Текст книги "Заскар. Забытое княжество на окраине Гималаев"

Автор книги: Мишель Пессель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Я прошёл мимо нескольких домов, окружавших большое здание, несомненно, поместье знатного человека. Позади этого хутора тянулась цепочка чхортенов, ведущих к небольшому, но, увы, запертому на замок монастырю. Большинство мелких монастырей и кумирен в Гималаях запираются пружинными замками, которые производят местные ремесленники. Они состоят из корпуса, внутри которого расположено несколько небольших плоских пружин, входящих в гнёзда. Когда они находятся в расслабленном состоянии, то мешают язычку выйти из гнезда. Чтобы открыть такой замок, нужен особый ключ. Его вводят в отверстие сбоку замка, он, скользя, фиксирует пружины и освобождает язычок. Эти замки замечательно украшены, а ключи чаще всего выполнены в форме чхортена. Замки очень надёжны. Я привёз несколько таких замков из путешествий и уверен, что они способны поставить в тупик самых ловких из европейских взломщиков.

Поднявшись выше, я оказался ещё перед одной кумирней, также запертой на замок. Но открывшийся передо мной вид вознаградил меня за все испытания. Я стоял на высоте трёхсот метров над дном долины и любовался изумительной панорамой громадных заснеженных вершин Тибетского нагорья, а у ног моих расстилался Большой Гималайский хребет. Обширная равнина внизу и была Заскаром – затерянной долиной моей мечты. Во всех Гималаях нет более недоступного убежища, чем эта окружённая горами долина. В свете заходящего солнца блестели две сливающиеся реки, которые на севере исчезали в глубоком ущелье, окаймлённом красными, зелёными и чёрными пиками. Этот райский уголок не имеет естественных выходов и находится под защитой самых неприступных гор в мире.

Около кумирни я встретил старца, который провёл меня выше, к трём громадным камням высотой около двух метров. На каждом из них был рельефно изображён стоящий Будда. К несчастью, кому-то в голову пришла нелепая мысль «освежить» источенный временем барельеф. Однако было ясно, что эти камни очень древние и восходят, похоже, к VI веку нашей эры, то есть барельефы были созданы ещё до заселения Заскара тибетцами. Сфотографировав камни, пошёл по тропинке, ведущей в верхнюю часть деревни.

По пути я увидел группу женщин, которые засевали ячменное поле и при этом пели. Девушки не удержались от смеха, увидев необычное для них лицо европейца. А я расхохотался при виде их недоумевающих лиц – они растерялись, стоило мне заговорить по-тибетски. Я попросил разрешения сфотографировать девушек на фоне высоченных гор, а затем они с пением вновь вернулись к работе.

Чуть выше деревни проходил оросительный канал, по берегу которого я дошёл до стоявшего в одиночестве домика Лобсанга. Если Заскар действительно край, где живут феи, то они явно облюбовали жилище Лобсанга. Сам дом и окружающий его пейзаж – сплошное очарование. Дом прилепился к склону высокой горы и стоит среди оазиса изумрудных полей, окружённых каменной пустыней. Поля пересекает ручей, который небольшим водопадом обрушивается с уступа рядом с домом, наполняя его приветливым рокотом. Три крохотных окошка со ставнями выходят на юг. Из них видны долина, усеянная кукольными деревушками, и далёкая цепь гор.

Лобсанг вышел мне навстречу и пригласил на террасу, где вокруг квадратного отверстия в полу высились поленницы дров. Отверстие вело внутрь дома. Спустившись по крутой лестнице, мы попали в своего рода летнюю гостиную, нечто вроде внутреннего дворика, где нас ждали три крестницы Лобсанга. Я увидел их ещё с террасы – они сидели в полумраке, и лишь изредка пламя вспыхнувшей в очаге ветки выхватывало из тьмы одну из них.

Вначале Лобсанг представил меня Иби, своей двоюродной бабушке, крохотной, хрупкой и сухонькой женщине, она была так воздушна, что походила на призрак. Затем пришёл черёд Аниче, самой старой из его двоюродных бабушек, высокой крепкой женщины воинственного вида, и двоюродной тётки Аничунг, на чьём улыбающемся личике сверкали два крохотных чёрных глаза. Она, прихрамывая, суетилась у очага, ни на секунду не останавливаясь, раздувала и поддерживала огонь, жонглируя кастрюлями и чугунками.

В доме Лобсанг лишался всей своей властности и превращался в любимого дитятю трёх обожавших его древних тёток. Ведь он был монахом, святым – их гордостью и радостью.

Иби, очень старая женщина, стоявшая на краю могилы, была истинной душой дома. Быстрая, пылкая, наделённая незаурядным чувством юмора, она быстро сделала меня мишенью своих шуток.

Позже Лобсанг подробно рассказал мне о жизни этой своей двоюродной бабки. Она овдовела в двадцать три года и занялась коммерцией, занятием совершенно необычным для молодой красивой женщины. Но самым удивительным был диапазон её путешествий.

– У неё, конечно, были дружки, – говорил, подмигивая, Лобсанг, – во всех местах, где она бывала. А ведь она жила и в Калькутте, и в Лхасе, и в Бутане, куда наведывалась каждые два-три года. Она постоянно была в движении, занимаясь торговлей. Она специализировалась на религиозных предметах, украшениях и тканях для кумирен, там покупала, здесь продавала, в частности закупала краски, тушь и бумагу для монастыря Карша.

Иби была тёткой отца Лобсанга. Ей исполнилось восемьдесят два года, и мне с трудом верилось, что она ещё в годы британского владычества отваживалась покидать безопасный дом в диких горах и предпринимать путешествия за тысячи километров вплоть до Калькутты. Из Дарджилинга она добиралась до Гангтока, столицы Сиккима, затем, перейдя через перевал Нату-Ла, оказывалась в долине Чумби, а оттуда доходила до Шигатзе, а затем до Лхасы.

Самая крупная и печальная из тёток, Аниче, в своё время развелась с мужем. Она, как сказал Лобсанг, была довольно богата и носила причёску с крупной и очень красивой бирюзой. Её украшения были её приданым. По заскарским обычаям, при разводе приданое остаётся у жены. Развод в Заскаре – довольно распространённое явление. Всё происходит мирным путём. Если у разводящихся есть дети, то сыновья остаются у отца, а дочери – у матери.

Но больше всех Лобсанг любил свою третью тётку, хромоножку-холостячку Аничунг.

– Она готовит лучшее в мире «тхукпа»… – сообщил мне Лобсанг, когда мы остались в одиночестве, – а потом она такая весёлая! Я обещал ей, что, когда выстроят дорогу до Падама, отвезу её в больницу, в Лех, где её вылечат.

Его тётка страдала острым ревматизмом, который привёл к параличу коленного сустава. Меня тронула забота, которой три тётки окружали Лобсанга, хотя его немного смущало то, что я стал свидетелем их хлопот. Мой проказливый и динамичный спутник у меня на глазах превратился в любимчика старых тёток. Сидя на почётном месте слева от огня, он был вынужден читать молитвы и благословлять пищу, которую с завидным рвением готовили его тётки.

По-видимому, Лобсанг содержал этот дом и живущих в нём на те деньги, которые зарабатывал во время поездок, в частности сдачей внаём лошадей. Он же вместе со старшим братом возделывал поля вокруг дома, чтобы помочь отцу, которому тяжкий труд был уже не под силу. Самая крепкая из тёток, жившая в разводе, помогала им в полевых работах. От неё почти не отставала и тётка-путешественница. Но самой главной заботой Лобсанга было обеспечить отца и трёх старушек достаточным количеством пищи и дров на долгую зиму, которую они проводили, почти не выходя из дома, отрезанные от всего мира снежными сугробами.

Зимой жить во внутреннем дворике было, конечно, невозможно из-за суровых морозов. И вся деятельность переносилась в «зимнюю гостиную». Это была полуподземная комната, в которую можно было попасть, пройдя ряд хлевов, где размещались козы, бараны, яки и пони. Хлевы соединялись низенькими дверцами, почти не пропускавшими холодный воздух. В той комнате не было окон, и она освещалась лишь огнём очага и маленьким квадратным дымоходом размером тридцать квадратных сантиметров, выходившим во внутренний дворик. Эти подземные гостиные, существующие почти в каждом заскарском доме, нагреваются в основном теплом животных.

Перед тем как заснуть, Лобсанг сказал мне, что утром мы отправимся пешком в его монастырь, в Каршу. Это даст пони однодневный отдых, а тёткам позволит заготовить провизию для похода в Зангла.

Мост из веток

Если ночь исполнена тайны, то заря богата обещаниями. Я проснулся, горя желанием поскорее отправиться в монастырь Карша, «самый большой в стране», как с гордостью повторял Лобсанг.

Раннее утро, как и сумерки, придаёт долине феерический вид. Ночные тени не спешат покидать её, хотя вершины уже пылают ярким, но недолговечным розовым цветом. Мне не удалось связать пейзаж, лежавший передо мной, с чем-либо известным мне в Гималаях: Каргил и Сринагар были столь же далеки, как Лондон или Париж. Защищённая горами долина была отрезана ими же от всего остального света.

Уходя из Кончета, Лобсанг показал мне небольшой чхортен на скале, нависшей над самым высоким домом в деревне. Подойдя к скале, я различил наивные иероглифы – изображения ибексов. То были первые доисторические рисунки, встреченные мной в Заскаре. Подобные рисунки встречаются в Гималаях везде, и существует мнение, что ибексу поклонялись жители гор ещё в неолите, задолго до распространения буддизма. Очень трудно представить себе, как жили люди, выбившие на камне эти рисунки. Быть может, климат Заскара был тогда мягче и здесь росли деревья? Видел ли скульптор той эпохи те же вершины, что и мы, и действительно ли он верил, что козерог был божеством?

Как бы там ни было, эти скульптурные изображения доказывают, что высокогорные районы Гималаев были заселены с незапамятных времён (не лучшее ли свидетельство выносливости и предприимчивости человека?), хотя это и противоречит общепринятой теории, по которой человек был вынужден уйти во враждебный мир гор по причине перенаселения равнин.

Чхортен над изображениями козерога ибекса напомнил мне о крестах, которые в Европе часто стоят рядом с памятниками неолита.

В нескольких километрах от Кончета нам встретилась ещё одна скала, покрытая изображениями ибексов. Окрестные холмы изобиловали сходными скульптурами, а на некоторых из них встречались фигуры людей, вооружённых луками и стрелами. Неподалёку от этой второй скалы, у подножия высокого обрыва, лежали руины монастыря Кунмоче. Метрах в шестидесяти надо мной зиял вход в пещеру, где жил святой монах-отшельник. Пищу ему доставляли набожные жители деревни…

Перебравшись через овраг, мы вскарабкались по крутой тропинке, которая огибала скалистый останец, и наконец перед нами открылась впечатляющая громада монастыря Карша.

Жители Гималаев владеют искусством возводить здания в самых неожиданных и эффектных местах, например вблизи пещер, где жили святые отшельники. Именно так возник монастырь Карша – он лепится к почти вертикальному склону горы. Я редко видел в Гималаях столь большие здания. Их словно повесили к почти вертикальному обрыву, где они удерживались чудом, чуть ли не вопреки законам физики.

Монастырь состоял из сотни побелённых известью разнородных зданий, над которыми высились два громадных павильона для праздничных церемоний. Казалось, что перед нами настоящий город, а не монастырь.

Когда я вскарабкался на вершину холма, покрытого белёнными известью чхортенами, передо мной открылся чудесный вид на Каршу. Лобсанг с гордостью показывал мне свою «вотчину». У подножия обрыва стояло трёхэтажное здание. «Конюшня и амбар для кормов, – пояснил Лобсанг и добавил: – здание слева и чуть повыше – деревенская кумирня». Ещё выше лепились кельи, а вернее, крохотные домишки монахов. Над ними высилось большое здание, где находился нирба (эконом монастыря) и хранились запасы зерна. Ещё выше располагалась библиотека, но, к сожалению, семь лет назад пожар уничтожил хранившиеся там ценнейшие манускрипты и деревянные книги. Здание отстроили заново, но литературные сокровища были утрачены навсегда. Монастырь как бы венчали два молитвенных зала: один зимний, второй летний. Молодым монахам было выделено специальное спальное помещение.

Монастырь Карша принадлежит секте гелукпа (реформированная секта «жёлтых шапок», главой которой является четырнадцатый далай-лама, ныне живущий в Индии). Попечитель монастыря, объяснил мне Лобсанг, Тенцинг Чоргьял, младший брат далай-ламы. Карша – центральный монастырь, зона влияния которого распространяется на восемь деревень северной и центральной частей Заскара. В каждой деревне есть кумирня, подчинённая своему монастырю, куда крестьяне посылают на учёбу детей. По обычаю, семьи, где больше одного сына, посылают младших отпрысков в возрасте восьми-девяти лет учиться письму и чтению. Принуждения нет, но все родители с радостью отсылают детей на учёбу в ближайший монастырь, чтобы чаще их видеть. Со своей стороны детишки рады «уйти в школу» (это их собственное выражение) и часть года провести вне дома. Выбор религиозной карьеры вовсе не обязателен, и никто не требует от юных учеников становиться монахами. Однако всем учащимся бреют голову, тогда как другие дети носят длинные, заплетённые в косички волосы. Ребёнку также выдают платье без рукавов, которое он носит под туго прилегающим «пиджаком», а также шерстяную шаль, чтобы прикрывать руки.

Дальнейшая судьба ученика зависит от его способностей и экономического положения семьи. Каждый монах сам обеспечивает себя пропитанием. Обычно семья выделяет ему немного денег и пищу, иногда участок земли, с которого молодой человек кормится. Монахи могут сами обрабатывать землю или сдавать её в аренду крестьянам; в последнем случае плата за аренду идёт монастырю для содержания монахов-преподавателей.

Таким образом, каждый монах либо работает на монастырь, либо имеет личные средства к существованию. Бедные монахи могут работать на кухне за скромную плату, писать или переписывать книги для богатых монахов. Самые процветающие монастыри могут платить своим ученикам нечто вроде стипендии деньгами или зерном. По большим праздникам монастыри раздают зерно, а иногда и деньги всем присутствующим монахам.

Каждый из них обязан раз в году жить некоторое время в монастыре. В течение периода обязательного присутствия (обычно он длится месяц) монахи читают вслух всю серию буддийских тантрических текстов, то есть сто восемь томов «Ганджура».

Как и в наших университетах, где преподают теологию, монастыри награждают дипломами и титулами. Молодой тр?ва (послушник) может стать гешэ (бакалавром), если выдержит положенные испытания. Экзамены проходят публично. Кандидат, сидящий в центре двора, должен правильно и без запинок ответить на все вопросы присутствующих монахов. Эти вопросы выкрикиваются по неизменному ритуалу. Экзаменующий бросается к сидящему кандидату, кричит ему: «Ка-йе», выбрасывает вперёд руки, словно кидая вопрос, потом хлопает в ладоши. Кандидат должен дать полный ответ, либо развивая суть элементов учения, либо рассуждая о божествах. Если он отвечает хорошо и ему удаётся поставить экзаменаторов в затруднительное положение, монаха допускают к более сложным испытаниям, после которых в случае успеха его ждёт почётнейший титул рабжампа (доктора).

Кроме академических лавров монаху при безукоризненном соблюдении буддийских заповедей могут быть присвоены различные религиозные титулы. Тр?ва становится гэрдженом, если соблюдает десять заповедей благочестивого поведения, гэкулом (тридцать шесть заповедей) и, наконец, гэлунгом (сто пятьдесят три заповеди). Заповеди носят различный характер. Минимальные требования касаются запрета красть, лгать, убивать, пить спиртное, иметь взаимоотношения с женщиной; сюда может входить и требование ежедневного повторения определённых молитв. Вступив в монастырь, монах не обязан оставаться в нём навсегда. Если он пожелает, то может вернуться к мирской жизни и жениться. Именно так и поступают многие послушники.

На толковых монахов всегда есть спрос – в них нуждаются деревенские жители при проведении религиозных церемоний, регулирующих повседневную жизнь, как, например, для выбора и освящения места закладки нового дома. Монахи дают имена новорождённым, проводят траурные ритуалы, изгоняют «демонов», лечат больных (либо давая им травы и настойки, либо изгоняя «злых духов»). Кстати, Лобсанг изучал медицину на Тибете, где прожил около четырёх лет.

Мы позавтракали у подножия монастыря: он – цзамбой, замоченной в воде, а я – невкусными индийскими галетами и маслом какао.

– Вы должны познакомиться с моим дядей, – объявил Лобсанг. – Он бывал в Лхасе. Это замечательный монах.

После завтрака я наскоро осмотрел деревню Карша, которая лежала у подножия монастыря на обоих берегах кипящего потока. Несколько больших домов были снабжены балконами-лоджиями. Зачем нужны эти элегантные балконы, характерные для гималайской архитектуры, было непонятно. На них всегда царил столь ужасный холод, что находиться там было невозможно. Вместо стёкол на деревянные планки окон крепят промасленную бумагу. Я любовался самым красивым из этих домов, который принадлежал местному лумпо. Лумпо – люди благородных кровей, и оба заскарских князя выбирают жён для своих сыновей в таких семьях. Пока я не знал, какова роль и сколько этих семей в Заскаре. Однако было очевидно, что лумпо Карши были некогда могущественными людьми – на скале напротив монастыря сохранились руины их замка, а около него ютилась крохотная кумирня, которой раньше пользовались лумпо. Вероятно, эта кумирня – одна из самых древних в Заскаре. Её главное богатство – одиннадцатиликое божество, обрамлённое гирляндой, составленной из фигурок морских чудовищ, слонов и сирен. По стилю это украшение из обожжённой глины напомнило мне подобные группы, которые я видел в самых древних и самых красивых кумирнях Ладакха, Ламаюуру и Алчи.

Фрески на стенах этой кумирни были выполнены ранее XIV века – вся их прелесть заключается в исключительной наивности рисунка. Над святилищем высился громадный чхортен с великолепной росписью купола – на нём изображены красные и синие утки, а также общепринятые символы буддизма. Но наибольший интерес в этом чхортене вызывали две статуи, установленные в нишах лицом друг к другу. Одна изображала Будду в классической греко-буддийской манере с вьющимися волосами и прямым носом. Вторая была так изъедена временем, что её идентификация была затруднена. Эти изящные скульптуры из обожжённой глины едва различались под висящими на них траурными подношениями – небольшими чхортенами из глины, смешанной с прахом покойных, в которые вложены заупокойные молитвы на бумаге или берёзовой коре. Этот чхортен возвёл, как говорили, Ринчерн Дзампо в XII веке.

У самого подножия монастыря Карша располагалась деревенская кумирня. Она жалась к самой скале и скрывала выполненную из камня удивительную скульптуру стоящего Будды четырёх с половиной метров высотой. Над ней в той же скале были вырезаны архаические изображения богов буддийского пантеона. Лобсанг сказал мне, что этот шедевр был изваян при князе Канишке во II веке нашей эры. Я сомневался в том, что барельефы были столь древние, но понимал – Карша являлась религиозным центром задолго до проникновения в VII веке тибетцев в эту долину.

Пройдя через узенькую дверцу в чхортен, я оказался на территории монастыря. Мы начали медленное восхождение по крутой извилистой тропке, обегавшей множество зданий. Мы шли как бы по туннелю между домиками монахов с открытыми настежь деревянными дверьми. Лобсанг провёл меня по этому лабиринту до высокого узкого дома, где жил его дядя. На крик Лобсанга отозвался басовитый голос, и тут же в окне показался крупный человек. Он открыл дверь и пригласил нас в небольшую комнатку со спиральной лестницей, ведущей наверх. На втором этаже хозяин дома усадил нас и обменялся с Лобсангом последними новостями. Затем по моей просьбе стал рассказывать о своих путешествиях.

– Я торговал по поручению монастыря, – объяснил он, – и совершил тридцать два путешествия, из них семь в Ладакх. Каждое из них продолжалось не менее полугода.

Подобные длительные странствия могут напугать любого европейца, поскольку путешествие в наше время означает короткое пребывание в самолёте, поезде или на судне. Для гималайцев путешествия есть образ жизни. Окончательная цель часто служит лишь предлогом для поездки, срочности в делах нет. Шестимесячное путешествие считается приятным времяпровождением. Посещение новых и неведомых мест доставляет удовлетворение тем, что даёт возможность завести новых друзей, выучить новые песни, узнать новое ремесло и умножить духовные ценности, предаваясь размышлениям в новых святилищах.

Дядя Лобсанга очень гордился своими путешествиями по Центральной и Южной Индии и Тибету. Находясь на западной оконечности тибетского мира, заскарцы тратили много времени, чтобы добраться до святого города Лхасы, который каждый набожный ламаист старается посетить хотя бы раз в жизни. Кроме Лхасы гималайцы мечтают совершить паломничество по наиболее известным святым местам Индии и Непала, особенно в Олений парк в окрестностях Варанаси (Бенареса), где на Будду «снизошло озарение», и в Бодгхайя, где он, по преданиям, закончил свои дни.

Лобсанг рассказал о своём путешествии в Лхасу вместе с дядей. Они за две недели пересекли Гималаи, затем на поезде добрались до Западной Бенгалии, то есть проделали путь в три тысячи четыреста километров. Потом пешком через Сикким вновь пересекли Гималаи, чтобы попасть в Лхасу. Поездка по Центральным штатам Индии познакомила Лобсанга с достижениями современной техники – автобусами, поездами, электричеством.

Напившись чаю, мы распрощались с дядей Лобсанга. Перед расставанием он пригласил меня на третий этаж, в комнату-террасу, окружённую крытой галереей. На таких террасах, защищающих от зимних пронизывающих ветров, монахи делают упражнения йоги под лучами гималайского солнца.

Почти все монашеские дома в Карше построены по одному плану: три комнаты одна над другой, самая верхняя является одновременно террасой.

Я понял, что монастырь тянется примерно на две сотни метров вверх по вертикальному откосу, лишь тогда, когда ноги отказались повиноваться. Мы прошли всего полпути, а сердце нещадно колотилось в груди, и казалось, что я на грани потери сознания. Пришлось сесть. Мне стало нехорошо от мысли о сердечном приступе. Больше всего в своих путешествиях я боюсь болезни, поскольку знаю – любое недомогание может обернуться драмой. На медицинскую помощь надеяться здесь не приходится. Единственной лечебной помощью могут быть молитвы монахов, их знание простейших лекарственных средств и моя аптечка. Обычный грипп может закончиться смертью в условиях высокогорья от нехватки кислорода. Боялся я и отёка лёгкого, который мог унести меня в могилу за несколько дней. Но пока ещё было рано беспокоиться – меня лишил сил сильнейший приступ горной болезни. Ведь уже целую неделю я только и делал, что ходил пешком, удалялся от тропы, когда видел что-нибудь интересное, забывая о лёгких, которые требовали кислорода. «Спокойно, спокойно!» – внутри меня вели борьбу два моих «я»: одно умоляло отдохнуть, второе требовало встать и приняться за осмотр кумирен и молитвенных помещений. Второе «я» одержало верх. С трудом встав на ноги, я вновь стал подниматься к верхней части монастыря.

Два молитвенных здания стояли друг против друга в просторном замкнутом дворе. Зимний зал ремонтировали. Старый монах, сидя на неустойчивых лесах, перекрашивал монументальный портик. Вокруг него стояли банки с яркими красками, с помощью которых он рисовал символические фигуры на перемычке над большой дверью. Другой монах провёл нас в громадный тёмный зал, крыша которого покоилась на красных столбах, увешанных религиозными картинами. Около алтаря высился небольшой чхортен, инкрустированный полудрагоценными камнями. Стены высокой галереи до самого потолка покрывали древние фрески.

Второй зал был намного интереснее. К портику, расположенному на этаж выше уровня двора, вела лестница. Я вошёл внутрь и тут же отшатнулся от устрашающе громадного чучела рыжего медведя, подвешенного к своду за верёвку, проходившую у него под брюхом. Он злобно глядел на меня, словно готовясь спрыгнуть мне на голову. Таков обычай – чучела медведей или снежных барсов, убитых «в состоянии самозащиты» или при охране стада, жертвуются монастырю. Этот обычай должен, по всей видимости, снять с человека грех за взятие чужой жизни.

Из летнего зала открывался вид на центральную долину Заскара. Широкие окна обрамляли сотворённый богами пейзаж. Как легко предаваться грёзам, созерцая эту грандиозную красоту природы! Алтарь в глубине зала был «изъеден» множеством ниш, в которых лежали сто восемь книг священного писания. Эти книги размером шестьдесят на тринадцать сантиметров состоят из несшитых листов бумаги, изготовленной самими монахами. Каждый лист обёрнут в шёлковую ткань, и все они зажаты между двумя досками – «переплётом», украшенным чудесными миниатюрами.

Больше всего в этой кумирне поражала статуя в человеческий рост бога Авалокитешвара, закутанного в одежды; я узнал его по одиннадцати ликам и множеству рук. У одной из стен высилась прекрасная скульптура Дорже Шугпа с сотней рук и несколькими гримасничающими ликами. Это свирепое божество очень почитается в Заскаре, поскольку является духом-хранителем секты гелукпа. Я встретил множество больших и малых сходных изображений в самых разных кумирнях наряду со статуями и образами Авалокитешвара с его одиннадцатью ликами и тысячью рук – в ладони каждой руки зажат глаз.

Меня поразило, что алтари были увешаны самыми невероятными предметами, в их числе была бежевая фетровая шляпа с конусовидным верхом. По словам Лобсанга, эта шляпа принадлежала одному из князей Заскара и надевалась во время церемоний. Мне она напомнила португальские шляпы XVII века – они изображены на гравюрах и картинах той эпохи. Уж не принадлежала ли эта шляпа португальцу Диего, первому европейцу, посетившему Ладакх и дошедшему до Заскара? В одном можно быть уверенным – она не имеет ничего общего с сотнями головных уборов, встречающихся в Гималаях, а ведь только у монахов их несколько видов в зависимости от ранга, а также характера тех или иных церемоний и религиозных праздников, для которых эти головные уборы предназначены.

Согласно обычаю, на алтари ламаистских кумирен вешают самые разные предметы: слоновьи бивни, высушенные запястья, отрубленные у воров. Я даже заметил там коробку из-под кофе, которая в краю, отрезанном от западного мира, наверное, считалась произведением искусства.

Лобсанг со сдержанной гордостью показал мне большие и малые ценности, хранившиеся в главной кумирне, а затем потянул в боковую кумирню, где находилась древняя статуя Лоэпона Дунде, основателя монастыря. У её подножия рядами стояли сотни серебряных масляных ламп и ритуальных чашечек для воды. Стены украшали чудесные фрески, которых, к счастью, не коснулась рука реставратора, а вернее, маляра (о таких подновлениях можно было бы лишь сожалеть).

Я вскарабкался на террасу летнего зала, и у меня захватало дух от панорамы центрального Заскара. Чётко различались место слияния двух потоков и величественная река, образованная ими, которая в густой пене неслась к невидимому ущелью. По долине этой большой реки мы пойдём на следующий день, чтобы встретиться с князем Зангла.

На речной террасе Лобсанг показал мне деревянный гонг, подвешенный на кожаных ремнях к опоре. Он служил для созыва джеше (монастырских бакалавров). Затем Лобсанг легонько дунул в отделанную серебром раковину – звук её был сигналом для общего сбора монахов.

И хотя головокружение у меня ещё не прошло, я не спешил вернуться на отдых под заботливую опеку трёх старушек. Нам нужно было пройти ещё пятнадцать километров. Но не успели сделать и двадцати шагов, как какой-то молодой монах пригласил нас к себе в дом отведать чаю с маслом. Это была уменьшенная копия дома дяди Лобсанга с теми же тремя этажами и кукольной лестницей. Потолки во всех трёх комнатах нависали так низко, что я не мог стоять, выпрямившись во весь рост. Мы провели у молодого монаха около часа. Лобсанг рассказал ему о своём последнем путешествии, сообщил, как привязался ко мне, представив меня как учёного, прибывшего для знакомства с заскарскими деревнями и святыми местами. Такие долгие разговоры служат для обмена информацией, поскольку ни газет, ни радио здесь нет. И именно поэтому всем путешественникам обеспечен радушный приём; их рассказы о событиях на белом свете ценятся куда дороже, чем угощение.

Каждый раз мои собеседники подробно расспрашивали меня о моей родине, благо я владел тибетским языком. Каждый хотел знать, как живут люди у нас, что они едят, есть ли у нас яки и такие же красивые монастыри. На некоторые вопросы ответить было весьма затруднительно, и частенько мои слова звучали странно даже для моих ушей. Я удивлялся тому, как мало можно сказать о западном мире. Я всегда думал, что современные наука и экономика позволили нам создать необычный образ жизни, исключительно «передовой», согласно нашему выражению. Но когда я пытался описать так называемый прогресс, мне удавалось вспомнить лишь ограниченное количество технических и большей частью ненужных вещей (кроме, разумеется, автомобиля, телевизора, телефона, холодильника и электричества). Все эти маленькие чудеса нашего мира никак не влияют на нашу повседневную жизнь, а чаще всего лишь заменяют один из уже существующих элементов комфорта на другой. Как мне говорил мой мустангский приятель Пемба, наша технология есть всего-навсего «хитрая комбинация химических продуктов». Я, конечно, рассказывал моим собеседникам о небольшом аэроглиссере (ещё одна «новинка»), на котором я прошёл вверх по гималайским ущельям, передвигаясь и по воде и по суше. Подробно расскажу об этом путешествии немного позже.

Жизнь в стране, отрезанной от западной цивилизации, не означает полного отсутствия технологического прогресса. Я убедился в этом, когда, покидая монастырь Карша, обнаружил у подножия последних домов интересную машину. Это был приводимый в движение водяной мельницей скребок для производства благовоний из можжевёлового дерева. До сих пор все встреченные мной водяные мельницы приводили в движение жёрнова. В Карше монахи осуществили эксцентричное крепление к лопастному колесу стержня, который прижимал к шероховатому камню полешки можжевельника. Медленное движение сверху вниз приводило к обдиранию влажной массы, которая падала в сито из тонкой ткани. Такое преобразование кругового движения в кривошипное уже само по себе является хитроумным техническим решением. Думаю, заскарцы могли бы создать и другие машины, если бы у них возникла в этом нужда. Их кузнецы, например, умело обрабатывают медь и серебро. Таким образом, у заскарцев есть и ловкость, и умение работать, но нет нужды в создании новых орудий труда.