Текст книги "Любовь шевалье"

Автор книги: Мишель Зевако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Глава 12
ЧУДО В МОНАСТЫРЕ

В 1290 году сотворил Господь в Париже чудо, и мы должны рассказать об этом, чтобы читатель разобрался в последующих событиях.

Жил в те времена недалеко от собора Парижской Богоматери некий иудей Ионафан. Следует заметить, что у этого неверного был прекрасный дом, окруженный огромным садом. Добавим, что бедному еврею не повезло: сад его как раз примыкал к стене одного монастыря и очень нравился тамошним монахам.

И вот этот иудей (так утверждают его достойные соседи-монахи) задумал совершить святотатство. И что же он сделал? В воскресенье на святую пасху 1290 года послал Ионафан одну женщину в собор причаститься. Она получила священную облатку, но не съела ее, а принесла еврею.

И вот подлый еретик начал пронзать облатку острием кинжала. И что же произошло? На ней выступила кровь, алая кровь!..

Узрев чудо, несчастная женщина, послушное орудие злодея-еретика, раскаялась и бросилась в ноги к добрым монахам – все братья из аббатства тому свидетели.

А иудей не успокоился: взяв гвоздь, он принялся молотком вколачивать его в облатку. И снова брызнула кровь!..

Разъяренный Ионафан швырнул облатку в огонь, но она поднялась из пламени и воспарила над очагом. Увидев, сколь велико могущество Господа, проклятый иудей схватил котелок, наполнил его водой и повесил над очагом. Когда вода закипела, он бросил туда облатку, однако она не растаяла – но вода в котелке стала кроваво-красной.

Трудно даже вообразить себе, какие еще злодеяния замыслил иудей Ионафан, но его вовремя остановили. Этот закоренелый грешник так и не признался в своих преступлениях. Охваченные благородным гневом монахи связали его по рукам и ногам и заживо сожгли на костре.

Когда иудей превратился в горстку пепла, братья с молитвой на устах изгнали дух еретика из дома и сада и присоединили их к монастырским владениям. Один достойный горожанин по имени Ренье-Фламинь воздвиг в саду часовню, получившую название Часовня Чудес.

Мы не знаем, действительно ли Ионафан погружал облатку в кипяток, но нам доподлинно известно, что он окончил свои дни на костре, а его прекрасный сад перешел к монастырю.

С тех пор, с 1290 года, в этом месте неоднократно творились чудеса. Время от времени вода, налитая в тот самый котелок, превращалась в кровь. Обычно это считалось небесным знамением: таким образом Господь повелевал парижанам сжечь на костре пару-тройку еретиков.

Очередное чудо произошло семнадцатого августа 1572 года, в воскресенье. Это было как раз накануне венчания Генриха Беарнского с принцессой Маргаритой Французской. Часов в пять вечера двери обители распахнулись, и на улицу, заполненную пестрой толпой, вышли два монаха с криками:

– Чудо! Чудо! Хвала Господу!

Одного из этих монахов наши читатели хорошо знают: брат Тибо, как всегда величественный и сладкоречивый; за ним следовал его постоянный спутник – брат Любен.

Мы уже говорили, что брат Любен получил разрешение аббата покинуть монастырь и послужить какое-то время лакеем на постоялом дворе «У ворожеи». Однако как раз в это воскресенье ему было велено возвратиться в монастырскую келью. Действительно, на постоялом дворе он больше не был нужен, поскольку сторонники Гиза прекратили устраивать тайные сборища в задней комнате заведения, принадлежавшего почтеннейшему Ландри. Отец настоятель заявил Любену:

– Брат мой, ваша миссия в миру завершена. Во время вашего длительного пребывания среди филистимлян вы вели себя достойно, но плоть наша слаба – боюсь, вы неоднократно впадали в грех чревоугодия. Учитывая, как прекрасно вы проявили себя в гостинице, мы доверяем вам присмотр за чудесным котлом. Это великая честь для вас, и ее разделит с вами брат Тибо. Однако в земле филистимлянской вы много грешили, и я накладываю на вас епитимью: в течение двух недель вы должны поститься и не вкушать ни мяса, ни овощей, ни вина.

– Покоряюсь… – прошептал Любен, согнувшись в почтительном поклоне.

А из глубины души монаха рвался стон:

– Две недели на хлебе и воде… я не выдержу… я умру!..

Несчастный Любен удалился в келью. Там его уже ждал брат Тибо, заранее получивший указания от настоятеля. Оба монаха отправились в зал, примыкавший ко входу в обитель.

В этом зале было устроено что-то вроде часовни: стояли стулья, на стенах висели образки, у стены возвышался своеобразный алтарь, а над ним виднелось огромное распятие. На алтаре и находился знаменитый котел. Обычно на него был накинут покров из темной ткани, но по праздникам верующим разрешалось взглянуть на реликвию: взору молящихся представал тогда обычный предмет кухонной утвари из ярко начищенной меди. Время от времени в него наливали воду, ожидая чуда.

Брат Тибо препроводил Любена в эту часовенку, и оба преклонили колени перед алтарем.

– А что это вы, брат мой, так тяжко вздыхаете? – осведомился Тибо.

– Как не вздыхать, брат мой! – ответствовал Любен. – Разве вы не помните восхитительные обеды и ужины у почтеннейшего Ландри?!. Какие паштеты готовила мадам Югетта! И мне частенько перепадали славные кусочки!.. А ветчина, Господи, что за ветчина! Да если еще запить ее тем вином, что гости нередко оставляли в бутылках… Особенно мне нравилось бургундское: глотнешь – и душа радуется…

– Как вам не стыдно, брат Любен! – воскликнул Тибо, но почему-то облизнулся.

– Что делать, что делать! Чувствую, демон чревоугодия (как выражается наш отец настоятель) целиком и полностью овладел мной. Нет, вы только представьте: сначала съедаешь что-нибудь остренькое, с пряностями, прямо пожар во рту, а потом заливаешь этот сладостный огонь хорошим вином…

Тут и брат Тибо не выдержал:

– От ваших слов у меня слюнки текут!

– Ах, брат мой, не знаю, каково оно – райское блаженство, уготованное праведникам на том свете, но если и есть рай на нашей грешной земле, то находится он, безусловно, на постоялом дворе «У ворожеи».

– А помните, брат мой, какие обеды нам подавали?..

– Как не помнить!.. Почтенный Ландри – достойный наследник своего великого отца, господина Грегуара. а тот был лучшим поваром в Париже!

– Давненько это было… – вздохнул брат Тибо. – Году этак в сорок седьмом-сорок восьмом, когда скончался наш государь Франциск I, а мы как раз познакомились со знаменитым Игнацием Лойолой… Хорошие были времена, дорогой Любен. Господин Грегуар замечательно кормил нас, вполне довольствуясь взамен нашим благословением.

– А нынче не так… добывая хлеб насущный, крутишься, бьешься, жизнью рискуешь… – вздохнул Любен.

– Истинная правда… – подхватил брат Тибо. – Ведь я-то на постоялом дворе, считай, голову в петлю сунул, согласившись сопровождать герцога де… Впрочем, молчу, вы-то не посвящены в секреты сильных мира сего…

– А теперь, – продолжал возмущенный Любен, – меня, словно сопливого послушника, сажают на хлеб и воду… будто я каторжник какой!

Тибо вдруг подмигнул товарищу и таинственно улыбнулся. Любен прекрасно знал своего друга, и в душе его затеплилась надежда.

– Брат Тибо! О, брат Тибо! – прошептал бывший лакей.

– Вы что-то хотите сказать? – лукаво осведомился Тибо,

– Ничего, брат мой, ничего… но мне показалось… вы так улыбнулись…

– Тише! – прошептал монах. – Прикройте дверь, брат Любен.

Тот бросился к дверям. Сердце его замирало в предвкушении блаженства.

– Значит, – продолжал Тибо, – настоятель наложил на вас епитимью?

– Увы! – простонал Любен, вновь теряя надежду.

– По-моему, вы этого не вынесете, – серьезно заметил хитрый Тибо.

– Ох, я уже умираю!..

Брат Тибо открыл стенной шкаф и вынул оттуда ломоть черствого черного хлеба и кувшин с водой.

– Это вам на два дня, брат Любен.

Любен взвыл, бия себя кулаками в грудь:

– Господи, лучше бы уж сразу сказали, что обрекаете своего друга на верную смерть! И это вы, брат Тибо! Сколько раз мы вместе обедали «У ворожеи», сколько бутылок распили! А теперь вы подсовываете мне камни вместо еды и эту сомнительную жидкость вместо питья. Боже, я и не предполагал, до чего вы жестокосерды!.. А как вспомню те паштеты у милейшего Ландри!..

– Прекратите, брат мой!

– Да, паштеты! – настаивал в слезах брат Любен. – И еще цыплят, цыплят на вертеле… господин Ландри их поворачивает, а с них так и капает жир!..

– Брат мой, не вводите меня в искушение…

– И вино, льющееся из бутылок в наши стаканы…

Тут душа брата Тибо не выдержала. Он схватил Любена за руку и, предварительно оглянувшись на запертую дверь, зашептал:

– Брат мой, представьте себе, я поднимаю покров со священной реликвии, а там…

С этими словами Тибо действительно откинул ткань, прикрывавшую котел, и запустил туда обе руки.

– Что – там?.. – спросил совершенно сбитый с толку и растерявшийся Любен.

– Во-первых, паштет с чудесной запеченной корочкой, точь-в-точь такой, как подавали на постоялом дворе.

И брат Тибо выложил паштет на алтарь. Любен прямо замер от восторга.

– Во-вторых, – продолжал Тибо, нагнувшись над котлом. – булка, испеченная только утром, мягкая внутри, хрустящая снаружи; затем холодный цыпленок; потом две бутылки белого вина, и еще эта розовая ветчина да четыре бутылки бургундского…

Вскоре весь алтарь был завален снедью. Любен молитвенно сложил руки, его толстые щеки тряслись от волнения. Сияющий Тибо величественным шагом подошел к своему собрату и сказал:

– Вы можете представить себе, брат мой, что на самом деле эта дивная снедь – всего лишь хлеб и вода?

– Конечно, могу!

– Так вот: пейте и ешьте, а я к вам присоединюсь. Конечно, лгать грешно, но все, что я делаю, совершается в интересах нашей святой Церкви… впрочем, не пытайтесь этого постичь…

Любен даже не старался понять, почему интересы церкви требуют, чтобы монах, посаженный на хлеб и воду, кушал цыпленка, запивая его бургундским. Он радостно выплеснул воду из кувшина в котел, подтащил к алтарю два стула, расставил на них бутылки и разложил еду.

Оба монаха приступили к трапезе.

– А черный хлеб не так и плох! – воскликнул Тибо, отправляя в рот огромный кусок паштета.

– А водичка какая ароматная! – добавил Любен, отхлебывая бургундское прямо из горлышка.

Брат Тибо ел в свое удовольствие, но мы должны заметить, что выпил он немного: всего одну бутылочку белого. Остальное досталось брату Любену.

После первой бутылки Любен погрузился в меланхолию.

После второй на него напал беспричинный смех.

После третьей он затянул во всю глотку «Аллилуйя!»

После четвертой начал каяться в своих грехах.

Чтобы утешиться, Любен принялся искать пятую и последнюю бутылку. Но так и не нашел: брат Тибо незаметно вылил содержимое этой бутылки в котел.

Потом, воздев руки к небу, он крикнул своему приятелю:

– Сюда, сюда, брат Любен! Боже мой!

– Что случилось? – пролепетал Любен.

– Господи, похоже, у меня что-то с глазами… Но… мне кажется…

– Да что там, брат мой?

– Вода… вы налили в котел воду…

– Ну, налил…

– Она… она превратилась в кровь…

– Не может быть… – заплетающимся языком проговорил Любен. – А не в вино ли?..

– Брат мой! – возмутился Тибо. – Разве можно шутить, когда речь идет о святыне! Подойдите и посмотрите сами!

– Иду, иду! – произнес Любен и неверным шагом приблизился к алтарю. Заглянув в котел, он смертельно побледнел и заорал: – Чудо! Чудо! Вода покраснела! Но ведь я сам налил туда воду, чистую воду! Господи, какая честь для нашего монастыря! Чудо! Чудо! Кровь Христова!

Любен упал на колени и вознес Господу молитву. За его спиной брат Тибо торопливо убирал в шкаф остатки пиршества.

Дверь распахнулась, и в зал заглянули монахи, привлеченные воплями Любена. Потом появился и сам настоятель.

– Это что еще за крики? – сурово спросил он.

– Не знаю, отец мой, – ответил Тибо. – По-моему, наш брат Любен рехнулся… Он вылил в котел кувшин воды, а потом вдруг завопил, словно помешанный…

– Чудо! Хвала Господу! – продолжал орать Любен. – Была вода, а стала кровь! Смотрите, смотрите все!

Настоятель и монахи подошли к алтарю и заглянули в котел. Убедившись в справедливости слов брата Любена, отец настоятель рухнул на колени.

– Чудо! Чудо! – закричали все в один голос.

И вся братия затянула «Магнификат», да так громко, что задрожали стены монастыря.

Настоятель поднялся с колен и обнял Любена; его примеру последовали остальные монахи, а послушники склонялись перед ним, касаясь рукой подола рясы.

По приказу настоятеля монахи сняли котел с алтаря.

– Братья мои! – произнес отец настоятель. – Отнесем святую реликвию в храм. Пойдем процессией с молитвой на устах. Брат привратник, распахните ворота, пусть народ на улицах узнает о нашем счастье.

Привратник помчался открывать ворота. Процессия иноков двинулась к монастырскому храму. Но когда они поравнялись с распахнутыми воротами, Любен не смог совладать с демоном гордыни, выхватил у братьев котел и ринулся на улицу. За ним побежал его неразлучный друг Тибо.

Оказавшись за стенами монастыря, красный, взъерошенный Любен громовым голосом возвестил собравшимся о том, что случилось великое чудо. Брат Тибо поспешил подтвердить его слова.

– Это я, я сам налил воду! – кричал Любен.

– А теперь в котле кровь! Смотрите, смотрите все! – верещал Тибо.

Вслед за двумя монахами из главных ворот обители высыпала и остальная братия. В мгновение ока густая толпа окружила котел. Отметим интересное совпадение: ближе всех к священной реликвии оказались десятка два дворян из свиты Екатерины Медичи под предводительством Моревера.

Они же первыми подхватили вопли монахов:

– Кровь! Кровь! Господь явил чудо!

Несколько женщин из простонародья протолкались к котлу; две из них тут же лишились чувств, остальные опустились на колени. За ними пала на колени и вся толпа с криком:

– Чудо! Хвала Господу, чудо!

Два дюжих монаха быстренько уволокли Любена и Тибо обратно в обитель, прихватив заодно и котел. Ворота закрылись. Но народ, подбадриваемый доносившимся из-за стен монастыря колокольным звоном и пением монахов, продолжал орать:

– Чудо! Чудо!

Чей-то голос перекрыл остальные:

– Да здравствует месса!

Ему вторили дворяне Екатерины:

– Смерть гугенотам! Да здравствует Гиз! Гугенотов – на виселицу!

– Вон гугенот! Смотрите, вон проклятый еретик! – проревел тот же голос, что первым начал славить мессу.

– На колени, на колени…

– Да их двое!

– Смерть нечестивцам!

Толпа окружила двух молодых людей, на которых указывал Моревер. Посыпались угрозы и проклятья, взметнулись вверх кинжалы, ненависть исказила лица… Юноши были обречены…

Но в эту минуту распахнулись монастырские ворота. Дело в том, что подвыпивший брат Любен умудрился вырваться из объятий своих собратьев и решил явиться народу, красный, слезливый, с заплетающимся языком… При виде святого, обратившего воду в кровь, толпа вновь пала на колени, крича:

– Чудо! Чудо!

Тут-то Любен и увидел двух молодых людей, а, увидев, узнал одного из них. Слезы с новой силой хлынули из глаз растроганного монаха. Он, пошатываясь, двинулся навстречу юноше и раскрыл объятия. Толпа почтительно расступалась перед святым. На лице Любена появилась широкая улыбка, и он пролепетал сквозь слезы:

– Не может быть… Мой дорогой, дорогой господин де Пардальян!.. Как вы меня угощали там… на постоялом дворе… позвольте, позвольте мне прижать вас к груди…

– Чудо! Чудо! – все еще вопила толпа.

Глава 13
ВАЖНАЯ РОЛЬ МОРЕВЕРА

В воскресенье шевалье де Пардальян навестил своего приятеля Марийяка, к которому заходил теперь очень часто. Юноши поверяли друг другу свои радости и печали, мечты и надежды. Марийяк рассказывал об Алисе, Пардальян – о Лоизе. Деодат неоднократно порывался испросить аудиенцию у королевы-матери, чтобы получить у нее охранную грамоту для маршала де Монморанси и его семьи, однако Пардальян решительно останавливал графа. Всякий раз, когда Марийяк заводил разговор о Екатерине и начинал восхищаться ее добротой, обаянием и теми милостями, которыми она осыпала своего незаконнорожденного сына, шевалье замыкался в мрачном молчании.

«Чего только не бывает, – размышлял он. – Как знать: возможно, и в сердце жестокой королевы пробудились наконец какие-то чувства. Вдруг она действительно привязалась к своему вновь обретенному сыну?! Но нельзя исключить и того, что неожиданная благосклонность Екатерины – всего лишь средство заманить Деодата в ловушку… Нет, об Алисе я не скажу ни слова – даже под страхом смерти не выдам никому ужасный секрет, которым она поделилась со мной в трудную минуту».

Итак, шевалье не поддерживал бесед ни о королеве, ни о ее фрейлине; он лишь то и дело повторял:

– Берегите себя, друг мой, берегите себя!

А Марийяк только смеялся в ответ… Он упивался безмятежным счастьем, его рассудок точно погрузился в сон. Лишь одно по-прежнему печалило графа – неожиданная кончина Жанны д'Альбре.

В тот день друзья увиделись после трехдневной разлуки.

– А я как раз хотел пойти во дворец Монморанси, чтобы встретиться с вами, – вскричал граф, стискивая руку шевалье. – Но что случилось? Вы чем-то расстроены?

– Зато вы просто светитесь от радости. Похоже, примеряли новый наряд?

Марийяк и правда только что снял с себя восхитительный костюм, недавно присланный портным. Это было роскошное одеяние, пышность которого соответствовала моде тех времен. Однако весь наряд – от пера на шляпе до атласных штанов – был черным.

– Завтра – торжественный день, – улыбаясь, сказал Марийяк. – Наш король Генрих венчается с мадам Маргаритой. Видели, как украшен собор Парижской Богоматери? Такое великолепие: стены затянуты бархатом с золотой бахромой, установлены дивные кресла для жениха и невесты…

– Да, праздник будет блистательным, и я вас от души поздравляю, – промолвил шевалье.

Граф с благодарностью сжал руку Пардальяна.

– Мой бесценный друг, – негромко проговорил Марийяк, – я радуюсь совсем не поэтому… Я дал слово хранить все в тайне, но вы для меня – брат, вы – мое второе «я»… Да, завтра в соборе Парижской Богоматери будет королевская свадьба. Но вечером в храме Сен-Жермен-Л'Озеруа состоится еще одно венчание, и я надеюсь, что вы будете присутствовать на этом торжестве.

– А кто женится? – непонимающе посмотрел на графа Пардальян.

– Я!

– Вы?! – взволнованно вскричал шевалье. – Но почему вечером?

– Даже ночью, в полночь… Понимаете, королева пожелала прийти и благословить меня… Это она назначила время. В храме будут лишь несколько ее преданных друзей и, разумеется. вы, шевалье. Нет, нет, не отказывайтесь… Видите ли, Ее Величеству хочется лично наблюдать за церемонией. А вдруг об этом станет известно? Тогда многие удивятся, отчего это королева-мать так интересуется каким-то скромным дворянином-гугенотом…

Шевалье забеспокоился еще больше: свадьба, окутанная зловещей тайной, загадочная обстановка, полночный час, присутствие Екатерины… Пардальян понял, что все это не к добру…

«Слава Богу, я буду рядом с Деодатом и всегда смогу прийти ему на помощь», – подумал юноша, но сердце его сжималось от дурных предчувствий.

Шевалье посмотрел на одеяние, лежавшее на кресле, и осведомился:

– Вы хотите венчаться в этом костюме?

– Да, – кивнул Марийяк. Он был очень серьезен. – В этом наряде я появлюсь на бракосочетании нашего короля и в нем же буду ночью в храме.

– Жених в черном?

– Да, шевалье, – печально улыбнулся Марийяк. – Вам известно, сколько мук я перенес, как осуждал свою мать… Но сейчас я знаю, что она обожает своего бедного сына… И теперь я счастлив, счастлив так, что иногда думаю, не снится ли мне все это… Для вас ведь не секрет: я боготворю Алису! И завтра назову се своей супругой… Боюсь, я просто не вынесу такой огромной радости…

– И ничто не омрачает вашего счастья?

– Разумеется, нет! Я не ведаю ни страхов, ни колебаний. На сердце у меня легко и спокойно… Но все же что-то придает моей радости горький привкус…

– Предчувствия редко обманывают.

– Да нет у меня никаких предчувствий… Говорю вам, мне нечего бояться, и я ничего не страшусь. Но я появлюсь в черном наряде: пусть все знают, что я в трауре, ибо оплакиваю королеву Жанну. В Париже о ней, похоже, никто и не вспоминает, а мне эта святая женщина заменила мать… Даже ее родной сын Генрих быстро успокоился; он опять шутит, смеется и веселится от души… Снова увивается за дамами, а его суженая проводит все время с новым любовником. Но это вовсе не Генрих, который довольствуется ролью восхищенного поклонника. Ах, друг мой, я просто потрясен такой черствостью: забыть столь добрую и смелую королеву! Я молился на нее – и она скончалась на моих глазах. Пусть же всем станет известно: я скорблю по ней и потому ношу траур; да, пусть это увидит ее сын, моя мать и моя супруга…

Марийяк умолк и погрузился в размышления, А шевалье деликатно заметил:

– Просто удивительно, какие совпадения бывают порой в жизни: вы нашли мать именно тогда, когда лишились той, которая относилась к вам, как к сыну.

– Что вы имеете в виду? – вскинул голову Марийяк.

– Лишь то, что пока жива была королева Жанна, вы считали Екатерину Медичи исчадием ада. от которого можно ожидать любой подлости. Но едва Жанна д'Альбре умерла, ваша коронованная матушка поспешила излить на вас свои родительские чувства…

– Я, честно говоря, об этом не думал, – пробормотал Марийяк, потирая рукой лоб. – Но раз уж вы коснулись этой темы, то почему бы не увидеть в таком совпадении еще одно подтверждение того, что Фортуна неправдоподобно милостива ко мне?

Слова Деодата огорчили шевалье: ему стало ясно, что Марийяк пытается заглушить свои сомнения и отчаянно доказывает себе, что действительно счастлив.

Да! Возможно, Деодат ощутил жестокую ненависть, которая скрывалась за любезностью Екатерины… Возможно, размышляя о происходящем, он смутно чувствовал: его завлекают в смертельную ловушку… Возможно, сердце его сжималось от горя… Да и как было не отчаяться при одной только мысли о том, что родная мать собирается покончить с ним, а суженая, видимо, ей в этом помогает…

Не исключено, что Марийяк догадывался обо всем… Но он мог основываться лишь на неясных подозрениях, мы же, читатель, опираемся на неопровержимые факты…

– Вы никогда не говорили мне, как умерла королева Жанна… – вдруг промолвил шевалье.

– О, мне больно вспоминать об этом! – скорбно вздохнул граф. – Все произошло так неожиданно… В девять вечера Ее Величество приехала в Лувр, где отмечали обручение ее сына с принцессой Маргаритой. Королеву с почтением встретила католическая знать… Жанна д'Альбре прошла в гостиную и опустилась в кресло. К ней поспешил сам Карл IX, чтобы лично приветствовать дорогую гостью в своем дворце. Я всего этого не видел: вам известно, с кем я тогда беседовал. Но позже я спустился в парадные залы, где царило буйное веселье, и кинулся на поиски королевы Жанны. И в тот миг, когда я приблизился к ней, она лишилась чувств. Тут начался ужасный переполох… Но мне врезалось в память выражение лица королевы-матери…

– Екатерины Медичи? – переспросил шевалье.

– Да… Ее врач осмотрел Жанну д'Альбре, после чего несчастную сразу же отнесли в экипаж, несмотря на протесты Амбруаза Паре: он пытался дать королеве какую-то микстуру. Генрих Наваррский, адмирал Колиньи, принц Конде и я ехали на лошадях вслед за экипажем. Впереди скакал верховой, освещая дорогу факелом. Мы рассекли людское море, шумевшее у Лувра. Горожане узнали короля Генриха и принялись осыпать его проклятьями и оскорблениями; но когда разнеслась весть, что в карете находится умирающая Жанна д'Альбре, крикуны замолчали и толпа расступилась. Возможно, парижане все-таки почувствовали смущение… Однако и в повисшей над площадью тишине не было подлинного уважения к нашему горю… О, шевалье, какой ужасный вечер! Сперва – кошмарный бал, не бал, а мерзкий разгул низменных страстей… И мы, гугеноты, простили все обиды, не ответили на оскорбления, нанесенные нашим дамам. Затем – этот сброд на улице, яростные крики, экипаж, пробивавшийся через толпу… Признаюсь вам: когда я думаю о том вечере, мне чудится какой-то всеобщий жуткий заговор… Но это же абсолютный бред!

Шевалье мрачно усмехнулся.

– Ну разумеется, бред, – твердил граф. – Государь благосклонен к нам… Королева-мать… мне отлично известны ее истинные чувства…

– Не сомневаюсь, – пробормотал Пардальян.

Будто стремясь успокоить своего друга, Марийяк принялся горячо убеждать его:

– Конечно, чернь ненавидит нас, но, по мнению Гиза, это лишь отзвуки прошлого… Когда народ увидит, как Генрих Наваррский вводит свою невесту в собор Парижской Богоматери, страсти улягутся… Ну так вот, когда Жанну д'Альбре доставили домой и уложили в постель, она пришла в себя. Прибыл врач Екатерины Медичи Амбруаз Паре. Королева Жанна посмотрела на него и прошептала: «Я очень благодарна вам, сударь, но вы можете удалиться. Ваше искусство здесь бессильно. Моя смерть близка… Ступайте!.. «

Амбруаз Паре не стал спорить, отвесил низкий поклон, тяжело вздохнул и вышел. Мы заметили, что, покидая королеву, он дрожал от страха.

– А этот доктор – протестант? – поинтересовался Пардальян.

– Нет, католик.

– И он даже не пытался оказать королеве помощь… К тому же, по вашим словам, он чего-то боялся.

– Ну это естественно, шевалье. Все ведь случилось так внезапно, и он ничего не мог сделать…

– А мне это совсем не кажется естественным, граф. Амбруаз Паре – опытный и добросовестный врач. И если он был так напуган, что даже не взялся лечить королеву, а позорно ретировался, то…

– На что вы намекаете, шевалье? – вскочил Марийяк.

– Ни на что, – мрачно пожал плечами Пардальян. – Просто поведение доктора меня удивило, вот и все. Но что же произошло потом, друг мой?

– Сейчас узнаете – но сначала выкиньте из головы пустые подозрения.

– Да, да! Именно подозрения… Не сомневаюсь: вы тоже не можете избавиться от них.

– Да откуда вы взяли? Кого и в чем я должен подозревать?

– В чем? В злодеянии… А вот кого – обсудим позже…

Марийяк побелел и в смятении опустил глаза. Он долго молчал.

– Да… Вы вынудили меня заговорить об этом, – наконец промолвил граф. – Злодеяние… Разумеется, у королевы Жанны было множество недругов, которые неоднократно грозили убить ее. Не исключено, что один из них, человек, готовый на все, пошел и на это ужасное преступление… Я не пожалел бы собственной жизни, чтобы найти этого подлеца…

Марийяк умолк, но не дождавшись от Пардальяна никакого ответа, заговорил вновь:

– Однако у меня нет ни единого доказательства… Возможно, мои подозрения совершенно беспочвенны… А каково ваше мнение?

– Да, возможно… Так, значит, придворный врач уехал…

– Да, и мы все тоже удалились… Лишь король Генрих сидел у постели матери. Три страшных часа провели мы в смежном кабинете. Уже рассвело, мы задули свечи… И тут перед нами, замершими в горестном молчании, появился Генрих Беарнский. Каковы были последние слова его матери? Что сказала на смертном одре королева Наваррская своему сыну? Это известно лишь ему одному… Однако незадолго до того, как Генрих вышел к нам, на меня снизошло какое-то озарение… Мне почудилось, будто до меня сквозь дубовую дверь доносится тихий шепот умирающей… Но разбирал я не все, а только отдельные слова. «Меня отравили, – молвила Жанна д'Альбре, – однако я запрещаю вам говорить об этом. Прикиньтесь, будто считаете, что меня сразил внезапный недуг. Если не сделаете этого – вы обречены… Будьте осторожны, сын мой, будьте осторожны!» Видимо, все это мне лишь пригрезилось… Скорбь туманила мое сознание… Вскоре в дверях показался Генрих и жестом велел нам поспешить в опочивальню королевы.

Марийяк с трудом сдержал рыдание; слезы, стоявшие в его глазах, покатились по лицу, но юноша не стал вытирать их.

– Мы приблизились к кровати, – рассказывал он, – и я увидел ее, лучшую из королев, чье мужество изумляло даже закаленных воинов, высокородную даму, променявшую роскошь дворцовых покоев на походный шатер и грохот сражений, расставшуюся со всеми своими богатствами, чтобы содержать армию Генриха… Я увидел женщину, подобравшую меня на паперти, даровавшую мне титул и место в своей свите… И вот королева Жанна умирает… Я почувствовал, что сам сейчас расстанусь с жизнью. Я оцепенел, не в силах ни говорить, ни думать… Ее Величество сказала принцу Конде: «Не печальтесь, мальчик мой… Возможно, мне повезло больше, чем вам… « Мы замерли у постели, пытаясь сдержать слезы. Королева обвела мутнеющим взглядом своих приближенных и промолвила (я никогда не забуду ее последних слов, шевалье):

– Господин адмирал, после того, как король женится, вам всем нужно немедленно уехать из Парижа… Соберите наши силы… Я, конечно, верю кузену Карлу, однако произойти может всякое…

Затем Ее Величество посмотрела на принца Конде:

– Генрих, вы всегда относились к моему сыну как к брату. Я благословляю вас, мой мальчик, и прошу: никогда не разлучайтесь с королем, не оставляйте его ни на поле брани, ни на городских улицах, ни в залах дворца… Прощайте, друзья мои, вы всегда были дороги мне… Мой верный д'Андело, и вы, капитан Брикмар, и вы, честные и храбрые дворяне… вы покончите с преследованиями гугенотов; с вашей помощью наши собратья добьются права спокойно жить и открыто исповедовать свою веру… Не теряйте мужества… Мы боремся за правое дело… Ведь люди не узнают счастья, если не обретут свободы… Прощайте…

Все заплакали… Я решил, что все кончено… Но вдруг заметил, что взгляд королевы прикован ко мне… Я шагнул к постели и опустился на колени у изголовья… Я и закрыл королеве глаза через несколько минут…

Марийяк замолчал и в волнении забегал по комнате. Что-то сильно беспокоило его – и беспокойство это явно было вызвано не только грустными воспоминаниями. Но вот граф совладал со своими чувствами и вновь заговорил:

– Да, шевалье, я закрыл королеве Жанне глаза… За минуту до смерти она посмотрела на меня и, наверное, заметила на моем лице не только скорбь, но и ужас, ужас, который объяснялся теми подозрениями, что зародились в моей душе. И вот, страдая от невыносимой боли, королева Наваррская из последних сил, едва слышно произнесла: «Тебе грозит опасность, сын мой!.. Берегись!.. Я обязана предупредить тебя… « Но мне так и не суждено было узнать, что намеревалась рассказать моя благодетельница… Какой секрет она хотела мне доверить… Началась агония, и больше Жанна д'Альбре не смогла вымолвить ни слова. Она в страхе смотрела на каминную полку и, похоже, искала там какой-то предмет… Потом королева забилась в конвульсиях – и замерла. Все было кончено, Жанна д'Альбре, королева Наваррская, отошла в мир иной.

Марийяк умолк. Его лицо было мокрым от слез. У юноши хватило сил лишь на то, чтобы прикрыть глаза рукой.

– Извините меня, милый граф, – воскликнул Пардальян, – извините, что причиняю вам такую боль… И все же попытайтесь вспомнить, что искала умирающая на каминной полке?

Марийяк шагнул к шкафу, снял с шеи цепочку с ключом, отпер дверцу и достал вызолоченный ларец.