Текст книги "Голаны"
Автор книги: Моисей Винокур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Пишу я, Леночка, не на русском языке, и ни в коем случае на это не претендую. Б-же сохрани... А как живу, дышу и хрюкаю – на языке славянских отморозков – на РУСИТЕ. На языке Доступном Понимания! Мы на равных толкуем с сабрами (полными чучмеками в сюрре), когда сбившись в авангардные полки выходим на кровавые разборки с мокрушниками. И понимаем друг друга, о`кей?
Это не английский из Оксфорда, когда возлюбленная туземка вопит: Ю-Бай-Ни-В-Рот!!! – выражая крайнюю степень изумления. Русит, Леночка, – да это рефлекс собаки Павлова на бездарную, бесплодную Метрополию – кусок надменного нихуя, тьма тьмущая – кабы не Мишенька Лермонтов, Венечка Ерофеев да великомученик Варлам Шаламов.
Вот это все я нашей Леночке и растолковал. На пальцах. И растаяли сугробы вечной мерзлоты. Еще с прохладцею для наших палестин. И все же... Проглянула вдруг подобревшая, милая женщина, одна из последних защитниц русской словесности, забытая гениальным хрычом на Багратионовых флешах. В Иерусалиме.
ДВА ПИСЬМА
1
ИТЛ – Россия,
Ивану Кучину,
до востребования
Шалом, Ваня. Тебе лично и всей вашей братве из путевых. Не хотелось бы в лоб наезжать, а начать поделикатней. Выходит так, что когда ты прав, ты не виноват. Получается, что, как ни крути и ни коси на случайные обстоятельства, а выходит, ты, Вань, мою лебединую песню спиздил. В натуре. Конечно, мне в масть твои песни. Живая душа в них. Не знаю, как в диаспоре, а у нас, куда не лукнись – Ваня Кучин. Песни твои подходящей группы крови. Переливают те, кто не в ладу с самим собой, кому болит на всех языках, и я видел, Ваня, не веришь – прими за сказку: солдат-эфиоп бацал "Таверну" на суахили. Но давай разберемся, Вань, сюжет мой! Ты не вставай и не закручивай пальцы. Давай решим дело по справедливости. И разделим, что твое, а что мое. Сладко нашему уху, как ты слова правильные еврейскими скрипочками... Издалека получились мелодии. От истока. Вечная тема: тюрьма. Но сюжет... Ты ведь помнишь?... Чувствую, Вань, отдельные слова, МОИ СЛОВА, те, что не с общака – тесно им, Вань, в руках твоих. Зачем из хороших слов полонянок делать? Бабы все-таки. С ними надо помягче... А они у тебя плачут... Ты же помнишь, было совсем не так. Хлестало в феврале в прогулочном дворике, ты помнишь? Засрало все сливы, и вода пошла в камеры. Пришел командир блока, этот, как его, ну, друз этот, и он сказал: "Давай, давай, – сказал, – жених. Собирайся живо". И ты пульнул мне комочек грева и сказал: "Ни пуха". Я разве забыл, Вань! Ты знаешь, на что похожи "личные свидания" на Родине? Ты подумаешь, я "гоню"? Не-е-е-т... Погреться в тюрьму ее не пустили. Это, сам понимаешь, надо заслужить. И она торчала, как бездомная сука, под забором и мокла, а веселые вохры пялились на нее и ебли глазами... А мне, слышишь, "комбриг" всучил в обе жмени веник в каком-то поганном иксе с двухместной шконкой и велел выметать катыши, похожие на тот кусочек плана, что у меня за губой. Знаешь, на что смахивает ощущение встречи с любимой в скотомогильнике? Это, как в боевом шоке подняться на помост ринга и начать избивать себе подобного... Другого сравнения, Вань, на ум не пришло. Прости. Привели. Сначала, Вань, я не въехал. Сначала я думал, что менты не хотели позориться, чтобы я приволок постель. Я думал, на худой конец, Орлинька все принесет. Хоть плед какой-то на всякий случай. Залупу!!! Ей сказали, что я позабочусь, и узел не пропустили. А мне сначала ничего не сказали, а потом им было не до меня. Помнишь, когда прищучили в блоке "НЕС" надзирателя, завопили сирены, и его выручать вызвали спецконвой? Короче, друз нас закрыл. Ну ладно, меня, а ее за что? Понимаешь, голая шконка! Картинка какого-то отморозка. Металл и шестеренка. Две столовые ложки, в изголовье... телевизор! ТЕЛЕВИЗОР в комнате любви!!! Кстати, он не работал, когда я его включал. Моя Орлинька – совсем еще юная женщина, Вань, как две капли воды похожая на героиню пьесы "Не ждали". Кусок побродяжки, одетая в слякоть, и в милой шляпке, пришмандоленной в волоса, как парша. Стоит с пустыми руками и, как ты точно заметил, "из рукавов, как спички, стыдливо пальцы белые торчат". Ты знаешь, Ваня, я захотел назад. В общую камеру. Попить чаю и угреться в своем углу. Я стоял, как поебанный, смотрел и не мог понять: плачет она или это ручейки дождя испаряются. Ты же знаешь, Ваня, что я аттестован и признан у них психопатом антисоциальным. И мне по барабану, что обо мне думают инженеры человеческих душ. Мол, поступки непредсказуемы, но там, в заднем проходняке цивилизации, я понял, что референтша по делам заключенных недалеко заблуждалась. Она была совсем близко, эта падаль! Орлинька, девочка моя! В хорошие времена (это я думаю про себя, Вань), когда эта безумица уворовала меня из благополучной семьи, где ничего не происходило, и лик моей жены был пришлепнут к кинескопу (она подсела на электронную иглу "мыльных опер"), и я приходил домой, отворял дверь и... НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИЛО!!! Она смотрела "Даллас"! Она даже не заметила, когда я продернул с концами. Она щекотнулась, когда кончились бабки. А меня утащила эта ссыкуха в городишко под названием "Гордость Самарии". Ты знаешь, Вань, восточные женщины пахнут камуном! И еще у них непоколебимая вера в себя. Сабра считает себя во всех случаях самой оригинальной! Единственной и неповторимой! Моя Орлинька!!! Она действительно была неподражаема!!! Представь, Ваня, она стала кумекать по-русски. Это надо слышать. Я всегда думал, что просыпаюсь мрачным оттого, что у меня глисты. Какой-нибудь сглаз, проклятье... Ничего подобного. Оказалось, что я не штабной писаришка. Слону понятно, после ночных припадков и доказательств я спал, как водолаз. Будильника я не слышал, просто, когда кончался завод, голосила моя отрада: "Ю-у-у! Бай! Ниврот!" Я научил ее водку пить, Ваня! У нее становились такие распутные глаза под киром, когда купалась в бархатном вине нагишом! Когда я шумел и повышал голос, что в доме нет горячих блюд, она затыкала мне пасть звездопадом засосов, такими дурацкими ужимками разбавляя – я млел. (Давай же выпьем за подруг за наших верных!) "Кеци, – говорила вдруг протрезвевшая прелесть, – будешь меня бить – пойдешь жить к "свая мандава"! По сути, она была еще дитя. Едва закончила университет и много времени проводила на воздухе... За что была бита как Сидорова коза. Лень говорить, Ваня. Она пользовалась бешеным успехом... Это было и быльем поросло. И половодьем чувств. Мы венчались в Тель-Монде (у меня есть снимки, Вань). В тюремной синагоге. В качестве мужа я ей был нужен как зайцу триппер, но эта сукачонка приподнялась. И шагнула под ушат с помоями. Ты же знаешь, Вань, что хавает жена заключенного. Под крики "мазл тов!" нам объяснили на пальцах, что на льготную близость разрешения пока нет, и надо встать в очередь. Какие мы по списку, нам тоже не рассказали. Что за свадьба без цветов, Ваня? Горе это, когда невеста одной рукой щекотает яйца, а другой дает подписку о неразглашении. Без дефлорации – обряд, да и все. Где только моя Орлинька не скиталась за мою свободу, но на общих свиданиях через сетку у нее в ладошке была картонка с Первым номерком. Всегда. Ни одного свидания не пропустила. Подошла очередь. Правительство решило улучшить генофонд. А могли, косоголовые, чухнуться сразу, не одиннадцать месяцев спустя. И вот стоит Статус моей жизни. Я повторяю: какая-то слякоть и из рукавов, как спички, стыдливо пальцы белые торчат. Тут, Ваня, когда ты вставляешь жидовские скрипочки между куплетами и рвешь нам, блядь, все души, я иногда мокрею. Как пацан... А сейчас – только этого не хватало. Я в натуре был непредсказуемым. Тут нам было не до выебышек хорошего тона. Я сорвал с нее тряпки. Она замерзала. Я напялил ей свой бушлат. Ни хуя не помогло. Остались стыдливо торчать голые ноги. Тогда, Ваня, я поступил как мужчина. Снял с себя все и околевал голой жопой на дермантине, ломом подпоясанный. Но ни хуя не произошло. Тогда я стал петь, Ваня. Все равно окон нет, а двери зачеканили. Жене – я хочу сказать, не каждой жене – выпадает счастье хапнуть горя с колоратурным уродом. Я пел: "Не плачь, моя любовь, о белых платьях (скрипки). В бушлате я люблю тебя сильней (скрипки). Пройдут года, и ты в моих объятьях (скрипки), забудем, как мне друзы, басмачи ебаные, выбили молочные зубы... " Обязательно забудем, да, Орлинька? На личных свиданиях, Ванечка, в экстремальных условиях половых разборок у жены первым делом отпотевает нос. Правильно? У мужа наоборот. Не прощупываются гениталии (скрипки) та-ра рератира ра... та, тирара рара там... и повторяется (скрипки). Я бубнил ей, что постарел... усох... научился курить злые табаки, стал раздражительным, подозрительным хмырем. "Гнилей", – нашла любимица слово, и мы начали ржать. Общий смех! – как говорят старые урки на Колыме. Те, что выжили. У жены оттаяли губы, а я вспомнил про заначку и велел ей набросить тряпки на телевизор, пока забью косяк (скрипки). Руки у меня ходуном, ногти не крошат ксессу, протезные зуб на зуб не попадают и прихватывает нервный мандраж со скулежом (скрипки), но где наше не пропадало? Я запалил. И супругу наладил. (СКРИПКИ и парарарирара пам!!!) Взял ложки, Ваня, и об коленку, об ладонь подмахиваю нашими славянскими кастаньетами. (Правильно, Вань, ложки через палец чашечками врозь?) Скрипки... и повторяется. И она начала хохотать, как оглашенная, а меня так хлебом не корми. Я говорил, нет, не буду запрещать обжираться шоколадом. Совсем не буду бегать с топором и ревновать. Но и она, чтобы не смела давать поводов. И что не как скот, Орлинька, а в оптимальных условиях мы сострогаем замечательную девку, и она будет такая же красавица, как ты, моя радость, и у нее будет мой покладистый характер, но ум – ум твой, Орлинька. И я буду с тобой на родах, и тебе ничего не надо будет бояться, и... (скрипки, скрипки и ориентальный лепет сплошного вранья). Скрипки в душе и ложки в жмене. Не буду пошлить, Ваня, она задремала. Женщина любит ушами. Я уже сам закидывался, как тетерев, которого я никогда в жизни не видел. Из последних крох собрал прощальный косяк. Подкурил, взлетел и стал барражировать над шконкой, вернее, зондировать, не пронесла ли Орлинька через шмон чего-нибудь праздничного в потаенных местах. (Скрипки). В себе... И был вечер, и было утро (скрипки). Только заначки не было (опять меня кинули). Она свернулась у меня на коленях и дрыхла. Я заболевал. Из носа текло. К концу третьей стражи она всполошилась, влезла в мои говнодавы и в раскорячку, как лыжница, пошла ссать под дверью. Семейная жизнь! Понимаешь, Вань! Даже вафли в этом гадюшнике омерзительны. Спасал кумар (спасибо тебе, Ваня!) Я угорел не на шутку. Звуки печального танго преследовали меня... истерически хотелось жрать... прихватить какого-нибудь нацмена из вертухаев, того быка, что называл меня "папа". Буцкали и папой называли. И длинным боковым правым со скочка. Лучше бы называли мамой и сосали мою грудь, хуеглоты. Вот ты говоришь, Ваня, что на тюрьме время меряют тоннами. Правильно. Но в комнате свидания это не катило. Хотя свет горел, и я был почти вменяемым. Было утро. Конвой примерз на вышках к автоматам и ни ухом, ни рылом даже не помышлял идти штурмовать наш кильдым. Орлинька хныкала и одевалась в свое, не просохшее. Просилась на руки. Ты говоришь, Ваня, что жизнь скользка, как хвост худой коровы. Мол, бывает так, споткнешься и не встать, когда тебя подтолкнули и не дают подняться пинками. (Скрипки. Па рарарара ра-ра-ра). Но есть еще мужчины, что готовы (скрипки). Наш фельд-мусор гремит замком. "Женщина должна освободить помещение. Первой". ВСЕ! Как на тонущем корабле (опять меня кинули). Я целую мою Орлиньку. Глаза. Нос. Губы. Мент ловит сеанс. Тащится. Честное лицо холуя, многое повидавшее в этих стенах. Отличный служака. Мне же симпатична его ямочка на подбородке. Всегда приятно смотреть в волевое лицо, когда ямочка похожа на недоразвитое влагалище. Ты со мной солидарен, Вань? Орлиньку уводят. Подстреленною птичкой... Под дождь (еврейские скрипки). Но шпага! Где моя шпага, блядь!? Куда она задевалась в этой свалке приличия?
Я для чего тебе сел писать, Иван Кучин? Книжку я недавно читал про китайцев. У них все просто: Юнь – Янь... Вечное противостояние. Дзень-Муддизм. Фуфель все это. У нас, людей белой расы, бабы к нам в тюрьму не ебаться приходят, а Подниматься. Поверь, за забором – без нас, как дров. Как же, Ваня, такую на руках не носить?! Вот только мужиков настоящих... И по-новой – та рарарара ти – рара... та тирарара. Там... под решеткой над прогулочным двориком... за решеткой, если приподнять ебло... в мокрых Небесах, везде – печальное танго и щемящие еврейские скрипки.
"Мне плечи жаль твои еще девичьи,
Закованные в лагерный бушлат,
Из рукавов которого, как спички,
Стыдливо пальцы белые торчат".
P.S. У нас на киче ништяк, Ваня. Весь этап из России уже обустроился. Но племя бунтует. В одну глотку орут: "Давай, братан! Давай, давай!" Давай, в натуре, Вань, приезжай! Мы тебя классно встретим. Я невыездной (статья "террор"). Так что мой адрес прежний: П/Я Израиль, лагпункт Реховот, Моисею Винокуру.
2
Здравствуй, Арменак Ервандович, милый мне человек. По воле Б-жьей – не потерялись мы в этом бардаке и хоть через четверть века нашли себя в списках живых. Наверно, это чудо, а, братка? У тебя был такой родной и знакомый голос за шесть тысяч километров, будто не слезами, а чем-то намного порядочней плакали наши души. К моменту получения письма ты уже будешь знать всю мою подноготную из книги. Там столько наворочено, что сочинять просто не имело смысла. Странным может быть только то, что ничего худшего не стряслось. Поверь мне, Алюля, могло быть и хуже... Это не говорит о том, что я сделал для себя надлежащие выводы. Как был дураком, так, видимо, и предстану перед Господом чуть-чуть бухой и слегка под планом.
Я живу в городе Реховоте, с которым ты опять же знаком по книжке. В зале бокса общества "Маккаби". Там у меня аппартаменты. Русская баня. Огромный двор в окружении девяти полуторавековых индийских фикусов. Как?! На всем готовом. Не опускаюсь до унижения платить за жилье, воду, свет, газ и муниципальный гоп-стоп. Ты опять спросишь: Как?! А у меня было тяжелое детство и справка об освобождении, где черным по белому написано, что предъявитель аттестован как психопат антисоциальный и склонен к насилию. Не у всех, но у некоторых такие ксивы пользуются народной любовью. Вот я и выхватил себе пожизненную ренту у этих тварей и прекратил вообще иметь с ними дело. Я стал писателем (Армик, не смейся). Обо мне даже пишут в московских журналах. А бывший посол России Бовин сказал моей редакторше, что впервые прочел роман о любви, написанный матом, где ни одного грубого слова не произнесено. Тем не менее, я еще не был в себе уверен. Лишь только получив четыре тысячи наших бабок на новую книгу из президентского фонда имени Залмана Шазара (царства ему небесного), я наконец убедился, что я писатель. Фуфлыжникам, как ты сам понимаешь, президенты (даже покойные) денег не дают. А еврейские президенты – тем более. Прости меня, Алюля, за мою неосмотрительность в вопросах финансов и неосведомленность, но эти бабки я тут же проебал и пропил с подружками и купил план – КИЛО, чтобы, когда взгрустнется о президентской милости, было чем заглушить перебои с совестью.
Кроме написания книг, веду общественную работу. Морально наказуемую. Обучаю двуногих уродов правильно избивать себе подобных... Но это не все. Как инженер человеческих душ, считаю своим гражданским долгом поделиться собственным опытом с людьми, попавшими в беду. На общественных началах читаю лекцию для убогих "краткий курс отлучения от навязчивых женщин прекрасного пола". Этих суккуб, прописанных в наших удостоверениях личности. Под нашими фамилиями в графе: жена.
Чего только стоят мои проповеди к замужним женщинам, когда увещеваю их хоть изредка пожалеть мужей и стать раком. Единственная поза, за которую каждый мужчина готов душу отдать. Ибо только в этой позиции возлюбленная вам не дышит в лицо...
Как ты сам понимаешь, мои взгляды не мешают мне иметь поклонниц моего таланта в приходящем варианте. С теплообменом соития.
Но чего-то экстравагантного, увы, позволяешь себе все реже и реже... гнется!
Я вот сижу и думаю: а не многовато ли я расписался в первом письме через столько лет? Быть может, мой Армик желал бы узнать более достойные подробности и не хотел бы скрывать письмо от жены и детей... Так вот, Алюля, все, что положено иметь свободному человеку, у меня есть. Господь мой в Небесах, моя страна на Святой земле и чувство собственного достоинства, ничего общего не имеющее с гонором. У меня есть сын, и это значит, что все в порядке с листочками древа жизни. Род приходит и род уходит.
Этой ночью, что я пишу тебе, мой Иегонатан-Зямочка сражается в Вене в финале первенства Европы. По гандболу. Мой мальчишка – солдат в спортроте и капитан сборной страны. Очень жесткий, агрессивный центральный защитник. До крайности. Ума не приложу, в кого он у меня. Наверное, все-таки в мать... Но когда приходит ко мне со своей подружкой Ориткой в обнимку, этот большой мальчик с зеленым беретом под погоном – он совсем другой. Я не любил своих жен, а детей растить не привелось. Я их видел лишь спящими и был абсолютно уверен, что они ни в чем не нуждаются. Я поливал на автовозе до тысячи километров в день... каждый день... шестнадцатилетний недосып и пощечины самому себе со всей силы, когда на полном скаку на ночной трассе в пустыне вдруг начинаешь фантазировать, что ничего страшного не случится, если прямые участки дороги прошуровать на автопилоте. Мой патент, хе-хе. Другие прижигали руки сигаретами... Так что детей я в люди не выводил. Но этот мне очень нравится. Иегонатан от плеча выше многих в Израиле ростом, атлетически сложен, но в глазах столько доброты и нежности и такой библейский покой в душе – меня разбирают благие завидки. Его семнадцатилетняя подружка напоминает мне персонаж из сказки Киплинга. Багиру... Я предупреждал ребенка: очень красивые женщины, как правило, злобные дуры, потаскухи и вымогательницы...
Авось хоть его минует чаша сия...
Маленькая Михаль – моя дочь – приезжает ко мне изредка по субботам. Заводная, смышленая девка. Ей шесть лет.
Знакомый тебе Феликс в гости ко мне не приходит. Есть на то причины. Одно лишь могу добавить: даже если его ко мне повезут в воронке, я думаю, он по дороге сбежит. Такая любовь...
Сестричка моя Софья этим мартом померла. А сестрица Раечка... Больше года ее не видел. У нас не совпадают взгляды на горшки с мясом. Я ей так сказал: быть рабом, лакеем, жополизом только чтобы кормить деликатесами собственную жопу – я не намерен! А не свою – тем более...
Ничего не пишу о нашей стране. Сам все увидишь по приезду. Господи, какие места я тебе покажу! Приезжай, Армик. Осенью этой и приезжай. На наш праздник Нового года в конце сентября...
Жарища уже спадет, и в синеве пустыни ты увидишь, что сотворил Народ на своей земле.
Вот и все для первого письма. Ты просил фотокарточку, я тебе посылаю.
Береги себя, Алюля. И пусть Господь Б-г будет с тобой. И мир твоему дому. Остальное сам выхватишь. Я в этом не сомневаюсь. Жду и встречу как брата.
Твой Мишка Винокур из тех времен по сей день.
ДАЛЬНИЕ ПАСТБИЩА
роман
ТУЛЯ
Она пахла дымом скифских костров и носила попку не для того, чтобы срать. Клянусь!
В марте девяносто второго года я встретил женщину по имени Туля и назвал любимицей сходу. Любимицей от Нила до Ефрата.
Стаи мусорских машин гонялись за мной по центральным улицам Тель-Авива, когда на фулл-трейлер-автовозе я ехал к ней на свидания. Самые путные цветы продавали, как назло, на углу Ибн-Гвироль и патлатого Давида. Я тормозил, и тут они на меня кидались. Как обычно, шмонали за прицепом, подальше от общественных впечатлений, попирая человеческое достоинство, и давали понюхать суке на наркоту.
Ничего, естественно, не унюхав, они все равно смотрели на меня хуевыми глазами, и я молился не о спасении души, а чтоб не опидарасили. В моих папирусах они находили справку заключенного с третью испытательного срока и по какой статье. Менты влетали в непонятное, а я начинал блатовать, как вольняшка, и впрягать в их косые головы про то, как в бытность мою дипломантом Аялонского супер-секьюрити-колледжа весь Оксфорд за мной гонялся, чтоб я преподавал им наглость как обязательный предмет. Но я выбрал прямой путь раба и хрячу по нему на вот этом "сарае".
– Цветочки купить не даете, козлы.
Порченых евреев нашей национальности хватала кондрашка, а я поправлял расхристанную одежду и шел, как маньяк, покупать розы.
Я выбирал крупные растения цвета крови вышвырнутых вен и платил наличманом. Сорок штук. Для моей Тули.
Гематрия любви. Мне пятьдесят, ей – сорок.
Психопат из тюрьмы Аялон и репатриантка из СНГ.
Эпоха Возрождения.
Пусть милашки, хоть раз обогревшие меня, не сочтут западло, но я в натуре влюбился. Впервые!
Можете называть наш союз страстью, случкой, еблей, но не произносите слово "секс". Никогда. Тулинька называла это "близостью".
Женщине, пахнувшей костерком и большими расстояниями, с бархатной кошелочкой абсорбции между ног и похабными золотыми коронками отдавал я флору в колючках, и ее глаза тонули в благодати. Дифференциал земли перемалывало в муку, рвались флянцы полуосей, и Обетованная крутилась только на ее клиторе и адреналине.
– Тулинька, Туля! – спрашивал я желанную после омовения рук. – Ма им ха-охель бе-агаф?
– Все готово, Мишенька, да!
И мы принимались за великий праздник жевания один другому кусочков рагу, жрали розы и упивались белым вином. И никакого языкового барьера. Только: "Да, мой Мишенька! Да... "
Достаточно было лишь раз объяснить, что древнееврейский язык и культура возникли от столкновения приматов с анашой, как все патахи и хирики слетелись в ее красивую головку чирикать на иврите хасидские напевы.
– Рабботай, я тоже из Баку, – давал я наколку, и Тулинька исполняла полный текст на лошенкойдешь без единой ошибки.
Потом наступало священнодейство.
Врожденное желание отвернуться и перднуть сразу после близости корова как языком слизала, и я наконец узнал, какова на вкус любимая женщина. Оргазмы головного мозга взрывали черепные коробки, когда плоть только дразнит плоть, обмирая в фальстартах. Тайны подмышек и ложбинок. Входов и проходов. Ее сладкие плюни и сок даже в собачьей позиции...
И срастались оторванные половинки. Из озноба одиночества в ее сведенных судорогой ногах. О-о! Ах!
– О! Ах! – прессует сумерки моего подсознания Тулинька хрипом диких махетунем в конопляных скифских степях...
– О! Ах!
– Ум-па-па, ум-па-па, – вступаю я тревожными и торжественными басами из вальса в городском саду моего детства...
– Спит Гаолян...
– Ночь коротка. И лежит у меня на погоне...
– Только кончиком, Мишенька. Ах! Лам, парара-ра...
Благовест дальних пастбищ. Артезианские колодцы, где каждый качок оргазм на взбитых сливках счастливой малофейки.
– Я! Ох! Я!... Нет, ты, Мишенька, ты ВЫВЕЛМЕНЯИЗЕГИПТА!
Тьмутаракань, где зарождались ее восторги, не мерилась эхолотом. Синдром Дауна, помноженный на Бермудский треугольник. Куколки Вуду, проколотые портняжной иглой на нестоячку к бесхозным милашкам. Ревнивое бульканье менструальных снадобий и бормотание ее палящих губ над хуем, которое я по дурости принимал за Нагорную проповедь.
Моя Вечная Жидовка! Агасферша! Дым костров мертвых скифов!
Одним словом, я влетел в кепезе ее пизды не по уши, а с ушами. Период половых сатисфакций.
ШМЕНДЕФЕР
Лежим мы как-то с Тулинькой, счастливые после близости, и курим анашу. Строго по заповеди спасения утопленников. Рот в рот.
Частицы моей души и дыма в очищенном виде переливаются в ее душу галлюциногенным светом. И моя женщина начинает светиться. Светланиться.
– Бородушка у тебя, как море! – подлизывается лжеутопленница к метле на моих ланитах, и я ей верю. – Расскажи мне смешную тюремную притчу.
Тулинька помешана на чудесах за забором, а меня – так хлебом не корми. Иван Демьянюк и остров Пасхи всплывают как локхидский бред в сумерках сознания, и цветные картинки ретроаспекта волокут беспредел крытки в Рамле. Прижав бархат ее кошелочки ближе к орденам, говорю:
– Вот Иван, живущий обособленно! – И Тулинька превращается в слух.
– Вот Иван, живущий обособленно! – сказал Моня Элсон, подловив меня на промзоне в обеденный перерыв, где я хрячил гранильщиком бриллиантов как папа Карло, баллистическим мудаком за подержанную ракету. – А ты загнешься на острове Пасхи!
Мой друг Менделе в авторитете садовника блатовал на зоне с ослиной челюстью в руках, и у меня не было оснований не доверять мерзким пророчествам.
– Моня, – говорю, – за что? Блядь буду – ни одного нарушения по режиму.
– Пейсатые из-за забора прессуют. Хотят тебя в святые перековать.
– Что же делать?
– А ты прикинь хуй к носу и подумай! – сказал мудрый Мендель и походкой организованного преступника с Брайтон-Бич пошел ловить шовинистический сеанс на Иване Демьянюке.
Моня Элсон с червонцем в приговоре не считал западло доставить бандероль адресату, то есть газеты, что слали хохлы Австралии Ивану Демьянюку.
– Иван! – кричал Моня в клетку, строго изолированную от контингента. Ива-а-ан!
И выходил семидесятилетний с лихуем хлопец с грозным нимбом концлагерей на холке и тремя вертухаями из Эфиопии, пристегнутыми к Ивану цепями, как брелки.
– Ну, шо, Иван? Жиды тэбэ спуймалы?! Хуевый ты казак, Иван!
Ванек впадал в животную ярость, рвал с себя эфиопов, как брачные узы, и в бешенстве делал до ста семидесяти отжиманий от пола, не вынимая.
Моня ржал кривым уголовным смехом, а у фалашей-альбиносов тек кипящий тук с тыльной стороны штанов тюремного департамента.
Задолго до описываемых событий я побывал у Мони в блоке "тет" на посиделках (есть такая привилегия у преступников из разных блоков: перехрюкать "трешь-мнешь" в судьбоносных случаях и проконсультироваться).
Помню, я сидел и жрал любительскую колбасу с зеленым лучком и белым хлебом с воли, ни на минуту не давая себе забыть, что это не я жру вовсе, а Мендель дал мне пожрать.
Пока я переваривал кишкой невиданные яства, Моня готовил сюрприз на десерт.
– Иван сколотил маленький оркестрик и бацает тебе в масть в послеобеденное время. Слушай ушами!
Воротясь к себе в штрафной блок Вав-штайм, я припал ушами к глухой стене мандаторной кладки, в которой клопы прогрызли прекрасную акустику. И как факт – после полуденного вопля: "Хаванина в блоке!" и чавканья я услыхал, как тихо и торжественно, будто из городского сада моего детства, вступили басы!
– Ум-па-па, ум-па-па, ум-па-па... – мычал носоглоткой несчастный яйя, а двое других задушевными голосами пидарасов кричали с надрывом: "Спит Гаолян!"
Мелодия моего детства. Ведь я – урожденный комсомольчанин-на-Амуре. Пойди, объясни евреям Магриба, что от Комсомольска до сопок Маньчжурии по карте Советского Союза – два пальца обоссать!
Единственный белокожий узник в хате, я попрошайничал у соплеменников прекратить гвалт кокаиновых разборок, и злодеи мне частенько не отказывали, грызя друг другу глотки в дискомфорте безмолвия.
Мелодии моего детства. Однажды, нарыдавшись таежными слезами ностальгии, я ощутил легкомысленное озарение.
Благодаря Ивану Демьянюку и с подачи Мони Элсона я получаю на шару музыкальное образование параллельно к сроку и ебу тюремное управление! Теперь я часами наслаждаюсь звуками вальсов, пока не кончу.
Но...
Затаив дыхание, моя Тулинька пасется на травке Дальних пастбищ, и ее ладошка поглаживает меня.
– Мишенька, мой сладкий Мишенька!!! – шепчет любимица ангельским голоском. – Ты чувствуешь, какой он уже стал строгий!
У меня начинает гнать сушняк с привкусом полыни, и, как бычара оперного пения на гоголь-моголь, я ломлюсь к взбитым сливкам к Тулиньке под лобок.
– Дальше, Мишенька! Дальше!
Клянусь Тулинькой и кессонный мне типун на язык, но дальше было некуда!
– Что было дальше, Мишенька?
– На чем я остановился?
– Наслаждался звуками вальса, пока не кончил.
– А дальше?
– Ты сказал "но".
... Но прибежали волоебы внутренней охраны нежданно-негаданно и спиздили меня с бельэтажа бетонного пола с полной конфискацией имущества в неизвестном направлении. Как пьяную шалаву, понесли под белы ручки произвола. "Только бы не опидарасили, – молился я не о спасении души. – Куда они меня волокут с матрацем?"
Последнее, что я отчетливо помню – дверь с надписью "Религиозный блок". Затем – флеш, еще раз – флеш, и темно, как у негра в жопе!
Чтоб не сойти с ума, прошу Тулиньку снарядить свежий банг. Хапнул – и, представьте, мне действительно полегчало.
... Так я попал на остров Пасхи, и, видит Б-г, я приперся туда не своими ногами. О-о-о-о!!! Религиозный блок!!! Там буря мглою небо крыла площадным матом. Мама! Обиженка!!! Мамашка из недоношенного детства и ее завет: "Чтоб тебе ни дна, ни покрышки!"
Успокойтесь, мама. Здесь я это отхавал!
Я очнулся, как половая тряпка, в начале длинного коридора. О-о!
Гнилой кильдым! Унылая зелень крашеных панелей провоцировала клаустрофобию. Скорбный колор стен, падая на лица невольников лиловыми сполохами, создавал световую иллюзию, будто неофиты годами не срали.
Чахлые тела... Обшмырганные лица... Опиум – народу! Под черными ермолками, стоящими колом на их косых головах, горели глаза псевдофанатиков, как у идолов с острова Пасхи, у которых зимой мандавошек не выпросишь. Они тусовались из кельи в келью, как антисоциальные психопаты, и кричали, кто громче, выдранное из контекста без всякой видимой связи: "... и поднялся Абрам с рассветом, и запряг ишака... "
Я лежу на захарканном полу, и ни один сукачок не протянул мне руки.
Вдруг они построились в ряд, как по команде, и стали отбивать такие двусмысленные поклоны, с таким усердием, будто навеки хотели запомнить, как ебут бабу встояка.
Я лежу на захарканном полу, как подстилка, и пальцем не хочу пошевелить. Только мыслю. Отчаянно мыслю: "Арабские жиды! Да. Это я, Моисей Зямович, вывел вас, козлов, из Египта!"
Тут на меня наступает дядек-англосакс от плеча выше любого Ивана в Израиле и с плечами хоккеиста в доспехах.
Чуть не сломав голову о прах у своих ног, бледнолицый представился: "Я – рав Мешулаш Бермуда. Твой командир блока. Встать!"
О боги! Не могут быть у приличного еврейского священника плечи хоккеиста. Реб Мешулаш Бермуда поднимает меня, как тампон неряхи в расцвете сил, и уносит к себе в исповедальню, по-хамски не предложив даже стул. Мудрый ребе волокет меня прямо к ватерклозету, потому что у меня уже есть стул и течет кипятком по ляжкам.
