Текст книги "Герои без вести не пропадают (Роман. Книга 2)"

Автор книги: Митри (Дмитрий) Кибек (Афанасьев)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Ни в чьих советах не нуждаюсь! – гордо ответил Турханов. – Я заявляю отвод следователю, нарушающему элементарные требования закона. Больше он не услышит от меня ни одного слова.

Заявление Турханова показалось следователю неслыханной наглостью. В первое мгновение ему захотелось вызвать палача, чтобы вдоволь насладиться нечеловеческими муками этого гордеца, но, посмотрев ему в глаза, он понял, что тот действительно пойдет на все и сдержит свое слово. Тогда он вынул из папки лист бумаги и начертал на нем следующие слова: «В камере Турханова воду перекрыть. Арестанта кормить только пересоленной рыбой, а воды без моего разрешения не давать ни капли».

Подписав это распоряжение, Кляйнмихель еще раз посмотрел на Турханова, злорадно улыбнулся и вручил бумажку старшему конвоиру.

– Передайте ее старшему надзирателю лично! – приказал он. – Хефтлинга отвести в камеру!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

Пока Турханов побывал у следователя, сменились надзиратели. Вчера его в камеру привел, а сегодня передал в руки конвоя молодой надзиратель, молчаливый и пучеглазый до уродливости. Теперь конвоиры передали его в руки солидного человека лет пятидесяти, с рыжей окладистой бородой. Из–за цвета бороды когда–то прозвали его Барбароссой.

– Гутен таг! Добрый день! – по–немецки и по–русски поздоровался он.

– Вы знаете русский язык? – удивился Турханов.

– Знаю. Можете говорить со мной по–русски. Снимите–ка куртку, надо пришить туда вот эти знаки. Это – ваш личный номер. Запомните его хорошенько. Хефтлингов здесь зовут не по именам, а по этим номерам.

Барбаросса, ловко орудуя иголкой, на спинку куртки пришил кусок полотна, на котором несмываемой краской было написано «78901». Потом к левому рукаву повыше локтя приделал красный, треугольник.

– А это что означает? – поинтересовался полковник.

– По цвету треугольников видно, за что тот или иной хефтлинг попал в тюрьму. Красный – коммунист или партизан, зеленый – беспартийный антифашист, а коричневый – обычный уголовник.

– Как же влияют эти цвета на положение самих заключенных?

– Если порядок нарушает «красный», охрана применяет оружие без предупреждения, если нарушитель – «зеленый», оружие применяется после предупреждения. К «коричневым» оружие применяется только в исключительных случаях. По цвету же мы определяем, кого как кормить, как заставлять работать, на сколько времени выпускать на прогулку и многое другое.

– Благодарю вас за обстоятельное пояснение! – с еле заметной иронией поклонился Турханов.

– Рад служить вам! – тоже не без иронии ответил надзиратель.

Ровно в полдень заключенных выводят на прогулку. Причем у «зеленых» и «красных» она продолжается 30 минут, а у «коричневых» – час. Для прогулки хефтлингов выстраивают попарно, затем под строгим надзором старшего надзирателя заставляют ходить по кругу. При этом переговариваться, передавать друг другу разные предметы категорически запрещается. Замеченные в нарушении этого правила получают по десять ударов резиновой дубинкой и лишаются права прогулки на три дня. Пока конвоиры выстраивали хефтлингов, Турханов успел познакомиться со своим соседом. Это был австриец по фамилии Циррер. В гестапо он попал за предоставление приюта советским военнослужащим, бежавшим из немецких лагерей.

– Чревовещать вы не приучены? – спросил Циррер.

– Говорить, не шевеля губами? Знал когда–то, – признался Турханов.

– Тогда поговорим на прогулке, – предложил австриец.

– Вы меня знаете? – спросил Турханов, когда заключенные зашагали по кругу.

– Передали, что вы – советский полковник и арестованы за антифашистское выступление в лагере военнопленных, – ответил Циррер.

– Кто передал?

– Товарищи на воле.

– У вас с ними есть связь?

– Лично у меня нет. Нам помогают другие.

– Как?

– Однажды, когда в камеру принесли обед, на дне миски я случайно нащупал записку. В ней содержалось сообщение Лондонского радио о положении на фронтах. С тех пор я тоже приклеиваю свои письма на волю ко дну миски.

– И они доходят до адресата? – усомнился полковник.

– Пока не было случая, чтобы пропадали. Конечно, нельзя забывать об осторожности. Записки передавать только в тот день, когда сами получите от надзирателя миску с запиской...

При возвращении с прогулки кто–то из заключенных упал на лестнице, что нарушило заведенный порядок. Во время суматохи кто–то вручил Турханову папироску. Хотя полковник и не курил, но этот странный подарок он принес к себе в камеру. Там он в мундштуке папиросы обнаружил свернутый в трубку клочок чистой бумаги и графитный стержень карандаша. Убедившись, что за ним никто не следит, Турханов написал письмо, в котором товарищей на воле попросил сообщить в Советский Союз о своем местопребывании. Письмо он свернул в трубочку и сунул в небольшую щель, образованную в одном из углов между полом и стеной камеры.

Обед начинается ровно в четырнадцать часов. Еду развозят на. тележках кухонные рабочие под наблюдением дежурных надзирателей. Когда тележка остановилась в коридоре, дверь камеры открылась, и показалось лицо Барбароссы.

– Номер 78901 распоряжением следователя на три дня лишен права на кофе, чай и первые блюда. Оставьте ему только хлеб и второе блюдо! – распорядился надзиратель.

Один из рабочих подал Турханову кусочек хлеба и миску с отварной рыбой. Как только захлопнулась дверь, полковник приподнял миску на вытянутую руку, заглянул под ее дно. Там был приклеен клочок бумаги. Как обрадовался Владимир Александрович, когда прочитал об успешном наступлении. Советской Армии на территории Венгрии и о "прорыве обороны немцев в районе озера Балатон! Но его радость сменилась горечью, когда он отведал свой обед. Рыба казалась такой соленой, что есть ее не отважился бы даже умирающий от голода. Тут только вспомнил он слова Барбароссы о лишении его права на питье. Он убедился в этом, отвернув водопроводный кран над умывальником, где не было ни капли воды; он понял, что фашисты задумали подвергнуть его пытке жаждой. «Надо сообщить на волю и об этом злодеянии нацистов», – подумал он и добавил несколько слов в своем письме, после чего прилепил его ко дну миски и начал ждать возвращения работников кухни, но вместо них в камере появился надзиратель.

– Рыба вам не понравилась? – спросил он.

– Пусть следователь сам лопает ее. Если мне не дадут воды, я объявлю голодовку, – пригрозил Турханов.

– Я доложу старшему, – сказал Барбаросса, взял миску с рыбой и поспешно вышел из камеры.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Старший следователь гестапо оберштурмбанфюрер Швайцер вечером без вызова явился к шефу. Начальник гестапо штандартенфюрер Иммерман терпеть не мог, когда подчиненные без крайней необходимости нарушают установленный порядок приема, поэтому весьма холодно встретил этого служаку.

– Что еще стряслось у вас? – грубо прервал он старшего следователя, который начал было извиняться за появление в неурочное время.

– Кажется, в наши силки попала довольно крупная птица. Я думал, она заинтересует вас.

Лицо шефа оживилось. За последнее время как–то не приходилось заниматься интересными делами, так как в руки гестапо попадали большей частью мелкие сошки.

– Хорошо, доложите, я слушаю вас, – разрешил он жестом, приглашая подчиненного присесть.

– В Айзендорфском лагере военнопленных арестован советский полковник Турханов. Ночью его доставили к нам.

– Ну и что же? В чем он обвиняется?

– В открытом выступлении против вербовки русских во власовскую армию. Любопытная личность.

– Ничего необычного не вижу. Против вербовки в такие военные формирования выступают не только полковники, но и рядовые солдаты, – недовольно поморщился штандартенфюрер.

– Дело не в том. Этот полковник на первом же допросе сильным ударом в лицо сбил с ног нашего следователя, а потом заявил ему отвод.

– Ишь какой гусь! – удивленно воскликнул шеф. – А следователь?

– Распорядился кормить его соленой пищей, но три дня не давать воды. Я тщательно просмотрел досье этого арестанта. Из имеющихся, там документов видно, что Турханов является Героем Советского Союза, многократно награжден орденами и медалями. Указы о присвоении такого высокого звания и награждении орденами в СССР всегда публикуются в специальных сборниках под названием «Ведомости Верховного Совета СССР». Все эти сборники имеются в нашей библиотеке. Я тщательно искал в них имя Турханова, но тщетно. Откуда же взялись у него все эти награды? – спросил Швайцер, высыпав из коробки ордена и медали Турханова и документы к ним.

Иммерман повертел в руках орденские знаки, просмотрел грамоту Советского Союза и орденскую книжку.

– Не фальшивки? – спросил он, указывая на документы.

– Эксперты проверили. Никаких следов подделки не обнаружено.

– Черт возьми! – воскликнул шеф. – В самом деле наклевывается интересное дело. Кто из следователей занимается им?

– Гауптштурмфюрер Кляйнмихель.

– Это ему заявил отвод русский полковник? – засмеялся Иммерман. – Ничего не скажешь, доверили вы козленку быть поводырем, матерого медведя.

– Он дежурил ночью, когда к нам доставили Турханова, и самовольно принял его дело к своему производству, – стал оправдываться старший следователь.

– Отберите у него это дело и отмените все его распоряжения, а Турхановым займитесь сами.

– Слушаюсь, герр штандартенфюрер! – ответил Швайцер. – Я уже кое–что сделал. Из документов, имеющихся в досье, видно, что Турханова, тяжелораненого, санитары доставили в наш госпиталь. Дежурный хирург профессор Флеминг принял его в госпиталь, сделал сложную операцию и вылечил. Причем в истории болезни собственноручно сделал такую пометку: «Обеспечить уходом наравне со старшими офицерами вермахта».

– Да неужели? – возмутился шеф гестапо. – Выходит, они там, в госпитале, торопились поставить на ноги раненого врага, чтобы тот поскорее вернулся в строй и снова убивал воинов фюрера?

– Выходит так, герр штандартенфюрер. Но это еще не все. Днем я телеграфировал в отделение гестапо по месту службы профессора Флеминга и попросил отобрать у него объяснение. Ответ прибыл через два часа. Оказывается, хирург–то улизнул.

– Как улизнул? – не понял шеф.

– Пропал без вести.

– Ну и дела! – покачал головой Иммерман. – Сначала вылечил врага, потом сам пропал без вести. Не ушел ли он к русским?

– Постараемся выяснить, – пообещал Швайцер.

– Надо копнуть как следует. Трусов и маловеров становится все больше и больше. Некоторые осторожные сволочи уже приступили к подготовке почвы для сотрудничества с врагами на случай их победы. Не окопались ли такие капитулянты в наших медицинских учреждениях?

– Выясним.

– Приступайте. Держите меня в курсе всех событий...

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Пищу заключенным обычно разносят кухонные рабочие. На этот раз Турханову завтрак принес надзиратель Барбаросса. Лицо его показалось полковнику посветлевшим, глаза искрились веселым огоньком.

– Доброе утро! – сразу по–русски поздоровался он. – Слышите, бьют колокола. Сегодня у нас в Линце праздник.

– Разве мы находимся не в Германии? – спросил Турханов.

– Линц, бывшая провинциальная столица земли Верхняя Австрия, как и сама Австрия, после аншлюса включен в состав Германской империи.

– Ах, да! Я чуть не забыл. Вы же с тридцать восьмого года перестали быть австрийцами и превратились в немцев, – съязвил Турханов.

– Формально, только формально. В душе мы по–прежнему считаем себя австрийцами. Иначе я не зашел бы сюда, чтобы сообщить вам приятную новость: видите, как журчит вода! – воскликнул надзиратель, отвернув водопроводный кран, откуда сразу же побежала прозрачная вода.

– Что это значит? – с недоумением посмотрел на него полковник.

– Это значит – ваше дело передано другому следователю, который отменил ограничения, наложенные прежним следователем. Так что, по–моему, уже нет смысла объявлять голодовку. Берегите свои силы, они вам еще пригодятся, – сказал Барбаросса и, наклонившись к сидящему арестанту, тихо добавил: – Для борьбы за свободу вашу и нашу.

Турханов с изумлением посмотрел на него.

– Откуда вы знаете эти слова?

– Оттуда же, откуда вы. Мадрид мы защищали вместе, – еще тише сообщил надзиратель. – Так что держитесь, мы еще повоюем...

Весь день для Турханова прошел под впечатлением этого разговора. «Значит, я не одинок, – думал он. – Даже фашистские застенки не могут полностью изолировать друзей–единомышленников друг от друга. Сначала Циррер, теперь вот Барбаросса. Трудно одному, а с друзьями и в нацистском аду не страшно...»

Настала ночь. Усталые и измученные хефтлинги впали в забытье, но Владимир Александрович еще долго ворочался в своей жесткой постели. Тяжелые думы отгоняли от него сон. Как только он закрывал глаза, услужливая память тут же воскрешала перед ним события прошлого. Вспомнил он свое невеселое детство, когда часто приходилось и голодать, и мерзнуть. Приходили на память школьные годы, ночные костры в пионерлагере, работа в комсомольской ячейке, а потом танковое училище и полная забот жизнь офицера. Особенно хорошо запомнил он день вручения партбилета. Было это в разгар гражданской войны в Испании. В Интернациональной бригаде, созданной борцами за свободу всего мира, требовались танкисты. Турханов изъявил желание сражаться с фашистскими мятежниками. По рекомендации комсомольской организации одновременно с рапортом о направлении в Испанию он подал заявление в партию, в котором были и такие слова: «Хочу жить и сражаться коммунистом, а если придется умереть, то умереть тоже коммунистом».

В партию его приняли, и после утверждения решения общего собрания и парткома, на заседании партийной комиссии, он предстал перед начальником политотдела.

– Сегодня мы вручаем тебе партбилет – самый ценный документ, удостоверяющий твою принадлежность к железной когорте борцов за счастье трудящихся всего мира. С этой минуты ты становишься бойцом этой когорты, созданной великим Лениным, которую мы называем Коммунистической партией. Будь достойным членом нашей партии. Доверяя тебе сражаться за свободу испанского народа, страна и народ оказывают высокую честь. Будь бесстрашным борцом революции и постарайся оправдать высокое доверие! – сказал начальник политотдела.

– Постараюсь оправдать высокое доверие, – сказал Турханов, принимая партбилет. – Что бы со мной ни случилось, я всегда буду помнить об этом. И если придется отдать свою жизнь за дело партии, то отдам ее без колебаний...

– Пока я ни на йоту не уступал врагу. Постараюсь и в дальнейшем быть верным своей клятве, – прошептал Турханов.

Вдруг из коридора донесся шум, который быстро приближался. Открылась дверь, и четверо надзирателей швырнули на пол здоровенного детину с кровоточащими ранами на лице.

– Займешь свободную койку, – прохрипел старший из надзирателей, и дверь с треском захлопнулась.

Турханов ждал этого момента. «Раз камера двухместная, то и содержать должны здесь двух арестантов», – думал он. И вот появился второй. Чтобы до поры до времени не обнаружить своего отношения к сокамернику, полковник незаметно начал наблюдать за ним. Тот медленно поднялся на ноги, тоскливо посмотрел на захлопнувшуюся дверь, плюнул ушедшим вслед, потом подошел к свободной койке, сдернул одеяло, но не лег, а разделся и долго просидел молча.

Что–то не понравилось в этом человеке Турханову. Был он огромного роста, широколицый, курносый, косоглазый, с редкими бровями на узком лбу. Лицо его было сплошь покрыто следами заживших и свежих ран, во рту торчали редкие кошачьи зубы. Несколько раз посмотрел своими бесцветными глазами на Турханова, и хотя убедился, что он не спит, почему–то не осмелился заговорить. Лишь только тогда, когда полковник начал засыпать, словно желая ему помешать отдохнуть, обратился к нему по–немецки:

– Шпрехен зи руссиш?

– Я говорю только по–русски, – ответил Турханов.

– Слава богу! – с облегчением вздохнул тот. – Есть у меня тайна, очень важная тайна. Я боялся, что придется мне унести ее с собой в могилу. Теперь–то уж могу открыть ее вам. Скажите, как вы думаете, здесь могут нас подслушать?

– В тюрьмах, говорят, и стены с ушами. Если вы желаете сохранить что–нибудь в тайне, то держите язык за зубами.

– К сожалению, я не могу, не должен молчать. Завтра меня убьют.

Владимир Александрович ничего не сказал, но подумал: «Русский он или нет, но мне не нравится. Пристал как банный лист. Бывают же такие назойливые люди. Притворюсь–ка спящим, может быть, оставит в покое».

С этой мыслью он отвернулся от соседа и начал нарочно похрапывать, но все равно не удалось ему отделаться от этого типа.

– Послушайте, – попросил тот. – Пожалуйста, не спите. Я не могу не сообщить вам свою тайну. Миру угрожает огромная опасность. Вы должны выслушать меня.

– Почему вы так упорно хотите навязать мне свою тайну? – с недовольным видом проворчал полковник.

– Я приговорен к смерти. Немцы пока не опознали меня и поместили вместе с вами. Завтра они поймут свою оплошность и после страшных пыток разделаются со мной. А пока не успели заткнуть мне рот, я должен рассказать вам об одном страшном деле.

– По–моему, для человека нет ничего страшнее, чем очутиться в застенках гестапо.

– Ошибаетесь! – с жаром возразил собеседник. – Я собственными глазами видел такое, что при одном воспоминании кровь стынет в жилах. Вот послушайте.

– Попытаюсь, хотя мне чертовски хочется спать, – нарочно зевнул Турханов.

– Зовут меня Анисимом Елфимовым. До войны работал на Семипалатинском мясокомбинате. В своей жизни я зарезал не одну тысячу голов крупнорогатого скота, овец и свиней. В сорок первом забрали в армию. Попал я сразу на фронт. Немцы тогда наступали, а мы тикали, как говорил мой сосед по строю Грицко Семененко. Скоро мы попали в окружение. Тогда одни погибли в бою, другие переоделись в гражданскую одежду и смешались с колхозниками, третьи ушли в партизаны, а четвертые сложили оружие и сдались в плен. Я оказался среди последних. Тут настала зима. Немцы мучили нас и голодом, и холодом. Люди дохли как осенние мухи. Я кое–как дотянул до весны и, когда солнышко пригрело, улучив удобный момент, бежал из лагеря и присоединился к партизанам. Но недолго пробыл я среди них. Наш небольшой отряд попал в засаду, устроенную бандой украинских националистов. Большинство из нас полегло в бою, я же с вышеупомянутым Грицко сдался в плен. Бандиты нас передали немцам, а те повезли в Люблин, чтобы уничтожить в лагере смерти Майданеке. Тут нас выручили поляки. На одной из железнодорожных станций они напали на немецкую охрану, перебили ее и всех военнопленных выпустили на свободу. Мы с Грицко решили добраться до Украины и переждать войну у его родственников, которые жили где–то в районе Ровно, однако нашим мечтам прожить мирной жизнью во время войны не суждено было осуществиться – помешала весна.

– Весна? – с удивлением переспросил Турханов.

– Да, весна, – подтвердил Елфимов. – Весною, как известно, оживает вся природа. Птицы вьют гнезда. Самки тянутся к самцам, а те наоборот. Не отстают от них и люди. Они тоже загораются любовной страстью. Загорелись и мы с Семененко и, вместо того чтобы спешить на Украину, застряли в одной из польских деревень, где– то в глуши Парчевских лесов. Мы там остановились на ночлег, а наутро не набрались храбрости покинуть гостеприимных полячек. Два месяца продолжалась наша райская жизнь. Краля, приютившая меня, говорила, что ее муж погиб на фронте в тридцать девятом году. Не знаю уж, то ли она обманывала меня, то ли сама была обманута, но муж оказался живым. Вернулся он домой ночью во главе кулацкой банды НСЗ. Жену бандиты растерзали, а меня передали немецким жандармам. Я попал в лагерь военнопленных. Худо–бедно, тут я прожил больше года. Узнав о моей работе на бойне, немцы решили использовать меня по старой специальности. Я снова попал на мясокомбинат. Кормили тут, можно сказать, не плохо. Правда, окороками не баловали, но отходов не жалели. Мне бы, дураку, пора было успокоиться, но душу снова потянуло на свободу. По дороге из лагеря на мясокомбинат как–то утром мы напали на охрану, перебили ее и снова двинулись на Украину, куда, к несчастью, опять не добрались. Чтобы переехать через Вислу, мы украли лодку. Хозяин заметил и сообщил о нас немцам. Военный катер настиг нас как раз на середине реки. Нас арестовали, судили, зачинщиков расстреляли, а нас с Грицко направили в концентрационный лагерь Маутхаузен. Слыхали о таком лагере?

– Нет, – коротко ответил Турханов.

– Это – лагерь смерти. Нас, вновь прибывших, направили работать на каменоломни. Вы, конечно, не представляете, что значит выносить на своем горбу глыбы камня весом до тридцати килограммов из ямы глубиною в семьдесят метров. Лестница крутая, ступеньки узкие, без перил. Чуть оступился – летишь со своей ношей прямо в тартарары. Сколько погибло там нашего брата! В иные дни приходилось вытаскивать трупов больше, чем камней. Тех, которые падали с лестницы на дно ямы, остряки прозвали «парашютистами». Мне страшно не хотелось быть «парашютистом», и это погубило меня...

Узники Маутхаузена работали не только в каменоломнях, но и на разных заводах и фабриках, находящихся вблизи лагеря. Особенно много было на химическом заводе концерна «Фарбенверке». Представители завода отбирали наиболее сильных и здоровых заключенных и на крытых машинах под усиленной охраной увозили к себе. Заключенных, попавших на химзавод, называли в шутку «химиками». Когда мне предложили, я с радостью согласился перейти из команды «парашютистов» в команду «химиков». Нас погрузили в закрытую машину и через час с лишним привезли к месту назначения. Нечто невероятное предстало моему изумленному взору, когда открыли брезентовый тент, закрывавший кузов нашего грузовика. На четырехугольной площадке, окруженной со всех сторон сосновым бором, стояло красивое здание с круглой куполообразной крышей из стекла и стали. Как мы потом узнали, здание это было четырехэтажное, но тогда нам оно показалось двухэтажным, так как первые два этажа оказались под .землей. Насторожила нас необычная организация охраны. Площадка, на которой стояли этот стеклянный дом и гараж для легковых автомобилей, была обнесена тройной изгородью из колючей проволоки и железобетонной стеной высотою в три метра, поверх которой пропущен электрический ток, о чем мы догадались по голым проводам, подвешенным на изоляторах. По углам возвышались сторожевые вышки, на каждой из которых виднелось по одному пулемету, напротив въездных ворот стояло артиллерийское орудие.

Тщательно проверив по списку, нас всех повели в здание, в специальном лифте спустили вниз и разместили в довольно просторном зале с искусственным освещением, так как дневной свет сюда не проникал. Мы ждали, когда нас погонят на работу, но вместо этого повели нас мыться в баню, которая размещалась на этом же этаже. Удивило нас и то, что после бани вместо полосатых брюк и курток нам выдали военную форму, но без знаков различия и без погон. На обратном пути из душевой мы явственно слышали детские голоса. Они доносились со второго этажа.

На обед и ужин нас повели в столовую. Она тоже находилась в этом же здании. Кормили примерно так же, как солдат. Поели мы на славу.

Ночь прошла спокойно. После завтрака к нам зашел незнакомый мужчина в белом халате и в пенсне, он подозвал меня к себе не по личному номеру, как принято в лагере, а по имени и фамилии.

– Тебя вызывает сам профессор, – сообщил он, коверкая русский язык на немецкий лад. – Шагай со мной! Поживей!..

Мы вышли в коридор и на лифте поднялись на четвертый этаж. Человек в пенсне привел меня в богато обставленный просторный кабинет, в котором кроме письменного стола с мягкими креслами и книжного шкафа находились какие–то непонятные вещи – не то машины, не то приборы. На стене висел портрет Гитлера.

Скоро появился и сам хозяин кабинета. Это был мужчина лет пятидесяти, ростом с меня, с толстой, бычьей шеей. Дрожь пробрала меня, когда я увидел его зеленовато–серые глаза, которые неподвижно уставились на меня из–под густых мохнатых бровей, черных, как смоль.

– Русский? – спросил он меня. Я кивнул.

– Сибиряк?

– Родился и жил в Семипалатинске,– ответил я.

– Семипалатинск,– повторил он.– Это в Казахстане?

Я опять кивнул.

– Да, знаю. Силенки есть?

– Достаточно,– скромно ответил я.

– Проверим,– сказал он.– Садись.

Мы сели друг против друга, поставили правые локти на стол, сцепились пальцами и, напрягая все силы, попытались прижать руку противника к скатерти. Долго это не удавалось никому из нас. Потом я заметил, как он начал сердиться, и, боясь неприятностей с его стороны, сдался.

– Подходяще! – одобрительно закивал он головой.– Скажи, жить хочется?

Его холодный взор снова привел меня в трепет. Мне показалось, что смерть находится где–то совсем рядом. А умирать не хотелось, и я снова кивнул.

– Силачи мне нужны,– сказал он.– Если сделаешь все, что я хочу, то будешь жить как в раю. Но хорошенько запомни: если когда–нибудь хоть заикнешься о наших делах, тут же умрешь.

Я обещал держать язык за зубами. Тогда он нагрузил меня работой, да еще какой!..

Елфимов тяжко вздохнул. Говорил он тихо и монотонно, то и дело останавливаясь и прислушиваясь при малейшем шорохе за дверью, а теперь перешел на шепот:

– Я думал: немцы меня используют на тяжелой работе, где требуется физическая сила, но я не стал ни землекопом, ни лесорубом, ни грузчиком. Слыхали вы когда–нибудь о таком мерзком животном, которого на бойне называют козлом–провокатором? Внешне он ничем не отличается от своих рогатых и бородатых сородичей, а делами – хуже и не придумаешь. Пользуясь тем, что козы и овцы имеют привычку всюду следовать за своим вожаком, люди приучили его заводить стадо за стадом в цех, где режут скот. Оказалось, немцы решили использовать меня в роли козла–провокатора при истреблении людей в лаборатории профессора Вагнера.

– Человека с бычьей шеей? Не так ли? – спросил Турханов.

– Да,– подтвердил Елфимов.– В тот день, когда я приступил к исполнению своих обязанностей, профессор еще раз вызвал меня в свой кабинет. Сначала он спросил, доволен ли я условиями жизни. Кормили меня на убой, спал я в теплом помещении на мягкой постели, два раза в день позволяли подышать свежим воздухом под открытым небом. Так что для жалоб не было оснований, поэтому я от души поблагодарил профессора.

– До сих пор считалось, что сила человека находится в прямой зависимости от количества и качества принимаемой им пищи. Нам, кажется, удалось опровергнуть это ошибочное мнение. Я нашел эликсир силы, который без изменения пищевого режима самого обыкновенного человека превращает в настоящего богатыря. Но мы еще не успели разработать способ правильной дозировки. До сих пор мы проводили испытания нового средства на животных, теперь начнем экспериментировать на людях,– сказал он.

«Не хотят ли они использовать меня в качестве подопытного кролика? – ужаснулся я.– Нет, слуга покорный, я не стану хлебать вашего чудодейственного эликсира, если даже он умножит мои силы в десятки раз».

– Кроме водки и неразведенного спирта, я других лекарств никогда не принимал,– ответил я.– Думаю, теперь уж поздно изменять свои привычки.

– Действие эликсира мы будем испытывать не на тебе, а на других. Тебе отводится другая роль. Люди, принявшие мой эликсир, не зная куда девать свои силы, начинают буянить, драться и вообще любят нарушать порядки. Тебе придется играть роль блюстителя порядка. В России за порядком следят милиционеры. Так как мы решили экспериментировать на русских, то тебе придется переодеться в форму милиционера.

Железная ограда и высокие ворота обеспечивали надежную охрану тому, кто находился в этом доме.

– Твоя резиденция,– показал на этот дом профессор.– В случае нападения нарушителей порядка можешь отбиваться резиновой дубинкой, Прикладом и штыком. К сожалению, патронов для русской винтовки нам не удалось найти. Поэтому даже в целях самозащиты стрелять не придется.

Пока я изучал дом, в котором должен был обороняться от нарушителей порядка, а говоря проще, от хулиганов, ассистент профессора привел в эту импровизированную деревню десять человек, среди которых я узнал одного хефтлинга, с которым не раз встречался в каменоломнях концлагеря Маутхаузен. Всех усадили вокруг стола напротив «милиции».

– Мы снимаем кино. Дело происходит в русской деревне. Я – помреж, вы – артисты. Для начала нам нужно заснять праздничную сцену. Жители деревни в честь праздника пьют водку. Вот вам выпивка, вот и закуска,—

выставил ассистент на стол четверть какой–то светлой жидкости, пучок зеленого лука, полную миску соленых огурцов и десять граненых стаканов.– Пейте, ешьте, беседуй

те между собой. Можно и распевать песни. Вообще, ведите себя так, как вели бы на празднике у ,себя дома. Начинайте!

Голодные люди выпили по стакану и набросились на еду, а ассистент вышел за перегородку, где профессор Вагнер с незнакомым мне молодым человеком готовили кинокамеру.

Праздничный обед продолжался всего несколько минут. «Артисты», не успев еще допить по одному стакану, вдруг заволновались. Один из них, до начала трапезы еле державшийся на ногах, неожиданно выпучил глаза, вскочил с места и пустился бежать. Другой молниеносно взобрался на пожарную каланчу.

– Я – самолет! – крикнул он, раскинув руки наподобие крыльев моноплана,– Смотрите, как я полечу!

С этими словами он прыгнул с каланчи, но не полетел, а шлепнулся на землю.

Третий истошным голосом заревел:

– Пожар! Горим! Дайте воды!

Четвертый почему–то разделся догола и с остервенением начал царапать свою грудь, живот и бедра.

Я заметил, что профессор Вагнер делает мне знаки, а потом и расслышал его голос.

– Свистеть надо! – кричал он.– Призови их к порядку!

Я засвистел. Услышав свисток, пятеро, все еще продолжавшие сидеть, обернулись ко мне.

Мильтошка! – закричал один из них.– Он оштрафует нас.

Бей легавого! – призвал второй.

Тут же все вскочили на ноги и подбежали ко мне. Одни уже трясли железную изгородь, другие поносили меня нецензурной бранью, а пятый с ловкостью циркового акробата перемахнул через ворота, схватил кусок железной трубы и бросился на меня. Если бы он напал на меня до приема эликсира силы, я легко расправился бы с ним голыми руками, а теперь едва отделался от верной смерти, подставив под его удары винтовочный приклад. Тем временем другие тоже начали перелезать через ограду. Мешкать было нельзя. Ударом приклада я вышиб из рук напавшего на меня кусок железной трубы, а самого заколол штыком. В это время на меня сзади набросился его товарищ и начал душить. Я буквально задыхался, бил его нога–ми и локтями, но никак не мог освободить свою шею от его мертвой хватки. К счастью, как раз в этот момент действие эликсира закончилось, и все испытуемые повалились на землю. Наступила агония, которая продолжалась не больше пяти минут, у каждого из них изо рта, из носа и из глаз хлынула кровь, после чего все они перестали корчиться и биться.