Текст книги "Бывшие. Без права выбора (СИ)"

Автор книги: Мия Герц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Шестнадцатая глава

Воздух застывает. Кажется, даже стены больницы затаили дыхание. Я не могу пошевелиться, не могу дышать. Эти слова... Они не вопрос. Они приговор, высеченный на камне.

– Ой, что это... Софьюшка, как же это так... – доносится испуганный шёпот тёти Марины.

Она смотрит на нас, и на её лице растерянность и ужас.

Максим медленно поворачивает голову в её сторону. Его взгляд всё такой же ледяной, но в нём появляется тень какого-то странного, почти что вежливого внимания.

– Простите, – говорит он ей, и его голос внезапно становится светским, ровным, но от этого только более жутким.

А затем он снова смотрит на меня, и в его глазах я читаю обещание. Нет, скорее предупреждение. Это не конец. Это только начало.

– Мы закончим этот разговор позже.

Затем он разворачивается и уходит по коридору, доставая телефон. Его шаги гулко отдаются в тишине.

Я медленно опускаюсь на сиденье, не в силах больше стоять. Тётя Марина тут же оказывается рядом, обнимая меня.

– Сонюшка, родная, что это он такое сейчас сказал? – её голос дрожит. – Он и правда отец Ликуши?

Но я не могу ответить. Во рту пересохло, а в голове выжженная пустыня, где эхом отдаётся только одна фраза: «Не достоин знать о своём ребёнке».

Я не знаю, сколько прошло времени, может, пятнадцать минут, а может целая вечность, когда в коридоре снова появляется Максим в сопровождении статного мужчины в белом халате. Они о чём-то тихо говорят, и врач кивает.

– Софья Валерьевна, – обращается ко мне этот мужчина. – Я главный врач этой больницы. Мы переводим вашу дочь в отдельную палату. Это необходимо для исключения внутрибольничной инфекции и обеспечения максимального покоя. Там есть всё необходимое оборудование для мониторинга её состояния.

– Я... я могу быть с ней? – с трудом выговариваю я.

– Конечно, – кивает врач. – Когда мама рядом, это самое лучшее лекарство.

Максим стоит чуть поодаль, ожидая окончания этого разговора, при этом его лицо непроницаемо, а после он вновь уходит вместе доктором.

Лику, бледную и спящую, перевозят в палату на другом этаже. Это больше похоже на люкс в хорошем отеле, чем на больничную комнату. Всё здесь новое, стерильное, и пахнет не антисептиком, а каким-то дорогим очистителем воздуха.

Я почти падаю в кресло у кровати, и мои пальцы дрожат, когда я наконец-то могу обхватить её маленькую, такую знакомую и такую хрупкую ручку. Я прижимаю её ладошку к своей щеке, закрываю глаза и делаю глубокий, прерывистый вдох, пытаясь заглушить подступающие слёзы.

Вот она. Живая. Рядом со мной. Эти простые факты кажутся чудом, ради которого я готова отдать всё. Но почему это чудо должно приходить через него? Почему спокойствие сейчас куплено такой чудовищной ценой? Ценой правды, которая теперь висит между нами тяжёлым, ядовитым облаком?

Я провожу большим пальцем по её крошечным костяшкам, и сердце сжимается от такой всепоглощающей, болезненной любви, что становится трудно дышать. Шесть лет. Шесть лет я оберегала эту тайну от всех, выстроила вокруг неё свой маленький, но надёжный мирок. И всего за один вечер все стены рухнули.

Дверь открывается, и я вижу Максима, замершего на пороге.

Всё его собранное, отточенное спокойствие, вся холодная маска разбиваются вдребезги об один-единственный миг. Он видит её.

Лика лежит, утонув в белых простынях, кажущаяся такой крошечной на больничной койке. Её щёки, обычно румяные, теперь прозрачно-бледные, а тёмные ресницы лежат на них, словно нарисованные. И в этом лице, в этом профиле... он явно узнает себя.

Воздух с шипением вырывается из его лёгких. Он не произносит ни звука, но по резкому, почти болезненному напряжению его челюсти, по тому, как его пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки, я понимаю: его накрыло. Накрыло с такой силой, против которой бессильны все обиды, вся ярость и вся логика.

Он медленно, почти неуверенно, делает шаг вперёд. Его взгляд прикован к ней. Он не смотрит на мониторы, не оценивает обстановку палаты. Он просто смотрит на неё. И в его глазах, таких зелёных и таких чужих, происходит землетрясение. Лёд трескается, обнажая шок, боль и какое-то животное, первобытное узнавание.

Он стоит так несколько секунд, которые кажутся вечностью. А потом он отводит взгляд, и в несколько шагов оказывается возле окна. Спиной ко мне, ко всему остальному миру. Но я уже всё увидела. Я видела, как дрогнула его каменная маска. Только что она перестала быть для него абстрактным «ребёнком». Она его дочь.

Тётя Марина устраивается на диване у стены, бросая на Максима испуганные взгляды.

А он... он не уходит. Он всё так же стоит у окна и снова говорит по телефону. Его голос тихий, но каждое слово доносится до меня с пугающей чёткостью.

– Да, именно так. Установление отцовства, – пауза. – Нет, я не могу ждать. Завтра. Организуйте выездную процедуру сюда, в клинику.

Ещё пауза, только уже немного больше.

– Основание? Информированное согласие матери на сложные генетические исследования, требующие полного семейного анамнеза.

У меня перехватывает дыхание. Он говорит это так спокойно, так буднично. Как будто речь идёт о поставке канцелярии в офис, а не об изменениях в нашей жизни.

– Максим... – его имя срывается у меня с губ.

Он оборачивается, и его взгляд скользит по мне, по Лике, по тёте Марине.

– Всё необходимое для вас обеих будет доставлено сюда, – говорит он, и в его тоне нет ни злости, ни упрёка, лишь холодная, неумолимая решимость. – Вам не нужно ни о чём беспокоиться. Только о ней.

Он делает паузу и, наконец, смотрит прямо на меня.

– А теперь прошу меня извинить. Мне нужно решить ещё несколько вопросов, касающихся будущего моей дочери, – говорит он, а затем выходит из палаты.

Тётя Марина поднимается с дивана и подходит ко мне.

– Соня... милая, ты мне так и не ответила, он действительно её отец? – спрашивает она, гладя меня по плечам.

Я сжимаю руку Лики, словно пытаюсь ухватиться за единственную соломинку в бушующем вокруг меня океане.

– Да, – на грани слышимости произношу я. – И я не знаю… Я не знаю, как быть дальше.

Семнадцатая глава

Тишина, последовавшая за моими словами, густая и тяжёлая, будто наполненная свинцовой пылью. Тётя Марина не отвечает, просто сжимает моё плечо, и это молчаливое участие почти добивает меня. Было гораздо проще, если бы она начала причитать, кричать на меня, и тогда я могла бы злиться, отстраниться. А так… так есть только я, гул в ушах и эта всепоглощающая пустота, в которой бесследно тонет каждая мысль.

Проходит час. Или два. Время потеряло всякий смысл, расплылось в мерном писке приборов. Я смотрю на дочку и понимаю, что виновата перед ней. Виновата в том, что привела Максима в нашу жизнь. Виновата в том, что не сдала анализы раньше. Виновата в том, что вот сейчас, глядя на её бледное личико, я думаю не только о ней, но и о нём.

Дверь открывается без стука, и Максим входит так же бесшумно, как и ушёл. В его руках два бумажных стаканчика с кофе. Он ставит один стаканчик на тумбочку рядом с тётей Мариной, а другой на столик около меня.

– Вам нужны силы, – говорит он, и в его голосе нет прежней язвительности, теперь в нём железная решимость, против которой бессильны любые слёзы и истерики.

Я не притрагиваюсь к нему. Кофе пахнет горько и неуместно.

Но он и не настаивает. Отодвигает свободный стул и устало опускается на него. Максим не смотрит на меня, его взгляд снова прикован к Лике. Но теперь это другой взгляд. Не шоковое оцепенение, а пристальное, изучающее внимание. Он впитывает каждую деталь: форму её бровей, разрез глаз, ямочку на подбородке, которую, кажется, только что обнаружил.

– Завтра в девять утра здесь будет бригада для забора биоматериала. В одиннадцать прибудет профессор Гольдман, ведущий генетик из Швейцарии. Он уже в курсе истории болезни вашего отца. Всё, что от тебя требуется…

– От меня? – перебиваю я, и во мне вдруг просыпается что-то острое, колючее, первая трещина в ледяном панцире отчаяния. – А ты не хотел для начала обсудить всё это со мной?

Он не моргает. Его спокойствие обескураживает, медленно сводя с ума.

– Я информирую тебя о плане действий, – отвечает он, и его тон не оставляет пространства для споров. – Всё, что от тебя требуется, это обеспечить Лике покой и быть рядом. Всё остальное я беру на себя.

«Всё остальное». Деньги, врачи, решения. Всю свою жизнь я сама решала всё за себя и за неё. Платила по счетам, лечила ангины, не спала ночами у её кровати. И теперь… теперь я должна просто «быть рядом», пока могучий Максим Александрович Смирнов рулит процессом спасения моей дочери.

– Ты не можешь просто… взять и начать принимать все решения в одиночку, – голос мой дрожит, и я ненавижу себя за эту слабость. – Я её мать.

– Решения, основанные на чём? – его вопрос камнем падает между нами. – На эмоциях? На панике? Или на профессиональном мнении лучших специалистов в области генетики, которых я уже собрал на виртуальный консилиум и которые ждут данных её анализов?

Я открываю рот, чтобы возразить, но слов нет. Он прав. Чёрт его дери, он прав. У меня нет его ресурсов. Нет его скорости. Нет его ледяной, всесокрушающей логики. У меня есть только материнское чутьё и всепоглощающий страх.

– Я… – начинаю я и замираю.

Вдруг Лика шевелится. Тихий, слабый стон вырывается из её губ, а её веки вздрагивают.

Я тут же забываю о Максиме, о его планах, и о своей обиде.

– Лика? Солнышко? – шепчу я, наклоняясь к ней и снова сжимая её ручку.

Её глаза медленно открываются, и сначала она смотрит в потолок, а только потом медленно переводит взгляд на меня.

– Мама… – её голос слишком слаб. – Где мы?

– В больнице, родная. Ты заболела, но теперь всё будет хорошо, – говорю я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно, и украдкой смахиваю слёзы с ресниц.

Её взгляд блуждает по комнате, скользит по мониторам, по трубке капельницы. И останавливается на нём. На Максиме.

Он замер. Я вижу, как напряглись мышцы его спины, и он даже, кажется, перестал дышать. Он просто смотрит на неё, и в его глазах та же вселенная страха и надежды, что и в моих.

Лика моргает и внимательно рассматривает на этого незнакомого, большого мужчину, который не отрывает от неё взгляд.

– А ты кто? – тихо спрашивает она.

Воздух в палате снова застывает. Только на этот раз в нём нет нашей вражды. В нём витает хрупкая, невыносимая напряжённость, словно весь мир сузился до этого вопроса.

Максим медленно поднимается и подходит ближе, но не к самой кровати, останавливается в паре шагов, опускаясь на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. Его движение поразительно естественно, в нём нет ни капли наигранности.

– Меня зовут Максим, я твой… друг, – тихо говорит он, и его голос, всегда такой твёрдый и уверенный, сейчас почти срывается. – Я пришёл помочь тебе и твоей маме.

Лика смотрит на него несколько секунд, её сознание, затуманенное болезнью, пытается обработать эту информацию. Потом её взгляд падает на стаканчик с кофе, который он мне принёс.

– А ты мне купишь сок? – слабо спрашивает она. – Вишнёвый…

Что-то происходит с его лицом. Что-то невероятное. Уголки его губ на секунду вздрагивают в подобии улыбки, в глазах вспыхивает такая тёплая, такая бесконечная нежность, что у меня перехватывает дыхание. Это не та нежность, которую можно сымитировать. Она идёт из глубины, прорывается сквозь все его плотины.

– Куплю, – говорит он, и его голос обретает новую, странную мягкость. – Самый лучший вишнёвый сок в городе. Обещаю.

Лика слабо кивает и закрывает глаза, снова проваливаясь в сон, исчерпав свой запас бодрости.

Он поднимается и поворачивается ко мне. В его взгляде я больше не вижу ни обвинения, ни холодной решимости. Я вижу растерянность.

– Она… – он начинает и замолкает, глядя на неё. – Она просит сок.

В его голосе слышится что-то вроде изумления, будто это самое важное открытие в его жизни. Затем откашливается, снова надевая маску собранности, но трещина в ней уже отчётливо видна.

– Я вернусь утром, – говорит он. – Со всеми… Со всеми, кто нужен.

Восемнадцатая глава

Он уходит, оставив за собой щемящую тишину. Словно кто-то выключил мощный, гудящий мотор, и теперь в ушах звенит от непривычной тишины. Я смотрю на дверь, потом на стаканчик с кофе, который он принёс. Рука сама тянется к нему, и я делаю маленький глоток.

Он уже остывший, горький. Но эта горечь сейчас кажется такой незначительной по сравнению с тем, что творится у меня внутри. Тётя Марина вновь подходит ко мне.

– Не будь с ним строга, – тихо произносит она.

Я вновь ничего не отвечаю, потому что это самое страшное. Когда он ведёт себя как чудовище – всё просто. Можно ненавидеть, можно бороться. А вот эти крошечные всплески чего-то человеческого, проявление заботы… они запутывают всё окончательно.

Я отпускаю тётю Марину домой, поскольку понимаю, что ей нужен отдых. Да и мне хочется остаться одной, чтобы хоть немного привести мысли в порядок. Она сначала сопротивляется, но потом уступает, с условием, что завтра принесёт нам что-нибудь вкусненькое.

Ночь проходит в тревожной дремоте. Я просыпаюсь от каждого шороха, от каждого изменения ритма дыхания Лики. Каждый раз я вскакиваю и проверяю температуру самым обычным методом – прикладывая ладонь к её лбу. И каждый раз мой взгляд непроизвольно скользит к пустому стулу у кровати. К тому месту, где он сидел.

Под утро Лике становится заметно лучше. Температура спадает, дыхание выравнивается, и я почти плачу от облегчения, прижимаюсь губами к её влажному лбу и шепчу бессвязные слова благодарности. И ему в том числе. Потому что это он обеспечил эту палату, этих врачей, это чудо.

Ровно в девять, как по расписанию, в палату заходит медсестра.

– Софья Валерьевна, нужно взять кровь у Лики на анализ, – говорит она, и в её голосе слышится неподдельное сочувствие, словно она обо всём знает.

Я киваю, сердце сжимается в предчувствии детских слёз. Но Лика лишь хмурит бровки, когда ей пережимают жгутом руку. Она не плачет. Она смотрит на процедуру с серьёзным, взрослым любопытством.

В этот момент дверь открывается и в палату входит Максим. На нём другой костюм, тёмно-серый, и он кажется ещё более собранным и неуязвимым, чем вчера. В его руках длинная, узкая картонная коробка. И да, это он. Вишнёвый сок.

Он замирает на пороге, наблюдая за процедурой. Его лицо – привычная каменная маска, но я вижу, как вздулась вена на его виске, а пальцы, сжимающие коробку с соком, побелели в суставах. Он дышит слишком ровно и медленно, как человек, который сознательно контролирует каждый вдох, чтобы не выдать внутреннюю бурю.

Когда медсестра заканчивает и уходит, он подходит ближе.

– Ты такая смелая, – тихо говорит он Лике, и его голос по-прежнему непривычно мягок.

Она смотрит на него, потом на коробку в его руках.

– Это сок? – слабо спрашивает она.

– Самый вкусный, который я только пробовал, – он ставит коробку на тумбочку. – Но сначала нужно позавтракать. Доктор велел накормить тебя кашей.

В его словах нет никакого приказа. Это просто констатация факта, обращённая к ребёнку. И это работает: Лика кивает, поскольку её больше интересует сок, но правило «сначала каша» незыблемо даже для неё.

В палату вносят завтрак. Я машинально протягиваю руку к тарелке, чтобы покормить Лику, но Максим опережает меня.

– Можно? – глядя мне в глаза, спрашивает он.

Я, ошеломлённая, просто киваю.

И тут начинается самое невероятное зрелище. Его пальцы, привыкшие с лёгкостью подписывать многомиллионные контракты, сейчас неуверенно обхватывают крошечную чайную ложку. Он делает это с такой гиперконцентрацией, словно разряжает бомбу, а не кормит ребёнка. Я замечаю, как на секунду его рука дрогнула, и он едва не уронил оставшуюся кашу.

Лика покорно открывает рот. Она смотрит на него с тем же любопытством, что и на процедуру забора крови, а потом она вдруг произносит:

– А ты когда-нибудь ел кашу с вареньем?

Максим замирает с ложкой в воздухе. Что-то щемящее и беззащитное мелькает в его глазах, и в этом секундном провале я вижу не властного босса, а мальчика, который и правда забыл, каково это есть кашу с вареньем. Он откашлялся, словно комок застрял у него в горле, и только потом начал говорить.

– Нет, – честно отвечает он. – Кашу с вареньем я не ел очень давно. Наверное, с самого детства.

– А мы с мамой всегда так едим, – сообщает Лика, как величайшую тайну. – Это вкуснее.

Он переводит на меня взгляд. Быстро, всего на секунду, но в его глазах я вижу не насмешку или раздражение, я вижу что-то вроде… понимания. Словно он заглянул в крошечный кусочек нашей с Ликой жизни и обнаружил, что он тёплый и пахнет вареньем.

– Тогда в следующий раз будем есть с вареньем, – серьёзно говорит он Лике, как будто заключает многомиллионный контракт.

Он докармливает её, и его движения становятся чуть увереннее, затем аккуратно вытирает ей губы салфеткой и только потом протягивает ей стаканчик с соком.

Я наблюдаю за этой сценой, и во мне борются два чувства. Одно острое, ревнивое: это моя территория, мои ритуалы, моя дочь. А второе… второе странное, щемящее чувство облегчения. Словно я несла на своих плечах огромный, неподъёмный груз, и вот наконец кто-то подставил своё плечо. Не отнял груз, нет. Просто стал нести его вместе со мной.

Когда Лика засыпает, в палате снова воцаряется тишина. Максим встаёт и отодвигает стул. Он смотрит на спящую дочь, и его лицо смягчается.

– Спасибо, – неожиданно для себя говорю я.

Он оборачивается ко мне, удивлённо поднимая бровь.

– За что?

– За сок. За… – я не могу сказать «за то, что покормил», слишком уж это интимно, слишком странно в нашей с ним ситуации. – За то, что сдержал слово.

Он медленно кивает, его взгляд становится пристальным, изучающим.

– Я всегда держу слово, Соня. Ты должна это помнить.

В его тоне нет угрозы, лишь напоминание и обещание. Обещание того, что всё, что он сказал о лечении, о врачах и будущем будет исполнено.

– Профессор скоро будет здесь, – говорит он, возвращаясь к деловому тону.

Но теперь в нём нет былой отстранённости. Теперь мы как будто… партнёры. Странные, неуклюжие, исполненные старых обид, но партнёры в одном общем деле.

– Хорошо, – тихо отвечаю я.

Он ещё секунду смотрит на меня, и в его взгляде я замечаю настоящую битву: невысказанная благодарность, груз старых обид, ответственность за будущее. Его губы чуть тронулись, но он сжал их, словно поймав себя на слабости. Вместо слов он лишь коротко, почти неощутимо кивает, а затем резко разворачивается и уходит.

Я вновь остаюсь одна. Но на этот раз одиночество не кажется таким всепоглощающим. Оно наполнено новым, тревожным, но живым чувством: я больше не одна в этой борьбе. И теперь мой самый большой страх не его жестокость, а то, что я могу привыкнуть к этому чувству. И снова позволить себе довериться.

Девятнадцатая глава

Тишина после его ухода на этот раз иная. Она не режет, не давит. Она звенит, как натянутая струна, и в этом звоне слышно эхо его последнего взгляда, этого кивка, который значил больше, чем все произнесённые за последние дни слова.

Лика спит, и я не могу оторвать от неё глаз. На её лице словно застыла безмятежная улыбка, или это мне только кажется? Может, это моё собственное сердце, на секунду сбросившее с себя тонну страха, теперь бьётся чуть спокойнее?

Я беру её руку и глажу крошечные пальчики. Он стоял там, у двери, и ему было так же больно, как и мне, пока Лика мужественно держалась во время всех этих медицинских манипуляций. Эта мысль кажется такой дикой, такой невероятной, что я закрываю глаза, пытаясь её осмыслить.

Когда дочка просыпается, её взгляд заметно яснее. Она пьёт сок маленькими глотками, и я вижу, как силы понемногу возвращаются к ней.

– Мам, а где тот дядя? Максим? – вдруг спрашивает она, ставя стаканчик на тумбочку.

Вопрос застаёт меня врасплох. Сердце делает непонятный, тревожный толчок.

– Ушёл по делам. Но он… скоро вернётся.

– А он ведь хороший? – её глаза, огромные и светлые, смотрят на меня с полным доверием.

Что я могу ей ответить? Что он человек, который шесть лет не знал о её существовании? Что он причина моих ночных слёз? Но он же и причина того, что у неё есть шанс на здоровое будущее.

Нет, даже не так, он главная причина того, что она есть у меня.

– Он очень хороший, – отвечаю я. – И ты всегда можешь на него рассчитывать.

Она обдумывает это, потом кивает, как будто этого объяснения ей вполне достаточно. Детское восприятие мира так пугающе просто. Нет прошлого, нет обид. Есть только «сейчас». А «сейчас» он принёс сок и покормил её кашей. Значит, он хороший.

Дверь открывается, и в палату входит невысокий седой мужчина с умными, пронзительными глазами за очками в тонкой оправе. За ним Максим. Профессор говорит на ломаном, но вполне понятном русском. Он сразу начинает задавать вопросы, много вопросов.

О папе, о симптомах Лики, о моей беременности. Максим не вмешивается. Он просто слушает. Но его присутствие ощущается как стена, на которую можно опереться.

Потом профессор поворачивается к Лике. Он не сюсюкает. Он разговаривает с ней, как со взрослой.

– Лика, я хочу посмотреть, как ты умеешь шевелить пальчиками, – говорит он, доставая из кармана небольшой молоточек и проводя им по стопе дочки. – Вот так, видишь? Пальчики поджались. Молодец.

Лика смотрит на него с интересом. Она уже не боится людей в белых халатах. Максим стоит у изголовья кровати и не сводит с неё глаз. Его лицо сосредоточено. Он изучает. Он впитывает каждое слово профессора, каждый его жест, как когда-то, должно быть, изучал отчёты перед поглощением очередной компании.

Осмотр заканчивается. Профессор выходит, чтобы переговорить с коллегами, бросив нам с Максимом многозначительное: «Я вернусь с предварительными выводами».

Мы остаёмся одни. Втроём. Я, он и наша дочь, которая уже снова начинает клевать носом, устав от впечатлений. Максим подходит к кровати. Он смотрит на Лику, и я вижу, как его взгляд меняется. Исчезает деловая хватка, остаётся что-то… нежное. Неуверенное.

– Она… очень смелая, – тихо говорит он, больше себе, чем мне.

– Да, – соглашаюсь я. – Унаследовала от отца.

Слова срываются сами, прежде чем я успеваю их обдумать. Он резко поворачивает голову ко мне. Его глаза широко раскрыты от удивления. В них нет торжества. Есть шок. И что-то ещё, что-то тёплое и ранимое, что заставляет моё сердце сделать сальто.

Он отворачивается, подходит к окну и замирает, глядя на больничный двор.

– Я не знал, что значит быть отцом, – произносит он в стекло, и его голос приглушён, но я слышу каждое слово. – Я думал, это про ответственность. Про обеспечение. А это… это как отдать кому-то своё сердце.

Я не могу дышать. Это полностью гармонирует с той правдой, которую я ношу в себе с самого момента её рождения.

– Значит, ты всё делаешь правильно, – произношу я. – Потому что именно так это и ощущается. Всегда.

Он оборачивается. Мы смотрим друг на друга через всю палату. Воздух снова густеет, но теперь в нём нет вражды. В нём – понимание. Горестное, выстраданное понимание двух людей, связанных самой прочной и самой хрупкой связью.

В этот момент Лика шевелится во сне и неожиданно произносит: «Папа…»

Мы оба замираем. Словно в палате грохнула бомба. Это слово. Первое. Сонное, неосознанное, вырвавшееся из глубин детского подсознания.

Максим сжимает подоконник так сильно, что мне кажется он сейчас треснет. Его глаза становятся стеклянными. Он смотрит на неё, потом на меня, и в его взгляде видны паника, надежда, страх и какое-то вселенское потрясение.

– Она… – он не может вымолвить ни слова.

– Мы особо не говорили на эту тему, – отвечаю. – Я лишь как-то сказала, что её папа далеко и пока не может к нам приехать, но он её очень сильно любит.

Он медленно качает головой, словно не верит, что это может быть правдой. А затем делает шаг к кровати, потом ещё один. Он опускается на колени рядом с ней. Осторожно, как будто боится разбудить, он протягивает руку и касается её волос. Всего на секунду.

– Прости меня, – шепчет он так тихо, что я практически читаю по губам.

Кому он это говорит? Ей? Мне? Самому себе?

Затем он поднимается и смотрит на меня.

– Я больше не покину вас, даже если ты решишь иначе. И сделаю для неё всё, что будет в моих силах и даже больше.

А затем уходит, словно ему физически требуется побыть одному, чтобы переварить эту новую, невероятную реальность, в которой мы снова вместе.

Я остаюсь с дочерью, которая только что назвала его папой, и от этого простого слова рассыпались в прах последние стены вокруг моего сердца. Теперь битва за её здоровье – это не только медицинская битва. Это битва за нашу семью. Ту самую, которую мы когда-то разрушили, и теперь пытаемся собрать по кусочкам.