Текст книги "Бывшие. Без права выбора (СИ)"

Автор книги: Мия Герц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Двадцать четвертая глава

Его голос в темноте кажется чужим. Тихим, без привычной стальной опоры. В нём слышится что-то сломанное. Такое, от чего сжимается горло.

Я замираю, не в силах ответить. Потому что единственный честный ответ: «ты разбил мне сердце», но эти слова застряли в горле ещё шесть лет назад.

– Ты просто... исчез, – наконец выдыхаю я, всё ещё глядя в стену. – Стал призраком в нашем же доме. Ты практически стал избегать меня. Ты разговаривал с ней по ночам, когда думал, что я сплю, она слала тебе сообщения, что «это было великолепно»…

– Важная сделка была под угрозой, – его голос звучит резко, и я чувствую, как он поворачивается ко мне. – Миллионная сделка! Я пытался её спасти до последнего и сделал это.

– А я в который раз сидела одна на кухне с остывающей едой, – перебиваю я, переворачиваясь к нему, но в полумраке вижу лишь силуэт его плеч. – И таких вечеров были десятки! Сотни! Каждый раз, когда я пыталась до тебя достучаться, слышала одно: «Не сейчас, Сонь, я занят». А для неё ты никогда не был занят, для неё у тебя всегда находилось время и на ужины, и на командировки, и на...

– Это была работа, – он почти рычит. – Чёрт возьми, я строил будущее для нас, чтобы ты ни в чём не нуждалась!

– Мне не нужны были твои деньги, – голос срывается, и слёзы, наконец, прорываются наружу. – Мне нужен был ты, хотя бы иногда. Я засыпала одна и просыпалась одна... А потом увидела вас в офисе, и всё... просто рухнуло.

Наступает тягостная пауза. Слышно, как он тяжело дышит.

– Ты думаешь, это было легко, вытаскивать компанию из руин? – его голос становится тише, но в нём появляется новая, опасная грань. – Я лишь хотел, чтобы ты могла не беспокоиться о своём будущем. И скажи-ка мне, ты сама хоть раз спросила, как у меня дела? Или тебе было важно только твоё одиночество?

– Не смей! – я приподнимаюсь на локте, и слёзы текут по моим щекам, но мне уже всё равно. – Не смей всё сваливать на меня. Я тебя любила, господи, как же я тебя любила! А ты... ты выбрал её во всём: в работе, в разговорах, во внимании. Да её имя звучало в нашем доме чаще, чем моё.

– Потому что с ней я мог говорить о бизнесе! – он тоже садится, и в полумраке я вижу, как вспыхивают его глаза. – А с тобой... С тобой я должен был быть идеальным. Не устающим, не сомневающимся, не боящимся. Ты же не представляешь, каково это – бояться не справиться. Бояться оказаться недостаточно хорошим для тебя. Работа... работа была единственным, что у меня действительно получалось!

Его слова больно ранят и что-то щёлкает внутри меня. Я всегда видела в нём уверенного, ни в чём не сомневающегося человека. А он... он просто прятался за работой.

– Я не нуждалась в идеальном, – сдавленно произношу я. – Мне нужен был настоящий. Уставший. Сомневающийся. Но мой.

– А как я мог быть твоим, если ты даже не дала мне шанса? – его голос срывается. – Ты всё решила сама. Ты увидела тот дурацкий поцелуй и... и просто уничтожила всё. Не дав ни единого шанса объясниться.

– Какой ещё шанс? – я почти кричу. – Я пришла к тебе в офис, думала, что мы наконец-то станем ближе... а вместо этого вижу, как она целует тебя!

– Я практически сразу оттолкнул её, – он вскакивает с кровати и включает свет.

Я зажмуриваюсь от резкого света, на секунду ослеплённая. Когда глаза привыкают, я вижу его лицо: не гневное, а измученное.

– Она никогда не интересовала меня как женщина, слышишь, никогда.

Мы застыли друг напротив друга – два измождённых, искалеченных недоверием человека. И вдруг я понимаю всю чудовищную глубину нашей трагедии.

– В тот день... когда пришла в твой офис, – тихо говорю я, и слёзы текут ручьём. – Я хотела тебе сказать... Думала, ты обрадуешься...

Он замирает. Его лицо становится абсолютно белым.

– Что? – это даже не слово, а выдох.

– Я уже была беременна, – говорю я, сжимая простыню в кулаках. – И увидев вас... я подумала, что ты уже сделал свой выбор… И это не мы.

Он резко опустился на кровать, словно у него подкосились ноги.

– Почему ты ничего не рассказала? Я ведь имел право знать, – он смотрит на меня, и в его глазах читается такое страшное понимание, что у меня сжимается сердце. – Скажи, я действительно не давал тебе повода верить? Я что‑то упустил?

Его пальцы бессильно разжимаются, затем снова сжимаются в кулаки.

– Все эти годы... Каждый день я спрашивал себя, что же я сделал такого ужасного, что ты просто... вычеркнула меня. А Лика... Боже... Соня... Я бы...

– Ты был бы идеальным отцом, – устало произношу я, чувствуя, как каждая клеточка тела ноет от усталости и выстраданной правды. – Я это знаю. Вижу, как ты смотришь на Лику. Но тогда... тогда я видела только отчуждённого мужчину, для которого стала обузой. И я не могла позволить, чтобы наш ребёнок почувствовал себя так же.

Он поднимает на меня глаза, и в них невыносимая смесь боли, гнева и тоски.

– Ты отняла у меня всё, – шепчет он, и его шёпот режет глубже любого крика. – Шанс быть мужем. Шанс быть отцом. Шанс объясниться. Ты же не оставила мне права выбора. Ты всё решила за нас.

Последние слова повисают в воздухе тяжёлым, неоспоримым приговором. И впервые за все эти годы я слышу в его голосе не гнев, не обиду, а бесконечную, всепоглощающую боль. Ту самую боль, что я носила в себе все эти шесть лет.

Мы смотрели друг на друга через всю ширину кровати, и в этом взгляде было больше боли, чем во всех произнесённых словах. И словно только сейчас я осознала: мы оба были неправы, оба разрушили то, что было так дорого. Просто сделали это по-разному. И цена этой ошибки оказалась слишком высока для нас обоих.

Двадцать пятая глава

Он вдруг преодолевает расстояние между нами одним стремительным движением, словно между нами нет преграды в виде этой огромной кровати. И, прежде чем я успеваю понять, что происходит, его руки уже сжимают мои плечи, а через мгновение я прижата к нему так сильно, что звёзды плывут перед глазами.

– Не отталкивай, – его хриплый шёпот раздаётся прямо у уха, и в нём слышится отчаянная, почти животная мольба. – Ради всего святого, не отталкивай меня сейчас.

Всё во мне замирает. Шок. Гнев. Испуг. Но под ними предательская, давно забытая волна облегчения. Его объятия не оставляют места для сомнений, для воспоминаний о прошлом, для боли. В них только здесь и сейчас. Жар его тела прожигает тонкую ткань моей футболки, а сердце бьётся где-то в горле, бешено и гулко.

Я пытаюсь выдохнуть, но не могу. Он держит так крепко, словно боится, что я рассыплюсь прахом, если он ослабит хватку хоть на миг.

– Шесть лет, – он говорит, и его губы касаются моего виска. – Шесть долгих лет я пытался заглушить это работой, злостью, чем угодно. Но это никуда не ушло.

Он отрывает меня от себя ровно настолько, чтобы посмотреть в глаза. Его взгляд – это оголённый нерв, боль и тоска без единой защиты.

– Я люблю тебя. Слышишь? Я всегда любил тебя. Даже когда ты ушла. Особенно когда ты ушла. Потому что это стало единственным, что имело значение.

Он не ждёт ответа. Его губы находят мои в поцелуе, который не имеет ничего общего с нежностью. Это не вопрос. Это приговор. Это падение в пропасть, с которым нет сил бороться. В нём вся ярость прошедших лет, вся боль разлуки, вся отчаянная надежда, которую он в себе задавил.

А я... я не отвечаю. Но я и не отталкиваю. Моё тело обмякает в его объятиях, предательски узнавая давно забытое чувство – чувство дома. А по щекам текут слёзы, солёные и горькие, смывая последние остатки защиты.

Он чувствует это. Чувствует мою капитуляцию. И его объятия меняются. Становятся не сокрушительными, а... удерживающими. Оберегающими. И он снова прижимает меня к груди.

Мы не говорим. Мы просто стоим, разбитые и найденные, в центре роскошного немецкого номера, и наша война, наконец, закончилась. Ничьей победой. Или общим поражением. Сейчас это уже не имело значения.

Его сердце бьётся ровно и мощно, как отдалённый гром после бури, и этот стук отзывается эхом во мне самой. Мы словно два уставших воина, сложивших оружие после долгой битвы. И сейчас нам не нужны слова.

Он медленно, будто боясь спугнуть этот хрупкий миг, проводит рукой по моей голове. Его дыхание спокойное и глубокое. И я вдруг понимаю: мы даже дышим в унисон. Ровно, синхронно, как когда-то давно, когда наши тела знали ритм друг друга лучше, чем собственное имя.

Моя рука сама поднимается и ложится ему на спину, ладонь чувствует напряжение, постепенно уходящее из его мышц, а он прижимает меня ещё сильнее.

– Я был дураком, когда принял все твои условия.

– Нет, это я…

– Не нужно, Сонь, это уже пустое. Мы оба совершили ошибку.

От этих слов во мне что-то отпускает. Да. Именно так. Не «ты виновата» или «я виноват». А – мы. Впервые за прошедшие шесть лет – мы.

– Я строил стены, думая, что защищаю тебя от своих неудач, – продолжает он. – А ты приняла эти стены за крепость, которой я отгораживаюсь от тебя.

Я отстраняюсь, заглядываю ему в лицо. Оно спокойное. Усталое до самого дна, но чистое. Без масок. Без этой дурацкой неуязвимости, за которой он прятался все эти годы.

– Мы так долго винили друг друга, – шепчу я, проводя пальцем по его щеке. – А всё оказалось совсем иначе...

Он накрывает мою руку своей. Его ладонь тёплая, твёрдая, знакомая до слёз.

Таким я его помню. Именно таким: без брони, без защитных механизмов.

– Я больше не вынесу этой боли, – говорю я, глядя ему прямо в глаза. – Я хочу, чтобы ты остался. Со мной, с Ликой, навсегда.

Его губы вновь касаются моих, но уже не как приговор, а как клятва. Как начало долгого пути домой. И на этот раз я отвечаю ему. Также медленно, также осознанно. Мы не спешим. У нас впереди целая жизнь, чтобы заново научиться дышать в унисон.

Мы опускаемся на кровать, и он обнимает меня, прижимая к себе. Я вновь прислушиваюсь к стуку его сердца. Оно бьётся ровно и спокойно. Как тогда, в нашей первой квартире.

Его рука лежит у меня на талии, тяжёлая и тёплая. Не собственнически, не страстно, а как будто её место всегда было здесь, и она наконец-то вернулась домой. Я поднимаю руку и кладу ладонь ему на грудь, прямо на сердце. Я чувствую его жизнь. Его присутствие. Не призрака из прошлого, а реального, дышащего человека, который, как и я, нёс в себе нашу общую боль.

– Помнишь, – его голос низкий и спокойный, – как мы лежали и слушали, как за окном дождь стучит по крыше?

Я киваю, прижимаясь к нему ближе. Помню. Всё помню.

– А помнишь, как мы поспорили, кто дольше простоит, не моргнув? – шепчу я в ответ, и губы сами растягиваются в улыбке.

Он тихо смеётся, и этот смех отдаётся в его груди приятной вибрацией.

– И ты проиграла через десять секунд.

– Потому что в твоих глазах было слишком много всего, – признаюсь я. – Я тонула.

– А сейчас тонешь?

Я поднимаю на него глаза. В полумраке комнаты его взгляд тёплый и бездонный. В нём нет прежней ярости, нет боли. Есть лишь тихое, безоговорочное признание.

– Да, – честно отвечаю я. – Снова тону.

Он не говорит ничего. Просто смотрит. И в этом взгляде – всё. Все невысказанные «прости», все спрятанные «люблю», всё «я скучал» и «вернись». Он приближается и целует меня в лоб. Этот поцелуй похож на печать. На посвящение. На обет, который не нуждается в словах.

Мы лежим так, просто глядя друг на друга. Воздух в номере больше не режет лёгкие, не давит свинцовой тяжестью. Он мягкий, тёплый, наполненный тихим покоем, которого я не знала уже много лет. Я чувствую, как всё моё тело, каждая его клеточка, наконец-то расслабляется. Мышечные зажимы, которые стали моей второй кожей, отпускают. Дыхание выравнивается и становится глубоким.

Я закрываю глаза, погружаясь в это забытое чувство полной безопасности. Ощущение, что за твоей спиной есть стена, которая никогда не рухнет. Что тебя не предадут. Не бросят. Что ты дома.

Его пальцы медленно, почти гипнотически, поглаживают мою спину. Это не ласка, ведущая к чему-то большему, это укачивание и утверждение: «Я здесь. Всё кончено. Можно отдыхать».

И я отдыхаю. Впервые за шесть долгих, изматывающих лет я позволяю себе отпустить контроль. Позволяю себе уснуть в объятиях человека, который когда-то разбил мне сердце, а теперь по крупицам собирает его обратно. Потому что я наконец-то понимаю, он не собирает его один. Мы делаем это вместе.

Уже перед тем, как окончательно провалиться в сон, я чувствую, как его губы касаются моих волос.

– Спи, Соня, – шепчет он. – Я больше никуда не уйду.

Двадцать шестая глава

В щель между шторами пробивается узкая полоска солнечного света. Она накрывает его руку, лежащую у меня на талии. Тяжёлая, тёплая, настоящая. Я лежу неподвижно, боясь спугнуть это хрупкое, почти нереальное ощущение.

Обычное утро. В чужой стране, в больничной гостинице, где воздух пахнет стерильностью и одиночеством, но сегодня всё иначе. Сегодня оно принесло с собой надежду. Она струится по солнечному лучу, разливается теплом под его ладонью, пульсирует в тишине, нарушаемой только нашим с ним дыханием. Ровным. Синхронным.

Я не одна. Эту мысль я бережно разворачиваю внутри, боясь поверить.

Рядом тот, кого я… кого я люблю. Да. Люблю. Как бы я ни отнекивалась, ни пряталась за стеной обиды, ни убеждала себя, что всё кончено. Это враньё. Глупое, бесполезное враньё, которое рассыпалось в прах под тяжестью его признаний и тёплом его тела.

Он шевелится во сне, и его рука непроизвольно сжимает меня чуть крепче, притягивая к себе. И я позволяю этому случиться. Прижимаюсь спиной к его груди, чувствую ритм его сердца у себя за спиной. Это биение – самая надёжная мелодия из всех, что я знаю.

Дом. Вот что это такое. Не место, а человек. И мой дом, который я сама же и сожгла шесть лет назад, чудом оказался не разрушен до основания. В нём уцелел фундамент. И мы, два упрямых, искалеченных дурака, начали по камешку его восстанавливать.

Он просыпается без суеты. Просто его дыхание меняет ритм, а пальцы слегка поглаживают мой бок через ткань футболки.

– Уже утро? – его голос хриплый от сна, и сейчас это самый лучший звук на свете.

– Утро, – откликаюсь я.

Мы не говорим о вчерашнем. В этом нет нужды. Он приподнимается на локте и нависает надо мной. Его бездонные глаза изучают моё лицо, словно ищут подтверждения, что это не сон.

– И ты здесь, – констатирует он, и в его голосе слышится лёгкое, почти детское удивление.

– Я здесь, – киваю я, и губы сами растягиваются в улыбке, настоящей, невымученной впервые за долгие годы.

Он целует меня. Медленно, глубоко, без той вчерашней отчаянной ярости, и сейчас в этом поцелуе – обещание. Обещание нового дня. Обещание будущего.

Но будущее тоже может быть разным. Есть то, что мы только что обрели, а есть то, что ждёт нас за дверью этой комнаты. Тень, нависшая над нашей дочерью, не исчезла. Она лишь отступила на несколько часов, подарив нам передышку.

– Макс, – тихо начинаю я, когда мы, наконец, отрываемся друг от друга. – Насчёт Лики… и терапии.

Я чувствую, как его тело напрягается, но в его глазах нет былого противостояния. Есть лишь сосредоточенное внимание.

– Я слушаю, – говорит он.

– Я… – глотаю комок в горле. – Я боюсь. Боюсь до оцепенения, до тошноты. Эти пятнадцать процентов… они горят у меня в голове, словно выжженное клеймо.

– Я знаю, – его ладонь ложится мне на щёку. – Я тоже боюсь.

Эта простая фраза разбивает последние остатки моей защиты. Он не всесильный титан. Он такой же испуганный родитель, как и я.

– Но мне не спалось, и я много об этом думала, – продолжаю я, глядя ему прямо в глаза. – Думала о том, что ты сказал. О восьмидесяти пяти процентах и о её жизни. Полноценной жизни. А консервативное лечение… это ведь просто отсрочка. И я не могу… Я не могу лишить её шанса.

Он замирает не дыша. В его глазах вспыхивает осторожная, почти невероятная надежда.

– Ты хочешь сказать…

– Да, – выдыхаю я, и вместе с этим словом из меня будто выходит какой-то ядовитый пар. – Мы попробуем. Мы дадим ей этот шанс.

Он на секунду закрывает глаза, и его плечи опускаются, словно с них сняли неподъёмную тяжесть. Когда он снова смотрит на меня, в его взгляде бездонная, всепоглощающая благодарность.

– Спасибо, – шепчет он, и его голос срывается. – Спасибо, что доверяешь мне.

Он целует меня снова и теперь в этом поцелуе – клятва. Клятва бороться вместе. До конца.

Приведя себя в порядок, мы отправляемся к Лике, и его рука лежит на моей пояснице. Лёгкое, ненавязчивое прикосновение, которое придаёт мне сил и уверенности.

Дочка сегодня бодрее. Она сидит в кровати и раскрашивает картинку, которую Макс принёс ей вчера. Увидев нас, она сияет.

– Мама! Дядя Максим!

Он не морщится, не поправляет её. Его лицо озаряет такая тёплая, такая беззащитная улыбка, что у меня сжимается сердце. Он подходит, садится на край кровати и берёт её маленькую ручку в свою.

– Ну что, принцесса, как ты себя чувствуешь? – его голос нежен и спокоен.

– Хорошо, – кивает она. – А мы сегодня будем рисовать?

– Обязательно будем, – обещает он.

Спустя час Макс начинает собираться на встречу с юристами и администрацией клиники, чтобы подписать все необходимые бумаги.

– Мне нужно лично присутствовать на этом совещании, – сказал он, целуя меня в висок. – Евгения подключила своих юристов из международного отдела, поскольку без них процесс может затянуться. Я постараюсь быть быстрым.

Я остаюсь с Ликой, читаю ей сказку, но мысли витают где-то далеко. Эта надежда, такая яркая утром, теперь кажется хрупкой стекляшкой, которую так легко разбить. Значит, она здесь. В Майнце. Действительно, куда же мы без неё. Макс сказал это так буднично, как о чём-то само собой разумеющемся. Их деловая машина не остановилась даже здесь, на краю пропасти.

Когда Лика засыпает, я целую её в макушку и выхожу в коридор. Стерильный, бесконечный, гулкий. Я иду, почти не глядя по сторонам, погружённая в свои тревожные мысли.

А затем замечаю их.

Они стоят в нише у огромного панорамного окна, за которым открывается вид на чужой город. Максим и Евгения. Получается, совещание уже закончилось? Он стоит ко мне вполоборота, а она лицом. Макс смотрит в свой планшет, а она что-то показывает пальцем, и её поза выглядит довольно напряжённо.

Её взгляд скользит по коридору и цепляется за меня. В её глазах тут же вспыхивает холодная злоба. И расчёт. Она словно только и ждала этого момента.

Далее всё происходит за доли секунды. И вместо напряжения я вижу сладкую, ядовитую уверенность. Она кладёт руку ему на предплечье. Тот самый, фамильярный, полный права жест, который я возненавидела с самого начала. И говорит, громко, отчётливо, глядя прямо на меня:

– Не волнуйся, Макс, милый. Я же с тобой. Мы всегда справлялись, справимся и сейчас. Твоя... временная слабость ничего не изменит. Мы с тобой как были, так и останемся вместе.

Двадцать седьмая глава

Её ядовитые слова повисают в воздухе.

«Временная слабость». «Мы будем вместе».

В первый момент меня охватывает знакомая леденящая волна: предательство, боль, желание развернуться и бежать. Это старый, изъезженный путь, который уже привёл нас к шести годам разлуки. И тут же, будто щелчок, внутри что-то переламывается. Нет.

Я не позволю. Не позволю ей разрушить всё снова. Я уже совершила эту ошибку, поверив глазам, а не ему. Один раз я уже купилась на её спектакль, но второго раза не будет. Я делаю глубокий вдох и выпрямляю спину. Ноги больше не дрожат, а в груди вместо паники холодная, стальная решимость.

Максим замер. Его лицо стало абсолютно непроницаемым, словно он надел маску холодной ярости.

– Ты в который раз перешла все допустимые границы, – его голос тих, но каждый звук в нём отточен, словно лезвие. – Ты считаешь, что имеешь право называть болезнь моей дочери «временной слабостью»?

Он делает крошечную паузу, и в воздухе стынет лёд.

– Я на многое закрывал глаза, но это... Наше сотрудничество исчерпано. С этого момента.

Он не кричит. Он констатирует факт, словно просто расторгая невыгодный контракт.

Евгения бледнеет, и тут же пытается что-то сказать, найти рычаги влияния:

– Максим, остынь. Ты не понимаешь...

Я подхожу к ним именно в этот момент. Я останавливаюсь рядом с Максимом, плечом к плечу, уже одним этим давая понять, что мы вместе. Я смотрю на Евгению не со злостью, а с холодным, безразличным превосходством.

– Один раз тебе уже удалось встать между нами, – говорю я ровным, спокойным тоном, в котором нет и тени сомнения. – Но довольно. Хватит игр. Максим, пойдём, нас ждёт дочка.

Я поворачиваюсь к нему и вижу в его глазах не просто ярость. К ней примешивается восхищение и та самая гордость, которую я не видела уже много лет. Я разворачиваюсь, чтобы уйти, будучи на сто процентов уверенной, что он последует за мной. Так и происходит. Его шаг сливается с моим.

– Мои юристы свяжутся с тобой, чтобы окончательно закрыть все оставшиеся вопросы, – бросает он через плечо Евгении, даже не глядя на неё, и его низкий голос ставит окончательную точку в их разговоре.

– Ты думаешь меня можно так легко вышвырнуть из своей жизни? – кричит она нам в спину.

Мы идём по коридору, не оглядываясь и не прислушиваясь к доносящимся до нас истерическим выкрикам. Мы идём к нашей дочери. К нашему общему будущему. И на этот раз ничто не встанет у нас на пути.

Наши пальцы сплетаются в крепкий, нерушимый замок. Никаких слов, да они сейчас и не нужны. Воздух, который только что был наполнен ядом и предательством, теперь очищен. Выжжен дотла.

Дверь в палату Лики открывается, и нас встречает тихий, ровный гул аппаратуры. Наша дочь спит, и её дыхание кажется единственным звуком, имеющим значение в этой вселенной. Максим останавливается у кровати, и его взгляд наполняется такой нежностью, что у меня перехватывает дыхание. Он осторожно, почти благоговейно, поправляет одеяло и касается её щеки тыльной стороной ладони.

– Больше я вас никуда не отпущу, – тихо произносит он, а затем притягивает меня к себе и дарит нежный поцелуй.

Следующие несколько недель сливаются в одно мучительное ожидание. Лику готовят к терапии: капельницы, анализы, бесконечные консилиумы. А мы с Максимом стали одной командой, выстаивая это трудное время плечом к плечу.

Все эмоции, кроме одной – решимости, отложены в долгий ящик. Максим решает все организационные вопросы и кажется, что иногда его телефон раскаляется от звонков, но его внимание всегда приковано к нам, к Лике. Я же становлюсь её тылом: читаю сказки, учу её дыхательным упражнениям, которые показала медсестра, просто держу её за руку.

И вот наступает утро операции.

Лику увозят по длинному белому коридору. Двери блока закрываются с тихим, но таким окончательным щелчком, что мои ноги подкашиваются. Вся моя стальная решимость куда-то уходит, оставляя после себя ледяную, пронизывающую пустоту.

Но Максим не даёт мне упасть, его руки обхватывают меня сзади. Тяжёлые, тёплые, настоящие.

– Всё будет хорошо, – он шепчет мне в волосы, и его губы касаются моей макушки. – Я обещаю. Я не подведу её. И тебя.

Мы сидим в этой стерильной комнате для ожидания, и время теряет всякий смысл. Он практически не отпускает мою руку, лишь иногда, когда встаёт и подходит к окну. Мы не говорим о плохом. Мы говорим о будущем. О том, как поедем на море. О том, как Лика пойдёт в первый класс.

Он рассказывает, какую комнату для неё приготовил в своём доме: с огромным окном и специальным местом для рисования. И эти разговоры, как спасательный круг в море ужасающего ожидания.

Через несколько вечностей дверь открывается и к нам выходит профессор Гольдман. Его лицо усталое, но в уголках глаз – те самые лучики, которых я боялась и ждала больше жизни.

– Всё прошло успешно, – говорит он, и эти слова разбивают ледяную глыбу у меня в груди. – Организм отреагировал лучше, чем мы ожидали. Самое страшное позади.

Я не помню, что было дальше. Помню, как рыдала, прижавшись лбом к его груди, а он держал меня так крепко, словно боялся, что я разлечусь на тысячу осколков от этого запоздалого облегчения. Помню, как он сам, этот железный Максим, плакал, не скрывая слёз, целуя мои волосы и шепча одно-единственное слово: «Спасибо».

Вскоре Лику перевели в палату интенсивной терапии. Спустя несколько долгих часов она, наконец, открыла глаза. Сначала это были просто сонные, мутные щёлочки, но потом она сфокусировала взгляд. На мне. На Максиме. И её губы зашевелились.

– Мама… Папа… – выдохнула она и снова заснула.

Мы замираем. Это слово, пусть произнесённое неосознанно, но оно было для него. Максим медленно опустился на колени у кровати, прижав её руку к своим губам, и его плечи бешено вздрогнули. Вся его мощь, вся его власть – ничего не стоят перед этим словом.

Разумеется, чудо не случилось за один день. Но с каждой неделей результаты анализов были всё лучше, а спустя месяц профессор Гольдман, наконец, развёл руками и сказал:

– Это работает. Вы можете потихоньку возвращаться к жизни.

Прошла неделя. Затем другая. Лика на глазах превращалась из бледной, прозрачной куклы обратно в нашего живого, любознательного ребёнка. Анализы показывали стабильное улучшение: накопление липидов остановлено. А это означало, что генная терапия сработала.

В день выписки мы стояли втроём у того же панорамного окна, где когда-то разыгралась та ужасная сцена, но теперь за окном светило солнце.

Максим обнимал нас обеих, крепко прижимая к себе.

– Всё, – говорит он, и его голос твёрд и ясен. – Мы едем домой.

Да, впереди нас ещё ждёт серьёзный разговор, и несмотря на то, что она тогда назвала его папой, мы так и не обсудили это, решив сделать это в более правильной обстановке. Но теперь мы возвращаемся домой.

Мы прошли через ад, но вынесли из него не пепел, а алмаз – нашу любовь, закалённую в самом страшном испытании. И теперь она сильнее стали.