Текст книги "Бывшие. Без права выбора (СИ)"

Автор книги: Мия Герц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Двадцатая глава

Проходит два дня. Два дня странного затишья, наполненного мерным писком аппаратуры, разговорами с мамой по телефону и тягучим ожиданием, которое съедает изнутри, а каждый звук за дверью заставляет меня вздрагивать.

Максим появляется каждый день, ровно в девять утра, словно отмечаясь в табеле учета. Он приносит фрукты, игрушки, которые Лика с интересом разглядывает, и какой-то изысканный десерт для меня, уже в который раз остающийся нетронутым.

Он не пытается больше кормить дочь, но я чувствую на себе его тяжёлый, изучающий взгляд. Он наблюдает, как я поправляю Лике подушку, как читаю ей сказку, как целую в макушку перед сном. Он осваивается в роли отца с той же методичностью, с какой когда-то осваивал новые рынки. И от этого становится ещё страшнее.

На третий день возвращается профессор Гольдман. Максим приходит вместе с ним, и по его выточенному, как из гранита, лицу я понимаю, что шансы на отрицательный ответ ничтожно малы.

– Софья Валерьевна, – профессор останавливается рядом с кроватью, и его пальцы нервно постукивают по краю планшета. – Окончательные генетические анализы требуют времени, несколько недель как минимум. Но по всем имеющимся у нас предварительным данным я могу с уверенностью в девяносто пять процентов сказать, что диагноз подтвердится.

Я чувствую, как что-то тяжёлое и холодное, опускается на дно души. Девяносто пять процентов, в мире вероятностей это почти абсолют. Я машинально сжимаю руку Лики, и её тёплая ладошка кажется единственным якорем в нарастающей буре.

Максим тут же вступает в разговор. Вернее, полностью берёт его под свой контроль.

– Каковы наши следующие шаги? – его голос ровный, деловой, но в нём слышится стальная пружина, готовая распрямиться.

– Нужно стабилизировать состояние и как можно скорее начать терапию, – объясняет профессор, с облегчением переключаясь на знакомые рельсы. – Но для подбора точной схемы и дозировок, учитывая возраст пациентки, лучше всего подойдет...

– Профильная клиника с соответствующим опытом, – Максим заканчивает за него, и тут же поворачивается ко мне. – Я уже связался с университетской клиникой в Майнце. Они специализируются на лизосомных болезнях и готовы принять Лику.

У меня перехватывает дыхание. Германия. Опять.

– Я организую медицинский самолёт, и всё необходимое оборудование, команду сопровождающих врачей. Ты полетишь с ней, а я приеду следом, как только решу неотложные вопросы здесь. В Майнце для вас уже подготовлено всё необходимое.

Он не спрашивает, он сообщает. Уже всё продумал, обговорил, разложил на свои места. И часть меня кричит от радости, потому что это наш шанс. Но другая часть, в роли матери-медведицы, в чью берлогу только что проник посторонний, рычит от ярости и беспомощного ужаса. Он снова решил все за нас. За меня.

Когда профессор, кивнув, удаляется, Максим идет за ним следом, но внезапно останавливается в дверях. Он поворачивается, и его взгляд становится пристальным, почти что тяжёлым.

– Есть ещё один момент, – говорит он, и в его голосе появляются новые, опасные обертоны. – Мои юристы уже начали работу. Официальное заключение о подтверждении отцовства у них на руках.

В палате становится так тихо, что слышно, как за стеной плачет чей-то ребёнок. Словно сама реальность затаила дыхание.

– Какую... работу? – с трудом выдавливаю я, чувствуя, как по спине бегут ледяные мурашки.

– Оформление документов. Чтобы у меня не возникло проблем с принятием решений относительно её лечения за границей. И в будущем.

В будущем. Я повторяю это слово про себя, и губы немеют. Будущее, в котором у него есть все юридические права, подкреплённые властью и деньгами. А у меня? Что останется у меня?

Едва дверь за ним закрывается, в палату заходит тётя Марина, с огромной кастрюлей чего-то съестного.

– Ну как вы тут, мои хорошие? – начинает она, но, взглянув на моё лицо, сразу умолкает и её улыбка гаснет. – Сонюшка? Родная, что опять случилось?

И меня прорывает. Все страхи, все эти безликие «юристы» и бездушные «оформления» выливаются наружу в потоке бессвязных, отчаянных слов.

– Он хочет забрать её у меня, понимаете? Он уже всё устроил: лучших врачей, клинику в Германии, этот чёртов самолёт! Всё решил без моего согласия, как будто я пустое место. А теперь вот юристов подключил. А потом? А потом он просто скажет, что у него больше возможностей, что у него теперь есть все права... И заберёт её.

Я плачу, горько и безнадёжно, а тётя Марина смотрит на меня, и в её глазах нет ни капли осуждения. Только бесконечная, горькая, выстраданная мудрость.

– Детка, – тихо говорит она, – он может купить целую больницу. Но он не купит того, как она шепчет «мама» во сне, прижимаясь именно к твоей руке. Он не купит годы, что ты была для неё целым миром. Сила... она не только в деньгах и бумажках. Она – тут.

Она кладёт свою тёплую ладонь мне на грудь, прямо к сердцу.

– И я сомневаюсь, что он захочет её забрать. Потому что, если бы хотел, уже бы всё сделал, не церемонясь. А он… он просто пытается построить крепость вокруг своей дочери. И тебя, глупышка, он по умолчанию уже поместил внутрь этой крепости.

Я смотрю на неё, всхлипывая, как ребёнок, и отчаянно пытаюсь в это поверить. Но в груди ноет леденящая пустота, которую не могут заполнить никакие слова. Крепости... они ведь не только защищают. Они и запирают.

И самое страшное, что я начинаю понимать сквозь слёзы: чтобы спасти дочь, мне, возможно, придётся добровольно запереться в этой крепости вместе с ней. И доверить ключи человеку, который когда-то уже однажды разбил мне сердце.

Двадцать первая глава

День отъезда наступил с пугающей быстротой. Всё прошло как в тумане: последние приготовления, прощание с тётей Мариной, которая не могла сдержать слёз, и поездки в аэропорт на специальном медицинском транспорте. Больше ничего и не вспомню.

Медицинский самолёт поразил меня своей стерильностью и бездушностью. Он напоминал не средство передвижения, а крошечную, герметичную палату интенсивной терапии с крыльями.

Я уже устроила Лику на специальных носилках, закреплённых по центру салона, и сопровождающая медсестра, женщина лет сорока со спокойными глазами и быстрыми руками, проводила последние приготовления, когда в самолёт зашёл Максим.

На его обычно безупречном костюме были морщины, галстук отсутствовал, а в глазах отчётливо виднелась та самая тень усталости и напряжения, которую не мог скрыть даже его железный самоконтроль. Он выглядел так, будто не спал уже несколько дней.

– Я не мог допустить, чтобы вы летели одни, – его голос звучал ниже обычного. – Просто не мог.

Он вошёл внутрь, и пространство салона мгновенно сжалось, наполнившись его энергией. Лика улыбнулась, едва увидев его.

– Максим! Как здорово, что ты летишь с нами, – её голосок был хриплым, но в нём прозвучала искренняя радость.

Он убрал небольшой дорожный чемодан в специальный отсек и подошёл, опускаясь на корточки рядом с носилками.

– Конечно, солнышко, – он провёл рукой по её волосам, и это движение было на удивление нежным. – Я же обещал.

Лика кивнула и доверчиво уткнулась щекой в его ладонь. Пока самолёт выполнял руление и взлетал, Максим не отходил от неё ни на шаг. Он заметил альбом и фломастеры, которые я положила в сумку, и достал их.

– Давай-ка сделаем что-нибудь, – предложил он, открывая чистый лист. – Нарисуем карту нашего путешествия. Вот наш город.

Он нарисовал кривой домик с трубой, но дочка с восторгом смотрела на его рисунок.

– А вот Германия, далеко-далеко, – на другом конце листа появился ещё один домик, но уже чуть получше.

– А где мы сейчас? – спросила Лика, с интересом следя за движением его руки.

– Прямо здесь, – он поставил жирную точку посреди океана, который изобразил в виде волнистых синих линий. – Летим на волшебном драконе. Видишь его?

Он взял красный фломастер и дорисовал смешные, почти карикатурные крылья самолёту за иллюминатором. Лика рассмеялась. Не слабым, хриплым смехом, а настоящим, звонким, детским. Этот звук в стерильной атмосфере самолёта показался чудом.

Я наблюдала за ними, прикипев к своему креслу, и не могла оторвать взгляд. Он не просто развлекал её. Он создавал для неё параллельную реальность, щит из воображения, который защищал её от страха и боли. И она принимала этот дар, доверяя ему безоговорочно. В её глазах он был не чужаком, ворвавшимся в нашу жизнь, а тем, кто за такой короткий период вошёл в её ближний круг безоговорочного доверия.

Но, как и всё хорошее, это не могло длиться вечно. Примерно через час полёта Лика начала уставать. Веселье пошло на спад, её движения стали вялыми, а на бледных щеках выступили нездоровые пятна. Фломастер выпал из её ослабевших пальцев и покатился по полу.

– Мама, мне жарко... – её голосок стал тонким, жалобным, и моё сердце упало.

Я инстинктивно потянулась к ней, но сопровождающий нас врач уже спешил к носилкам.

– Пожалуйста, оставайтесь на своих местах, – сказал он вежливо, но с той неоспоримой интонацией, что не терпит возражений.

Мы отступили, как по команде. Максим медленно поднялся, и его лицо снова стало непроницаемой маской. Вот только я видела, как при этом напряглись мышцы его шеи. Он отошёл ко мне, и теперь мы стояли плечом к плечу, бессильные зрители страшного спектакля, где наша дочь играла главную роль.

Врач и медсестра работали молча и слаженно, как части одного механизма. Они подключили дополнительные датчики к мониторам, сменили капельницу. Их движения были точными, выверенными, лишёнными суеты. Максим застыл, наблюдая за каждым их действием с таким сосредоточенным вниманием, будто пытался запомнить алгоритм на случай, если придётся повторить.

– Давление падает, – тихо, но отчётливо произнесла медсестра, глядя на экран.

– Сатурация тоже, – также тихо отозвался врач, его пальцы уже доставали очередное лекарство из упаковки.

Внутри у меня всё оборвалось. Я чувствовала, как подкашиваются ноги, и моя рука сама потянулась к Максиму, цепляясь за его рукав. Он не смотрел на меня, его взгляд был прикован к Лике, но его собственная рука поднялась и накрыла мою.

Его пальцы были холодными, почти ледяными. Мы стояли, переплетя пальцы, как когда-то в далёкой прошлой жизни, но теперь нас объединял не романтический порыв, а животный, всепоглощающий страх.

– Дыши, малышка, – прошептал он так тихо, что слова были едва слышны даже мне. – Дыши. Папа рядом.

Казалось, он пытался силой воли, каким-то первобытным инстинктом, заставить её лёгкие работать, а сердце биться ровнее. Его челюсть была сжата так, что на скулах выступили белые пятна, а в его глазах, обычно таких собранных и холодных, я увидела то же самое отчаяние, что клокотало во мне. Это был слепой, беспощадный ужас перед возможностью потери.

Врач ввёл какой-то препарат в капельницу, и наступили самые долгие минуты в моей жизни. Мы молчали, затаив дыхание, прислушиваясь к ровному, но такому уязвимому писку мониторов. Мы словно были двумя берегами одной реки, в бурных водах которой боролась за жизнь наша дочь.

Постепенно, мучительно медленно, звук мониторов стал устойчивее. Напряжение в плечах врача слегка спало. Он вытер платком лоб и обернулся к нам.

– Кризис миновал, – произнёс он, и в его голосе впервые прозвучала лёгкая усталость. – Острая реакция на стресс и перепад давления. За состоянием нужно внимательно следить до самой посадки.

Только после этих слов Максим разжал мою руку, и я заметила, что на моей коже остались красные следы от его пальцев. Он сделал шаг назад, провёл ладонью по лицу, и я заметила, как эта ладонь дрожит.

– Спасибо, – сказал он и устало опустился в кресло.

Я тоже вернулась на своё место, но теперь между нами висела не неловкость, а тяжёлая, общая усталость. Он сел напротив, и его взгляд по-прежнему был прикован к спящей теперь Лике. Воздух в салоне был наполнен запахом медикаментов и тишиной, в которой отзывалось эхо только что отгремевшей бури.

– Она так доверяет тебе, – тихо говорю я, глядя на его руку, которая всё ещё лежит на моей. – Словно чувствует, что ты её... защита.

Он медленно поворачивает голову, и его тяжёлый, уставший взгляд буквально пронзает меня.

– Нет. Она доверяет нам. Видит, что мы вместе в этой борьбе. А я... – он замолкает, а потом чуть громче отвечает. – А я только учусь быть рядом.

Двадцать вторая глава

Майнц приветствовал нас серым, низким небом и стерильным, нечеловеческим холодом. Не тем холодом, что щиплет щёки зимой, а тем, что исходит от блестящих полов, бесшумных дверей и белых халатов, в которых не читается ничего, кроме профессионального безразличия.

Клиника выглядит шедевром из стекла и стали, похожим на гигантский инкубатор. Максим, как и обещал, организовал всё. Нас встречают у служебного входа и, минуя общие отделения, провожают в лифт, который поднимается на закрытый этаж.

Палата Лики выглядит как очередной гостиничный номер с больничной койкой посредине. Я даже не смогла уловить ни единого аромата, словно кто-то выжег все посторонние запахи.

Первые сутки уходят на бесконечные консилиумы. Максим стоит рядом с немецкими профессорами, и его прямая спина кажется единственной твёрдой поверхностью в этом плывущем мире. Он задаёт вопросы, вникает в протоколы. До меня же слова долетают обрывками, как сквозь вату. Я чувствую себя актрисой на чужой сцене, не знающей своей роли.

Профессор Гольдман, тот самый, что приезжал к нам, объясняет нам всё максимально подробно, бросая взгляды то на меня, то на Максима.

– Суть болезни Фабри в накоплении липидов, – его палец стучит по снимку, показывая тёмные пятна в маленьких почках Лики. – Органы с этим просто не справляются. Современная терапия основана на фермент-замещении. Это даёт возможность остановить процесс, но не обратить его.

– А что обратит? – голос Максима звучит ровно, но я слышу в нём стальную струну, натянутую до предела.

Гольдман смотрит на него поверх очков.

– Есть экспериментальная генная терапия, но должен вас сразу предупредить, что это высокий риск. Иммунный ответ может быть непредсказуем. Однако в случае успеха… мы говорим не о поддержании, а об излечении.

Слово «излечение» повисает в воздухе, сияющее и опасное, как оголённый провод.

– Какой риск? – вопрос вырывается сам собой, и я чувствую, как холодеют кончики пальцев.

– Отказ почек. Острая сердечная недостаточность. Летальный исход, – профессор произносит это без заминки, как будто перечисляет ингредиенты в рецепте. – В пятнадцати процентах случаев.

Моё сердце замирает, а потом начинает колотиться с такой силой, что я слышу его стук в ушах.

– Нет, – выдыхаю я. – Нет, мы не можем.

– Мы должны попробовать, – тихо, но неумолимо говорит Максим.

Он не смотрит на меня, все его внимание приковано к Гольдману.

– Консервативное лечение – это путь в никуда. Я не позволю ей медленно угасать.

– А я не готова её убить! – я вскакиваю с места, и стул с грохотом отъезжает назад. – Ты видел, что с ней было в самолёте? И это было лишь следствием перепада давления. А тут… Максим, пятнадцать процентов!

Впервые за весь этот разговор он поворачивается ко мне полностью, и я вижу бурю, бушующую в его глазах.

– А восемьдесят пять процентов – это её жизнь, Соня. Полноценная жизнь. Ты хочешь лишить её этого шанса из-за страха?

– Это не страх, это здравый смысл, – мой голос дрожит, предательски выдавая всю мою панику. – Ты готов рискнуть ею, как рискуешь акциями на бирже? Это наша дочь, а не твой новый проект.

Мы стоим друг напротив друга, как враги, разделённые пропастью в пятнадцать процентов. Немецкие врачи молчат, наблюдая за нашим семейным театром.

Гольдман кашляет в кулак.

– Решение должно быть обоюдным. Подумайте. Обсудите. У вас есть два дня, – он разворачивается и уходит, оставляя нас в гулкой, наэлектризованной тишине.

Максим отворачивается к окну. Его плечи напряжены, пальцы сжаты в кулаки.

– Я не позволю тебе убить её своим консерватизмом, – резко бросает он.

– А я не позволю тебе убить её своей амбициозностью.

Он резко разворачивается и выходит, хлопнув дверью. Я остаюсь одна в этой стерильной тишине, и только сейчас до меня доходит весь ужас нашего положения.

Я медленно возвращаюсь в палату к спящей Лике. Пятнадцать процентов. Всего одна цифра, но она встаёт между мной и дочерью чёрной, непроходимой стеной. Как выбрать между жизнью и жизнью? Между медленным угасанием и страшным, молниеносным концом?

Её грудь едва заметно поднимается в такт дыханию, и это дыхание сейчас самое дорогое, что есть у меня в этом мире. А я должна решить, имею ли я право ставить его на кон.

Я целую её в висок, впитывая тепло её кожи, и шепчу:

– Прости меня, солнышко. Прости, что не могу найти правильный ответ. Прости, что вообще должна его искать.

Весь последующий день мы с Максимом не разговариваем. Я провожу практически всё время у кровати Лики, читаю ей сказки, смачиваю губы водой. Она вялая, апатичная, и даже не подозревает, что мы решаем её судьбу.

Максим на какое-то время совсем пропадает, но я прекрасно понимаю, что он не играет со мной в прятки, а продолжает искать варианты.

Поздно вечером ко мне подходит дежурная медсестра.

– Фрау Смирнова, вас с мужем поселили в гостевом номере дальше по коридору, – тихо говорит она. – Вам необходимо отдохнуть. Я останусь дежурить этой ночью, можете ни о чём не волноваться.

Я хочу сказать, что никакой он мне не муж и никуда я уходить не собираюсь, но протест застревает у меня в горле. Я слишком измотана, чтобы спорить или что-то доказывать. И тут, словно подгадав нужный момент, Максим заходит в палату и молча берёт наши вещи.

Номер оказывается... с одной большой кроватью, застеленной стерильно-белым бельём. Я замираю на пороге, глядя на это королевское ложе, которое вдруг кажется самой страшной ловушкой. Шесть лет я выстраивала стены между нами, и вот они рухнули в один миг, оставив нас в четырёх стенах с общей бессонницей и невысказанной болью.

Двадцать третья глава

– Я посплю в кресле, – голос Максима звучит глухо.

Он снимает пиджак, при этом его движения резкие, угловатые.

– Не будь идиотом, – отрезаю я. – Ты и так еле на ногах стоишь. Места хватит нам обоим.

Душ принимаем по очереди, как заключённые в камере. Я первая. Горячая вода не смывает напряжение, оно словно въелось под кожу и не желает уходить. Выйдя из ванной, я застаю его у окна, спиной ко мне. Он смотрит в ночной город, его плечи напряжены, и воздух вокруг словно наэлектризован.

Ложусь с правой стороны кровати и поворачиваюсь к стене. Слышу, как он заходит в ванную, как начинает шуметь вода. Воздух становится ещё гуще, и теперь, кажется, даже трудно дышать. Я ворочаюсь, пытаюсь найти удобное положение, но всё не так. Матрас слишком мягкий, подушка слишком высокая, но главное – он.

Когда я чувствую, как под ним прогибается матрас, по телу против воли проносится волна дрожи, а пульс превышает все допустимые нормы. Шесть лет. Уже должно было отпустить. Должна была привыкнуть к мысли, что он лишь часть прошлого. Но вот он лежит на расстоянии вытянутой руки, и каждая клеточка моего тела помнит.

Помнит тепло его ладоней, его низкий, грудной смех, когда он запрокидывал голову, обнажая уязвимую линию горла. Всё во мне помнит, как мы засыпали, сплетясь в один клубок, в нашей первой квартирке, где пахло свежей краской, дешёвым кофе и безграничным, окрыляющим счастьем.

– У тебя ресницы, как у девочки, – его шёпот был похож на ласку, а палец, скользящий по моей щеке, заставлял всё внутри трепетать.

– А ты храпишь, как трактор, – дразнила я в ответ, прижимаясь к его твёрдой, надёжной груди, и вдыхая его чистый, мужской аромат.

Тут же, против воли, из самых потаённых уголков памяти, всплывают воспоминания о ночи в нашей первой квартире, когда мы только туда переехали. Ещё не было мебели: только матрас на полу и коробки с книгами.

За окном хлестал дождь, заливая стёкла серебристыми потоками, а мы лежали, завернувшись в одно одеяло, и его пальцы медленно, почти гипнотически, скользили по моей спине. Каждое прикосновение было обещанием. Каждое движение рождало на коже мурашки и разливалось по жилам горячей волной.

Я зажмурилась, погружаясь в это ощущение, в его тепло, в его близость.

– Ты пахнешь домом, – прошептал он, и его губы обожгли кожу на моей шее, чуть ниже уха.

Это были не просто слова. Это было признание. Я чувствовала, как бьётся его сердце в унисон с моим. В его расширенных зрачках я видела не только страсть. Я видела обожание, преданность, ту самую хрупкую и такую прочную нить, что связала нас навсегда. Казалось, навсегда. А позже, когда мы лежали уставшие, но счастливые, я думала: «Вот оно. Счастье».

Он уснул первым, прижавшись ко мне всем телом, его рука тяжело и уверенно лежала на моём бедре. Я не спала, слушала его ровное дыхание и боялась пошевелиться, чтобы не разрушить эту хрупкую, совершенную гармонию. Он пах тогда нашим общим будущим. Надеждой. Любовью, которая казалась такой нерушимой, такой вечной.

А потом... Потом его запах изменился. В нём появились ноты дорогого парфюма и едкая горечь одиночества, которое стало моим верным спутником. Всё началось с того вечера, когда я приготовила его любимую пасту, а он в первый раз пропустил ужин.

Максим пришёл поздно ночью и сразу лёг спать, а когда я встала, чтобы сходить в туалет, экран его телефона вспыхнул и на нём горело сообщение от Евгении: «Спасибо за сегодня. Было великолепно». Потом пришли первые звонки глубокой ночью, которые он принимал шёпотом в соседней комнате, думая, что я сплю.

Следом начались «срочные совещания», на которые он уходил, даже недопивая утренний кофе. Далее – командировки, и я считала чудом те часы, которые нам удавалось провести вдвоём. Он говорил «я тебя люблю», но эти слова всё чаще тонули в тишине пустой квартиры.

И лишь один пункт оставался неизменным – теперь с ним практически всегда рядом была Евгения. Её имя стало звучать в нашем доме чаще, чем моё.

Да, мы смогли позволить себе больше. Мы переехали из той уютной квартирки с матрасом на полу в просторные, холодные апартаменты с панорамными окнами. Но с каждым новым метром роскоши между нами вырастала невидимая, но непреодолимая стена отчуждения.

Его смех стал звучать всё реже. Даже если он был рядом, его мысли витали где-то далеко, в мире сделок, контрактов и деловых ужинов, где ему, видимо, было куда интереснее. Я словно перестала быть его убежищем, став лишь дополнительной частью окружающего его интерьера.

И в самой гуще этих безрадостных дней случилось чудо: я узнала, что беременна. Я думала, что это всё изменит, что это вернёт то утраченное тепло, что было между нами, но не вышло… Наоборот, в день, когда я собралась ему всё рассказать, я застала тот поцелуй в его офисе. И все пазлы сложились в единую, ужасающую картину.

И вот он снова здесь, так близко, что физически больно. От него пахнет тем же гелем для бритья, что и шесть лет назад. Свежим, с лёгкой горьковатой ноткой кедра. Я узнаю этот аромат мгновенно, и он бьёт прямо в сердце, заставляя его бешено колотиться.

Этот знакомый запах обволакивает меня, проникает под кожу, запускает предательскую химическую реакцию в крови. Всё внутри переворачивается, сжимается в сладком, мучительном спазме. Я до сих пор отчётливо помню, как, уткнувшись лицом в его шею, вдыхала его, чувствуя себя в абсолютной безопасности.

А сейчас он для меня чужой, недосягаемый. И эта пропасть между знакомым ароматом и абсолютно чужим человеком, от которого он исходит, разрывает меня на части.

Тишина становится невыносимой. Она давит на барабанные перепонки, пульсирует в висках. И вдруг...

– Почему ты так со мной, Соня?