наконец нашли.

– Вот оно, – сказала Геката, ощупывая растение тремя парами своих рук.

– Узнаю его, – произнесла Память.

– Это может быть только оно, – подтвердила Афина, рассмотрев растение как следует.

Тогда я вырвал кустик со всеми его корнями и тоже спрятал, но в этот раз на небе, чтобы уже никто не смог им завладеть. Собственно, я возвратил его Урану. Вот там, дети мои, если когда-нибудь от вас народится совершенная раса, ваши потомки и смогут найти эту траву, – на далеком небесном теле.

И заре снова было позволено сиять.

Задиристость Ареса.

Битва с гигантами и Алоадами. Их разгром.

Запертый Арес. Увенчанный Гефест.

Прорицание Геры

Между тем мой сын Арес за ночь моего отсутствия изрядно вырос, и по возвращении я обнаружил уже подростка с мечом в руке, который расхаживал туда-сюда по вершинам Олимпа и Пинда.

– Где они, эти гиганты, вот я с ними разделаюсь! – кричал он. – Давайте покажитесь, мерзавцы, и поскорее убирайтесь в ваш кавказский загон, если не хотите на собственной шкуре испытать, какого бога я сын. Ах, отец, почему ты не прикажешь покарать их?

Арес гневно тряс черными кудрями, низко падавшими ему на лоб, и рассекал воздух над горами широкими взмахами меча.

Он был красив, наш Арес, которого вы зовете также Марсом; его мать, глядя на него, могла гордиться. Высокий, широкоплечий, узкобедрый, под кожей перекатываются мускулы, круглый подбородок напряжен, взор сверкает темным бешенством – само олицетворение нетерпения и вызова. Арес хотел драться, но прежде всего хотел побеждать, брать верх, одолевать, видеть, как противники гнут хребет перед его волей. Однако, слишком угрожая злоумышленникам, порой подталкиваешь их к действию.

Гиганты напали на Олимп. Опять мы увидели, как из-за Карпат на нас хлынула их чудовищная, вопящая орда; ее вел Алкионей, чья косматая голова почти касалась неба. Снова выскочили из-за Балкан Офион и Красный Порфирион, оба плешивые и в длинных шрамах, что остались от моей молнии с предыдущей войны. Вокруг них, перешагивая через горы, теснились: Клитий-драчун, вопивший о победе еще до вступления в схватку, Мимант, Тоон, Паллант, свиреггый Агрий, широкий, ужасающий, волосатый Энкелад, Полибот – истребитель стад, и другие... Их надувшиеся икры напоминали клубки змей. Они вырывали целые дубы, превращая их в дротики или палицы. Снова задрожали горы; воздух, наполненный грохотом, зловонием и пылью, вздымался вихрями, и в этих вихрях мы узнавали гигантов. Опять на нас посыпались скалы и горящие деревья. Двадцать четыре бедствия, которые могут удручить мир: лавины, землетрясения, циклоны, лесные пожары, град, падеж скота... в общем, все, от чего стонут люди, было направлено против богов.

К нашим прежним врагам присоединились Алоады: Эфиальт и От, иначе говоря, Кошмар и Глупость, двое сыновей моего вечно недовольного брата Посейдона, два шалопая, каждый год выраставшие на локоть в высоту и в ширину, чей рост, казалось, ничто не может остановить. Мимант, Тоон, Клитий и другие заморочили им голову россказнями о временах Крона.

Каждое из ваших поколений также производит своих Алоадов, которые путают суету с действием, лелеют прошлое, в котором не жили, и мечтают вернуть какого-нибудь Крона. От и Эфиальт орали, что горы побросают в море, а сушу зальют водой, то есть перекроят мир в конечном счете. Схватившись за Пелион, они уже начали громоздить его на Оссу, сооружая себе лестницу, чтобы взобраться на Олимп.

Каким бы остервенелым ни был натиск, я все же не вызвал из Тартара одноглазых и сторуких, которые сторожили закованных титанов. Надо верно оценивать силы противника и в зависимости от этого решать, какие средства против него использовать. Для отражения атаки гигантов отнюдь не требовалось рисковать будущим Вселенной. Так что силы уничтожения остались там, где были: в своем подземном равновесии; я решил, что мы обойдемся нашим привычным оружием.

Боги сплотились вокруг меня, и каждый выбрал себе противника. Посейдон совершил свой первый подвиг. Отколов трезубцем оконечность острова Кос, он поднял в воздух эту огромную каменную глыбу и метнул в Полибота – пожирателя стад. Тот исчез в глубине моря, а расплющившая его скала, под которой он навсегда упокоился, стала островом Нисиросом.

Не переставая орудовать молнией, я присматривал за своими сыновьями, ведь это была их первая битва. Особенно я опасался за Гефеста, который из-за своих увечных ног был в невыгодном положении. Но я изумился, видя, какие чудеса он творит. О! Он и не думал никуда бежать. Надежно опираясь о вулкан, он выуживал из кратера спекшуюся массу раскаленных минералов и верной рукой бросал в осаждавших. Так он попал прямо в лицо Клитию-бахвалу – и снес ему голову. Следующим рухнул Мимант, получивший огненным ядром в грудь. У Гефеста было уже две победы, но он ничуть не кичился этим, а, склонившись к своему кратеру, выуживал новые метательные снаряды.

Зато Арес слишком много кричал, слишком суетился, слишком часто менял противника и забывал прикрываться. Его удары были мощными, но беспорядочными. Бросаясь то на один край битвы, то на другой, Арес тем самым мешал мне. Я выкрикнул несколько советов, но он, оглушенный собственным криком, похоже, их не услышал.

Афина, как прежде, стояла подле меня и, держа драгоценную Эгиду, прикрывала нас обоих. Ах, какую успешную боевую пару составляли мы с моей дочерью! Все наши движения были согласованы и дополняли друг друга. Афина отбивала удары, предназначенные мне; я довершал то, что начинала Афина.

Когда гигант Энкелад, бросившись из Эпира, напал на меня со спины, чтобы схватить за плечи, именно Афина остановила его своим копьем, опрокинула на Италию и искромсала на скалистых сицилийских мысах. Однако едва она выпрямилась, как на нее набросился гигант Паллант и попытался изнасиловать. Но я предупредил это оскорбление, поразив Палланта молнией в живот. Он рухнул на плато Македонии, раздавив его судорогами своей боли и вспугнув больших бледнокрылых грифов, которые разлетелись в разные стороны. Афина тотчас же целиком содрала кожу с гиганта и соорудила из нее панцирь, который отныне надевает на всякую битву. Вместе с кожей моя дочь содрала со своего противника и само имя и тоже вооружилась им, словно звучащим доспехом; с тех пор моя дочь зовется Афиной Палладой, напоминая всем, что ее девственность неприкосновенна.

Тем временем мой кузен Прометей метался по всем континентам, пытаясь уберечь людей.

– Бегите врассыпную! Прячьтесь и не высовывайтесь! Вы должны уцелеть! – кричал он им. – Хватит стенать над загубленным урожаем и снесенными крышами. Ну же! Спасайтесь!

Увы! Люди, не умеющие, в отличие от животных, предчувствовать катастрофы, мириадами гибли в наших схватках. Прятались в каком-нибудь лесу? Именно его в следующее мгновение валил Алкионей, а дерево, под которым, как казалось людям, они надежно укрылись, оказывалось тем самым, в которое попадала моя молния. Забивались в какую-нибудь пещеру на склоне горы? Тоон упирался ногой в этот склон и давил его с оглушительным треском костей и камней. А бросившись к побережью, беглецы натыкались на коней Посейдона, спешившего нам на подмогу, и кони топтали людей своим пенным галопом. Род человеческий, с таким трудом, с таким усердием возрожденный после войны с титанами, снова оказался на грани уничтожения.

Был один момент крайней сумятицы, когда Алоады благодаря ступеням из нагроможденных гор смогли взобраться на Олимп. В упоении, что оказались там, оба негодяя, уже считавшие себя хозяевами мира, стали гоняться за богинями, выставляя напоказ свой срам – под стать их росту. Музы, Хариты и нимфы в ужасе разбегались. Арес порывисто кинулся их защищать, но, по-прежнему нанося бестолковые удары, споткнулся. Кошмар и Глупость сцепились с богом войны в неописуемой схватке, и вскоре я увидел, что Алоады одержали в ней верх. Поставив Ареса на колени, они дубасили его в свое удовольствие.

Я хотел прийти на помощь сыну, но Офион и Алкионей оттеснили меня от него. В то же время я услышал крики Геры, которую душил Красный Порфирион. В выборе между супругой и сыном я, признаться, не колебался.

Я придавил Офиона горой, ослепил Алкионея двумя вспышками молний и сквозь дым, пламя, каменную пыль, грохот, жар бросился на Порфириона. Геката, моя добрая союзница, ударом скалы поразила гиганта в печень, и его жажда убийства тотчас же обратилась в жажду изнасилования. Гера в разодранных одеждах уже брыкалась под чреслами чудовища. Я схватил Порфириона за шкирку, перевернул, стукнул пару раз о свой престол, а потом метнул в него столько молний, сколько помешалось в руке. Я поразил его в двадцати местах, но не отпускал, пока все его тело не затрещало, как раскаленное масло.

Этот момент стал поворотным в битве, словно провал попытки осквернить богинь означал для гигантов поражение.

Как раз это, смертные, нисколько не должно вас удивлять. Вспомните-ка ваши собственные войны. Разве страны и партии не принимают в ваших головах образ женщины-матери, когда вы говорите о вашей собственной нации, и девицы, которой надо овладеть, когда речь идет о чужой? А что, как не тайные мечты об изнасиловании, уравновешивает страх, который вы испытываете душными ночами перед битвой? И, произнося слово «завоевание», о чем вы на самом деле думаете?

Неожиданно все те гиганты, которые еще не были погребены, ободраны, обезглавлены или зажарены заживо, бросили поле битвы и бежали. Вместе с ними и Алоады. Остатки орды кинулась врассыпную, срывая свою злость и досаду на всем, что попадалось на пути. Наконец их бешенство угасло где-то на окраинах океанов и вблизи полюсов.

Грохот сменился тишиной. Слышно было только тяжелое дыхание богов, переводивших дух. Они медленно и устало возвращались ко мне. Посейдон опирался о свой трезубец; Гефест, черный от сажи вулканов, медленно ковылял на костылях. Я молчал, взирая на царившие вокруг разгром и разорение.

Подошел Прометей с потемневшим лицом и взглядом, полным недовольства. Я предвидел его упреки.

– Да, знаю, знаю, – опередил я его. – Я был не прав, пощадив гигантов. Теперь мы платим за эту снисходительность. Ну что ж, если еще кто-нибудь подвергнет опасности миропорядок, он будет наказан мною без всякой жалости.

Поскольку Прометей не отставал, я добавил:

– Да, люди! Это о них ты хочешь поговорить со мной. Они обычно больше других страдают в столкновении стихий. А как может быть иначе, если они единственные из всех живых существ, кто создан, чтобы стать сознанием мира? Не думай, будто они мне менее дороги, чем тебе. Я знаю, их род почти полностью уничтожен. Мы постараемся его возродить, насколько возможно, сделав лучше и сильнее.

Меня прервал чей-то гневный и одновременно придушенный голос, вопивший:

– Хочу драться, хочу отомстить! Вытащите меня отсюда!

Я узнал голос Ареса. Мы начали искать его среди нас, но потом заметили, что звуки доносятся из большого котла, в котором обычно варятся наши похлебки. Бог войны в первой же своей битве позволил засунуть себя в бронзовый горшок – это постарались его скверные родственнички – Алоады.

Посейдон выразил мне свои сожаления о том, что породил эту буйную парочку.

– Их мать Ифимедия прохаживалась вдоль моих волн и плескала водой себе на грудь. Она была такая красивая... – сказал он, словно извиняясь.

– Будет тебе! Каждый из нас совершает ошибки, – ответил я.

От и Эфиальт так крепко заклинили крышку котла, что никто не мог открыть. Хотя нет... я бы мог. Но притворился, будто не способен на это. В тот момент мы нуждались в мире, а не в воинственных затеях. И меня вполне устраивало, что Арес какое-то время проведет в бездействии. Я решил про себя: пусть вояка посидит в котле тринадцать мировых месяцев, может, поднаберется мозгов за время заточения.

Мы как раз возились с котлом, когда появилась сияющая, накрашенная и, казалось, совершенно незатронутая мерзостями войны Афродита. Она была облачена в незапятнанные белые одежды, схваченные на талии золотым поясом, и держала венок в надушенных пальчиках. Где, в каком небесном краю она укрывалась, пока мы все тут сражались? Где продолжала умащать свое тело, расчесывать волосы, полировать ногти? Сейчас она была Афродитой Никефорой, дождавшейся окончания битвы, чтобы явить себя победителю как награду. Приняв соответствующую случаю осанку, она осторожно ступала среди обломков. Ее взгляд, ее улыбка обводили всех богов по кругу, словно она искала того, кому надлежит вручить трофей. В итоге возложила венок на грязную от пота и дыма гриву Гефеста.

Недурной выбор. Из всех молодых богов Гефест показал себя самым ловким, превзошел даже многих ветеранов. Но я-то понимал, какую цель преследовала богиня любви, вручая ему награду. Когда-то ей не удалось обольстить отца; теперь она не хотела упустить старшего сына. Я заметил, как мой честный, отважный Гефест, восхищенный тем, что его выбрала богиня желания, вздрогнул от восторга.

«Ну, – подумал я, – этот создан для труда, а не для счастья...»

Не появление ли Афродиты вывело Геру из оцепенения, в котором она пребывала после покушения Красного Порфириона? Она внезапно поднялась, все еще растрепанная, и, прижимая к груди разорванную ночь, неожиданно стала пророчествовать тоном Великой праматери:

– Они повержены, но не погибли. Они бегут, но не уничтожены. Бессмертные не могут истребить рожденных из раны Урана. Только те, кто порожден мечтой Урана, смогут покончить с ними. Чтобы гиганты исчезли, к богам должны примкнуть знакомые со смертью. Богам надлежит соединиться со смертными женщинами.

Я ошеломленно слушал. Невозмутимейшая из жен преподнесла нам сюрприз! Я медленно повторял за ней слова, сказанные в трансе. И понял. Мечта Урана... это же человек, будущий человек, тот сверхчеловек, которого Демиург не успел сотворить.

Значит, с помощью людей, их труда, их воли к спасению я, быть может, сумею избавить мир от бедствий и катастроф.

«Боги должны соединиться со смертными женщинами...» Позже Гера пожалеет об этом моменте истины.

Нрав Геры. Вспышки ее ярости.

История Тиресия

Думаю, пора подробнее рассказать вам о Гере. Ведь вы, в конце концов, непосредственно зависите от этой Юноны. Всем вашим женам досталась какая-нибудь ее черта, в противном случае они не настоящие жены.

Моя, такая послушная, сговорчивая и обычно согласная со мной, пока мы были обручены, такая сияющая в день нашей свадьбы, такая счастливая и влюбленная во время нашего путешествия, вдруг утратила все эти качества.

Она была образована и часто высказывала превосходные суждения, но довольно скоро решила, что разбирается абсолютно во всем. Помимо усердия и дельности в ней вдруг обнаружились непомерная гордыня и досадное властолюбие.

На приведенном в порядок Олимпе, преобразованном и похорошевшем ее заботами, Гера установила слишком строгую, на мой взгляд, иерархию. Она упрекала меня в панибратстве с мелкими природными божествами или простыми смертными; ей были подозрительны любые новые влияния. Часто я был вынужден рассердиться, чтобы получить возможность пригласить в мое жилище и в мой совет товарищей, которых выбрал сам.

Гера стала категоричной и глухой к доводам; любое возражение быстро выводило ее из себя. Для примера расскажу о ее размолвке с Тиресием и о том, какие несчастья эта ссора на него навлекла.

Произошел этот случай многие эры спустя после тех событий, о которых я повествую, почти на рубеже вашей истории; но я хочу поделиться им, поскольку он довольно хорошо показывает нрав Геры.

Как-то вечером на Олимпе мы спокойно беседовали (я, по крайней мере) об усладах любви, пытаясь определить, кто же, мужчина или женщина, получает большее наслаждение. Я утверждал, что преимущество у женщины и что в любовных утехах она испытывает гораздо более сильные и длительные ощущения. Гера утверждала обратное.

Чтобы нас рассудить, я предложил – дернула же нелегкая! – обратиться к смертному Тиресию, чья известность добралась и до нас.

Дело в том, что когда-то этот Тиресий был подростком с плохо выраженным полом. Как-то раз, прогуливаясь по склонам горы Киферон, где живут Музы, он увидел на своем пути двух совокупляющихся змей. Это зрелище привело его в раздражение. Он ударил по змеям палкой и убил самца. На следующий день Тиресий стал женщиной и оставался ею в течение семи лет. Когда семь лет истекли, он пришел на то же самое место и снова увидел двух переплетенных змей. Тиресий поступил точно так же, но на сей раз убил самку. В ту же ночь произошло превращение, и наутро он проснулся с мужскими органами.

Неплохую пишу для размышлений я вам дал, верно? Все, что касается змеи, ее колец, ее сворачивания в клубок, ее двойного движения, – повод призадуматься. Змея вообще существо магическое, поскольку все двойственно в этом создании, способном порой вытянуться как палка и стать олицетворением единицы.

Итак, поскольку Тиресий был единственным из людей, кто располагал опытом обоих полов, ему мы и задали спорный вопрос. Он без малейшего колебания ответил:

– Если предположить, что любовное наслаждение состоит из десяти долей, то женщина получает девять, а мужчина всего одну.

В бешенстве оттого, что смертный дерзнул объявить ее неправой, Гера тут же ослепила Тиресия. Таковы внезапные вспышки ее гнева и жестокости.

Я наказал супругу, и довольно основательно. То был не первый и не последний раз, когда небо оглашалось криками Геры, получившей от меня взбучку. Но это все же не вернуло Тиресию зрения. Мы, главные божества, не можем отменять приговоры друг друга; бог сам должен пересмотреть свое решение, а Гера от этого отказалась, проявив упрямство.

Ища средство исправить несправедливое несчастье, постигшее Тиресия, я даровал ему жизнь длиною в семь человеческих и вдобавок наделил его даром провидения. От провидца, как и от поэта, требуется глубокое знание обеих природ, мужской и женской. Что касается слепоты, то она вынуждает к более чуткому восприятию всех незримых знаков, которыми окружен человек и которыми его леность обычно пренебрегает.

Таково было злоключение, сделавшее Тиресия самым знаменитым прорицателем Греции. На протяжении почти семи веков он был причастен ко всем драмам этой страны. У него были многочисленные потомки, все слепцы, которые тоже провидели будущее и носили его имя.

Так что порой нужны исключительные обстоятельства, чтобы человек исполнил свое исключительное предназначение. Вот почему всякий приговор бога, будь он с виду хоть самым глупым, самым нелепым, самым жестоким, должен быть уважен даже царем богов.

Ожесточенность, с которой Гера утверждала, что женщины испытывают меньше удовольствия, чем мужчины, меня несколько озадачила. Пыталась ли она скрыть преимущество, дарованное ее полу, или же, зная о нем, страдала оттого, что сама его лишена?

По мере того как мои любовные приключения предоставляли мне все более многочисленные случаи для сравнения, я склонялся к мысли, что Гера стала богиней-покровительницей фригидных жен. Не сомневаюсь в том, что она меня искренне любила. Но то, что называют в любви искренностью – часто всего лишь выражение ослепления или иллюзии. По сути, Гера в первую очередь была влюблена во власть, но не имела возможности осуществлять ее самостоятельно.

Гера была мне, несомненно, верна, но пользовалась своей образцовой добродетелью как броней. Признаюсь, я желал порой, чтобы у Геры завелся скромный любовник, поскольку наше ложе довольно быстро стало скорее ложем сна, нежели наслаждения, а то и ложем упреков.

Гера не столько жаждала моих объятий, сколько впадала в ярость оттого, что я расточаю их другим. Она часто преследовала неумолимой ненавистью и моих любовниц, и детей, которых те мне дарили. Она хотела обладать, через меня, верховной властью и, отчаянно стремясь к этому высшему превосходству, в конце концов начинала злиться, что нуждается в ком-то другом, чтобы чувствовать себя единственной. Опять мечта Великой праматери, вечно возобновляемая и вечно упирающаяся в одно и то же нелепое противоречие.

Что касается меня, то я тоже частенько ненавидел Геру. Я призывал богов и людей в свидетели ее омерзительного нрава, колотил ее, в какой-то момент хотел даже сослать ее на небо. И все же, и все же... Могу ли я отрицать, что ее неослабная ревность мне льстила, что ее изобретательность в мести порой вызывала мое невольное восхищение?

Более кроткая супруга мне, без сомнения, подошла бы меньше. Во всяком случае, я прилагал бы меньше упорства и получал бы меньше удовольствия, обманывая ее. Наши ссоры меня только раззадоривали.

Бракосочетание Гефеста и Афродиты

Свадьбу Гефеста и Афродиты сыграли вскоре после окончания войны с гигантами. Прекрасная была свадьба, образцом которой, конечно, послужила моя собственная. Гефест пожелал, чтобы празднество состоялось на Лемносе. В волны у этих берегов бросила его мать; там Тефида подобрала его; Гефест хотел вернуться туда счастливым и торжествующим.

Афродита, сияющая, розовая, восхитительная, прибыла в колеснице, влекомой шестью тысячами голубей. Это и для нее был день реванша. Меня она в сети своих чар поймать не смогла, зато теперь выходила замуж за моего сына-златокузнеца. Уж он-то сможет искусно оправить драгоценные каменья, которые я по слабости даровал ей во время той безрадостной ночи. Ее крайне прозрачные одежды, скроенные из полотнища зари, совсем не подходили для свадебного наряда. Но простодушный Гефест был крайне горд, выставляя на всеобщее обозрение прелести Афродиты. Он восхищался самим ее бесстыдством. «Смотрите, смотрите, – казалось, говорил он, – какое великолепие я буду сжимать в объятиях, оцените мою удачу».

Наведя относительный порядок в рыжих зарослях своих волос, Гефест украсил их победным венком. Выковырял, как смог, кузнечную копоть из-под ногтей, оттер ладони мелким песком. На свадьбе он опирался на золотые костыли, но со своей курносостью и хромотой ничего поделать не мог, и его безобразие еще больше бросалось в глаза радом с красавицей, на которой он женился.

Весьма часто, дети мои, я видел среди вас такие же точно пары, состоящие из уродливого, но гениально трудолюбивого, ловкого в обогащении мужчины и праздной красотки, влюбленной в самое себя, вечно неудовлетворенной, возбуждающей желание, выпрашивающей подарки. Такая красотка ни одного мужчину не считает по-настоящему достойной этого дара – позволения любить ее.

Я не ждал ничего хорошего от этого союза. Гефест будет тачать супруге украшения, пока она тачает ему рога и при этом сама ревнует! Превосходство, которое Афродита присваивает себе, оправдывает в ее глазах собственную неверность; но она не смогла бы стерпеть, если бы кто-либо, супруг или даже любовник, оскорбил изменой ее.

Поскольку женщины Лемноса почитали Гефеста, Афродита, желая помешать какой-нибудь из них соблазнить ее мужа, наслала на них на всех тошнотворный запах. В результате это отвратило от лемниоток их мужей, которые предпочли им чужестранок, проституток или фракийских пленниц. В ярости женщины Лемноса поубивали всех мужчин острова и организовались в женское сообщество. И так продолжалось до прибытия аргонавтов, которые, отправившись в плавание, сделали на острове первую остановку. Либо полсотни гребцов были туговаты на нос, либо же вонь местных женщин уже поутихла, но герои не побрезговали возлечь с ними и подарили им сыновей. Вот вам одна из выходок Афродиты, ничуть не уступающая по злобности выходкам Геры и совершенная даже с меньшими основаниями.

Я был угрюм на этой свадьбе. Тщетно дорогая Геба наполняла мой кубок амброзией: я не находил в ней никакой радости. Должен ли я признаться, что испытывал смутное сожаление? Вы ведь сами хорошо знаете, сыны мои, что можно не хотеть женщину и все же испытывать укол ревности, видя ее в объятиях другого.

Да, я был угрюм и раздражен. Мне хотелось заставить Муз умолкнуть. Не только о Гефесте и его неудачном браке я думал, но и о себе самом.

Мой первенец женился – я стал старым Зевсом; моя собственная молодость кончилась.

Удивительная штука эта молодость, раз десять считаешь, что она кончилась, и раз десять обнаруживаешь, что нам еще остается частичка, забытый клочок, которым мы и не пользуемся по-настоящему, но который еще достаточно живуч, чтобы мы страдали, чувствуя его потерю.

Я смотрел на Геру, озабоченную своим царским величием и уже готовую возненавидеть Афродиту. Гера тоже страдала, из-за себя самой; ее вид меня ничуть не утешил. Я смотрел на своих прежних любовниц. Вернуться к одной из них было бы признанием провала. Мне нужна была новая радость.

Ища, по своему обыкновению, согласия между любовными увлечениями и делами, я находил оправдание для своих будущих измен. Гера родила мне кузнеца, повитуху, служанку и вояку (этот последний так и сидел в бронзовом горшке). Это неплохо, но недостаточно, чтобы построить счастье смертных.