Текст книги "Пчелы мистера Холмса"

Автор книги: Митч Каллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Да, правда, – с удивленным видом ответил мой клиент.

– И тогда вы отказались от ее услуг.

– Да, но как…

– Милый юноша, это ведь было неизбежно, не так ли? Вы считали ее ответственной за оккультные действия вашей жены, так что соответствующий умысел был у вас еще тогда, когда вы шли к ней утром. Во всяком случае, не расторгни вы вашу договоренность, она наверняка не угрожала бы вам арестом. Теперь прошу простить меня за то, что я вас перебиваю. Я делаю это затем, чтобы поскорее разделаться с предметами, в подробном изложении которых мне многое может показаться излишним. Продолжайте.

– Что, спрошу я вас, мне оставалось? У меня не было выбора. Думая, что поступаю по справедливости, я не потребовал обратно денег за несостоявшиеся уроки, а она не предложила их вернуть. И все-таки ее самообладание меня потрясло. Когда я сказал, что нужды в ее услугах больше нет, она улыбнулась и кивнула в знак согласия.

– Мой дорогой сэр, если вы думаете, что так лучше для Энн, – сказала она, – то я тоже думаю, что так лучше для Энн. Вы же ее муж. Желаю вам долгой и счастливой жизни вместе.

Нельзя было верить тому, что она говорит. Я убежден, что, когда тем утром я уходил от нее, она уже хорошо понимала, что Энн находится под ее влиянием и не сможет так просто из-под него выйти. Сейчас я вижу, что она мошенница самого худшего разбора. Позже это сделалось мне совершенно ясно: сначала она понизила плату, а потом, увлекши бедную Энн своими глупостями, предложила продлить время уроков, чтобы вытянуть побольше денег из моего кармана. Также я опасаюсь, что у нее есть виды на наследство, оставленное Энн ее матерью, – не великую, но существенную сумму. Я не сомневаюсь в этом, мистер Холмс.

– Тогда вам это в голову не пришло? – спросил я.

– Нет, – ответил он. – Я думал только о том, как Энн встретит новость. Я провел нелегкий день на работе, размышляя над создавшимся положением и подыскивая нужные слова. Вернувшись вечером домой, я пригласил Энн в свой кабинет, она села против меня, и я спокойно рассказал ей все. Я указал на то, что с некоторых пор она пренебрегает своими обязанностями по дому и что ее одержимость гармоникой – тогда я впервые назвал это так – омрачает наш брак. Я сказал, что у каждого из нас есть определенные обязательства друг перед другом: я должен обеспечить ей надежный и прочный быт, она – вести хозяйство. Еще я сказал, что меня глубоко обеспокоило увиденное на чердаке, но я не виню ее за скорбь по нашим детям. Затем я перешел к своему визиту к мадам Ширмер. Я сказал, что занятий больше не будет и мадам Ширмер согласилась, что это к лучшему. Я взял ее руку и посмотрел ей прямо в лицо, не выражавшее никаких чувств.

– Тебе впредь воспрещается встречаться с этой женщиной, Энн, – сказал я, – и завтра я уберу гармонику из дома. Я не хочу быть жестоким или неразумным, но я хочу вернуть себе жену. Я хочу вернуть тебя, Энн. Я хочу, чтобы мы стали такими, как раньше. Нам надо возвратить порядок в нашу жизнь.

Она заплакала, но то были слезы сожаления, не злобы. Я опустился на колени рядом с ней.

– Прости меня, – сказал я и обнял ее.

– Нет, – прошептала она мне на ухо, – это мне нужно просить прощения. Я так запуталась. Мне кажется, что я уже никогда не смогу поступать правильно, и не знаю отчего.

– Не поддавайся этому, Энн. Если ты будешь верить мне, то убедишься – все хорошо.

Тогда она пообещала, мистер Холмс, что постарается быть мне лучшей женой. И казалось, что она сдержит слово. По правде говоря, я прежде не видел, чтобы она так стремительно менялась. Конечно, порою я догадывался, что внутри нее неслышно бушуют бури. Изредка она мрачнела, словно задумавшись о чем-то гнетущем, и, по крайней мере в течение какого-то времени, уделяла несообразно много внимания уборке в мансарде. Но гармоники уже не было, и я не насторожился. Да и с чего бы? Все по дому бывало сделано к моему возвращению со службы. После ужина мы, как в лучшие дни, наслаждались обществом друг друга, часами просиживая за беседой в гостиной. Счастье будто бы снова пришло в наш дом.

– Рад за вас, – тепло сказал я, закуривая третью сигарету. – И все же не могу уразуметь, почему вы решили посоветоваться со мной. В известном отношении это, безусловно, занимательная история. Но вы встревожены чем-то другим, и я не понимаю чем. Вы, на мой взгляд, вполне способны справиться со своими трудностями.

– Прошу вас, мистер Холмс, мне нужна ваша помощь.

– Я не могу помочь вам, не зная истинной природы вашего дела. Пока я не вижу в нем ничего загадочного.

– Но моя жена по-прежнему уходит!

– По-прежнему уходит? Надо ли заключить, что она по-прежнему приходит обратно?

– Да.

– Как часто это случалось?

– Пять раз.

– И когда она начала исчезать?

– Две недели назад.

– Ясно. Более чем вероятно, во вторник. В четверг это случилось снова. Поправьте меня, если я не прав, но на следующей неделе все было так же, и, разумеется, в этот вторник произошло то же самое.

– Точно так.

– Чудесно. Это уже другой разговор, мистер Келлер. Понятно, что ваша история ведет к двери мадам Ширмер, но все равно расскажите мне об этом. Может быть, я нападу еще на одну-две нужные детали. Будьте милостивы начать с первого исчезновения, хотя и неверно называть проявление ослушания этим словом.

Мистер Келлер с грустью посмотрел на меня. Затем взглянул в окно, сокрушенно покачав головой.

– Я слишком много думал об этом, – поведал он. – Понимаете, день у меня обычно очень занят, и обед мне приносит посыльный. Но в тот раз работы было поменьше, и я пошел домой пообедать с Энн. Обнаружив ее отсутствие, я не придал этому особого значения. Я сам призывал ее регулярно гулять, и, следуя моему совету, она стала совершать дневной моцион. Я подумал, что она ушла на прогулку, написал ей записку и вернулся в контору.

– И куда, по ее словам, эти прогулки заводили ее?

– К мяснику или на рынок. Еще она полюбила парк при Физико-ботаническом обществе и, по ее словам, проводила там целые часы, читая среди цветов.

– И впрямь, это самое подходящее место для такого рода досуга. Продолжайте ваш рассказ.

– Вечером я пришел домой, и ее еще не было. Записка оставалась на двери, и признаков того, что Энн возвращалась, не имелось. Я разволновался. Первой моей мыслью было отправиться на ее поиски, но не успел я выйти из дома, как Энн вошла в калитку. Какая же она была усталая, мистер Холмс, и, увидев меня, она, кажется, смутилась. Я спросил, почему она так поздно, и она ответила, что уснула в парке Физико-ботанического общества. Это было неправдоподобно, но едва ли невозможно, и я удержался от дальнейших расспросов. По чести говоря, я просто почувствовал облегчение оттого, что она дома.

Но через два дня это случилось вновь. Я пришел домой, а Энн не было. Вскоре она появилась и объяснила, что снова задремала под деревом в парке. На другой неделе все повторилось – опять во вторник и в четверг. Будь то другие дни, у меня не зародилось бы подозрений так быстро, и я бы не стремился проверить свои догадки. Зная, что ее занятия начинались в четыре и заканчивались в шесть, я рано ушел со службы и занял неприметную наблюдательную позицию на улице напротив магазина Портмана. В четверть пятого на меня снизошло что-то вроде успокоения, но, готовясь уйти, я увидел ее. Как ни в чем не бывало она шла по Монтегю-стрит – по другой ее стороне, – высоко подняв солнечный зонтик, который я подарил ей на день рождения. В эту минуту мое сердце оборвалось, и я застыл, не пошел за ней, не окликнул ее, только смотрел, как она складывает зонтик и входит в магазин Портмана.

– Обычно ли для вашей жены являться на условленную встречу с опозданием?

– Наоборот, мистер Холмс. Она считает, что точность – это добродетель, то есть считала до некоторых пор.

– Понятно. Прошу вас, дальше.

– Вы можете представить, какое во мне вскипело возмущение. Мгновение спустя я взбегал по лестнице к квартире мадам Ширмер. Я уже слышал, как Энн играет на гармонике свои страшные, тяжелые мелодии; самое их звучание распалило мой гнев, и со всей яростью я ударил в дверь.

– Энн! – закричал я. – Энн!

Но встретила меня не моя жена. Это была мадам Ширмер. Она открыла дверь и вперила в меня самый злобный взгляд, какой мне доводилось встречать.

– Я хочу видеть мою жену, немедленно! – возгласил я. – Я знаю, что она здесь! – Тут же музыка перестала доноситься из глубины квартиры.

– Идите домой и там увидите свою жену, герр Келлер! – негромко сказала она, ступая вперед и закрывая за собою дверь. – Энн уже не учится у меня! – Она держалась за ручку двери и загораживала своим массивным телом проход, дабы я не мог прорваться в квартиру.

– Вы обманули меня, – сказал я достаточно громко, чтобы могла услышать Энн. – Вы обе меня обманули, и я этого не спущу! Вы подлая и порочная особа!

Мадам Ширмер рассвирепела, да и я так рассердился, что язык у меня заплетался, как у пьяного. Оглядываясь теперь назад, я понимаю, что мое поведение не отвечало здравому смыслу, пусть эта кошмарная женщина и предала меня, пусть я и боялся за свою жену.

– Я только даю уроки, – сказала она, – но вы делаете это трудным для меня. Вы пьяный человек, и вы подумаете об этом завтра и будете злы на себя! Я больше не буду говорить с вами, герр Келлер, поэтому никогда не стучите так в мою дверь опять!

Тут мое негодование вырвалось наружу, мистер Холмс, и боюсь, я повысил голос сильнее, чем было бы разумно.

– Я знаю, что она приходит сюда, и я убежден, что вы продолжаете кружить ей голову своими сатанинскими идеями! Я понятия не имею, чего вы рассчитываете этим добиться, но если вы ищете ее наследства, то могу вас заверить: я сделаю все, что под силу человеку, дабы вам не удалось даже притронуться к нему! Разрешите предостеречь вас, мадам Ширмер: пока моя жена не окажется свободна от вашего влияния, я буду препятствовать каждому вашему шагу и не позволю дальше дурачить себя!

Рука ее соскользнула с дверной ручки, пальцы сжались в кулак, казалось, она вот-вот ударит меня. Как я уже сказал, это крупная, дюжая немка, и я не сомневаюсь, что она могла бы с легкостью одолеть среднего мужчину. Однако она погасила свой воинственный пыл и сказала:

– Теперь я предупреждаю вас. Уходите и никогда больше не приходите. Если вы сделаете беспорядок еще раз, я могу подвести вас под арест! – Затем она развернулась на каблуках и вошла в квартиру, захлопнув передо мною дверь.

Тяжко потрясенный, я тотчас же ушел и отправился домой, собираясь выбранить Энн по ее возвращении. Я был уверен, она слышала, как я препирался с мадам Ширмер, и меня очень расстроило, что она пряталась в гостиной этой женщины и не вышла ко мне. Со своей стороны, я не мог теперь отрицать, что следил за ней; это перестало быть для нее секретом. Но, к моему полному и окончательному изумлению, вернувшись, я застал ее дома. И этого я никак не возьму в толк: она не могла уйти от мадам Ширмер раньше меня, тем более что ее квартира находится на втором этаже. Даже если бы ей и удалось каким-то образом совершить это, она бы вряд ли успела начать готовить ужин до моего возвращения. Я был – и остаюсь – озадачен тем, как у нее это вышло. За ужином я ждал от нее какого-нибудь упоминания о моей ссоре с мадам Ширмер, но она ни слова об этом не сказала. А когда я спросил, что она делала днем, она ответила:

– Я взялась за новый роман, а до этого немного прошлась по парку Физико-ботанического общества.

– Снова? Он тебе не наскучил?

– С чего бы? Это такое чудное место.

– Во время твоих прогулок тебе не повстречалась мадам Ширмер, Энн?

– Нет, Томас, конечно нет.

Я спросил, не ошибается ли она, но она, похоже, досадуя на меня, стояла на своем.

– Значит, она обманывает вас, – сказал я. – Иным женщинам свойствен редкий талант заставлять мужчину верить тому, что, как ему доподлинно известно, есть ложь.

– Мистер Холмс, поймите. Энн не способна с умыслом лгать. Это не в ее натуре. Если бы она обманывала меня, я бы понял это и не преминул бы ее уличить. Но нет, она не обманывала – я видел по ее лицу, и я уверен, что она не знает о моем столкновении с мадам Ширмер. Как такое возможно, я не постигаю. При этом я могу утверждать, что она была там, как могу утверждать и то, что она сказала мне правду, – и я затрудняюсь все это уяснить. Поэтому тем вечером я, не теряя времени, написал вам, прося совета и помощи.

Такую загадку предложил мне мой клиент. При всей простоте она содержала некоторые детали, которые я нашел небезынтересными. Обратившись к своему испытанному методу логического анализа, я отринул все версии, кроме одной, ибо вероятных толкований этого дела, как мне представлялось, было весьма немного.

– В этом магазине, – спросил я, – вы не заметили каких-нибудь служащих, кроме самого владельца?

– Я помню только старика хозяина. У меня возникло впечатление, что он работает в магазине один, хотя это и дается ему нелегко.

– Отчего?

– Я имел в виду, что он кажется больным. У него жестокий затяжной кашель и явно слабое зрение. Когда я впервые пришел туда и спросил, как мне найти мадам Ширмер, он взял увеличительное стекло, чтобы рассмотреть мое лицо. А в последний раз он, по-моему, даже и не увидел, как я вошел в магазин.

– Наверное, слишком долго гнулся над книгами при лампе. Однако же, хотя я чрезвычайно хорошо знаком с Монтегю-стрит и ее окрестностями, признаюсь, этот магазин мне неизвестен. Вы не можете сказать, много ли там товара?

– Могу, мистер Холмс. Помещение, прошу отметить, небольшое, должно быть, прежде оно было жилым, но каждая комната забита книгами. Карты, кажется, держат где-то еще. Вывеска у входа предлагает покупателям обращаться с запросами касательно карт к самому мистеру Портману. В магазине я не увидел ни единой.

– Вы, случайно, не осведомились у мистера Портмана – я полагаю, что так зовут владельца, – не заметил ли он, как ваша жена заходила в магазин?

– В этом не было нужды. Как я сказал, зрение у него ужасное. Я ведь сам видел, как она вошла, а мое зрение более чем удовлетворительное.

– Я не подвергаю сомнению вашу зоркость, мистер Келлер. Вообще говоря, ваше дело не являет собою ничего особенного, но все же кое-что мне нужно выяснить лично. Я сейчас же отправлюсь с вами на Монтегю-стрит.

– Сейчас же?

– Сегодня четверг, разве не так? – Потянув за часовую цепочку, я установил, что времени было почти половина четвертого. – И я вижу, что, выйдя сейчас, мы поспеем к Портману раньше вашей жены. – Вставая, чтобы надеть пальто, я добавил: – Теперь мы должны быть осмотрительны, ибо речь идет о душевных неурядицах по меньшей мере одной пребывающей в беспокойном состоянии женщины. Будем надеяться, что ваша жена столь же точна и последовательна в своих действиях, как мои часы. Однако если она вновь решит запоздать с появлением, это может пойти нам на пользу.

Затем мы с некоторой поспешностью покинули Бейкер-стрит и вскоре очутились среди толкотни и гама суетливых лондонских улиц. И, пока мы пробирались к Портману, я ясно понял, что заданная мне мистером Келлером задача представляла, если вдуматься, малый интерес, а то и не представляла его вовсе. Откровенно говоря, она не смогла бы вдохновить добрейшего доктора даже на размышления беллетристического толка. Ныне я понимаю, что это было третьестепенное дело, на которое я бы набросился в те годы, когда делал первые шаги на поприще частного сыска, но на закате моей карьеры оно показалось мне скорее подходящим для передачи кому-нибудь другому; чаще всего я отсылал подобное юной смене – как правило, Сету Уиверу, или Тревору из Саутворка, или Лиз Пиннер, каждый из них подавал определенные надежды в сыскном ремесле.

Сознаюсь, мое внимание к делу мистера Келлера было вызвано не его многословным рассказом, но двумя исключительно личными, хотя и не связанными друг с другом моментами: интересом любителя музыки к пресловутой стеклянной гармонике – инструменту, который мне часто хотелось опробовать самому, и тем притягательным, необычным лицом, которое я увидел на фотографии. Скажу только, что первое мне легче объяснить себе, чем второе, ибо впоследствии я пришел к выводу, что моя мимолетная расположенность к прекрасному полу происходила от частых высказываний Джона о пользе для здоровья, каковую несет сообщение с женщинами. Если не считать такого объяснения сих неподвластных разуму чувств, я бессилен понять прелесть, которой обладала эта неприметная, заурядная фотография замужней дамы.

Глава 4

В ответ на вопрос Роджера о том, как две японские пчелы попали к нему в руки, Холмс погладил бороду и, немного подумав, рассказал о пасеке, обнаруженной им в центре Токио:

– Нашел ее по чистой случайности – не заметил бы, если бы поехал автомобилем вместе с багажом, но, намаявшись в каюте, я нуждался в моционе.

– Вы много прошли?

– Мне так кажется, да, я уверен, что много, хотя и не могу с определенностью вспомнить точное расстояние. Они сидели лицом к лицу в библиотеке, Холмс – откинувшись, со стаканом бренди, Роджер – подавшись вперед, стиснув пузырек с пчелами.

– Видишь ли, представилась великолепная возможность прогуляться – погода была идеальная, очень славная, я горел желанием посмотреть на город.

Глядя на мальчика и вспоминая то утро в Токио, Холмс был раскован и словоохотлив. Он, ясное дело, опустил неприятные подробности, вроде той, что заблудился в деловом квартале Синдзюку, ища железнодорожную станцию, и, когда бродил по узким улицам, обычно безотказное умение ориентироваться полностью оставило его. Незачем было говорить мальчику о том, что он едва не опоздал на поезд в портовый город Кобе, или о том, что, прежде чем утешиться пасекой, он наблюдал наихудшие стороны японского послевоенного общества: мужчин и женщин, обитавших в самодельных хижинах, упаковочных ящиках или покореженных железных сараях в самых оживленных частях города; домохозяек с детьми на спине, выстроившихся в очередь за рисом и бататом; людей, втиснутых в переполненные автобусы, сидящих на крышах вагонов, прилепившихся к буферам локомотивов; бесчисленных голодных азиатов, проходивших мимо него по улице, их алчущие глаза, глядевшие на потерянного англичанина, шедшего среди них (опираясь на две трости, скрывая смятенное выражение лица под длинными волосами и бородой).

В конечном счете Роджер узнал лишь о встрече с городскими пчелами. Все равно его без остатка захватило то, что он слышал, и он ни разу не отвел своих голубых глаз от Холмса; лицо Роджера было покорно и внимательно, глаза широко распахнуты, зрачки замерли на этих древних, умных глазах, словно мальчик видел далекие огни, мерцавшие за недосягаемым горизонтом, проблески чего-то трепетного и живого, существовавшего вне пределов его восприятия. И эти серые глаза, пристально глядевшие на него – пронзительные и одновременно добрые, – тщились в ответ перекинуть мост через пролегшую между ними жизнь, и пустел стакан с бренди, и нагревалось в мягких ладонях стекло пузырька, и этот выдержанный, умудренный голос каким-то образом заставлял Роджера ощущать себя значительно старше и много опытнее, чем он был.

Углубляясь все дальше и дальше в Синдзюку, рассказывал Холмс, он обратил внимание на пчел, летавших тут и там, гудевших над маленькими островками цветов под уличными деревьями и над цветочными горшками, выставленными из домов. Затем, пытаясь следовать за пчелами, иногда упуская из виду одну, но вскоре замечая другую, он пришел к оазису в самом сердце города: там было, по его подсчетам, два десятка колоний, каждая из которых могла ежегодно производить приличное количество меда. Какие же находчивые создания – на такой мысли он поймал себя, поскольку было очевидно, что места взятков колоний Синдзюку менялись от сезона к сезону. Возможно, они преодолевали большие расстояния в сентябре, когда цветов было мало, и много меньшие – в пору весеннего и летнего цветения, потому что, когда в апреле распускались цветы вишни, пища вокруг не переводилась. Ведь, пояснил он Роджеру, чем короче путь за взятками, тем больше добыча колонии; соответственно, учитывая менее выраженное соперничество в сборе нектара и пыльцы со стороны слабосильных городских опылителей вроде сирфид, мух, бабочек и жуков, самые обильные источники пищи явно располагались и использовались в Токио, а не в отдаленных краях.

Но на отправной вопрос Роджера о японских пчелах ответа так и не последовало (а мальчик был слишком хорошо воспитан, чтобы настаивать на нем). При этом Холмс вопрос не забыл. Ответ же не спешил прийти, медлил, как имя на кончике языка. Да, он привез пчел из Японии. Да, они предназначались мальчику в подарок. Но как они попали к Холмсу, было неясно: то ли когда он был на пасеке (что маловероятно, ибо все его думы были лишь о том, как отыскать железнодорожную станцию), то ли во время его разъездов с господином Умэдзаки (так как они много где побывали после того, как он приехал в Кобе). Этот очевидный огрех памяти, как он опасался, был следствием возрастных перемен в его лобной доле – как еще объяснить то, что одни воспоминания оставались невредимы, а другие были основательно повреждены? Тоже странно – он совершенно твердо помнил что-то из детства, например, то утро, когда впервые переступил порог школы фехтования мэтра Альфонса Бенсана (жилистый француз поглаживал кустистые военные усы, подозрительно глядя на высокого, худого, застенчивого мальчика); а иногда он смотрел на часы и понимал, что не может отчитаться перед собою за прошедшую часть дня.

Однако он был убежден в том, что воспоминаний больше сохранилось, чем утратилось. По возвращении домой вечерами он садился за стол и – в перерывах между работой над своим неоконченным трудом («Все об искусстве расследования») и подготовкой тридцатисемилетней выдержки «Практического руководства по разведению пчел» к переизданию в «Бич и Томпсон» – непременно обращал свои мысли туда, откуда вернулся. Тогда он мог вновь оказаться там, на железнодорожной платформе в Кобе, ожидая после долгой дороги господина Умэдзаки и посматривая на проходивших мимо: малочисленные американские офицеры и солдаты бродили среди местных жителей, предпринимателей, семей с детьми; по платформе разносилась и растворялась в ночи какофония голосов и быстрых шагов.

– Шерлок-сан?

Словно из ниоткуда, около него возник стройный мужчина в альпийской шляпе, рубашке апаш, шортах и теннисных туфлях. С ним был другой – чуть моложе, одетый точно так же. Оба одинаковых человека глядели на него сквозь очки в проволочной оправе, и старший – вероятно, лет пятидесяти с небольшим, решил Холмс, впрочем, относительно азиатов трудно судить с уверенностью, – встал перед ним и поклонился; второй без промедления сделал то же.

– Я полагаю, вы господин Умэдзаки.

– Да, сэр, – сказал старший, оставаясь склоненным. – Добро пожаловать в Японию и добро пожаловать в Кобе. Для нас честь приветствовать вас. Для нас также честь принимать вас в нашем доме.

И хотя письма господина Умэдзаки свидетельствовали о хорошем владении английским языком, Холмса приятно удивил его британский выговор, указывавший на порядочное образование, полученное за рубежами Страны восходящего солнца. Ведь Холмс, в сущности, ничего не знал об этом человеке, кроме того, что тот разделял его страсть к зантоксилуму перечному, или, как он назывался по-японски, хирэ сансё. Именно этот общий интерес послужил поводом к их продолжительной переписке (господин Умэдзаки написал первым, прочитав опубликованную Холмсом несколько лет назад монографию под названием «Ценность маточного молочка, с дальнейшими рассуждениями о пользе для здоровья зантоксилума перечного»). Но поскольку этот кустарник в основном растет у берегов своей родины Японии, Холмс никогда не видел его своими глазами, как не пробовал и блюд, приготовленных с добавлением его листьев. К тому же, путешествуя в молодые годы, он ни разу не воспользовался возможностью посетить Японию. Когда господин Умэдзаки пригласил его, он понял, что время может не предоставить ему другого случая обследовать те достославные сады, о которых он лишь читал, или однажды в жизни увидеть и испробовать на вкус необычное раскидистое растение, давно и глубоко восхищавшее его, чьи свойства, как ему казалось, способны продлевать человеческие дни так же, как его возлюбленное маточное молочко.

– Почтите и меня знакомством?

– Да, – сказал господин Умэдзаки, выпрямляясь. – Прошу вас, сэр, позвольте мне представить вам моего брата. Это Хэнсюро.

Хэнсюро сгибался в поклоне, полузакрыв глаза.

– Сэнсэй, здравствуйте, вы очень великий детектив, очень великий…

– Хэнсюро – так правильно?

– Спасибо, сэнсэй, спасибо, вы очень великий…

Какой загадочной внезапно предстала эта пара: один брат свободно говорил по-английски, другой едва мог связать два слова. Вскоре, по дороге со станции, Холмс отметил, что младший своеобразно покачивает бедрами – как будто вес багажа, который нес Хэнсюро, как-то сообщил ему женскую походку, – и пришел к выводу, что эта походка скорее была для него естественна, чем возникла под действием момента (багаж, в конце концов, весил не так уж и много). Они подошли к остановке трамвая, Хэнсюро поставил чемоданы на землю и достал пачку сигарет:

– Сэнсэй…

– Благодарю, – сказал Холмс, взяв сигарету и поднося ее к губам. Освещенный уличным фонарем, Хэнсюро зажег спичку, прикрывая пламя ладонью. Нагнувшись к огню, Холмс увидел изящные руки в следах красной краски, гладкую кожу, аккуратно подстриженные ногти, испачканные на кончиках (руки художника, подумал он, и ногти живописца). Смакуя сигарету, он вгляделся в конец темной улицы и рассмотрел вдалеке очертания людей, бороздивших пылающий неоном вывесок тесный квартал. Где-то негромко, но бодро играл джаз, и между затяжками он уловил слабый аромат жареного мяса.

– Думаю, вы голодны, – сказал господин Умэдзаки, всю дорогу от станции молча державшийся рядом с ним.

– Да, – сказал Холмс. – И еще я устал.

– В таком случае, почему бы нам не остаться сегодня дома? Там и поужинаем, если вы не против.

– Превосходное предложение.

Хэнсюро заговорил с господином Умэдзаки по-японски; его элегантные руки бурно жестикулировали – быстро коснулись шляпы, несколько раз изобразили средних размеров клык возле рта, – и сигарета опасно плясала в губах. Потом Хэнсюро широко улыбнулся, кивая Холмсу, и слегка поклонился ему.

– Он спрашивает, привезли ли вы свою знаменитую шляпу, – сказал господин Умэдзаки, чуть конфузясь. – Кажется, она называется охотничьей. И вашу большую трубку – вы ее захватили?

Хэнсюро, все так же кивая, одновременно показал на свою альпийскую шляпу и сигарету.

– Нет, нет, – ответил Холмс. – Боюсь, я никогда не носил охотничью шляпу и не курил большую трубку, это лишь украшения, придуманные иллюстратором, чтобы, наверное, придать мне запоминающиеся черты и увеличить продажу журналов. От меня тут не очень много зависело.

– О, – сказал господин Умэдзаки, и на его лице появилось разочарование, которое тут же отразилось на лице Хэнсюро, когда ему была открыта истина (младший быстро поклонился, по-видимому устыдившись).

– Ничего, – сказал Холмс, привыкший к таким вопросам и, по совести говоря, получавший толику извращенного удовольствия от развеивания мифов. – Скажите ему, что все хорошо, все хорошо.

– Мы не знали, – объяснил господин Умэдзаки, перед тем как успокоить Хэнсюро.

– Немногие знают, – скромно сказал Холмс, выпуская дым.

Скоро показался трамвай, кативший, дребезжа, оттуда, где сияли неоновые вывески, и, пока Хэнсюро поднимал багаж, Холмс опять поглядел вглубь улицы.

– Вы слышите музыку? – спросил он господина Умэдзаки.

– Да. Вообще-то я часто ее слышу, иногда всю ночь. В Кобе мало интересного для туристов, и мы восполняем эту нехватку ночной жизнью.

– Вот как, – сказал Холмс, щурясь в напрасном усилии лучше рассмотреть яркие клубы и бары вдали (музыку уже заглушал подходивший трамвай). Потом он увидел, как удаляется от неоновых вывесок и едет районом закрытых магазинов, пустых тротуаров, темных углов. Вскоре трамвай углубился в царство развалин, пожарищ, военного разора – опустелую местность без фонарей, где силуэты обвалившихся домов освещались только полной луной над городом.

И, как если бы зрелище заброшенных улиц Кобе окончательно изнурило его, Холмс смежил веки и обмяк на сиденье. Длинный день наконец сломил его, и немногие оставшиеся в нем силы спустя некоторое время ушли на то, чтобы расшевелиться на сиденье и начать подъем по идущей в гору улице (Хэнсюро шел первым, господин Умэдзаки держал Холмса под руку). Трости стукали по дороге, и теплый порывистый ветер с моря тяготил Холмса, принося с собою запах соленой воды. Выдыхая ночной воздух, он рисовал себе в воображении Сассекс, свой дом, который он нарек «La Paisible»[3]3
  Мирная, тихая (франц.).


[Закрыть] («Мой мирный уголок», назвал он его как-то раз в письме к брату Майкрофту), и прибрежную линию меловых скал в окне кабинета. Ему хотелось спать, и он видел свою маленькую спальню, постель с отвернутым одеялом.

– Почти пришли, – сказал господин Умэдзаки. – Перед вами мое наследственное владение.

Впереди, в конце улицы, стоял необычный двухэтажный дом. Чужак в стране традиционных минка, дом господина Умэдзаки был выстроен в викторианском стиле – крашенный в красный цвет, окруженный частоколом, с палисадником, устроенным под английский сад. Вокруг особняка стояла тьма, но через витраж свет падал на широкое крыльцо, и дом казался маяком под ночным небом. Холмс был слишком изможден и ни на что не мог отозваться, даже когда вошел за Хэнсюро в холл, уставленный впечатляющим собранием стеклянных изделий ар нуво и ар деко.

– Среди прочих мы собираем Лалика, Тиффани и Галле, – сказал господин Умэдзаки, указывая ему дорогу.

– Вижу, – сказал Холмс, изображая заинтересованность. Потом он почувствовал себя бесплотным, как бы плывущим по течению нудного сна. Впоследствии он больше ничего не мог вспомнить о своем первом вечере в Кобе – ни ужина, который ел, ни беседы, которую они вели, ни того, как его проводили в предназначенную ему комнату. Не помнил он и знакомства с сумрачной женщиной по имени Мая, хотя та подала ему ужин, наполнила его стакан, без сомнения, разобрала его багаж. Она же явилась утром, отдернула шторы, разбудила его. Ее присутствие не смущало, и, несмотря на то что он находился в полубессознательном состоянии, когда они встретились накануне, ее лицо сейчас же показалось ему знакомым, но неприветливым. Жена ли она господину Умэдзаки, гадал Холмс. Быть может, экономка? Одетая в кимоно, причесавшая седеющие волосы скорее по-западному, она выглядела старше Хэнсюро, но немногим старше утонченного Умэдзаки. Как бы то ни было, это была непривлекательная женщина, совсем простая, круглоголовая, плосконосая, с глазами растянутыми в две узенькие щелки, отчего она казалась подслеповатой, похожей на кротиху. И думать нечего, заключил он, экономка.