Текст книги "Голаны"

Автор книги: Моисей Винокур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

"Ладно, – говорит крутой старик, – разбакланился! Не один ты дерьмо черпаешь, не скули. Посмотри лучше, какой подарок я тебе "на пропуль" двинул!"

Смотрю с балкона второго этажа на дорогу и вижу: тяжелый семитрейлер светло-зеленого невоенного цвета и надпись красная по борту – "Таавура".

– Ароныч, – говорю папашке, – лучшего подарка и быть не может в данный момент. Спасибо, батяня!

Одед-маленький, шоферюга из фирмы моей, на семитрейлере танк припер в Рашая.

Увидел меня – целоваться полез.

– Ныряй в кабину! – кричит – На волне F-4 диспетчер чирикает...

– Таавура-шесть, Таавура-шесть, – вызываю по "Мотороле" диспетчера.

– Таавура-шесть слушает, – отвечает диспетчер наш Рафи и узнает мой голос. – Откуда транслируешь, пропажа?

– Из-за границы, – говорю. – Из Килдым-пиздым. А тебя не забрили?

– Хозяин отмазал пока. Дома все в порядке?

– Не знаю.

– Подожди, Моше. Хозяин с тобой говорить хочет.

– Шалом, Моше, – приветствует хозяин.

– Шалом, Бонди!

– За все время не был дома?

– Да тут как на войне. Шустрим.

– Скажи Одеду, чтоб подождал, – говорит хозяин. – Я тендер за женой твоей пошлю. Жди и себя береги. Шалом!

Великий Бонди! Купил меня с потрохами! Ну, старик, долгих лет тебе! Такого бы хозяина нам в премьер-министры! Все бы чик-чак стало на место...

Сижу в кабине, жду вызова связи.

– Абуя! – слышу сквозь помехи голос Йегонатана. – Я сгораю по тебе! Аюни!

Бешенство матки можно схватить, доложу я вам, услышав голос сына в Ливане! Только из Сиона подарки такие шлют!

– Говори, Зямчик, говори, родной!

– Мама плачет...

– Пусть женщина поплачет, сынок. Только ты не реви!

– Я – мужчина!

– Дай, мужчина, маме микрофон. Целую тебя пять тысяч раз!

Маргарита Фишелевна у микрофона. "Ох, – думаю, – доберусь же я до тебя!"

– Изюмыч, плачет женщина на волне F-4. – Йоська домой вернулся, а тебя все нет.

– Эстер родила?

– Нет. Мы все волнуемся за нее.

– Окотится...

– Не говори так, Изюмыч. Уже десятый месяц на исходе...

Но прерывают какие-то "фуцены" разговор наш с Ритулей Фишелевной. Забили связь, и остаюсь я в кабине трейлера с микрофоном в руках.

Такое у меня счастье. Если всем – срамной уд, так мне – два!

Делать нечего. Уехал Одед. Гремит усиленная динамиками музыка над Рашая. Прыгает козлом исполнитель популярных песен. Усевшись в пыль и подобрав под себя ноги по-турецки, раскачивается в такт тьма вооруженного народа при паучах и касках, с автоматами на коленях и все, как один, обросли щетиной на лицах, освященных Господом.

Не бреются евреи во время боевых действий. Нельзя.

Падают ребята первой линии за мир Галилее. Лихорадит города наши извещениями-похоронками да воплями матерей на военных кладбищах. А в Рашая гульба.

Дани Сендерсон внизу уже поплыл в оральной прострации, заглатывая головку микрофона на штативе чуть не до самого треножника. Солдаты кейфуют. Мужики с обросшими лицами. Хлопают в ладоши, и, может, видится им не плешивый разъебай на помосте, а пляшущая у костра Мирьям в начале пути Народа к Земле Обетованной.

Стою на захарканном балконе второго этажа друзского города Рашая и некому мне душу раскрыть.

"Батяня, – шепчу, – Ароныч! Что скажешь? Будет мир Галилее?"

"Нет, – отвечает отец. – Не положено. Дай евреям манду, они вошь будут искать!"

А внизу лабают, повизгивают... И странно мне. Что за страна затруханная – Ливан! Мух полно, а птички не летают... Птички, блядь, ни одной не видел. Паноптикум.

Глава последняя

Бабешки Израиля похорошели за время моей отлучки невероятно! До заглядения!

Снизошло на них с неба или запах крови с севера перешиб мускус похотливых наших подруг, только выглядели еврейки роскошно.

Сижу в скоростном экспрессе Хайфа-Тель-Авив, как в букете цветов. Благоухают сестрички.

Пока ломился в проходе, чтоб местечко отграбчать, поворошил я букетик тот изрядно железяками амуниции и личным стрелковым оружием. От сфарадиек нанюхался духами "Опиум", от ашкеназок – "Шанель номер пять". Голова кругом. Реакция по организму идет, забытая за границей. Я ее торбой с грязным бельем прикрыл, присел в растерянности возле самой пушистой девули – устроился. Канистру двадцатилитровую между наших ног зажал. Со скандальной водицей канистра. Полтора ящика "Джони Уолкера" перелил. Когда на въезде на Родину шмонали у Фатминых ворот, дебош закатил. "Сионисты, – кричал, – падлы, ценами нас потравили, вон куда бегать пришлось за дешевым пойлом! Пропустите, паскуды, не то пробку отверчу, оболью всех "Скочем" и сожгу к ебанной матери!"

Теперь-то хаханьки, а на шмоне переживал я за трофей свой кровный. Как с пустыми руками перед "косметологом" буду стоять? Что будем листочками гата зажевывать с проглотом? Не арак же, мерзятину...

Благо, лейтенант-марокканец за главного там стоял, на разбой поглядывал. Ментальность у марокканцев, как у русских. Родство душ. На горло берут сходу! На понт!

– Посмотри, – говорю лейтенанту, – что ашкеназы с репатриантом вытворяют? Бензонаим!

– Пропустите резервиста, – говорит. – Не на продажу тащит. Давай выпьем и тремп ему остановим...

И вот сижу я в экспрессе среди сестричек. Еду домой. Воняю нестираной робой и соляркой. Девуля пушистым бедрышком пригревает, а носик к окошку заворотила и реже дышать принялась. Хатха-йога.

Билет покупая у водителя, в зеркало на себя посмотрел.

Тот еще мальчик на меня попер в отражении... Клоками седой щетины обнесло "шайнер пунем", и щечки от перебитого носа до ушей апокалипсическими жилками рдеют. Признаки призывного возраста. Губы трещинами порепались, словно сексом по-советски занимался – манду, на заборе нарисованную, лизал. Одним словом, чтобы словесный портрет закончить, скажу: ничего от образа и подобия на меня из зеркала не глядело. Грязная плешь и белые с перепою глаза.

Чтобы как-то впечатление о себе сгладить, отворяю торбу. В затхлой глубине ее откапываю настольную книгу на русском языке. Принимаюсь за чтение.

Страница 666. Параграф 9.

"Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем".

Закрываю книгу.

Потому что мысли путаются. Слипаются мысли, как конфеты-подушечки в детской ладошке. Накладка получается с Екклесиастом. Плагиатом попахивает от сына Давидова. Царя в Иерусалиме.

Книгу настольную я на Родине читаю. В изгнании она мне не попадалась. Это точно.

Как сейчас помню, спрашивает меня батяня:

– Куда ты, сынок, пачку "Беломора" заначил? Я все бычки с печки-голландки ободрал!

(Любил Ароныч, лежа в постели, курить и, пожевав мундштук папироски, окурок на бок печи приклеить на черный день.)

– Не знаю, папа, где папиросы, – вру родителю в глаза. – Я еще маленький и БГТОшник. Не курю я.

– Крутишься, волоеб! – серчает батяня. – Крошечкой прикидываешься! Сколько ни крутись, а жопа сзади. Волоки пачку живо, а то ноги повыдергаю!

Сказал мне это родитель, когда я был почти маленьким. Проповедника же прочел только что. Кто же у кого идею заимствовал?

Суета сует...

– Солдат! – говорит соседка-пассажирка впервые за дорогу и обращает лик свой в сторону моих воспоминаний, блудящих по небритой роже. И я чувствую, что распахиваюсь, как ворота Фатмы, навстречу беседе. – Завинти крышку на банке своей, ради всего святого! Течет мне по ногам гадость эта, и я угорела от вони ее!

– Красивая госпожа, – говорю чужой женщине. Гляжу на пушинки ее и не могу нагрубить. Язык забуксовал. – Ты назвала гадостью чистейшее шотландское виски! Взгляни на ситуацию добрым взглядом. Тебе неизвестный солдат ноги вымыл спиртным напитком, а ты улыбки доброй подарить не желаешь! Может, у меня паралич скоротечный начался от аромата твоих пушинок сладких, но я не ревную тебя к хахалю, к которому ты мчишься экспрессом и окружающую фауну не замечаешь. Отвечай быстро, как тебя зовут?

– Илана, – говорит девуля. – И совсем я тебя не боюсь. Хотя впервые сижу с пьяным "русским".

– Испугать?

– Не перестарайся...

Торбу сдвинул с колен. Ширинка – горбом.

– Беги домой, дядька, а то не донесешь, – смеется Илана. – Не пугай никого по дороге. Сбереги себя для жены. Так будет справедливей. Мой тоже скоро вернется и, поверь, мы свое наверстаем! Да не прячься ты под мешок. Сиди свободно. Мне тоже приятно думать, что мой там не шалит...

– Где он торчит?

– В Набатие.

– Звонил, что ли?

– Каждый день!

– Значит, "джобник"?

– Сам ты "джобник"! Ракетчик мой Рон.

– Прошу прощения, Илануш, – говорю. – Позволь включить заднюю скорость и педаль сцепления отпустить.

– А-а! Шоферюга! – догадалась девуля.

– Так точно, – говорю. – Шофер и предсказатель счастливых судеб! Гадаю по руке и между коленок. У тебя, шатенки, это – как на кофейной гуще.

– Мой знак Зодиака отгадать сможешь?

– Давай лапку. Так и быть, будем паиньки.

Ладошка у Иланы горячая. Сухая. Запястье тонкое – мальчишечье в охват. Пальцы длиннющие, а ноготки прозрачные, коротко острижены. Как насадочная сторона перышка к ученической ручке. Узкие. Круто изогнутые с боков. Обладательницы таких ноготков ввергают нас в панику, когда звучит команда: "Открыть кингстоны!"

– Февральская ты, Илануш, – говорю. – Рыбье у тебя счастье.

– Как это тебе удалось?

– Очень просто. Руки у нас абсолютно одинаковые. Только твои – чистые, а мои – не очень. Да и мое счастье тоже фаршированное.

– Как тебя зовут?

– Мойшеле.

– Где ты так палец покалечил?

– Давно это было. В России.

– Расскажи про Россию.

– Ну, что ж, выхожу однажды из ресторана, и вдруг группа антисемитов мне на руку наступает. Изувечили палец. Я осерчал. Купил билет и уехал в Израиль. К тебе.

– Дурачок, – говорит Илана. – Я серьезно спрашиваю.

Глаза у Иланы светло-серые. Хоть и смеются сейчас, а с печалинкой. Брови не выщипаны. Человечьи брови противоположного пола. Редкость. Гладит кривой мой палец с милосердием.

Несется экспресс уже за Нетанией. Соседству нашему конец приближается.

– Не будешь смеяться, если я тебе про маму свою расскажу? – спрашивает Илана.

– Лучше бы про мамину дочку, но если настаиваешь...

– Слушай. До Рони жили мы вдвоем с мамой в Хайфе. Отец давно умер. Я его не помню. Но не помню, чтобы возле матери был какой-то мужчина. Красивая мама у меня. Ашкеназийка чистых кровей. Внучка раввина из Австрии. Только всегда одна.

Во время войны Судного дня это было. А рассказала только вчера.

... Захлебнулись мальчишки регулярной армии кровью, вцепившись в смертный рубеж на Голанских высотах! Удержали, пока мужики-резервисты, прямо из синагог, под вой обезумевших сирен шли на помощь.

Ты бы видела их лица, Иланка! Господи, куда глаза мои глядели всю жизнь? Почему я гнала их от себя? Насмешливых... Самоуверенных... Грубых... И вот они уходят недошептанной молитвой. Слезами венского моего гонора. Избранники Божьи уходят туда, где сам Предвечный пришел в отчаяние.

В затемненном городе проплакала я до утра, бросила тебя соседям, собрала, что под руку попалось, печенье да бутылку ликера, завела "жучок" и помчалась на север. За Рош-Пину. К мосту Бнот-Яаков...

Столпились танки на обочинах дороги. Скучились в лесопосадке. Ждут своей череды пройти узкий мост. Ржавые стальные балки, склепанные за Иорданом. Туда, где сразу за мостом круто в небо уходит дорога, и плывут по ней мои братья, исчезая за синей чертой...

Я искала его долго. Они все были красивыми до слез, но я искала только его.

Он стоял позади будки на колесах, из которой торчали, как копья, антенны. За его спиной, в черном провале двери, то и дело вспыхивала лампочка рации, и кто-то издалека искал паролем: "Ветка пальмы! Ветка пальмы! Я – Высокое напряжение. Отвечай!"

Он был красивее всех. Поверь мне, Илана. Плешивенький мужичок моих лет с острым кадыком на тонкой небритой шее.

Я была рядом, но он не видел меня. Он смотрел куда-то поверх колонн, в сторону озера Кинерет, туда, в тыловую близость своего дома, отрезанного от него воем сирен.

"Ветка пальмы! Ветка пальмы! – умоляла рация. – Отвечай!"

– Глоточек вишневой настойки резервисту не помешает? – спрашиваю. Глоточек вина за жизнь?

Что-то похожее на улыбку искривило его лицо, и он переломился пополам в нелепом поклоне, и щипал мои руки губами, а я отворачивала в сторону голову, чтобы слезы не брызгали на его затылок.

Я увела его недалеко. В лесопосадку. Так, чтоб если окликнут, он мог услышать.

Иланка! Девочка моя! Как я его целовала. Как любила всем телом и сердцем тело того человека в казенной одежде, выданной впопыхах не по росту!

... Потом мы лежали в иссушенной солнцем колючей траве, он на спине, положив голову на сумку с моей дребеденью, а я прижалась щекой к его животу и смотрела, как вздрагивают ребра под тонкой кожей, и седые волосы на груди были так близко у глаз моих, что касались ресниц, и я уже не видела его, только чувствовала всхлипы и плакала сама.

Он не отнял руки, когда острым пером "паркера" я трижды обвела жирные цифры своего телефона. Как у спасенных из концлагерей. Он не отнял руки.

– Когда вернешься, позвони, – просила я резервиста. – Только скажи: "Я – Ветка пальмы". И все. Только это скажи, обещаешь?

Имени его я так и не узнала. Да и он моего. Номер телефона и пароль: "Ветка пальмы".

Он не позвонил... Да будет память о нем благословенна!!!

– Амэн, – говорю.

– Амэн, – шепчет Илануш. – Мой Рони хороший и добрый. А то бы каждую волосинку на тебе зацеловала. – И как из ледяной, до ожога, воды вынырнула. – Правда, хорошая у меня мама?

И я закрыл пасть. Вернее, она у меня сама захлопнулась. Смотрю на нее фарами с дальним светом и думаю: "Кому, ебаный мой рот, ширинку горбом показывал? Кого фаловал в спарринг-партнеры?"

Онемел я до самой таханушки тель-авивской... встреча-то с Иланкой неспроста! Боком вылезет мне встреча эта. Забрюхатела душа моя тем резервистом, и ни выкидыш, ни кесарево не помогут. Так и буду шкрябать с ним, пока не сдохну...

И все-таки Илануш подарила мне кусочек себя.

– Не вставай, Мойшик! – сказала. – Я хочу уйти, притрагиваясь к тебе.

Она поднялась, повернулась ко мне лицом, перешагнула канистру, и наши колени встретились.

Обеими ладонями сжала мои щеки, так что губы расползлись в рыбьем зевке, и чмокнула вовнутрь. И отлепившись, сказала: "Мир тебе!" – сказала Илануш тихо. Потом: "Тьфу, какой ты соленый... – и еще раз. – Мир тебе!" А я сидел, как целка, и не видел ее лица, и уже молотил в висках языческий кадиш по ненужной жизни, и вот ушла чужая женщина моей масти, правнучка венского раввина, коснулась своими губами моих, украла всю мою наглость, бросила на произвол ржаво-селедочной судьбы – скотоложествовать с киевлянками и заливать кишки спиртом.

Я вывалил последним из стоящего автобуса под злобное понукание водилы, груженный канистрой и военным скарбом, упал в старческие добрые руки хабадников-проповедников с душами нараспашку, и старухи-побирушки с глазами офицеров контрразведки, почуяв сладкого фраера, поползли к моим коленям за наживой.

Одуванчик полевой спеленал мне руку ремешком филактерия, и я занавесился чужим талесом от гнилых старух и голого мяса порножурналов.

И оттолкнув бедлам автостанции, вошел к Нему в полный рост, не пошаркав ботинки о тряпку половую, и "оттянул" Его списком поименным:

– Этих Ты не тронешь, понял?!

– Говори.

– Гришку Люкса.

– Говори.

– Мишку Спивака.

– Говори.

– Мишку Риклера.

– Дальше.

– Иоську Хамами.

– Говори.

– Марка Городецкого.

– Говори.

– Натана Каминского.

– Дальше.

– Одеда-маленького.

– Говори быстрей.

– Якова Дагана.

– Говори.

– Рона Иланкиного.

– Ты же его не знаешь!

– Ради Илануш.

– Втюхался?

– По брызговики.

– Вон, похаба! Без тебя мозги засраны.

И я отвесил такой низкий поклон, так "опасно пошел головой", что земные реферюги просто выбросили бы с ринга, а Он улыбался по-доброму...

И я ухнул вниз, к беспризорной канистре и амуниции, по тонкому ремешку филактерия...

Купил Йегонатану двухэтажный трейлер-автовоз, десяток легковушек всех марок, нанял таксера и уехал домой. В Реховот.

* * *

Нога еврея, в чьих жилах течет кровь Первосвященников, не переступит кладбищенской черты.

Так написано в Законе.

Ибо те, кому благословлять Народ, да не прикоснуться к тлену. К падали.

В какой бы степени родства ни находились коэны, в последний путь их провожают чужие люди.

Внизу, во дворе Саадии Хамами, третий день и третью ночь читают псалмы Давида. Отпевают душу старшего сержанта войск связи Биньямина Хамами. Упал мальчишка в Ливане, не оставив после себя долгов. Деревце полевое...

"Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих!

Как пали сильные!

Не рассказывайте в Геве, не возвещайте на улицах Ашкелона, чтобы не радовались дочери филистимлян, чтобы не торжествовали дочери необрезанных".

Доставили вертолетом в хайфский госпиталь РАМБАМ тело Беньки, разорванное миной. Так и ушел, не приходя в сознание и, по милости Б-жьей, не страдая.

"Горы Гиладские! Да не сойдет ни роса, ни дождь на вас, и да не будет на вас полей с плодами; ибо там повержен щит сильных, щит Саула, как бы ни был он помазан елеем.

Дочери Израильские! Плачьте о Сауле, который одевал вас в багряницу с украшениями и доставлял на одежды ваши золотые уборы.

Как пали сильные на брани!

Сражен Йегонатан на высотах твоих".

Шмыгнул джип с солдатками из комендатуры к дому Саадии и Аувы, и через мгновение возопили к небу: "Яавэ-э-эли! Яавэли!"

Завыли псы в соседних дворах, и толпы пейсатых в черных беретах бронетанковых войск хлынули на пугающий от сотворения мира вопль.

Я смотрел на них сверху, с балкона третьего этажа своей квартиры, как все тесней становится внизу, и вот двор переполнен, и люди уже за металлической сеткой низкой ограды.

"Скорблю о тебе, брат мой Йегонатан: ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской.

Как пали сильные, погибло оружие бранное!"

И тогда я увидел Иосифа. Я увидел его в проеме двери, куда смотрели все, и вот он вышел с непокрытой головой, и толпа осела, отпрянула назад и замерла.

Я увидел его в полный рост. Серое лицо безумца с выдавленными болью глазами, волокущего за собой ролики Пятикнижия и ручной пулемет МГ с растопыренными опорными ножками и брезентовой круглой сумкой для ленты, пристегнутой и готовой исполнить свое назначение.

"Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих!

Как пали сильные!"

И он бросил пергамент Закона на обезлюженный пятачок земли и топтал его босыми ступнями, и кто-то крикнул: "Во имя Господа, прекрати!"

"Та-та. Та-та, – коротко и жестко хлестнул пулеметом по небу Иосиф. Та-та. Та-та".

От босых ног, попирающих Книгу Книг, во след еще теплым позывным связиста Биньямина. И, ломая опорные столбики ограды кинулись евреи прочь от святотатства.

И я заревел, как маленький Зямка, во всю мочь глотки сорокалетнего мужика...

Йоська лежал ничком на пергаменте в пыли пустого двора. Дышал ровно. Жарища пошла на убыль. Тень дома полностью покрывала его. Из дома – ни звука.

Я собрал стрелянные гильзы, разрядил пулемет и унес к себе.

Пусть уж стоит рядом с моим "Галилем".

Ритка с Зямкой приехали. У Эстер и новорожденного все в порядке.

И мы спустились вниз, к семье Хамами, прихватив все, из чего можно пить, и канистру – чем-то же надо встретить людей, разделяющих скорбь – и они пришли, пришли во множестве в дом, где родился, и рос, и играл на гитаре, и пел еврейские песни тонкий, как прутик, мальчишка Биньямин, и теперь они поют псалмы царя Израиля, Давида, и выговаривают самые лучшие кусочки из незатейливой жизни соседского пацана.

... Дежурил амбуланс. Хлопотали над полумертвой Аувой сестры милосердия. Почтенного вида старикашка в кальсонах на кривых ногах стоял перед Саадией. Просил не нарушать условия союза Авраама с Г-дом – в день восьмой от рождения должно это совершиться с еврейским младенцем.

"Да... – думаю. – Да. Да".

Притих Зямка на коленях у "крестного отца". Смотрит, как плачет оживший Иосиф.

– Халас, Йоси, – просит. – Не плачь.

Две ночи подряд, перед рассветом, когда прогонял меня Йоська к спящему моему семейству, приходила ко мне Илануш.

Позволяла трогать темно-русые волосы, собранные тяжелым узлом и оседающие под собственным грузом. Шептала мне на иврите, чтоб никто в мире не понял ее слов, только я и она. Говорила, что в следующий раз мы уже непременно будем вместе, и если, возвратясь из провала, не забудем пароля, то встретимся обязательно, ибо все повторится.

Грязный, подпитый солдат с больными одиночеством глазами и правнучка венского раввина.

– Только не забывай: ветка пальмы!

– Я запомню.

– Повтори.

– Ветка пальмы.

Она сжимает мои щеки так, что губы растягиваются в рыбий зевок, и целует вовнутрь.

– Мир тебе! – шепчет Илануш в слезах. – Ты еще солоней, чем тогда... Не забывай: ветка пальмы...

... Последняя ночь моего четырехдневного отпуска. Утром от тель-авивского дворца спорта "Яд-Элиягу" повезут отпускников на север Земли Израиля. В Ливан. Но это будет только утром. И нечего думать об этом сейчас.

Мой маленький мужичок – Б-гом данный Зямка – спит со мной рядом. Со злостью и храпом втягивает в дырочки носа, заросшие полипами, горячий воздух хамсина. Осенью, как похолодает, сделают ему операцию.

Короткая стрижка киевлянки горит костерком на подушке в свете луны. Замоталась, бедняга, между родилкой, где сосет молоко из Эстер маленький Биньямин, и домом Саадии Хамами.

Кто подаст и приберет в доме скорбящих?!...

... Впереди процессии шел офицер высокого звания частей раввината.

Шестеро однополчан, равных в звании старшему сержанту Биньямину Хамами, несли прямоугольный ящик, покрытый флагом с шестиконечной звездой.

Следом, с прижатыми к телу карабинами, штыками вверх, топали ребята почетного караула.

Вот и Саадия, поддерживаемый первородным сыном, прошел пасть кладбищенских ворот в конце улицы Яаков.

Идут, идут евреи проводить в последний путь пацана-соплеменника.

Смотри и слушай, Израиль!

И только седая девочка Аюни повисла на руках соседок и стонала:

– Яавэ-эли... Яавэли...

СНЕГ

Приказ по фронту, запрещающий движение транспорта в темное время суток, загнал нас на ночлег в автобазу Заарани.

Шли под грузом отечественных танков на Бейрут, обкатать экипажи, не участвовавшие в боях.

Колонна, поделенная на оперативные тройки-сандвичи (бронетранспортер-тягач-бронетранспортер) месила снег приморского шоссе на пониженной скорости, опасаясь юза.

Пустая дорога вычищена на многие километры патрулем авангарда. Он сметал встречный транспорт на обочину, а ливанские колымаги разворачивали в обратном направлении и гнали перед собой до ближайшего перекрестка.

Там их быстро шмонали, нет ли оружия, и оставляли под надзор военной полиции. С теми не заартачишься. Вертолеты прикрытия исключали капризы.

На исходе дня парковались на обнесенной кольцами "концертины" плошадке автобата шиитского городка Заарани.

Танкисты в дополнение к обычной охране выставили часовых у башенных пулеметов, а шоферы, заперев на ключ дверцы кабин, разбрелись по жарко натопленным палаткам. День кончился. Восьмой месяц ливанского похода.

Так уж случилось в тот вечер, что вся славянская жидовня – Марьян Павловский, Иоська Мильштейн, Иегошуа Пеккер, Элька Гринберг, Нати Шерф, Семка Домениц и я – расшвыряли походный наш скарб под двойной крышей американской арктической палатки.

Сдвинули койки вокруг трубы керосиновой печки, приспособили одну вместо стола, и началась "поножовщина".

Рвали марочные купоны с пробок литровых флаконов "Смирновской", и чистейшая в мире водка пошла по кругу – по кружкам, по глоткам.

Пили не по-советски, не в заглот, дежуря волчьим глазом за рукой на бутылке, а по-людски, с "ле-хаим" и непременными уговорами: "Выпей, брат, все будет в порядке!"

Брат тут же соглашался, выпивал и настаивал на том, чтобы порядок непременно соблюдался, и ему никто не перечил, а всячески уверяли, что выпить с мороза – это и есть порядок, и мы не мальчишки, а "первосвященники" среди шоферни.

Коэны, а не фраера! И не мануфактурой груженные стоим, а танками "Меркава", и вот выпей и загрызи и не говори про снег, потому что снег – это и есть порядок, и я уехал из России потому, что там было слишком много снега, и от снега из души моей выпала матка...

– У меня язва.

– Это не от снега...

– А от чего?

– Не от снега...

– Так от чего?

– Ты уже старый лох, Марьян, и ты пьешь тайманский кофе с тайманцами и жрешь холодную тушенку в одиночку. В твоих польских кишках бардак, и это тебе вылезает боком!

Павловский не желает слушать мои упреки. Отвернул рожу и смотрит, как Йоська Мильштейн, скинув ботинки, лечит "Смирновской" грибки на ногах.

Чудеса.

Спиртные напитки и человеческая жизнь в Ливане 1983 года шли по себестоимости. Без навара.

Почти задарма.

Крупный загул наш влетел во всеобщую попойку.

Заходили бедняги-часовые "уколоться", не присаживаясь, вылавливая мерзлыми пальцами трупики сардин в янтарном масле греческих консервов.

Ремонтники – черная кость армии – пили молча, не кайфа ради, а на согрев. Они-то знали, что быть такого не может, чтобы какой-нибудь долбоеб не попортил военной техники. Такого просто не может быть...

Комроты "Алеф" танков "Меркава".

Погоны майора. Альпийский комбинезон развален до пупа. На шее рябая тряпка арабского платка – куфии...

– Ебнешь?

– Давай.

Плохо пьет майор. Не в коня корм. Мизинец держал на отлете, а потом шмыг из палатки, и слышим – отдает...

– Кус март абук! – бормочет танкист проклятие по-арабски. – Я заряжающим у него в экипаже.

– Положи на него! – советует заряжале Иегошуа Пеккер, старший по возрасту в батальоне военных семитрейлеров. – Мой сын тоже танкист.

– Где?

– Бахамдун. Над Бейрутом.

– Знаю, – врет мальчишка-заряжало и прячет глаза.

– Ничего ты не знаешь, дурак! – рычит Иегошуа и прикрывается ладонью как от солнца. – Отец твой сейчас все знает. И я не завидую твоему отцу.

– Слезь ты с его папашки, – уговаривает Семка пьяного Иегошуа. – Дай пацану спокойно пожрать.

– Ничего, ничего он не знает.

Иегошуа плачет, спрятав лицо в ладони. Элька Гринберг потрошит пачку американских сигарет одну за другой. Ломает мундштук-фильтр, ссыпая табак в горку. Одну за другой...

Для нас не секрет, как уссыкается от страха Иегошуа Пеккер за своего Бузи – единственного сынишку.

Так бы и угробил нам попойку, старый черт, со своим Бузи, не ввались в палатку Гоп-со-смыком.

Перед нами стоял великан, обутый в резиновые ботинки на воздушной подушке (спасение в грязь и в снег), черный лапсердак хаббадника, перепоясанный плетеным шнуром, бронежилет поверх нелепого пальтишки, а на голове – умора – ондатровая рыжая шапка клапанами вниз!

Ох и насмешил нас дядька! Ох и боевой мужик!

– Русский! Наш! – визжит Семка и уступает великану место на койке. Падлюга! Змей залетный! Падай к нам – не пропадешь!

– Рав Элиэзер Блюм, – представился вошедший.

– Забожись, – требует Иоська Мильштейн и смотрит на Марьяна.

С гонором напарник у Иоськи Мильштейна. Крутой. Зря бакланить не позволит. Осек Иоську взглядом – как ошпарил.

Рав снял шапку. Сказал всем "шалом". Присел на край койки и улыбнулся. Разом став похожим на человека.

– Подарки привез я вам, евреи, от Великого рава. От самого Менахема Шнеерсона – Любавического ребе. Водителям войска Израиля – молитву перед дорогой!

– Выпей с нами, брат Элиэзер, – просим мы придурковатого хаббадника. Обогрейся, переночевать у нас оставайся. Подарки утром раздашь. Не горит.

К полуночи утихла палатка.

Гудела печь, раскаленная тонкой струйкой керосина.

Застегнулись в мешки мои сослуживцы, сморенные водкой и хроническим недосыпом.

Лучи прожекторов с бронированных вышек шарили по колючке периметра, и ботинки часовых топтали снег до рассвета...

Столпились в палатке-синагоге на утренней молитве. Шоферюги всех мастей и классов молились Б-гу перед дальней дорогой. Псалмы Давида, царя-бойца, читал рав Элиэзер Блюм. Перед дальней дорогой...

– ... Против Амалека вышли сыны Господни! На святое дело! – вспоминал я полночный шепот Элиэзера. – В памяти поколений жить будем! В истории еврейского народа.

– Не ломись в открытую дверь, мужик, – корю хаббадника. – Не летай. Оппозиция страну расколола. Пятая колонна. Пидоросня киббуцная да волосатики с круглыми очками мира требуют и – немедленно. Против Амалека вышли, а мокрушники с территорий ползают по городам нашим. По бабам нашим похотливыми глазами шарят. Глазами победителей. Мессию ждет Народ, а придурки гужуются. В Иерусалиме последний крик моды – пуленепробиваемый жилет от Пьера Кардена...

Если и вправду Пророк твой рав из Любавича, то место ему на земле Израиля, а не в тухлом Бруклине...

Псалмы Давида поет Элиэзер Блюм.

В моей ладони комок спрессованного снега.

Жар похмелюги сжигает внутренности. Как видно, консервы уже не по мне. Зажрался. А может быть, годы?

Талиты на плечах солдат скрывают знаки различий. Все равны перед Б-гом. Кусочки снега тают, превращаясь в мертвую воду.

Еврей из Ирака, сосед слева, глядит на меня в отчаянии.

"Еврей жрет в синагоге!!!" – чувствую я его мысли.

Уперевшись взглядом в его затылок между кипой и воротничком, мысленно оправдываюсь: "Горит".

Больше он не смотрит в мою сторону.

Толчками воздуха нарастает гул, приближаясь. Уже не слышно пения хаббадника. Вертолет завис над нами низко.

Должно быть, ищет место для посадки.

Толчки турбины давят на уши, как при скоростном спуске в горах.

"Испоганил мужикам заутреню", – долбит по краю сознания. Только начал приходить в себя после попойки...

Потянуло маловерующих из палатки еврейское любопытство. Крутил лопастями тяжелый "Сикорский", выплевывая из брюха фигурки людей.

Снежная пыль выносит на меня знакомую рожу. Наш комбат – Яков Даган. Приперся. Видно, капнули о нашей выпивохе.

– Ахлан, Чико! – приветствует подполковник.

– Здорово, командир, – отвечаю. И готов к разносу. На меня первого наскочил.

– Живой? – спрашивает комбат и щиплет мне щеку, как потаскухе.

– Все и все в порядке, командир.

– Где Иегошуа Пеккер?

– Был в синагоге. Вот палатка.

Комбат смотрит мне в глаза, не мигая.

В ответ вылупил свои, как обмороженные, и не отвожу.

Это я умею, этому я в Израиле научился. Этому можно научиться только на Родине, если ты не урка.

– Будь рядом, Чико, – не требует, а просит командир.

– Что случилось?

– Боаз погиб! Бузи Пеккер!

Стриженый дерн на площадке перед столовой автобазы Кастина.

Свободные от рейсов водилы, развалились мы, сытые, в пахучей траве под весенним, еще не жгучим солнцем. Маленький Бузи лежит рядом с отцом. Вплотную. "Почеши спину", – просит в который раз размякший Иегошуа у Бузи. Пацанчик и рад бы, да нас застеснялся. "Почеши", – говорит отец. Бузи вспрыгивает на спину отца и быстро-быстро снует руками под рубахой полевой формы. Иегошуа стонет от удовольствия, а Бузи, прильнув, кусает отца за мочку уха.

"Черт твоему батьке, – шепчет Иегошуа. И уже не понять, сам с собой или только для Бузи причитает: – Сахар. Мед. Микроб. Свет глаз моих... "