Текст книги "Дневники Зевса"

Автор книги: Морис Дрюон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Второй сын, Килик, достиг Малой Азии и основал Киликийское царство.

Финей основал царство на двух берегах Босфора.

Тасос, четвертый брат, достиг того счастливого острова, где я зачал Артемиду и Аполлона, нашел там залежи золота и этим принес острову богатство. Остров стал называться его именем.

Пятый сын, Кадм, направился сначала во Фракию, потом завернул в Дельфы, чтобы узнать у оракула, в каком месте находится Европа. Пифия ему ответила, чтобы он оставил свое намерение, если не хочет прогневить богов, и чтобы тоже основал город.

 
Выйдя отсюда, корову заметишь.
Преследуй ее, покуда идет.
Где, утомившись, падет,
Свою средину Вселенной отметишь.
 

Истинным смыслом поисков Европы было рождение городов и народов вокруг того моря, середину которого занимает Крит.

Кадм, удаляясь от Дельф, не отрывал глаз от одинокой коровы, у которой на черной шкуре, на боку, было широкое белое пятно, похожее на лунный диск. Он преследовал ее примерно четыреста стадий. Место, где она упала, он сделал священным центром города Фивы, а страна вокруг была названа Беотией – коровьей страной.

Однако Кадм во время церемонии основания города оскорбил Ареса и на восемь лет стал рабом моего сына, то есть на протяжении восьми лет был вынужден постоянно воевать. При этом он проявил не только доблесть, но также чрезвычайную суровость, снискав уважение бога битв. В знак примирения Арес отдал Кадму в жены Гармонию, свою дочь, рожденную от союза с Афродитой.

Бедная Гармония! У нее было мало счастливых часов в этом городе, над которым тяготела судьба насилия, жестокости, ненависти. Сплошные войны, драмы и убийства стали уделом этого рода, из которого предстояло выйти Лаю, Иокасте, Эдипу, Креонту, Этеоклу, Полинику, Мегаре, Антигоне... Но у Кадма и Гармонии была дочь, красавица Семела, о которой я скоро расскажу.

Когда же произошли все эти события, потому важные для вас, что отмечают начало ваших цивилизаций и сознательных воспоминаний? Ну что ж, дети мои, посчитаем вместе.

Обличье, которое я принял, чтобы похитить Европу, обозначило в мире начало эпохи Тельца. А стало быть... Две тысячи лет для времени Рыб – этой оканчивающейся эры, которая была эрой моего сна; а перед тем две тысячи лет для эры Овна. Да, то, о чем я вам рассказываю, произошло всего шесть тысяч лет назад; следы этой эпохи для вас еще не стерлись. Мы сближаемся, дети мои, и начинаем понимать друг друга. Крит, Минос, бронза, Финикия, Карфаген, Эдип... Вот что пробуждает в вашей памяти знакомые отзвуки. А я... Я узнаю выставленные на почетном месте в ваших богатейших жилищах кубки и чаши, из которых утоляли жажду рабочие Дедала.

Двенадцатая эпоха
Последние боги

Среди людей. Встреча с фиванкой Семелой.

Новые коварства Геры

На протяжении веков я довольно часто спускался в города, которые только что были вами основаны, чтобы посмотреть, чего вы добились и как вырисовываются ваши государства.

В облике чужеземного царя я сиживал за столом властителей; в другой раз, переодевшись купцом, останавливался на постоялых дворах. Праздным зевакой облокачивался об ограду судилищ; носильщиком позволял бранить себя на ярмарках. Некоторые посредственные военачальники, в минуту опасности вдруг ставшие стратегами-победителями, некоторые заики, которых унижение отчизны превратило во вдохновенных ораторов, так никогда и не узнали, что это я проскользнул в них на несколько решающих часов. Они потом смущенно говорили, что, совершая свой главный поступок, чувствовали себя так, будто в них кто-то вселился! Кто же вселился, я вас спрашиваю? И кто, по-вашему, как-то ночью ущипнул одного из гусей на моем Капитолии, когда стража заснула?

Часто жрецы моих храмов рассеянно брали из моих рук голубя, которого я как паломник приносил в подношение, и бросали его в корзину вместе с прочей птицей. Я хотел знать, как они отправляют мой культ.

Если ты царь, то не много проку в том, чтобы недвижно восседать на престоле и слышать глас народа, словно далекий шум.

Проходя через ваши города и толпы, я не видел, чтобы пятая раса была действительно счастлива или по-настоящему добра. У нее случались мгновения счастья, порывы доброты, но я замечал, как насилие, воровство, скупость, зависть, ненависть отца к сыну и сына к отцу, ревность любовников, безразличие супругов – все прежние пороки, все прежние несчастья – снова появляются в ваших обществах, снова въедаются в вашу плоть и кровь. Однако в этот раз речь шла не об унаследованной мною расе, но о новой, образованной в мое царствование и моими трудами, о расе, за которую я сам нес ответственность, с которой соединился, которой правили мои потомки, о расе, в конечном счете, которую я сам вылепил, подобно гончару. Ну что ж! Значит, что-то было не так или с глиной, или с гончарным кругом, или с рукой гончара!

Человеку не хватало некоего блага, бога, сути, которые позволили бы ему принять себя таким, какой он есть. Неудовлетворенность самим собой, желание быть другим или более значимым, чем он есть, желание жить иначе – вот главный недуг, от которого страдал человек, вот болезнь, тяготы которой требовалось уменьшить.

Об этом я и размышлял как-то вечером, вглядываясь в ваши лица на улочках жестоких Фив, когда повстречал Семелу, дочь царя Кадма, жрицу Луны.

Кто же мог усомниться, когда Семела вела хоровод священных танцовщиц на паперти храма, что она рождена самой Гармонией? Но кто, кроме бога, мог бы узнать в ней царевну, когда она, набросив на голову черное шерстяное покрывало, выскальзывала из дворца и смешивалась с рыночным народом, окуналась в его давку, ныряла в людскую массу, как ныряют в море, чувствуя, как густая и плотная толпа обтекает ее со всех сторон? Ночами она садилась на землю постоялых дворов, чтобы послушать рассказчиков при свете луны и смоляных факелов. Семела упивалась этими тайными вылазками, мечтами и зрелищами. А на следующий день, в длинной юбке, с украшениями на лбу, руках и обнаженной груди, вновь появлялась на паперти перед храмом и возобновляла под звуки систров[7]7
  Систр – металлическая погремушка.


[Закрыть] свои долгие экстатические раскачивания и прыжки.

Познакомились мы, наблюдая за схваткой борцов. Два атлета хватали друг друга, опрокидывали, катались в пыли. Я следил за их захватами и бросками, когда зрители в толчее буквально придавили ко мне дрожащую, задыхающуюся Семелу. Я бросил борцам горсть оболов, [8]8
  Обол – мелкая медная монета в Древней Греции.


[Закрыть] чтобы добавить ярости их выпадам. Семела схватила меня за руку и впилась в нее ногтями. Она и впрямь была из потомства Ареса.

С тех пор мы часто виделись. Мы оказывались бок о бок повсюду, где был праздник, игры или соревнования, или же драка вспыхивала в каком-нибудь конце города, или же настоящий пожар, губивший дома. Я наблюдал за Фивами с Олимпа и, едва завидев, что собирается толпа, спешил прямо туда. Потом, когда зеваки расходились, раненых уносили, а на пепелище гасли последние искры, увлекал Семелу к какому-либо источнику, и там, в ночи, мы долго разговаривали.

Я желал ее соблазнить, а она желала быть соблазненной. Но в этот раз я не хотел покидать свое смертное обличье, совершать чудеса или фокусы с превращениями. Я хотел, чтобы Семела признала, приняла мои человеческие лицо и тело за лицо и тело бога. Вскоре ее чрево округлилось.

Однако мои хождения туда-сюда между Олимпом и Фивами не обошлись без подозрений Геры. Но опыт сделал ее осторожной, ей не хотелось еще раз оказаться подвешенной за волосы с наковальней на ногах. Она прибегла к хитрости, приняла обличье смертной и стала прохаживаться по улицам Фив. Просившая подаяние старуха порой встречала красивого чужестранца, утверждавшего, что он прибыл из Азии. Мы смотрели друг на друга, притворяясь, будто взаимно обмануты нашими обличьями.

Семела, в свою очередь, даже не попыталась скрыть свое положение и напрямик объявила отцу Кадму: «Я беременна от Зевса», и Кадм, сам отпрыск моей крови, брат прекрасной Европы, женившийся на божественной царевне, не особо удивился тому, что его род почтили еще раз.

Но согбенная, хнычущая старуха-нищенка, что ходила по домам, выклянчивая миску похлебки, повсюду шептала, повсюду сплетничала, что царская дочь понесла от какого-то заезжего молодца, обычного человека, и теперь лжет, прикрывая свой грешок.

– Бог? – усмехалась беззубая карга. – Ну тогда я и сама богиня! Если, чтобы быть богом, достаточно иметь горящий глаз, вкрадчивую речь да руку, ловко залезающую под юбку, то таких мошенников на ярмарке пруд пруди!

О змееустая Гера! Сестры Семелы, завидовавшие ей, поспешили разнести клевету. И в городе, и во дворце начали смотреть на Семелу с недоверием или презрением. Жрецы роптали.

Семела велела привести к себе нищенку и набросилась на нее с упреками за слухи, которые та распускает.

– Ох! Угрожай, угрожай, коли хочешь, – отвечала старуха. – Даже побей меня, если тебе легче станет, или вели прогнать; но это ничего не изменит. Я ведь лишь повторяла то, о чем все и без того шепчутся! Ты-то сама вполне уверена, что тот, кто тебя обрюхатил, – бог? Это ведь он сам так говорит. В мире хватает соблазнителей, которые выдают себя за невесть кого. Он ведь не здешний, твой любовник? Ты продолжаешь видеться с ним?

– Это Зевс! – вскричала Семела, топнув ногой.

Нехороший огонек вспыхнул во взгляде старухи.

– Если хочешь, чтобы народ тебе поверил, сама удостоверься в том, что утверждаешь. Это ведь и в самом деле может оказаться Зевс. Потребуй у него, чтобы он тебе показался в своем божественном обличье. Если он это сделает, у тебя больше не будет сомнений, да и у города тоже.

О ревность, о коварство! Только я вновь увиделся с Семелой, которая к тому времени уже была на седьмом месяце, как она мне сказала:

– Ради блага ребенка, которого я ношу, пообещай исполнить мою просьбу. Ты ведь царь богов и вполне можешь сделать это для меня.

Я охотно пообещал и даже поклялся Стиксом. Я любил ее. Но едва она высказала свою просьбу, я сразу понял, какую гнусную шутку сыграла со мной моя супруга: мне самому предстояло стать орудием ее мщения.

Но я не мог уклониться, я ведь поклялся. Если бы я не выполнил просьбу, Семела перестала бы верить, что я бог; и в то же время на согрешившую царевну обрушился бы гнев царя и жрецов, народ растерзал бы ее, побил камнями, убил. Но, явив ей себя во всей силе и истине, во всей мощи и сути... Я был осторожен, как только мог! Взял в руку самую слабенькую молнию, отнюдь не такую, какой сокрушал титанов, взрывал материки и разбивал безумные звезды; эта могла воспламенить всего лишь дерево, лес, разрушить всего одно селение. Но и ее оказалось чересчур; человеческая жизнь не способна вынести столь ослепительного накала.

Успела ли несчастная Семела увидеть ужасную вспышку, вырвавшуюся из моего кулака? Ну почему приходится губить то, что любишь?

Я бросился к ней, чтобы спасти хотя бы ребенка из ее чрева. Через какое-то время престарелый Кадм и его жрецы обнаружили жалкую, черноватую и скрюченную фигурку под обугленной сосной. Они опознали Семелу по ее спекшимся украшениям.

Дионис. Его опасное детство.

Виноградная лоза и опьянение.

Свита вакханок. Кругосветное путешествие

и освободительная роль Диониса

У меня на руках оказался недоношенный божок, которого мне предстояло кормить и скрывать, и я призвал на помощь изобретательного Гермеса. А сам тем временем поместил крошечного младенца, чтобы ему было как можно теплее, в углубление своего паха. Это навело Гермеса на одну мысль: он отнес своего младшего братика в храм и устроил его в пустотелом бедре моей большой статуи, приказав жрецам поддерживать вокруг жаркий огонь. И повелел соблюдать строжайшую тайну. Это и дало повод говорить потом, что ребенок родился из бедра Зевса.

Когда, вскормленный молоком и медом, как я сам когда-то, ребенок достиг возраста, в котором дети появляются на свет, Гермес забрал его и отдал под опеку двоим смертным: царю и царице Орхомена, что неподалеку от Фив. По-прежнему заботясь об осторожности, Гермес посоветовал им нарядить маленького бога девочкой.

Но Гера следила за всеми этими тайными хождениями, догадываясь, что они касаются ребенка Семелы. И она поразила безумием царя и царицу Орхомена.

Тогда Гермес снова забрал моего сына и переправил его в Азию, в долину Нисы. Он облачил дитя в шкуру ягненка и поручил местным нимфам позаботиться о нем.

– Следите за тем, чтобы на нем всегда было руно молодого барашка, – наказал он им.

И ребенка с тех пор стали звать Дионисом, что значит «бог Нисы», но также «дважды рожденный», или «рожденный в двух обличьях».

В долине Нисы росло чудесное растение – виноградная лоза. Дионис обнаружил его, будучи еще подростком. Раз сдавливают козье вымя, чтобы добыть молоко, раз давят хлебные зерна, чтобы получить муку, и оливки, чтобы извлечь масло, то почему бы не попробовать давить виноградные ягоды? Так Дионис изобрел вино.

Едва отведав этот напиток, он испытал несравненное блаженство и почувствовал себя настоящим богом. Но при этом разгорячился и сбросил с себя баранью шкуру. Гера заметила его и тотчас же поразила безумием.

Тогда-то и началось для Диониса его странное путешествие по миру, иногда веселое и торжествующее, иногда буйное, безрассудное и исступленное. Он не все время был безумен. Помешательство накатывало на него лишь временами, и тогда сила, с которой он не мог совладать, толкала его к странствиям.

Во Фригии Дионис встретил мою сестру Деметру, которая посвятила его в свои мистерии. Она – богиня хлебных злаков, он – бог виноградной лозы; они объединили свои секреты и свою силу; с тех пор в мистериях хлеб и вино неразделимы.

Дионис, называемый также Вакхом, шел в венке из плюща или дикого винограда, держа в руке деревянный жезл, тирс, с навершием в виде сосновой шишки. Если и сегодня сосновые ветви служат вывесками вашим тавернам, то это из-за Диониса.

За ним следовали вырастившие его нимфы; их называли менадами или вакханками. Едва одетые, тоже в венках из плюща, они размахивали тирсами, играли на флейтах или тамбуринах, плясали на дорогах и площадях и обладали способностью укрощать диких животных.

Повсюду, где проходил Дионис, к его кортежу присоединялись дриады, силены, сатиры, да и смертные тоже: мужчины и женщины, ищущие буйства, опьянения и приключений. Это был необычный, ни на что не похожий поход, одновременно оргиастический и завоевательный, где воины смешивались с танцовщицами, а их вождь разъезжал с золотым кубком в руке на высокой колеснице, запряженной пантерами.

В Дионисе объединялись и прорывались на свободу агрессивная гордость Ареса, любовные притязания Афродиты и мое собственное сластолюбие.

Издалека было слышно, как приближается его странное поющее воинство. Если какое-то царство или город отказывались впустить его – разгоралась яростная битва, где менады не уступали в драке иным удальцам. Но, встретив хороший прием, они отдавались кутежу, затеяв праздничное шествие, в котором воины поддерживали плясуний, отбивая такт на своих щитах, и весь народ следовал за ними в ночь безудержного веселья. На следующий день в канавах валялись сбитые вином с ног мужчины и изнуренные любовью женщины.

Дионис повсюду насаждал свой культ, а вместе с ним и виноградную лозу. А кто дерзал воспротивиться ему, впадал, по приказу бога, в безумие еще более тяжкое, чем бывает от опьянения. Ведь если человек отказывается выпустить, хотя бы на месяц своей жизни, хотя бы на день в году, своих внутренних демонов, они овладевают им, душат, порабощают и окончательно ввергают в безумие.

Так было с царем Фракии, который решил запретить выращивание винограда в своей стране. Он схватил косу, чтобы срезать лозы, но вместо этого, уже ничего не сознавая в своей ярости, перерезал ноги своим сыновьям, а потом и себе самому.

Другое злоключение случилось с пиратами, которые, встретив Диониса на каком-то пляже – одного, спотыкающегося, бесцельно блуждающего, – схватили его, чтобы получить выкуп. Но, едва они отвели его на борт своего корабля, как увидели гигантскую виноградную лозу, которая вдруг обвила мачту, оплела своими отростками снасти и опутала весла. Разъярившийся бог почувствовал, как в нем рычит тигриный гнев. И точно: откуда-то выскочили тигр со львом и всех на судне разогнали. Перепуганные пираты бросились в волны и утонули.

Ни в коем случае нельзя насильно удерживать или обманывать пьяного, злоупотребляя его состоянием; ведь он освобождается от какого-то несчастья или тяжести на душе.

Дионис, когда не был пьян, мог петь не хуже Аполлона и рассуждать так же искусно, как Гермес. И был столь же обаятелен, хотя из-за выпивки довольно рано располнел.

Он долго странствовал по Малой Азии, потом направился в Египет и дошел до Ливии, потом повернул в сторону Индии. Его рать беспрестанно пополнялась новобранцами, а золоченая колесница отягчалась дарами или трофеями.

Но, уже добравшись до середины Индии, Дионис решил, что должен отомстить за память своей матери, поскольку не обретет мира в душе, пока не восстановит справедливость.

Он велел поворачивать назад своим вакханкам, сатирам, солдатам, шлюхам; и все они, распевая, двинулись, на Запад.

По пути Дионис победил при Эфесе войско амазонок и принудил этих бесплодных воительниц к пчеловодству и виноградарству. Потом отплыл на Наксос, где утешил безутешную Ариадну.

Ему было тогда около двух тысяч лет, и он не старел. Стал бессмертным, не выпив ни капли амброзии. Завершалась эра Тельца; Тесей только что убил Минотавра. И Дионис научил народы называть меня Амоном, таково мое имя в эру Овна.

Каково же было удивление царя Пенфея, потомка Кадма, двоюродного деда Эдипа, когда он увидел, что под стенами его Фив разбили свой лагерь какие-то кочевники, а возглавлявший их молодой человек, утверждая, будто ему столько же лет, сколько и городу, потребовал постройки храма для себя и своей матери!

По улицам уже рассыпались вакханки и, тряся своими юбками и тамбуринами, увлекали в пляс прохожих или предсказывали им будущее.

Пенфей был суровым деспотом. Женщинам в городе полагалось ходить, только закутавшись в покрывало, а мужчины, отправляясь на работу, должны были шагать в ногу. И вдруг весь народ вышел из повиновения. Женщины сбрасывали покрывала, рабочие, забыв о работе, сбегались на площади, где чужеземцы откупоривали большие кувшины и зазывали каждого черпать оттуда вволю. Даже Тиресий, божественный слепец, возрастом в девять человеческих жизней, увенчал себя виноградным венком и пустился в пляс перед царским дворцом.

– Не беспокойся о своих людях, – посоветовал он царю, – и не противься этому юноше, ибо он бог.

Пенфей, отстранив прорицателя, дал приказ своей страже схватить кочевников вместе с их вожаком и бросить в темницу. Но тем же вечером в Фивах зарокотал бунт; двери тюрьмы были распахнуты, дворец запылал. Сам Пенфей, пустившийся в бега, был настигнут за городом толпой фиванских женщин, пьяных от вина и свободы; и ему под какой-то сосной перерезала горло собственная мать, блуждающие глаза которой не узнали сына.

Потом вокруг Фив были посажены виноградные лозы и установлен культ в честь Диониса и лунной Семелы. Тогда Гера поняла, что не может более противиться всеобщему торжеству моего сына. Она смирилась с тем, что он занял место близ меня, среди главных олимпийцев. Гестия, скромная, дорогая тетушка Гестия, необычайно гордая своим маленьким племянником и немного влюбленная в него, охотно уступила ему свое место среди двенадцати богов.

Но прежде чем занять свой престол, Дионис спустился в Преисподнюю, чтобы вернуть оттуда свою мать и поселить ее в краях своей славы.

Странного бога я вам дал в его лице: то нежного, то жестокого, порой вдохновенного, порой исступленного, непоседливого, порывистого и необузданного. И все-таки он вам так же необходим, как Разум, Знание и Закон.

Дионис – ваш освободитель, но не в развитии, как Прометей, а в состоянии. Он освобождает сыновей от трепета перед отцами, освобождает девственниц от страха перед мужчинами и стареющего человека – от бремени старения.

Ребенок, нарядившийся царем, монарх, загримированный подонком, кузнец, ради забавы напяливший женское платье, пряха, вырядившаяся солдатом, трус, осмелевший под маской, горбун, рычащий в тигриной шкуре – все они на день, на час подчиняются Дионису, и через это освобождаются от сокровенных желаний и потаенных сожалений. Карнавалы на всех широтах, праздники и костюмированные балы, всегда сопровождаемые песнями, криками и возлияниями, – ваше наследство от больших и малых дионисий. [9]9
  Дионисии – в Древней Греции празднества в честь бога Дионисия.


[Закрыть]

Но актер, который надевает на сцене императорскую диадему, потрясает кинжалом убийцы, повергает наземь ложного кумира или страдает от несчастной любви, также осуществляет, как для себя, так и для вас, дионисийское действо. Свои уста он отдает крикам, которые обычно рассудок или закон вынуждают вас подавлять; он заменяет вас, исполняет вашу невысказанную просьбу и очищает вас, сидящих на скамьях амфитеатра, от ваших наваждений.

Путешествия и приключения тоже утоляют вашу жажду к обновлению или выходу за привычные пределы.

Так и опьянение стирает или отменяет на какое-то время ваши слабости, мучительные мысли о том, что вы обречены на исчезновение, ваше несовершенство: быть лишь тем, кто вы есть.

Комедиант, бродяга, пьяница – о, дорогой дионисийский человек, нелепый с виду, но по сути безмятежный!

Театр для людей – то же самое, что Олимп для бессмертных, а вино – та же божественная амброзия. Используйте же и то и другое, как священные снадобья. Это через них все ваши возможности могут воплотиться в миге подлинного существования, через них каждый из вас в своей хрупкой и преходящей единичности может испытать чувство, будто содержит в себе целую вселенную и достигает бесконечности. Именно в этом сверхсостоянии, к которому возносят театр и вино, на вас может снизойти, вопреки всем доказательствам и всякой логике, уверенность в потусторонней жизни и вечном сообществе душ.

Дионис – бог, который ведет вас через ваши собственные преисподние и учит вас прощать вашей матери то, что породила вас. Он помогает вам познать себя полностью и принять такими, какие вы есть. Это лучший дар, который можно было вам сделать.

Дионисийские женщины. Антиопа,

Электра и Даная среди многих других.

Ночь Алкмены

Итак, у дионисийских мужчин для своего освобождения и реализации есть приключения, подвиги, артистические представления, разврат. У дионисийских же женщин, чтобы утихомирить своих демонов и достичь мимолетной иллюзии, будто они сжимают в объятиях весь мир, есть только любовь.

Вот откуда берутся поразительные, героические, возвышенные, исступленные, чудовищные формы, которые порой принимает у них любовь.

Когда вы, смертные, видите, как ваши дочери или жены устремляют свой взгляд в зеркало, томно крутя рукой веретено, или же застывают у источника, прислонившись спиной к стволу дерева и глядя в облака, вы говорите: «Они мечтают», но не знаете о чем.

Я же, склонившись с облачного балкона, отлично слышу, как поднимаются их немые призывы, и без труда различаю очертания их грез.

Я бог вмешательства. Вы часто обвиняете меня в том, что я привел в расстройство ваши семьи, разрушил очаги. Гораздо чаще я возвращал туда мир, внимая мольбам ваших жен и избавляя их от наваждений. Сколько раз я лепил свое обличье согласно их бреду!

Прекрасная Антиопа, ты приходила в лес и притворялась спящей, ожидая, что тебя изнасилует сатир. Ради тебя я обзавелся козлиными ногами, волосатыми ляжками и скотской рожей. В том, что ты кончила безумием, нет моей вины; ты была безумна еще до того, как познала меня.

Электра Самофракийская, ты хотела меня плясуном, ты хотела меня змеей, пламенем, морозом. Поэтому я плясал пред тобой на раскаленных угольях, а потом принял вид священной змеи, чтобы стиснуть тебя ледяными кольцами.

А ты, дорогая Даная, пылкая Даная, которую ревнивый отец заточил под землей в бронзовом покое, ты подставляла свое лоно под ласку солнечного луча, проникавшего через отдушину. Как я мог не откликнуться на твой одинокий жалобный стон? Я облекся хламидой, приобрел черты твоего брата и пролил золотой дождь сквозь прутья решетки, что позволило тебе подкупить стражей.

Нашим сыном был Персей, который убил Горгону, освободил Андромеду и обратил в каменные статуи своих врагов.

Соблазненные, обманутые, принужденные – мои-то любовницы? Это они так говорили. Можно ли считать победой овладение городом, который сам распахивает ворота еще до того, как осажден?

А что касается мужей, то стоило ли им кричать так громко о своем бесчестье, если оно им доставило некоторое удовольствие и даже прославило? Я знаю таких, которые разражались рыданиями или яростью лишь тогда, когда уже весь белый свет был осведомлен, что их жены познали объятия бога. Это их успокаивало насчет собственного выбора.

Мужья, я был гораздо чаще зван на ваши ложа, чем проскальзывал туда с помощью обмана. И смог ответить отнюдь не на все призывы! Моего времени бога на это не хватило бы. Аполлон, Гермес, Дионис или другие мои божественные сыновья часто меня подменяли, а еще чаще я подталкивал за плечи какого-нибудь молодца, шепнув ему в ухо: «Замени меня». Ночью красотка принимала его за бога; правда, если она пыталась сохранить его на больший срок, на всю жизнь или хотя бы на одно лето, то быстро замечала, что он всего лишь человек.

Говоря это, смертные, я вовсе не отрицаю, что имел склонность к вашим возлюбленным; не отрицаю и того, что меня это изрядно развлекало. Наибольшие свои наслаждения я познал в человеческом обличье.

Бык, козел, лебедь, змея, свет – я все перепробовал. Я перемерил немало личин, немало званий. Именно человеку любовь предоставляет наибольшую приятность, в этом отношении вы самый одаренный вид. Воображение, ожидание, воспоминание, сравнение – все тут участвует. Вам очень повезло, что любовь для вас еще и умственное упражнение.

Удовольствие от встречи, удивление от открытия, порой разочарование... Достаточно ли вы смаковали радость от проникновения среди ночи в незнакомое жилище, когда вы немного пьяны от желания и вина? Признаюсь вам, сыны мои, были смертные женщины, чьи имена я уже не очень-то помню, забыл даже их лица или вскрики, сопровождавшие их наслаждения, но их дома, альковы, обычные предметы в свете луны врезались в мою память. Некоторые кушанья, которые их пальчики готовили и одновременно пробовали, сохранили для меня свой первозданный вкус. Знают ли наши любовницы, что сделало их для нас такими разными и такими незабываемыми? Та, что кормила меня после любви жирной яичницей с хрустящей корочкой, остается в моей памяти более реальной, чем многие другие, любой ценой желавшие пичкать меня болтовней об Элевсинских мистериях.

Я часто вел себя как глупец, забывая порой даже о своем божественном достоинстве. Отвечал на приглашения женщин недалеких или вульгарных, просто из вкуса к новизне. Предлагал взять их на Олимп. Какая удача, что они отказались! Все-таки успокаивает, что дуры или низкие душонки никогда не верят, если им говоришь: «Я Зевс», что ты и в самом деле можешь им оказаться. Некоторые, слишком поздно понявшие, кто я такой, даже умудрились превратить это в свою главную добродетель.

Да, я шел на недостойные сделки; порой в притонах притворялся, будто вожу дружбу со сводниками и прочими подручными порока, просто чтобы обзавестись сообщниками. В те дни я и узнал, каким благом наделил вас Дионис, подарив виноградную лозу.

А выход украдкой на рассвете, возвращение по улочкам города, который кажется новым из-за необычного часа!.. Уносишь воспоминание о теплом перламутровом теле, которое оставил спящим меж смятых простыней, как меж створок раковины; сам себя чувствуешь таким легким в легком воздухе. Входишь в первую же харчевню с поднятым навесом, чтобы выпить чашку молока среди мусорщиков и зеленщиков. Ах, эти ранние утра со вкусом юности! Смакуйте же их, как смаковал их я.

Вот, слушайте, помню тот рассвет в Фивах, когда я вышел от Алкмены. Странная Алкмена! Из всех наваждений, которые тревожат ночи смертных женщин, у Алкмены было самое изощренное, равно как и самое распространенное. Она хотела изменить Амфитриону... с самим Амфитрионом.

Бравый полководец, вообще-то красивый мужчина, да и храбрец к тому же, ее не удовлетворял. Она навязывала своему герою испытание за испытанием; он этому покорялся, всякий раз проявляя все больше героизма. Этого, однако, Алкмене было недостаточно. Но вместе с тем ее желания призывали не другого мужчину; она хотела, чтобы сам Амфитрион был другим. Тот же рот, но произносящий другие слова; те же руки, но другие прикосновения. Вкусить ненадежные радости супружеской измены в спокойном удобстве брака. Квинтэссенция невозможного, в конечном счете. Но сколько их, гоняющихся за подобными бреднями? Если бы вы видели, мужья, как ведут себя ваши жены с любовниками, как упорно повторяют с ними все то же, что делают с вами, как заставляют их одеваться так же, как вы, как вдалбливают им в голову ваши привычки, вплоть до кулинарных пристрастий, вы бы поняли, как трудно им быть по-настоящему удовлетворенными, когда они обманывают вас.

Однако надо было ублажить хотя бы одну, чтобы дать какую-то надежду остальным.

Я выбрал Алкмену с ее хрупким изяществом, бледными, отполированными ногтями, шелковистыми волосами, убранными лентой. И сердцем из металла.

Облачиться в доспехи Амфитриона, надеть его шлем, заговорить его голосом – все это для меня было детской забавой. Алкмена услышала наконец из уст Амфитриона те слова, которые так жаждала услышать. Он стал тем громогласным Амфитрионом, которого она хотела: бьющим посуду, гнущим щипцы, рассказывающим о своей победе, той самой победе, которую настоящий Амфитрион в тот момент с превеликой храбростью и немалым потом завоевывал. А Лжеамфитрион приказывал Алкмене раздеться, лечь и еще много чего другого, словно она была полем его битвы. Бедняга Амфитрион, какие бессонницы, полные разочарования, я тебе готовил! Но зато как чудесно нам спалось потом... По счастью, какой-то осел, заревевший во дворе, нас разбудил.

Я поспешно одевался, пока Гермес, мой дорогой Гермес, обратившись в слугу, морочил на пороге голову полководцу-победителю.

Да, помню еще харчевню, куда я завернул. На мне больше не было доспехов, но с человеческим обличьем пока расставаться не хотелось.

Помню вкус свежего сыра, который мне подали, и чарку светлого вина со смолистым ароматом. Вокруг меня ломовые извозчики, бродячие торговцы, подмастерья горшечников обмакивали свой хлеб в золотистое масло и жевали луковицы. Я чувствовал к ним большую братскую симпатию; мы подняли чаши за наше взаимное процветание; они хлопали меня по плечу, называя «хозяином». Делились со мной своими заботами. У одного семья осталась близ Немеи, и он беспокоился, потому что лев, убежавший из зверинца, наводил страх на окрестности. Другой был рыбаком с Лернейского озера, но ему пришлось забросить свое ремесло из-за гидры, что проснулась в трясине и сотней своих зловонных пастей распространяла смертоносные миазмы. Я попытался их успокоить: