Текст книги "Голаны"
Автор книги: Моисей Винокур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
– Потеряй ее.
– Как?
– Через забвенье! Пей неделю ссаки дикого вепря, упаренные на четверть урины, и посыпай головку проросшими зернами конопли. На седьмой день воскреснешь. И вообще: если что-то хочешь сделать – делай не медля. Понял? Ведь если ждать до времени, оно никогда не наступит у лоха. Тогда уход в монахи не пополнит мудрости, а свадьба прибавит хлопот. С пизды сдачу не берут! Понял? Уходя – уходи!
За тридцать пять баксов отпустил меня чародей на все четыре стороны, но только не вспять.
"Ведь вспять безумцев не заворотить". Правильно? "Они уже согласны заплатить. Любой ценой и жизнью бы рискнули, чтобы не дать порвать, чтоб сохранить волшебную невидимую нить, которую меж ними протянули". Легко сказать "уходя – уходи" за тридцать пять баксов. Одному пастись на Дальних пастбищах и дрочить на Тулю до самозабвения? Концептуальная блядь с перемотанной колючей проволокой шейкой матки. Ее незабвенное изречение: "Жизнь заставит и сопливого любить!"
Отлэкала промежность зубопротезному алкашу и похорошела необычайно в фарфоровой улыбке.
– Тебе нравится, Мишенька?
– Да, Тулинька, да! До слез.
Ее проклятые афоризмы: "Любовь приходит и уходит, а хавать хочется всегда!" Киевская котлетка под коньячок с сутенером в "Аленушке" плюс интимный пудинг на десерт под столом за обе щеки.
– Я получила ссуду, Мишенька!
– Да, Тулинька, да!
Тьфу ин аль маркетинг джаляб! Во веки веков!
Если бы не Олежек, вымпел моей команды, я бы наверняка рехнулся. Для меня это было спасение – явление отрока из Ашдода. Значит так: призывного возраста московский хомячок с бегающими от культурной мамы глазами, целка и молокан. Месяц я, как проклятый, приучал его надевать перчатки. Только наладил – он стал бояться боксировать с собственной тенью. Ебнет исподтишка и прячется за мешок. Копия я в детстве – до первого привода в милицию. И вот этого нихуя с ушами мне надо было сделать бойцом. Аккордно!
Помню, мы со всей командой примеряли протекторы для защиты паховой области двум залетным ссыкухам. Господи, что с ним творилось! Стоял и плакал... Малахольный!
– Вот вы, дядя Миша, смеетесь, а я – СТРАДАЮ!
Дядя Миша...
Сто раз ему говорил: "Не называй меня дядей и не еби мою тетю". Хоть кол на голове теши – дядя Миша!
Вот я вас спрашиваю: как поставить киндеру базедовые глазки? Не принуждайте меня открывать матюгальник высокого штиля. Тюрьма никого не исправила. Макаренки и мичурины еврейских гуманоидов рыхлого возраста!
Сами до смерти блядуют перепуганными глазами и детям жить не дают. К примеру, взять рыженького Нафти. Семь лет мальчонке. Чалится с папой и мамой в институте Вейцмана ни за что. Папа свил гнездо на бетонной залупе циклотрона и целыми днями кнокает в пространство. А мама-геодезист ищет внизу то, чего не потеряла. Естественно, мальчонка отбился от рук.
Привели.
Я только чуть-чуть подрегулировал сетчатку, как поперли слухи, что папа уже взял академотпуск и стоит в углу на коленях. А мамку шнуром от утюга порет семь пятниц на неделе, чтобы не портила блаженство в шаббат. Теперь клянчат, чтобы я чуток открутил.
Однако – Олежка. Юношу нужно было брать в оборот. И срочно.
Надвигался турнир в Азарии – первенство колхозов Арика Друкмана.
Крупный турнир, а мальчик еще крещение барахолкой не прошел.
В глаза не видел олимовский бомонд.
Крутнулись туда-сюда, и я ему говорю:
– Видишь вон ту, в красненьком, а головка беленькая?
– Которая очкастенькая и интеллигентненькая?
– Да-да! Здоровенькая, красивенькая и умненькая!
– Что ей сказать, дядь Миш?
– Скажи, мол, так и так. Можем выправить амнистию. А если душевно подмахнут, выведу из Египта!
И вот уходит мальчик весь в мандраже, а возвращается – хам в душевном порыве с инфракрасными глазами негодяя. И тащит, как волк агнца, милашку. Ленинградский гонор филигранной структуры и с попкой на отлете.
Северная пальмира!
– Вы знаете? И, во-первых, кто этот наглый тип?
Я смотрю на Олежку и сам впервые вижу. Женщина, понимаешь, на исходе, а Олежек прямо ей в лицо похабно лижет пломбир на палочке.
Ребенок еще... Что с него взять...
– Я спрашиваю – кто этот тип? – пристает нахалка.
Отвечаю ей спокойно и ненавязчиво:
– Мой сын.
Тем временем дите шмонает тетку по ласковым местам – пока что умозрительно, но с явным намерением перейти к овациям.
– Вы знаете, что ВАШ СЫН мне сказал?
– Естественно.
– Бандиты!
– Я по-про-шу выбирать выражения! – заступился Олежка и плюнул куском пломбира на туфли потерпевшей. – Если вам западло помиловка, кукуйте в своем Египте! Карга!
Естественно, мальчик отметелил весь турнир на одном дыхании. Тому свидетельство – медали и диплом.
Он так оборзел за последнее время, что не кидался в избранном Народе только на Наставника, то бишь на меня. Правда, полгода военной тюрьмы нам порядком накакали в О.Фе.Пе., но в чисто моральном плане мальчик поднялся. Кушал на зоне колбаску с зеленым лучком и белый хлеб из пекарни "Анджел". Ободрал фельдмаршалов в шмендефер и вел активную переписку с Оксфордом.
Я души в нем не чаял. Когда команда выходила на парад участников в синих клубных халатах, что пошила моя Тулинька, мальчика я одевал в кутонет пасим.
Первый полусредний вес. Шестьдесят три с половиной килограмма бойцовской пробы.
Козырный змееныш! Вымпел!
Спарринг-партнершу попутал в супер-тяже (91 плюс) из Мурома. Так та ходить разучилась и только ползала на одном клиторе и адреналине между Рафидимом и Газой по пути из Египта в массажный кабинет.
А в июне стряслась беда.
ИЮНЬ
Позвонила Юлинька из Бат-Яма. Я беременна. А отец – ваш сын!
Флеш!!! Не может Олежка так подло нахезать Наставнику. Не... Не!... А Б-гом данный Джоник играет в гандбол. Тоже нет. Значит, первенец. В душу насрал, как обычно. И меня еще обзывал уебищем. Урод.
Урод. Еб твою мать!!!!!!!
– Что дальше?
– Мама попала в больницу!
– Какую больницу?
– В Сороку. Второе женское отделение. Завтра операция. Нужна кровь.
– Долбоеб у тебя?
– Сами вы жидок пархатый, – крикнула беременная и заплакала. Горько, как в русских селеньях. – Я к вам как к отцу, а вы лаетесь.
Куда, блядь, пейсатые смотрят? Плодят, блядь, мутантов. Скифо-жидовский анклав! Джаляб-контора! Захуярить бы из "лау", да, видно, коротка кольчужка.
– Сколько кровищи надо?
– Побольше. – И бросила трубку. Говно.
ФЛЭШ!!!
Дом Шамая и дом Гилеля! О чем у вас идет толковище? Тут гунны, блядь, кричат: "Давай читать!" – а вы им накрытый стол – "Шульхан арух". Шабакеры пожалели дать шанс шмальнуть! Теперь ловите выхристосов полетанью!
Делать нечего. Сорока на хвосте. Собрал братву, их родителей, просто любителей бокса после полуночи в подворотнях и их жертв, и мы нацедили для мамы в больницу небольшую кадушку крови, и так аккуратно, что не забрызгались. От радости я затих и расставил ноги.
Геволт! В трудную минуту к нам, старожилам, отмотавшим на родине по два пожизненных срока абсорбции, всегда приходят люди и безропотно сдают кровь.
Теперь бегло пробежаться по списку. Так. Во-первых, кадушку. Во-вторых, кисет с анашой. В-третьих, сок манго – любимое лакомство женщин, и не забыть откопать заныканные деньги.
Проклятые чемпионы, ни дна им, ни покрышки! Все закончат религиозными блоками, но не отмолят греха. У кого пиздют? Беспредел!
В-четвертых, передать власть Олежке. Пусть учится блатовать на малых оборотах. Хоть ринг не отгрызут. В-пятых, пиво "Гиннес" от пуза. В-шестых, женьшень и протеин для мамы в Сороке. В-седьмых, отправиться в путь.
Мне, потомственному водиле Первой череды, переться в садильнике с эфиопами?
Сидеть и страдать за собственные деньги на билет!
Беэр-Шева... Больничка Сорока... Женское отделение... Второе... Женское отделение от тела... Тело... Светлана Витальевна?
Чужое лицо в беспамятстве на шмыгливых подушках виа Долороса.
Светлана Витальевна?
Тяжелый подбородок диких махетунем и почерневший фарфор вставных зубов.
Светлана Витальевна?
Пустые фляки молочных желез с запавшими сосцами. Багровый пенс жует утробу на живую нитку по экватору.
Светлана Витальевна!
В бачке больничных отбросов черви жрут яичницу с беконом. Яичники и матку, политые гноем и моей малофейки. Пустая кошелка абсорбции, куда теперь могут заезжать сутенеры на семитрейлерах и парковаться. Либидонное озеро машкантутки в расцвете сил.
Любимая женщина, и никакого внимания.
Медхахаль и медшлюха занимаются прелюдией в приемном покое. Арабы. Бедуины в кальсонах. Арабы. Крайне левые мракобесы в круглых очках. Арабы. Румыны в пиджаках мапайников. Тут меня нет. И там меня нет. Где я?
Понятия не имею!
Чтоб не сойти с ума, совершенно машинально забиваю косяк. И, представьте, мне действительно полегчало.
Все стало вокруг голубым и зеленым, и три пизды, как три подранка, остались у меня на руках. Черная, лиловая и социально близкая. Истории болезней на спинках смертных шконок подвешены бретельками протокола. "... И лежит у меня на погоне... "
"Светлана П. 1953. Ашхабад. Новая репатриантка".
Там-та, ра, ра, ра, ум-па-па, ум-па-па-ум!
Скорбный перечень адюльтеров: Миша-1, Миша-2, просто Мефодий и Моисей Зямович. Хороший человек из Бат-Яма. Зубопротезный алкаш Саша. Парфюмер Педро. Сутенер Борис. Румынские строительные рабы, неизвестные личности.
В бреду, что ли, исповедовалась?
Диагноз: цирроз фаллопиевых трансмиссий от злоупотребления магнум-проходимцами с разрывными набалдашниками дум-дум. Жертва Женевской конвенции.
Ии-и-хссс!
Подкурил и совершенно машинально ковыряюсь в периодике на журнальном столе для бдящих. "Менингит как последствие сифилиса", сборник отходных молитв на эсперанто. Чтиво для женщин "Матриархат" и газета "Эхо". "Литературные страницы номер 1" сплошь из матюгов и похабщины.
Пиво исчезает как в пустыню Гоби. Ебаный Гаолян! Не успеешь открыть исчезает.
Не успеешь открыть – исчезает... Сушняк.
Наконец-то цапнул подходящую брошюрку. ОШО "Горчичное зерно". Том 2.
Вот что там было написано: "Я не хочу, чтоб вы стали христианами. Это бесполезно, это – ложь. Я хотел бы, чтобы вы стали Христами. И вы можете стать Христами, в вас – то же самое зерно".
Тьфу, ин аль ардак, арс! И-ихссс!!! Меня, как обычно, тянет к чтению в тяжелую минуту. Как половца: "Читать-писать давай". Любое говно, лишь бы соскочить, не поломав сутуль.
"Через замочную скважину вы не можете увидеть целого, если только вы не приняли гашиш" ("Горчичное зерно", гл. 29 "Секс").
Какая чушь! Всю жизнь испытывал милашек под балдой и, представьте, ни одной целки не встретил. Может, хряпнуть крэк, чтобы целки прибежали? Какое заблуждение! ОШО – что с него взять?
А вот изречение восемнадцатое. Симон Петр сказал им: "Пусть Мария уйдет от нас, ибо женщины не достойны жизни".
Мудак! А близость? С кем прикажешь вступать в близость? Кому это надо? Чтоб всю ночь кричали петухи и шеями мотали? Чушь!
Горчичное зерно. Вот, полюбуйтесь. Цитирую: "Женщина носит в себе матку. Само слово "женщина" происходит от выражения "человек с маткой". И матка столь важна, нет ничего важнее ее, потому что вся жизнь проходит через нее. Матка должна быть пристанищем. Мужчина будет гостем. Из-за того, что матка является центральным явлением женского тела, вся физиология женского тела отлична: она не агрессивна, не любопытна, не задает вопросов, не сомневается. Она ждет, когда придет мужчина, чтобы исследовать ее. Она просто ждет – и она может ждать бесконечно".
Проклятое мочегонное! Оно меня утешает.
Я сижу, как ночной надзиратель скотомогильного блока. О Б-ги! Моисей Зямович – в надзирателях. Всю ночь три пизды занимают мое воображение. Особенно – социально близкая. Добровольно.
Трижды семь позорных лет я отхрячил на вас, сучары. Вы меня ждали в пристанище? Вы меня гладили по шерсти? Да, я был татарином в ваших караван-сараях! "Давай каспомат!" – вот что я слышал.
Суицидные дыры. Кем только я ни крутился возле кастрюли домашнего очага!
И-и-хсс!
Я был некурящим, непьющим, негулящим, работящим, любящим, благодарящим, русскоговорящим, манящим, суперактивностоящим, вещим и вящим. И хуйзнаеткем я не был!
С детских лет я вас усердно штудирую. Возмужав, шутя находил пальцами даже фаллопиевы трубы.
Я был никем, кто станет всем в загробной жизни и Первосвященником среди шоферни ради вас, пропадлы! Только гинекологом не стал и пидором. Какая досада!
– Бародушкеф у тебья, как море, – бредит Светлана Витальевна на румынском жаргоне, и я бегу, как шнырь, поменять подстилку.
Усохшая в кулачок жопка с родинкой на левой щеке. Шланг катетера (от парши – в вечность) сцеживает рассол хлюпсвинины. Кошелка с уголовными губами. Катастрофа! Теперь этой жопкой можно только срать в танталовых муках.
Мне однажды Бермуда профукал под великим секретом, что если сорок восемь часов кряду медитировать словом "кус" любимой женщины, у нее отрастет новая матка.
Как миленькая. Что делать? Что делать с законной книгой "Нида", категорически запрещающей кнокать в то место? Что делать?
Подманить и сказать: "Кус, кус, кус", или реабилитировать больное самолюбие?
Там ведь уже такой люфт – у этой пизды-побегушницы от Бней-Брака до Москвы раком! Что делать?
– В чем дело? – нервничает Светлана Витальевна уже не в бреду, а по-деловому. – Ждешь моей смерти, Мишенька? У-у, мужичье поганое! Пошел вон!
От незаслуженных упреков вспыхнул сушняк полыни и ботва ее скифских пастбищ, и вигвам крытки в Рамле, и саксаул Ашхабада.
Две японских бритвы взметнулись в ее окаянных бельмах страхом смерти и ненавистью.
– И-и-и-хсс!
– Проваливай, подонок!
В отчаянии схватил полную парашу ходящими ходуном руками, отнес и вылил в биде. Вернулся. Схватил "Литературные страницы номер раз" вместе с ОШО и в сердцах заебенил в биде. И слил воду. И грех с души. Забил с горя косяк. Подкурил. Крикнул: "Прощай!"
И продернул в Станицу.
ФЛАМИНГО
Вот и осень. Сентябрь-ноябрь. Бабье лето Палестины в предчувствии ареста. А арест – он как оргазм, когда ты уже затих и расставил ноги, и тебе отсосали аккуратно, чтоб не забрызгаться. Однако.
Ноябрь. Вы еще помните тот ноябрь? Ужасно превентивный месяц! Хоть и живу я в политической жизни страны ниже лишайника-ягеля и тише мандавошки у ингушета, засобирался и я в крестный путь – по свежей информации. Свежести из ряда вон. Это как ленч у коренных израильтян, когда на стол подают от хуя уши такой свежести, что они еще хлопают.
Значит, так: две пары нательного белья, банные туфельки ручной работы в неволе в бытность мою в суперсекьюрити в Рамле, скакалку для прыжков на ограниченном пространстве, вилку электронагревателя (от них хуй дождешься кипятку), "Литературные страницы номер раз", предметы культа, и присел на дорожку.
Теперь меня одолевают сомнения. Не когда возьмут, а во сколько. И хотя любые сомнения в пользу обвиняемого – с одной стороны, и не шибко бьют по яйцам – с другой, я решил косить под доброкачественную плесень в политическом аспекте кириллицей без препинательных знаков.
Чтоб не рехнуться, забиваю тучный косяк. Хули жалеть в последний день Помпеи. Подкурил. И вы уже знаете, что случилось, из ранее прочитанного.
Так я сидел и шмалил, как отверженный, запаивая в целлофан ботву канабиса, урожая последних лет, и страдал! Тулинька-Туля-винокурвертируемая валюта на ларьке тюремных ассоциаций с последующим взрывом в кулаке утраченных грез... Где подцепила ты еврейскую манеру отвечать вопросом на вопрос?
– Тулинька, люба, ну какой нам смысл базарить? Я люблю, когда гладят по шерсти. Неужели это порок?
– А ты?
– Тулинька, кеци! Красивейшая из женщин. У меня было тяжелое детство. Меня, как козью ножку, заворачивали в газеты вместо пеленок и втыкали в снег в уссурийской тайге. Конусом в сугроб, лицом к Великой Отечественной войне. Ведь я мог застудить простату!
– У тебя больное самолюбие.
– Тулинька, люба, я вырос в семье, где кормить грудью младенца считалось западло. У мамы, видите ли, были перси. Я жрал молоко скота и чмекал хлебный мякиш через марлю. И в два годика кричал каждой встречной корове: "Вус эрцех, момэ?" Ты мне сочувствуешь?
– А ты?
– Сука, ты сказала, что любишь меня.
– А ты?
– Что – я?
– Ты... ты – эгоист!
– Обижаешь, начальник.
– А ты?
– Я люблю тебя!
– Пошел ты на фиг со своею любовью.
– Родничок ты мой серебряный! Золотая моя россыпь! Вакуум и удушье моих дыхательных путей. Ведь ты знаешь, что то, что от кошки родилось, замяукает.
– А ты?
О, диалоги матриархата! Будьте вы прокляты! Бездны бытия от сотворения мира на сукровице, выдранной из детородного члена кости. Ушлая Ева. Проблядь Лилит. Архаичные сумерки фраерюги Адама. Псилоцибин древа познания!
– Но Господь поставил херувима с огненным мечом к востоку от рая!
– А ты?
Хук слева открытой ладошкой по до боли симпатичному мне лицу. Хук справа.
– Подонок!
– А когда сосешь – губой трясешь?
– Не бей меня, Мишенька!
– Я люблю, когда гладят по шерсти!
– Да, Мишенька, да!
– Я люблю, когда глаза напротив зовут!
– Да, Мишенька, да!
– И обжигают сиськи!
– Да.
– И пылают булочки попки!
– Да.
– Я люблю тебя, Туля!
Хотелось всплакнуть перед дальней дорогой.
Умывшись слезой, я вздохнул и заныкал "зерег" с канабисом в укромном месте седалища. Над державой носился синий хаос мигалок, и вой сирен метался над бездной. Когда они подъехали и одевали "бананы" на конечности бренной оболочки, мое астральное тело, проскочив низкую облачность, купалось в амброзии артезианских иллюзий. Как в Баден-Бадене.
Не докучали. Не оскорбляли. Не били. Чтили отца моего и мать мою. Не прелюбодействовали. Любили меня, как самих себя. Имени моего в слове напрасном не поминали. Не лжесвидетельствовали, не скотоложствовали. И, естественно, не убили. Только смеялись, когда я пожалел, что вывел их из Египта. "Сонэ миштарот ихие!" – кричал я в припадке клаустрофобии, а они смеялись, как дети.
Посадят в пробирку крайне правых экстремистов, включат декомпрессор и кнокают, как меня мудохает болезнь левизны.
Лучше бы Тулю на сходняк привели. От хорошего человека в Бат-Яме!
А время шло, и часики тикали.
За давностью преступлений я их понял и простил. Даже подлянку в Осло.
Блядву не докажешь.
Я забыл им штурмовые отряды белобрысеньких мутантов, надроченных на Хеврон. Засосы с Арафатом в Ориент-хаузе. И охоту на ведьмаков по религиозным ишувам.
Мы так часто и ненавязчиво говорили о мирном процессе, что я, будучи вполне вменяемым, предложил: а что, если взять и объявить всех нас фламинго, и пусть "Гринпис" разъебывается за наше поголовье?
Время калечит память.
В беспамятстве попросился домой. В тренерскую каптерку вольного бомжа и к мордашкам моих чемпионов.
Но фотограф, что увековечивал и в фас, и в профиль, стал возражать и чуть не обосрал малину. Я, мол (обо мне), ненавижу многопартийную систему... Козий пидарас! Тебе-то какое дело? Скоро все будем голосовать за партию ЛСД, и наступит консенсус в "экстази".
– Ладно, – сказали, – иди. И вообще, лех кибенемать, дегенерат!
Я и пошел.
Я Олежку долго не видел... Я боюсь его позабыть.
Теперь я только ем и сплю и пытаюсь вспомнить, что было. И курю иногда анашу. Денег нет. А Олежка хлопочет, выбивает для меня пособие на прожиточный минимум и тренирует вместо меня. Ставит мальчишек фронтально. Защита – уклонами и нырками. Серийные атаки. Жесткий встречный бой без компромиссов.
– Так, дядя Миша?
– Класс, сынок! Только так!
А на днях у меня забрало ключи руководство "Маккаби". Ключи от шкафа с инвентарем. Ненавязчиво. Сказали, будто стоял я на паперти реактивного истребителя в олимовском садике в чем мать родила и протекторе и просил бюджет у прохожих. Врут, суки.
– Олежка, зачем они так?
– Не переживайте, дядя Миша, – утешает меня мой двадцатилетний кирюха. – Все равно потомки узнают, как во времена мелкого политического деятеля, убитого на Площади царей израилевых, жил и помогал становиться мальчишкам бойцами Моисей Зямович Винокур с кличкой "Лау" по первому сроку.
– Цыц, ебут твою мать! – кричу я на моего любимца. И мы начинаем ржать, как гашишники. Ох, Олежка, доведет тебя язык до цугундера.
Нарыдавшись, мы идем жрать шуарму. Под аккредитив базедовой болезни. Приходим к Маллулу-духанщику и здоровкаемся с ним за руку. Кристальный маркетинг. Хочешь получить назад руку – не обижай вдов и сирот.
Нередко, когда Олежек перебарщивает, Маллул наливает пиво. Вся станица знает, что я патриот и питаюсь урывками, но пока за глотку не схватишь... проходу не дадут.
Это заботы о жрачке.
Когда нужны карманные бабки, я встаю ни свет ни заря и гуляю. Пробегусь по палисадникам Станицы, настригу цветочков полевых и тащу еще тепленькие на олимовскую барахолку.
Там меня уже ждут перекупщики краденного, и мы грыземся за каждый пиастр, и у всех базедовые моргалы первой череды с кровавым подбоем, но как увижу ту – очкастенькую и интеллигентненькую – плюну и уступаю в цене. Теперь в красненьком, а головка беленькая, меня не боится. Первая подходит и спрашивает: "Левкои есть?" Простите, говорю, душа моя. Вот только что ромашки спрятались и поникли лютики. Понимаете, какой мне конфуз. И внаглую получаю с барыг экибан алых роз.
– Вот вам, сердце мое, для украшения жизни. Презент.
Питерская Пальмира с чудесной попкой на отлете – мерцает. Прижмет к маленьким восьмиунцевым персям букет и излучается.
– Как вы поживаете, Моисей Зямович? – спрашивает, как с картинки Ренуара, красивенькая до чертиков. – Как ваши дела?
– Аколь беседер.
И стоит передо мной чья-то не найденная в этом мире половинка, как встарь на реках Вавилонских, и в моей башке наступают сумерки.
– А у вас неземные радости, так?
– Нет, не так. И вообще – никак.
– Ну, никак это лучше, чем цурес. В эпоху базедового сионизма и кошелок абсорбции. Давайте поговорим о вербах.
– А та худенькая женщина, что светилась возле вас, она где?
От удара пальцами "рогаткой" исчезает сетчатка, и тихо и торжественно, как в городском саду моего детства, вступают басы. Ум-па-па, ум-па-па... ум-па-па... Крепдешин черной кофты в белый горошек. Ажурный воротник и манжеты. Карие глаза, готовые в любую секунду расплакаться. Шейный браслет из серебряных рыбок, связанных чередой. Светлое знамя юбки от классической попки до святой земли. И ее родниковой чистоты горячее дыхание...
– Будете много знать – скоро состаритесь!
– Простите, я не знала, что вам так...
Ленинградская верба подпасла меня без протектора. Крюк терпимости и сострадания. Рассеченная бровь суицида. Юшка аннигиляции из перебитого носа. Малафейка удавленного в застенках.
И мне по хую весь бомонд, и барыги в пампасах, и вообще я хочу курнуть.
И курю, как подорванный.
– Чего тебе от меня надо, подлюга?
– Простите меня, Б-га ради.
И ни с того ни с сего обняла и заплакала. В такие дни, когда меня проходимки расстроят, я подплываю совсем близко. И самостоятельно вернуться не могу. Не пускает. Летучая Голландка. Агасферша либидонного озера в Бермудском закутке...
Я. Она. И Инкогнито – хехехехаль с приватным жильем. "Я живу с другим человеком. Тебе не противно?"
– Нет, блядь, не противно!
Что я могу поделать? Мягкий, как шанкр, характер. В такие дни Олежка везет меня в Раматаим. В дурбольничку Шалвата. Там медбратом шустрит золотой пацан Ромочка. Олежкин кирюха по военной тюрьме. Мигом уширнет трипнирваной, и я становлюсь баклажанным рагу. Сетчатка отпадает, и теперь хоть ссыте мне в глаза, не заставите думать про Тулю. Трипподстилку, так нежно приклеенную ко мне в приблатненном томлении блюзов "Аленушки". Жизнелюбку любой ценой.
Убедившись, что я затих и расставил ноги и забыл свою Тулю, Ромка приглашает удивительную женщину. И она охотно приходит. Чудачка. Имени своего не помнит. Как-то раз пожевала мне кусочек рагу, а сама ела розы. Она мне до боли кого-то напоминает. Запах пижамы – как будто с дымком.
Мой Олежка никогда не даст мне позориться с пустыми руками. Всегда при мне ее любимые сигареты "Ив", букет роз цвета венозной крови и бутылка белого вина.
Мы друзья, но пока что – на вы. Ей уже сорок три. Я на десять лет старше, и нам не к спеху торопить события. Иногда зовет меня Мишенькой.
Она знает, что мне это в масть и по шерсти, и начинает хитрить.
– Мишенька, расскажите хорошую притчу. Будьте добры!
Она просто помешана на тюремных притчах, и я не упаду в обморок, если узнаю, что ее тут за это и держат.
Меня так хлебом не корми, дай рассказать, и я соглашаюсь. Я расскажу ей про осенний сон. Бом. Бом. На штрафняке в Рамле. Бом. Бом. Как взошел счастливым восемнадцатым по счету числом в общую камеру и лег вповалку на бетонный пол. Бом. Бом.
Среди обморфеиных коком страдальцев.
В краю родном. Бом. Бом.
Конечно, я на нее давно глаз положил посношаться активно, но к чему прессовать неизбежное? Во имя чего?
Я расскажу ей про сон так сопливо и жалостно, что сама перегрызет резинку на трусах.
– Так на чем я остановился?
– В краю родном.
– А до этого?
– Коком страдальцев
Симпатичная мне необычайно превращается в слух, и ее теплая ладошка ласкает меня.
– Ах да, обшмаленные коком страдальцы.
Хотелось вздремнуть и немножко презумпции невиновности. Вместо этого я всплакнул и закунял в заячьем забытье узника в Сионе.
– Мишенька-а-а! – шепчет миланная мне. – Вы чувствуете, какой он уже стал упругий?
Счастливое время застоя вытаращилось в ширинке и выражало непредсказуемое. Чтоб не сойти с ума, мы подкурили.
Узники Сиона в отличие от узников в Сионе – совсем другая масть. У нас не тюрьмы, а детские сады. А вот у Того в остроге бытовали дикие нравы. Но Тот не дал себя обидеть. Четыреста суток бегал по зоне в одном бюстгалтере и не подпустил никого, хотя мог по глазам бритвой полосануть. Теперь крутой князь в общественном секторе.
– Мишенька, но ведь вы остановились там, где вы всплакнули и закуняли.
– Да, но это не всегда удается.
Особенно, когда тебя угораздило притулиться между братишкой слева, который неумышленно (четырнадцать тысяч в кассовых аппаратах) распилил на разделочной пиле мясного отдела двух стариков сторожей супермаркета. И расфасовал куски по нейлоновым пакетам. И дедуськой справа с патлами Карла Маркса, но собранными в косу, чтоб не путали. Который в 74 года перегрыз глотку своей партай-подруге и наложнице по коммунистической борьбе, и мусора откапали старца через стоматолога. По оттиску отличных клыков. И боишься бзднуть, чтоб не потревожить сон вурдалаков и пришествия Мессии. Бом. Бом.
– Мишенька, это невеселая притча. Я боюсь.
– Сострадальцы еще под стражей.
– Неважно, расскажите другую.
Кого она мне напоминает? Черт бы ее побрал. Где Олежка и Ромочка и ширевом? Я готов охмурять ее тысячью притчей, но ведь надо что-то поштефкать.
– Красивая, пожуйте мне немножко рагу.
– Да, Мишенька, да.
– И запейте лепестки этих роз белым вином.
– Да, мой Мишенька, да.
Проклятое ширево. Почему мне мерещится Туля?
Первый седер в капезе ее пизды, когда в пасхальную ночь я на руках выносил ее из Египта! Светлячок по имени Туля. Восторг до удивления, когда, выскочив голым из кровати, я в лицах показывал, как ходят козырные урки на зоне. Я повязывал кашне вокруг головы, как всемирно известный теннисист Бъерн Борг тряпку от пота, только я не знаю, так ли она была необходима спортсмену, как тому Суперкозырному Пугалу, у которого яйца свисали на уши такой пещерной крепости, что на поворотах его забрасывала центробежная сила.
Лютый хамсин, а блатные в кашне. И Туля повизгивала от смеха. Были и помельче сошки на тусовках. Те перемещались по прогулочному дворику, как конькобежцы, и всегда наезжали на встречных. Наберут приличную скорость, сложат руки за спину и мелко сучат ногами. И скользят. Скользят. Тулинька тоненько ржала, и я шаркал голыми пятками о мраморный пол, назад и в сторону, и тряс мудями.
Уже поздно и миланной пора идти спать. Уже поздно.
Спит Гаолян и дурдом Шалвата. Психонавты, привинченные к койкам мечом херувима за то, что узрели, что наги. Жизнелюбы и Жизнелюбки любой ценой. Может быть, она в городе Рамле? Тихо проснулась среди ночи и заплакала горько-горько, повернув на подушке голову и увидев, с кем спит. Ночь коротка... Ей тепло в парагвайском браке с уравновешенным человеком, бизнесменом-арабом по имени Рауф, да и он души в ней не чает... В мусульманском любовном току он зовет ее Свэт-та! И она теперь не подстилка, а рауфинированная женушка. Мир да любовь вам! И много детей!
Чокнутая сидит так близко ко мне, что я могу перейти на шепот. Но я боюсь, что она уснет. Она так доверчива и беззащитна в пижаме, что я с удивлением замечаю, какие у нее маленькие бойцовские титьки. Пахнет белым вином и мускатом желания. И ладошка гладит меня.
– Мишенька, не томите, – тоже шепотом просит помешанная, – а то я засну. Близость.
Если хочешь сближаться – сближайся немедленно. Ибо ждать с моря погоды, так близость никогда не наступит у лоха. А траханье без родинки на попке, слева, если наблюдать из собачьей позиции, не принесет радости и прибавит хлопот.
– Не мешало бы распеленаться.
– Нет!
– Только сверить температуру.
– Нет, нет.
– Ладно, Туля, я все расскажу, только не убирайте ладошку.
– Как вы меня назвали?
– Светопреставлением.
– Вы сказали: "Туля".
– Не может быть. Честное слово и блядь буду! Ох, простите. Я немножко свихнулся. И вообще, давайте подкурим.
– Почему вы меня так назвали?
– Это не оскорбление.
– Я понимаю, и все-таки?
– Есть туляк и есть туля, и они живут в Туле. И торгуют кистенями и обрезами, чтобы ускорить светопреставление.
– Скажите правду.
– Это опасно. Я боюсь ее как огня. Можно сказать недолюбливаю. Если вспомните, как вас зовут, расскажу притчу про правду.
– Рассказывайте, я буду вспоминать.
Сидим мы как-то с Даником Айзманом на лавочке во дворе Еврейского подполья в исправительном доме Тель-Монд. Контингент разнокалиберный и неоднородный, но плотно набит в обойму готового к бою автомата, когда предстоит последний, но решительный бой за понюшку табаку, и приказано патронов не жалеть. Правда, одни еще ходят, другие стоят, а кое-кто присел на лавочке, но у всех поголовно страстное желание возалкать свободное местечко и успокоить седалищный нерв. Преступники, что с них взять. Каждый оберегает собственную жопу как зеницу ока и нисколько не любит брата своего и не хочет быть ему сторожем. Такое ощущение, что если бы одна половина контингента посдыхала в одночасье, другая, включая и налогоплательщиков, вздохнула бы полной грудью.
Вдруг – а этого нам только не хватало – открывается калитка, и нам кидают штангенциркуль, как будто кто-то не может посрать без тригонометрии. Это по первому впечатлению мне показалось, что закинули штангенциркуль, но, присмотревшись, я понял, что это всего-навсего теодолит. Голова на трех точках опоры. Два дюралюминиевых костыля и левая нога ни микропоре.
