Текст книги "И было утро, и был вечер"

Автор книги: Моисей Дорман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Ты же в институте учился. Училище, хоть и сокращенное, кончал. Почему же не справишься? Я перевожу тебя с огневого взвода на взвод управления. Считай – на повышение, а ты вроде упираешься. Чудак. Ну, все! Это приказ! Так будет лучше. Ступай на батарею, сдавай взвод. Переходишь в непосредственное подчинение к начальнику штаба. Или капитан Гоменюк тебе больше по душе? Иди! А Гоменюку приказ я сейчас передам.

Хорошо помню этот яркий летний день. Я шел по тропинкам через сады и огороды, выбирая кратчайший путь. Мне попадались спелые яблоки и вишни. Как вкусно! Какие запахи! Как красиво вокруг! Надоели ровики, огневые и наша "Кобыла".

Мелькнула мысль: может быть, командир дивизиона, забирая меня из батареи, хочет предотвратить назревающее ЧП? Значит, он что-то знает! Выходит, есть среди нас стукач! Кто же он,доносчик? Или мой перевод не имеет отношения к конфликту? Выяснить это тогда не удалось. Так я и остался в неведении.

Через час я возвратился на батарею. Доложил капитану, что перехожу в распоряжение начальника штаба и должен сдать взвод.

– Знаю, знаю. Напросился все же в штаб.

– Ага. Тем более командир приказал.

– Сдай взвод старшему сержанту Батурину. Все сдай!

Разговаривать с Гоменюком было не о чем. Я отошел к своему взводу, подозвал Батурина и Воловика, сообщил им новость. Искренне признался, что уходить из батареи не хочу, но приказ есть приказ. Батурин молчал, а Воловик покряхтел: "Я так и знал. Жаль, лейтенант".

Я направился к своим расчетам. После прощальных слов и рукопожатий вскинул на плечи вещмешок, на руку – шинель и позвал Батурина:

– Пошли, Батурин, доложим комбату.

У капитанского блиндажа стоял Никитин. Я попрощался и с ним, а он пожелал мне удачи на новом месте. Вокруг нас собралась вся батарея, и многие солдаты говорили мне теплые слова. Приятно было слышать. Из блиндажа вышел Гоменюк. Я доложил ему, что взвод сдал.

– А ты, Батурин, что скажешь?

– Считайте, что принял. Чего там принимать? Пушки – вот они, Воловик вот стоит. Солдаты живы-здоровы. А что еще? Не знаю.

Я махнул рукой: "Тогда я пошел. Не поминайте лихом!"

– Постой, лейтенант! Я же не отпустил тебя. Сдавай личное оружие! Оно числится за батареей. Давай свой пистолет!

– Вы хотите обезоружить меня на передовой? Пистолет не сдам!

– Приказываю сдать немедленно! – закричал капитан злобно, даже истерично.

– Не сдам! – я повернулся, поправил вещмешок и направился вниз, к селу. Наступила тишина. Солдаты расступились, пропуская меня. Я шел не спеша,

кожей ощущая звериную ненависть Гоменюка и ожидая выстрела в спину. Выстрела, однако, не последовало, но раздалась резкая, требовательная команда:

– Старший сержант Батурин! Сержант Рахматуллин! Взять трех бойцов!

Разоружить этого лейтенанта! За неподчинение – арестовать! При сопротивлении – применить оружие! Бегом!

Сзади послышался тяжелый топот. Меня быстро догнали и окружили сержанты и солдаты "группы захвата".

– Товарищ лейтенант! Комбат приказал отобрать у вас оружие. Он ругается. Лучше сдайте, – сказал Рахматуллин, командир четвертого орудия.

– Оружие не сдам! Он не имеет право отбирать оружие на передовой. В штабе я сейчас же доложу. Они разберутся. Не бойтесь. Вам он ничего не сделает.

Батурин стоял позади солдат в нерешительности, а Рахматуллин спросил:

– Что нам комбату сказать?

– Да пошлите его... – вырвалось у меня грязное ругательство.

Солдаты замешкались. Медлить было нельзя, и я быстро пошел прочь.

Уже идя по селу, я подумал, что Гоменюк допустил тактическую ошибку. Если бы он лично возглавил "группу захвата", конечно, удалось бы схватить, обезоружить и арестовать меня. Поскольку я сопротивлялся бы, то у него была возможность убить или, на худой конец, ранить. Только спесь помешала капитану бежать за мной, хватать за руки, бить. Батурин и солдаты приказ командира не выполнили – нарушили устав. Позор...

Об инциденте я доложил командиру дивизиона. Он сначала не поверил, посмеялся, как над нелепой шуткой. Потом, подумав, разозлился и позвонил на батарею. Войдя в раж, майор стал крыть чрезвычайно изощренным и тяжелым матом Гоменюка, этого "дуболома" и "придурка". Заключение было следующим:

– Запомни, господин голландский, будешь продолжать в таком духе, а мне все известно, – плохо кончишь. Я тебя больше спасать не буду.

% % %

Взвод управления оказался странным подразделением. Числилось в нем -телефонистов, радистов, разведчиков, водителей и прочих – больше, чем солдат в батарее. В действительности, половина из них не имела никакого отношения к управлению и никакого понятия ни о связи, ни о разведке – ни о чем подобном. Это были "придурки": денщики, писаря, ППЖ, снабженец, почтальон, химинструктор...

Они, конечно, выполняют приказы не мои, а своих патронов и покровителей. Надо мною же десять начальников, даже замполит командует: давай связь, оборудуй КП, ищи пехоту, сопровождай на передовую, поддерживай дисциплину. Какая может быть дисциплина, когда "придурки" мне фактически не подчиняются!

В августе началось наконец наступление. Прощай, Пистынь!

Мы продвигались медленно. Под Чопом, Мукачевом, на перевалах шли тяжелые бои. Все же мы одолели Карпаты, в октябре заняли Ужгород и вошли в Чехословакию. Изнурительные фронтовые будни.

Глубокой осенью 1944 года мы наступали в Восточной Словакии. В промозглый ноябрьский день дивизион перебрасывали в район города Кошице.

Было холодно. То затихал, то усиливался мелкий колючий дождь. К ночи мы добрались до только что освобожденного словацкого села. Оно было забито войсками. В темноте мы долго искали указанный на карте район. Для штаба нашли большой дом в глубине сада. Только я вернулся в штаб из первой батареи, – протянули туда связь – получил приказ: срочно явиться к командиру дивизиона!

Майор сидел с Макухиным в штабной комнате за столом над картой. Тускло светила керосиновая лампа. Рядом телефонисты устанавливали свои аппараты. Командир, усталый, заросший, курил, согнувшись над столом, и стряхивал пепел прямо на лежащие перед ним бумаги.

– Слушай, – сказал он после длительной паузы осипшим голосом, – иди, принимай опять вторую батарею. Там Гоменюка ранило, что ли. Выясняем. А свой взвод сдай Строкачу. Действуй!

Старший сержант Строкач – "помкомвзвод" – мой помощник. Он не только хороший телефонист, но, главное, умеет ладить с людьми, особенно с начальниками.

Я удивился и, конечно, обрадовался возвращению в родную батарею, потому что там чувствовал себя на своем месте, независимым человеком, хозяином. А здесь, в штабе – был мальчиком на побегушках: каждый командовал и мало кто подчинялся.

Но почему майор сказал о Гоменюке: "Ранило, что ли"? Уже второй день, как мы вышли из боя, под обстрел не попадали. Странно это. Командир махнул рукой:

– Иди, иди! Принимай и сообщи обстановку там.

– А где вторая? Связи с ней нет еще.

– Вот и давай связь. Ищи! Тут кто-то от них был. Гоменюка привозил. Выйдя от командира, я сразу натолкнулся на Никитина и обрадовался ему, как родному. Расторопный Никитин немедленно реагирует на изменения в иерархии:

– Здравия желаю, комбат! Оказывается, он ждет меня и уже все знает.

Я передал Строкачу карты, взял двух телефонистов, крикнул Никитину: "Пошли", – и мы вышли из штаба.

Мелкий холодный дождик продолжался. За день вся одежда промокла насквозь: плащ-палатка, шинель, гимнастерка. В сапоги набралась вода – хоть выливай. Рядом со мной сутулится такой же промокший Никитин. Позади плетутся телефонисты с катушками и аппаратом.

– Что случилось на батарее, Никитин? Где Гоменюк? То, что рассказал Никитин, произошло у него на глазах.

Вечером, как только мы остановились на окраине этого села, начальник штаба уже в темноте показал комбатам район расположения. Гоменюк взял Никитина, и они вдвоем пошли присмотреть место для ночлега и подъезд к нему.

Быстро подобрали дом недалеко от штаба, на соседней улице. Вошли. Там на кухне сидели шесть пехотинцев, среди них – лейтенант и младший лейтенант. В комнате было темновато, хотя она и освещалась керосиновым фонарем. Хозяев не было видно. Пехотинцы находились уже в хорошем подпитии, а на столе стояли непустые еще бутылки. Гоменюку это сразу не понравилось, и он прямо с порога скомандовал:

– Что за пьянка? Встать! Кто такие? Какой части?

Солдаты притихли. Кто-то встал: подумали – большой начальник! Когда же они рассмотрели, что вошли всего лишь какой-то капитан с солдатом, то "забазарили":

– Не шуми, капитан. Садись с нами – гостем будешь! Мы весь день по передку ползали и даже дальше ходили. Промокли, устали. Вот только подзакусим и уйдем отсюда. По-хорошему разойдемся. Садись и солдата своего бери!

– Немедленно освободить! Это наш район. Марш на выход!

– Да уймись ты, капитан! Откуда ты свалился на нас? Мы этот дом до тебя оприходовали. Вот посидим немного и сами уйдем. У нас дорога дальняя, в логово врага. Дай ты нам спокойно посидеть.

Один из солдат налил в стакан спирту, а младший лейтенант поднес его

капитану:

– Пей, капитан!

Гоменюк оттолкнул протянутую руку, да так резко, что спирт выплеснулся в лицо младшему лейтенанту и попал, видимо, в глаза. Тот взвыл от боли.

Солдат, наливавший Гоменюку, крикнул: "Ах ты, падла офицерская!" – и, не долго думая, со всего маху разбил ту самую бутылку с остатками спирта о

капитанскую голову.

Все произошло мгновенно. К упавшему Гоменюку кинулся Никитин. Кто-то огрел его кулаком по виску и свалил на пол.

Пехотинцы, видимо, разведчики, были мастерами ближнего боя. Они действовали быстро и расчетливо. Никитин услышал:

– Мотай, братва! А то загребут.

Пехотинцы выскочили из дома и скрылись в темноте.

Никитин с трудом встал, осмотрелся. В комнате никого не было. Капитан лежал ничком в луже крови, но был в сознании. Никитин определил, что проломлен череп. Он перебинтовал голову индивидуальным пакетом, кое-как поставил капитана на ноги и довел до дороги, где ждала батарея. Отцепили пушку, и на батарейном тягаче отправили капитана в штаб. А оттуда санинструктор увез его в санбат.

Никитин же остался в штабе, резонно полагая, что связистов, а может быть, и нового комбата нужно будет проводить на батарею.

Хулиганов, ранивших капитана, не нашли, конечно. Да никто их и не искал. Никитин отделался синяком, шишкой на лбу и, как говорится, легким испугом.

Когда мы подошли к дому, пушки и тягачи были уже заведены во двор, а на посту стояли неизвестные мне солдаты

Начались привычные будничные дела. Я почувствовал себя свободно, как будто домой вернулся. Утром получил новую задачу: батарею придавали стрелковому батальону. Предстояло найти командира батальона, выбрать огневые позиции, поставить батарею на место, установить связь со своим дивизионом... Привычные хлопоты.

За последние месяцы батарея понесла большие потери. Пришли два новых командира огневых взводов, оба еще не обстрелянные младшие лейтенанты из училища. Воловик и Батурин были живы. Воловика, якобы для укрепления второго взвода, Гоменюк назначил командиром четвертого орудия вместо убитого Рахматуллина. Мне же Воловик сказал:

– Весь мой расчет Гоменюк раскидал. Меня – в четвертый, Ковалева – в третий, Матвеева – в первый, к Батурину, на перевоспитание. Отдайте мне Ковалева. Мы с ним еще из-под Москвы. И Зайкова отдайте – тоже старый друг. Больше ни о чем просить не буду.

Мне понятны чувства Воловика. Зайков – его старый водитель. Он бывший матрос, отчаянная голова. До войны отсидел год за участие в какой-то драке. У нас он известен как самый опытный и везучий шофер и защитник всех "притесняемых". У него тягач всегда в порядке, он выбирает самый безопасный пyть к огневой, он реже других садится на "диффер".

Просьбу Воловика я выполнил, что "старики", как сообщил мне Никитин, одобрили.

О летних событиях в Пистыни Воловик не вспоминал. Лишь однажды он поблагодарил меня за восстановление своего расчета. И еще высказал опасение, что по возвращении из санбата Гоменюк опять всех разгонит.

– А что, прошлое не забылось? – спросил я.

– Гм, не забылось. Он все время держит меня на прицеле. Ждет момента. Я сам должен о себе побеспокоиться. Моя жизнь – на волоске.

– Может быть, тебе перейти в другую батарею? Ты думал?

– Думал. Другие не берут. Он дурные слухи обо мне распустил. Вообще, Федя знает, что у нас происходит. Есть на батарее стукачок. Говнюк его побаивается, а то давно бы пришил меня. Я, может, лишнего наговорил. Забудьте все это. Чем сердце успокоится, только цыганка знает. Да и то вряд ли.

– Печальная история. Жаль. Ладно, я все уже забыл.

Недели через две после этих событий батарею посетил, как всегда, желанный гость – почтальон. Он раздал письма. Счастливчики отплясали положенные "барыни" и "гопаки". И тогда, напоследок, он подошел ко мне с письмом и руках:

– Товарищ лейтенант, возьмите письмо для капитана Гоменюка. Я узнал, что он скоро вернется из санбата. Чего же гонять почту туда-сюда? Передадите?

– Передам, конечно, – согласился я и сунул письмо в полевую сумку. А внутри зашевелилось недоброе желание: хоть бы не вернулся!

% % %

Последующие дни прошли в переездах и непрерывных сменах позиций. Нaш дивизион ежедневно перебрасывали с места на место. Шли бои местного значения в приграничных районах Словакии, Венгрии, Польши. Погода в ту зиму стояла мерзкая.

В один из таких хмурых дней, когда почти непрерывный дождь сменялся мокрым снегом, а мы промокли и промерзли до мозга костей, пришел приказ сняться с позиций и прибыть к железнодорожному переезду, указанному на карте, для последующей переброски на другой участок. По дороге туда было километров десять, хотя по прямой – не более четырех.

Еще не стемнело, когда батарея в полном составе отошла с занимаемых позиций на дорогу. Видимость была плохая, и огня на себя мы не навлекли. Двинулись дальше в обычном походном порядке. На развилке недалеко от переезда нас должен был встретить "маяк" – разведчик из взвода управления.

На следующих за мной двух тягачах рядом с водителями находились офицеры -командиры взводов. На последней, четвертой, машине офицера не было, его место занимал командир орудия – Воловик. Таков порядок.

Мы проехали совсем немного, километра два, когда я увидел на обочине фигуру в шинели, с чемоданчиком в руке. Офицер энергично размахивал свободной рукой, требуя остановиться. Я приказал водителю притормозить, а когда подъехал ближе, узнал офицера – Гоменюк!

– Хорошо, что встретил. Я из санбата как раз. Переходи на другую машину, – грубо приказал мне Гоменюк. – Быстро! Быстро давай!

– Пока батареей командую я. Садитесь в последнюю машину. Там нет офицера. Прибудем на место, доложу майору и сдам батарею. А пока я выполняю задачу. Разговаривать некогда! Поехали. Вперед! – крикнул я водителю.

Гоменюк соскочил с подножки и быстрым шагом направился в хвост колонны. Я оглянулся и увидел, что он садится к Воловику.

Настроение испортилось, за дорогой следил невнимательно, пропустил нужный поворот. Пришлось возвращаться. Из-за этого на место мы прибыли с опозданием. У переезда дорога проходила по неглубокой долине. Дождь продолжал накрапывать.

До передовой было уже недалеко. Противник вел редкий беспокоящий огонь. Снаряды рвались с перелетом, далеко от дороги, в чистом поле. Фрицы, наверно, пристрелялись засветло. Теперь наводка сбилась, но они с немецкой методичностью продолжали постреливать одной гаубицей, не меняя установки.

Я доложил командиру дивизиона, что привез Гоменюка.

– Как мне быть? Сдавать батарею?

– Ты почему опоздал? – спросил командир.

И, не дождавшись моего ответа, резко сказал:

– Не задавай ненужных вопросов. Когда прикажу, тогда сдашь! Не до того пока. Выполняй свои обязанности и не отставай на марше.

Он подозвал командиров батарей к своему "виллису", где сидели начальник штаба и замполит, вытащил карту и, посветив фонариком, показал маршрут и село, куда нам надлежит прибыть не позже пяти часов утра. Там мы получим боевую задачу.

Обстрел продолжался, но снаряды падали реже, чем прежде.

– Все, братцы. По машинам! Заводи! И не отставать! – он посмотрел на меня и с едва заметной улыбкой погрозил кулаком.

Моя батарея, прибывшая последней, замыкала колонну. Я сел в первую машину и повторил команду на марш. Фар не зажигали – соблюдали маскировку. Из-за дождя видимость была плохая. Порывистый ветер продувал насквозь промокшую одежду.

Вот ушла первая батарея, за ней – третья. "Поехали", – похлопал я по спине водителя, и мы двинулись по дороге, набирая скорость. Две машины шли вслед за мной, а последней не было видно. Далеко справа разорвался очередной снаряд. Мне почудился какой-то шум в конце колонны. Впрочем, это, возможно, слышались порывы ветра и стук дождевых капель по капоту.

– Сбрось газ! Медленней, – сказал я водителю. – Пусть подтянутся. Прошли томительные минуты, пока я наконец увидел четвертую машину.

Опять моя батарея отстала! Нехорошо. Я заторопил водителя:

– Гони быстрей! Отстаем!

Вскоре показался хвост третьей батареи, и я успокоился. Дорога оказалась не разбитой и пустынной. Дождь приутих. До самого места мы шли без задержек.

Была глубокая ночь, когда мы остановились в центре села. Оно казалось безлюдным, вымершим, без признаков присутствия войск.

Командир дивизиона крикнул: "Привал! Здесь располагайтесь!" – и укатил на своем "виллисе". Я соскочил с машины, бросил командиру первого взвода: "Ждите! Я сейчас!" – и пошел с Никитиным к ближайшему дому. Постучал в дверь. Нам сразу, как будто ждал, открыл старик. Позади куталась в пальто испуганная старуха с керосиновой лампой в руках. Я чувствовал непонятную тоску и усталость. Рядом стоял Никитин.

– Идите! Заводите машины и людей во двор. Я с хозяевами разберусь. Никитин вышел. Я стал закручивать цигарку и подумал, что сейчас сюда войдет Гоменюк, начнет распоряжаться, и я окажусь лишним, ненужным. Не хотелось возвращаться в опостылевший взвод управления. Не успел я на своем русско-украинско-польско-немецком диалекте объяснить хозяевам, что до утра мы будем отдыхать в их доме, как вбежал Никитин:

–Комбат! Гоменюка убило! Сейчас занесли в соседнюю хату.

– Как это? Не могло его убить.

– Да говорят, снаряд близко упал. Осколком и убило.

– Непонятно. А ну-ка, пойдемте, узнаем, что там случилось.

И тут Никитин дал мне совет, мудрость которого я оценил позже:

– Не надо вам, комбат, ходить туда. Не встревайте. Там есть начальство. Оно само решит, как надо. Не стоит с ними лишние разговоры разговаривать. Не то скажешь, и начнут тягать, собак вешать. От них надо подальше. Не ходите.

– Что вы знаете, Никитин?

– Не выдадите, комбат?

– Что вы? Слово даю!

– Так, значит... Воловик на том привале порешил его. Вышел спор у них, значит. Старое дело...Я всего не знаю. Они, понятно, помалкивают. Правильно. Вот "Смерш" приедет. Значит, пытать начнет... Не выдайте!

– Не сомневайтесь. Считайте, что ничего не знаете и никому ничего не говорили. Я не мог представить себе, как повернется дело. Все могло случиться. Через полчаса в дом зашел замполит, собрал батарею и произнес речь:

– Товарищи! Вы, наверно, знаете, какой трагический случай произошел сегодня на марше. Осколком шального снаряда убит возвратившийся из санбата ваш командир товарищ Гоменюк. Война без случайностей не обходится. Он был прекрасным офицером и верным сыном коммунистической партии. Утром перед боем мы похороним его и отомстим врагам за смерть нашего боевого товарища!

Замполит умел и очень любил выступать на людях. До войны он был

райкомовским работником и даже редактором газеты. Я понял, что это оперативное выступление и есть установка начальства. Не возможная версия, а окончательное

решение. Любые дознания в будущем, если они будут, подтвердят его.

На рассвете Гоменюка похоронили на окраине села. Замполит произнес красивую трехминутную речь о боевом пути и превратностях фронтовой жизни, о боевой дружбе и о необходимости удвоить усилия для победы над коварным врагом.

Мы дали три залпа, засыпали могилу и установили на свежем холмике фанерную табличку. На ней химическим карандашом вывели:

"Гв. к-н Гоменюк В. С.

1907-1944.

Пал смертью храбрых".

Я получил приказ занять позицию в километре западнее села, чтобы прикрыть танкоопасное направление вдоль дороги.

Место было неудобное, опасное: голое рыхлое поле, раскисшее после

многодневных дождей. Мы окапывались уже засветло, на виду у противника.

Пушки увязли в грязи, в ровиках набралось воды по щиколотку. Немецкие пулеметы не давали поднять голову.

Не успели мы еще толком осмотреться, получили по телефону приказ: отправить в штаб Матвеева. Я попытался было уговорить Макухина перенести вызов на вечер, но безуспешно. Макухин твердо приказал:

– Надо немедленно, в интересах дела. Только сейчас!

Делать было нечего, и я передал Воловику приказ отправить Матвеева

немедленно.

– Его подстрелят, как зайца. Что, у них горит?

– Ты что, не понимаешь? У них, я думаю, уже "Смерш" сидит. Нужны показания для протокола. Сюда же они не полезут для допроса свидетелей. Посылай!

Матвеев выбрался из ровика и пополз к дороге. За ним тянулся глубокий грязный след. Время от времени он останавливался, поправляя сползающий со спины автомат.

Метрах в восьмистах перед нами над плоским полем возвышался фольварк: большой кирпичный дом и пять каменных сараев. Оттуда били пулеметы. Самым опасным был пулемет, окопавшийся слева от дома. Он буквально вжимал нас в землю.

В какой-то момент пулеметы умолкли. Матвеев поднялся и, пригибаясь, побежал к дороге. Длинная очередь прошла совсем рядом, но он успел упасть и доползти до кювета.

Дальше Матвеев полз по кювету, в воде и жидкой грязи. Чтобы прикрыть его, мы обстреляли фольварк, однако особого ущерба немцам не причинили. . За каменными стенами они могли чувствовать себя в безопасности.

Матвеев, услышав нашу стрельбу, поднялся в полный рост и побежал к селу. Невидимый нам пулемет слева немедленно дал длинную очередь. Матвеев странно споткнулся, как бы о какое-то невидимое препятствие, упал, снова встал, прихрамывая, заковылял дальше и скрылся за бугром.

Позже я позвонил в штаб. Макухин сказал, что Матвеев у них. Он легко ранен в ногу, с ним побеседовали. Больше никого вызывать не будут, потому что вce ясно. Раненого же скоро отправят в санбат. Я сообщил об этом Воловику, и он облегченно вздохнул.

А о лежащем в моей полевой сумке чужом письме я не вспомнил...

О Т Д Ы Х

Последние месяцы 1944 года наш отдельный истребительно-противотанковый дивизион – сокращенно ОИПТД – непрерывно перебрасывали с места на место по Южной Польше, Закарпатской Украине, Восточной Словакии и Венгрии. Ежедневно, а то и по нескольку раз в день, перегоняли с одного танкоопасного направления на другое, выдвигали для "оседлания" дорог и "ужесточения" обороны или придавали побатарейно поредевшим в боях стрелковым батальонам для помощи им "огнем и колесами". Командир дивизиона майор Кузнецов любил действовать самостоятельно, а не подчиняться пехотным начальникам. Поэтому, когда дивизион придавали пехоте, он бывал недоволен и раздражен:

– Опять эти обалдуи (имелись в виду начальники из штаба артиллерии дивизии) отдают нас царице полей для "поддержки штанов".

Мы тоже этого не любим, есть причины, но – ничего не поделаешь подчиняемся.

Наши пушки-сорокапятки, по идее, предназначены и приспособлены исключительно для стрельбы прямой наводкой. Поэтому мы всегда располагаемся близко к немцам, на самом передке, в боевых порядках пехоты, на открытых позициях. Наши пушки почти всем хороши: маленькие, легкие, точно бьют, легко маскируются и не заметны, пока, конечно, не стреляют. Недостаток у них один – слабоват огонь. Мы довольно эффективно подавляем близкие огневые точки, легкую бронетехнику и одним своим присутствием ободряем пехоту, укрепляем ее боевой дух, то есть, действительно, "поддерживаем штаны"!

Прямая наводка – дело, конечно, рискованное, отчаянное, какое-то гусарство, особое измерение. О фронтовых буднях писали, но все же, все же...

Где вы, участники и свидетели тех дел? Сколько осталось вас, истребителей танков?

Вернемся, однако, к нашему рассказу, к осени 1944 года.

% % %

В дивизионе я прослужил по фронтовому исчислению времени изрядно, с декабря 1943 года. Видимо, поэтому меня, лейтенанта, командира огневого взвода, после гибели капитана Гоменюка назначили командиром второй батареи. Повышение в должности было лишь кратковременным эпизодом моей весьма скромной военной карьеры. Судьба распорядилась иначе.

В сентябре 1944 года наши старые удобные сорокапятки были заменены более крупными и, следовательно, более мощными трехдюймовками ЗИС-3, а маленькие юркие "виллисы" – тягачами посильнее, – тоже американскими машинами "додж три четверти". Наш огонь усилился, но управляться на прямой наводке с громоздкими орудиями стало гораздо труднее.

Оно и понятно: новая пушка вдвое тяжелее сорокапятки, а большой неоткидывающийся щит торчит нелепо, словно учебная мишень на полигоне, за три километра невооруженным глазом видно. Недоработали наши конструкторы. Впрочем, пушка создавалась, очевидно, не как противотанковая, а как обычное полевое орудие. Так или иначе, из-за этого мы особенно навлекаем на себя огонь противника: пулеметный, минометный, артиллерийский. Иногда даже от своих достается, ибо из-за близости к противнику нас, бывает, принимают за немцев. Вот почему пехота, хотя, в общем, любит нас, предпочитает держаться на некотором удалении от пушек, не приближаясь.

Кроме трех пушечных батарей, в дивизионе имеется рота противотанковых ружей – ПТР. Эту роту в штатном расписании предусмотрели разумные начальники. Пэтээровцы – наш боевой резерв, используемый для бесперебойного пополнения огневых взводов. Все объясняется просто. Артиллеристов-огневиков в наших батареях хватает ненадолго. Выбывших немедленно заменяют пэтээровцами. Мы

по-быстрому, на ходу обучаем их несложным обязанностям номеров орудийного расчета.

Самое трудное – подготовить наводчика. От него требуется многое: быстрота, аккуратность, даже скрупулезность в действиях и, главное, хладнокровно. Быстро и точно навести орудие на движущуюся цель не так просто, когда вокруг с визгом рвутся мины и снаряды, сочно плямкают о щит орудия пу-ЛИ и танки нагло прут на огневую(позиция, с которой орудие ведет огонь), стреляя на ходу. Неаккуратность или медлительность наводчика дорого обходится.

Мой друг Константин Левин, командовавший, как и я, огневым взводом со-рокапяток, хорошо прочувствовал это. После войны он написал:

Сорокапятимиллиметровая,

Это ты втолковывала мне

Обязательное хладнокровие

Нам положенное на войне.

К. Л. 1949 г.

Именно так. Но легко ли, возможно ли быть на войне хладнокровным? Пушки держатся дольше людей, но и им довольно быстро приходит конец. Тогда их ремонтируют или заменяют новыми, – как солдат.

% % %

В декабре и январе на нашем участке фронта шли бои, в основном местного значения. Дивизион сильно потрепало. Рота ПТР растаяла полностью. В моей батарее осталась всего одна из четырех пушек, один тягач, один командир взвода – младший лейтенант со странной фамилией Пирья, один командир орудия – старший сержант Батурин, два водителя и четверо солдат.

Батурин – старожил, в нашей части – со времен боев на Курской дуге, а Пирья, хотя и недавно прибыл из армейского резерва, уже пообвык. Привыкать приходится быстро, – жизнь заставляет. Прослужил месяц-другой – вот уже и бывалый солдат.

В стрелковых полках дела обстоят не лучше. Говорят, во всей дивизии

"активных штыков" едва наберется теперь на два полнокровных пехотных

батальона...

День 20 января был напряженным: бой то разгорался, то затихал. С утра нас поливал густой осенний дождь, потом облеплял мокрый снег. В ровиках хлюпала липкая жижа. Когда немецкие контратаки прекращались, мы жались друг к другу и курили, накрывшись плащпалатками. С нетерпением ждали темноты, чтобы отрыть блиндаж и обогреться.

К вечеру подул холодный ветер. Низкие, тяжелые, свинцовые тучи потянулись в горы, закружил порывами мелкий колючий снежок. Начало подмораживать. На "передке" огонь постепенно утих. Только изредка нам во фланг короткими очередями бил с соседнего холма немецкий пулемет. Медленно подступала темнота. За неплотной снежной завесой одна за другой вспыхивали неверным светом немецкие осветительные ракеты.

Пока не смерзлась земля, мы начали, не дождавшись полной темноты, рыть себе укрытие, предполагая превратить его затем в блиндаж.

Незадолго до полуночи, когда блиндаж был почти готов, на огневой появился командир дивизиона с двумя незнакомыми офицерами и приказал готовиться к маршу. Прибыла свежая дивизия, а нас отведут в тыл для отдыха и

пополнения. Именно так обычно и бывает: только окопались, оборудовали огневую и укрытие – "Отбой! Кончай ночевать!". Зря копали. "Мартышкин труд", говорит в таких случаях Батурин.

Смена, как обычно, происходила глубокой ночью, скрытно, с соблюдением правил маскировки: "Не шуметь!", "Не стрелять!", "Не курить!", "Фар не зажигать!", "Орудия с огневых выкатывать на руках!".

Мы порядком устали, пока выбирались на твердую дорогу. То машина, то пушка раз за разом увязали на рыхлом, под тонкой коркой льда поле, садились на "диффер" и на "брюхо". Мы без конца подкапывали грунт то под передним мостом тягача, то под задним, подкидывали под буксующие колеса разбитые снарядные ящики, заготовленные для наката жерди и ветки, – что имелось под рукой. Почти два часа ушло, пока добрались до указанной командиром на карте часовни. Оттуда, уже в составе дивизиона, продолжился марш в тыл. К рассвету мы были далеко от передовой – подъезжали к Кракову.

Небо прояснилось, и как-то незаметно прекратился снег. Он успел немного подукрасить придорожный ландшафт: набросил белое покрывало на черные пятна полей, спрятал от глаз раны земли – воронки, рваные струпья окопов и огневых позиций, одел чистым саваном не убранные еще трупы людей и лошадей.

Справа, на востоке, из-за пологих холмов уже поднимается розовое солнце. День обещает быть морозным и ярким.

Навстречу нам по разбитой дороге движутся грузовики с боеприпасами, две самоходки СУ-76, тяжелые минометы на "студебеккерах". То и дело образуются небольшие заторы, но, слава Богу, небо чисто: "рамы" и "мессера" не появляются.

Слева, на возвышенности, в морозной дымке возникает какой-то сказочный, с высокими стенами и островерхими башнями, красный средневековый зпмок. К нему от главного шоссе уходит обсаженная тополями узкая аллея. Справа, недалеко от дороги, на заснеженном поле, искрящемся под косыми лучами низкого солнца, застыл сгоревший "тигр" со сбитой набок башней. Длинный орудийный ствол уткнулся в землю. "Не устоял перед нашим "зверобоем" СУ-122", – удовлетворенно подмечаю я.