Текст книги "Заскар. Забытое княжество на окраине Гималаев"

Автор книги: Мишель Пессель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Меня поразила элегантность детских нарядов. На девочках были шафранные шапки, украшенные бирюзой, либо серебряными шпильками (признак богатства), либо цветами. Детишки крутились вокруг чинно ступающих родителей. Я присоединился к процессии.

Половина монастыря лежала в руинах. Вначале я проник в небольшую пристройку, а затем в молитвенный зал. Четыре старика монаха усадили меня. Узнав, что я владею тибетским языком, один из монахов с маленькой козлиной бородкой и в очках с круглой металлической оправой поведал мне, что большая часть его жизни прошла в Амдо, восточном округе Тибета, в шести тысячах километрах от Заскара. Заскарцы считают, что их народ происходит оттуда, а потому некоторые молодые заскарские монахи отправляются в Амдо на учёбу.

Эта связь двух отдалённых краёв кажется невероятной. Чтобы добраться из одного в другой, надо идти целый год, делая по двадцать километров в день. Позже во время путешествия я неоднократно встречал монахов, долго живших в Амдо, и они мне показывали предметы культа, которые подтверждали прочные связи между этими двумя отдалёнными районами тибетской культуры.

Убеждение в том, что заскарцы когда-то жили в восточной части Тибета, породило такую легенду: молодой заскарец, путешествуя по Амдо, нашёл громадное озеро. Из вод его вышла прекрасная принцесса. Они полюбили друг друга и родили множество детей. Поэтому жители Амдо и заскарцы – люди «одной кости» (мы говорим: «одной крови»).

Я просидел с монахами добрых полчаса. Они сообщили мне, что монастырь Карша принадлежал буддийской секте «жёлтых шапок». Принадлежность жителей любой деревни к той или иной секте легко узнать по цвету шапок девочек – они либо шафранно-жёлтые, либо красные. Секты отличаются друг от друга некоторыми ритуалами. Но не следует думать, что эти секты враждуют друг с другом, в Заскаре они часто сосуществуют в кумирнях и общих помещениях некоторых монастырей.

Все художественные ценности монастыря Тхунри состояли из двух статуй Будды, трогательных в своей наивности, и двух религиозных картин, подвешенных к плохо обструганным столбам, поддерживающим крышу. Поскольку я всегда ощущаю неловкость в странной атмосфере буддийских святилищ, то с несказанным облегчением покинул его.

Как ни странно, но буддизм, религия веротерпимости, жалости и сострадания, имеет среди второстепенных богов ряд кровожадных и жестоких полубогов и духов. Эти злокозненные божества заимствованы из индуистского пантеона и проделали в буддизме тот же путь, что и многочисленные суеверия и магические ритуалы древней шаманской религии Центральной Азии. В общем же буддисты Гималаев взяли из учения Будды лучшее – веротерпимость, доброту и умеренность.

Непоседливые по натуре, воинственные в душе и суровые по темпераменту гималайцы умеют подавлять свою импульсивность и быть добрыми и терпимыми даже по отношению к самым отталкивающим существам, будь то люди, животные или насекомые.

В Гималаях религия простыми доступными словами объясняет все природные явления – катастрофы, несчастные случаи, землетрясения и болезни. И жизнь становится более сносной, ведь всему находится своё объяснение, вполне удовлетворяющее разум человека.

Горечь, проистекающая от недовольства своей судьбой, столь характерная для человека Запада, неизвестна в Гималаях. Современный западный человек слепо верит статистике и ропщет против своей участи в случае несчастья, вместо того чтобы с улыбкой (так поступают гималайцы) принять судьбу как нечто неизбежное.

Такой духовный настрой помогает лучше понять беззаботность гималайцев по отношению к своей участи и смерти. Однажды мой друг Таши сказал: «Через девяносто девять лет все живущие сегодня умрут, так почему же следует бояться смерти?» Иными словами, смерть – естественное состояние вещей, и если её воспринимать иначе, то человечеству придётся жить в вечном страхе.

Спускаясь из монастыря, я охватил одним взглядом всю панораму деревни Тхунри. Обветшалые дома были непривлекательны. Узкие и плохо замощённые улочки петляли меж двух рядов печальных домов цвета сухой глины. Накрапывал мелкий ледяной дождик, более уместный в Бретани, чем в этой части мира. Всё источало холодную меланхолию.

Вернувшись домой, я обсудил дальнейшие планы с Лобсангом и Навангом.

– Мне хочется посетить все четыре провинции Заскара. Надо побывать во всех деревнях, во всех монастырях и ознакомиться с обычаями страны.

Оба молодых человека согласно кивали головой.

– Главная проблема состоит в том, – продолжал я, – что мне нужны люди и лошади для перевозки багажа. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь из вас отправился со мной.

Я объяснил, почему меня не устраивало поведение Нордрупа: он менял свои планы ежедневно, и я не мог полностью положиться на него. Мои собеседники огорчились. Они разъяснили мне, что Нордруп был человеком слова, но товар, который он оставил после аварии грузовика, поставил его в трудное положение. Они внесли ясность, рассказав о сложности его дел. Отбыв из Заскара, он взял на себя ответственность за монастырских и деревенских лошадей и обязался сделать определённые закупки. Таким образом, он оказался опутанным целой сетью обязательств, сложность которых вывела бы из строя любой компьютер. Из врождённой любезности он не мог отказать мне в помощи, но другие обязательства оказались в данный момент более важными.

Я принял их объяснения и попытался заключить с Лобсангом более прочный договор. Я хотел, чтобы он с тремя пони сопровождал меня в путешествии по Заскару. Мы договорились об общей стоимости лошадей и ежедневной оплате его услуг.

Пока мы ели незамысловатое блюдо из риса, сваренное Навангом, появилось множество жителей деревни, они бесцеремонно усаживались рядом с нами либо у двери. Мой спальный мешок вызвал одобрительные восклицания и пространные комментарии, как, впрочем, и мои кухонные принадлежности, часы, рубашка и одежда. Их утварь и одежда вызывали у меня аналогичное любопытство. Я спрашивал, как называются их одежды, сшитые из грубой шерсти, которую ткут сами жители. Узнал, что в Заскаре женщины занимаются прядением шерсти, а ткачество – профессия исключительно мужская.

Со временем мне становилось яснее, почему Заскар был очень надёжно защищён от каких-либо внешних влияний. Прежде всего край лежит далеко в стороне от торговых путей и не граничит со странами более высокой цивилизации. Он не имеет никакого коммерческого и стратегического значения. Власти Кашмира послали своего представителя в Падам, центр Заскара, всего за три года до моего прибытия. Мне говорили, что бедняга вскоре сбежал в страхе перед холодами и изоляцией от остального мира в зимние месяцы. Судя по пронизывающему холоду в ночь на 28 июля, я мог представить себе заскарские зимы. Следующий представитель властей прибыл ещё через два года, на этот раз был подобран более мужественный и выносливый человек.

В полдень в монастыре состоялась большая церемония благословения. Сидя на каменном троне, настоятель Карши в островерхой шапке, облачённый в просторное жёлтое платье, наклонял священный сосуд над головой каждого жителя деревни; затем они падали ниц, чтобы получить «благословение долгой жизни». После этого подставляли ладони, пили из них освящённый чанг и получали освящённый шнур, который повязывали вокруг шеи.

Женщины стояли по левую руку от ламы, а мужчины – по правую. С террасы, где я находился, толпа женщин выглядела сверкающим морем бирюзы. Я прикинул, что на их головах около полутонны драгоценных камней. И это только в одной деревне! Такого сокровища я не ожидал увидеть в одной из самых бедных и обездоленных долин Гималаев.

Как заворожённый, рассматривал я сотни задубелых и обожжённых солнцем лиц, и каждое из них светилось энергией. Они с таким же любопытством разглядывали меня и обменивались комментариями о моей персоне. Я услышал замечания о странности моей одежды, о длине моего носа, о моих светлых глазах и лысине, чрезвычайно редкой вещи в Гималаях. Меня всегда удивляло, почему у тибетцев не выпадают волосы даже в весьма преклонном возрасте.

Теперь я лучше представлял себе заскарский «тип» населения. В среднем они выглядели мельче ладакхцев, у них были более широкие лица и резко выраженные монголоидные черты. В этом, вероятно, сказывалось этническое влияние Тибета, а также меньшее количество дардской крови, чем у жителей Ладакха. Такое моё мнение подтверждается и небезызвестными «Заскарскими хрониками» – единственным известным документом, посвящённым истории Заскара. Он был записан в 1908 году благодаря стараниям местного учёного, посланного в Заскар миссионером доктором А. Франке, одним из пионеров изучения истории Ладакха и Западных Гималаев. Это рукопись из неполных двух страниц, в которой главным образом перечисляются доходы монастыря Пхуктал, расположенного в Восточном Заскаре, и рассказывается о его истории.

Автор манускрипта пишет:

«Во времена своего основания Заскар подчинялся Кашмиру. Когда крепость Дрангце (на севере Ладакха) была захвачена кхампа (тибетцами), целая туча людей и лошадей пересекла весь край. В отместку вооружённая армия напала на владения Гугэ, и тогда все крепости Заскара были преданы пламени, а многие жители убиты. Их сменили люди, пришедшие из других мест, и край снова ожил».

По-видимому, долина, издавна населённая дардами и находившаяся под владычеством Кашмира, была опустошена и заселена тибетцами во время большой тибетской экспансии в середине VIII века. Это могло бы объяснить более «тибетский» облик заскарцев по сравнению с обитателями других гималайских районов – долины Суру или долины Инда.

Грубо говоря, есть два типа тибетцев: круглолицые, приземистые и худощавые люди с удлинённым лицом. Будучи весьма общим, это различие помогает разобраться во множестве этнических групп тибетского происхождения. Заскарцы несомненно принадлежат к первому типу.

Как и откуда они пришли? Ответ на этот вопрос я рассчитывал найти во время своего путешествия. Смогут ли оба князя, если согласятся принять меня, дать вразумительное объяснение по этому поводу? Кроме того, хотелось разобраться в их истинной роли в этом необычном княжестве.

Во время церемонии я заметил, что лохмотья племянника моего хозяина резко выделяются на фоне тёплой и добротной одежды других детишек. Я решил купить ему платье, а вернее, ткань, необходимую для пошива, поскольку готовой одежды в Заскаре нет.

Необходимое количество ткани рассчитать легко. Снимается лишь одна мерка – длина руки. Затем в штуке ткани шириной двадцать пять сантиметров откладывается тридцать этих мер.

Я сообщил всем, что хотел бы купить ткань, и вскоре крестьяне принесли в дом Наванга несколько рулонов ткани. Мне так и не удалось выяснить, почему здесь ткачеством занимались исключительно мужчины, ведь в большинстве стран этот труд не считается мужским. Может быть, это связано со сложностью ткацких станков, на которых они работают? Все ткани, которые я видел, отличались друг от друга. Они были плотными или редкими (в первом случае их обязательно начёсывали).

В конце концов я выбрал рулон, длина которого раз в тридцать превосходила длину ребячьей ручонки. Мне хотелось доставить ребёнку радость; я надеялся, что тёплая одежда избавит мальчика от простудных заболеваний. Мой подарок был оценён выше, чем если бы я дал деньги, а малыш был растроган до слёз. Должен признаться, что вначале цена ткани удивила меня, но потом, узнав, что изготовление пряжи и одного рулона ткани требует нескольких месяцев работы, понял, что высокая стоимость материи была вполне оправданна.

Меня немного заботило быстрое уменьшение наличных денег. В Заскаре не было банка, и мои чеки не имели никакой ценности. Я должен был уложиться в ту сумму, что привёз с собой. Всё моё состояние – десяток пачек новеньких купюр, каждая достоинством в две рупии, и несколько более крупных банковских билетов; разменная монета здесь встречается редко, а люди настолько не доверяют бумажным деньгам, что отказываются брать засаленные или потёртые бумажки. У меня образовался приличный по объёму пакет купюр, но это не шло ни в какое сравнение с двенадцатью килограммами серебряных монет, с которыми я скитался по Гималаям во время моего первого путешествия в 1959 году. Тогда крестьяне брали лишь звонкую монету.

Каким образом отрезанным от торговых дорог и замкнутым в бедной и пустынной долине заскарцам удавалось скопить деньги на покупку драгоценностей, которые носили их жёны, было непонятно. В принципе эти люди должны были быть последними бедняками, а я наблюдал обратное. Только Наванг жил в развалюхе, оставшейся ему после смерти отца, но другие дома Тхунри были просторными, многие имели по восемь – двенадцать комнат…

В этот вечер, глотая дым от горящего в очаге кизяка и прижавшись друг к другу, мы долго говорили о назначенном на следующий день состязании лучников. А потом, убаюканный молитвами Лобсанга и Наванга, я уснул.

Когда проснулся, небо ещё не просветлело. Мелкий, нескончаемый дождь нанёс сильный ущерб крыше над комнатой, где мы спали. Крыши заскарских домов состоят из слоя земли на ивовых ветвях, которые поддерживаются балками из тополя. Когда сухо, такая глинобитная крыша обладает твёрдостью обожжённой керамики. Подобный строительный материал очень подходит для этого района, так как дожди здесь – большая редкость. Отсутствием дождей объясняются и плоские крыши без водостоков. Но после двух суток мелкого дождя сухая и пористая земля превратилась в грязное месиво, и вода по капле падала с потолка, смывая при этом сажу с балок. В момент пробуждения моя голова и руки почернели от грязной воды. Я замёрз и был похож на клоуна.

Наванг опасался, что дождь окончательно размоет крышу и стены и остатки дома обратятся в руины. Встав ранним утром, он вышел на террасу и принялся бросать на крышу землю, чтобы замуровать дыры и укрепить кровлю.

Как ни странно, но гималайские строения, способные стоять веками, из-за одного сильного дождя могут «растаять» в одну ночь. Год моего путешествия, как, впрочем, и предыдущий год, был очень влажным. В иных краях дождь прошёл бы незамеченным, а здесь он обернулся бедствием, угрожая домам, вызывая паводки, весьма опасные из-за одновременного таяния снегов. Тропы на дальние пастбища оказались перерезанными, так же как и дороги, соединяющие Заскар с внешним миром.

Покончив с ремонтом дома, мы напились чаю (я с сахаром, а мои друзья – с солью), потом отправились смотреть на последние приготовления к большому празднеству.

Как всегда, повсюду носились ребятишки, но сегодня в их причёски были вплетены голубые и красные цветы, красиво обрамлявшие их мордашки. Сотни украшенных цветами ангелочков.

Я всегда любил детей, но особую нежность во мне пробуждают гималайские дети, дьяволята-проказники, шумливые и недисциплинированные. Они непоседливы, любят потолкаться, посмеяться, покричать, полазить по лестницам, спрятаться за дверью, заглянуть в окно. Они проводят в играх всё время. Среди их игр есть игра в прятки, прыжки в длину с вершины довольно высоких скал. Некоторые часами играют в кошки-мышки, а другие – в шары, которые здесь им заменяет галька. Одна из игр напоминает кегельбан – ребятишки бросают в цель – деревянную кеглю, изготовленную ими самими, – камешки, стараясь сбить её.

В Тхунри группа ребятишек играла в войну. По деревне протекал небольшой ручеёк, через который был переброшен мостик – два чуть обструганных бревна. Две ватаги занимали противоположные берега и с силой бросали камни в воду, стараясь обрызгать «противника», помешать ему приблизиться к мостику и перейти на другой берег. По правилам обрызганный «солдат» выходил из игры.

Луки, стрелы и пиво

К полудню подготовка к празднику приняла лихорадочный характер. Мужчины воздвигли на берегу ручья мишени – две кучи камней в пятидесяти шагах друг от друга. Затем на откос каждой кучи уложили круг из чёрной кожи, а в центре его прилепили комочек глины – яблочко. На равном расстоянии от обеих мишеней, но вне зоны полёта стрел был разбит большой шатёр из белой ткани, обшитой голубыми лентами. Внутри шатра разложили большие прямоугольные подушки, а поверх настелили ковры. Земля вокруг шатра также была устлана коврами.

В два часа дня из монастыря спустилась процессия – впереди шёл барабанщик, а за ним – цимбалист и два музыканта, усердно дувшие в некое подобие гобоя. Затем выступал староста деревни, отец того молодого человека, который приглашал меня пожить в его доме. Староста, самый богатый в районе человек, был настоящим великаном с громоподобным голосом: он на голову возвышался над самым высоким жителем деревни. В нём чувствовался прирождённый руководитель. В окружении «придворных» (его помощников и монахов) он с положенной ему властностью отдал последние распоряжения.

Позади каменной ограды, защищавшей рощицу тополей, мусульманин из этнической группы балти забил и разделал козу, поскольку буддисты не имеют права убивать животных. Сидя вокруг шатра, мужчины смешивали цзамбу (поджаренную ячменную муку) с мукой из сушёного зелёного горошка. Затем они добавили в смесь чай и приготовили из этой массы тяжёлые пироги в форме кирпичей. Откуда-то принесли три огромных медных чана. В них плескался чанг – несколько сот литров пива! Я был уверен, что публике не удастся выпить всё это количество в один день. Сбоку на чаны повесили большие медные половники.

Двое мужчин срубили иву и отсекли ветви, оставив лишь несколько веток на верхушке. Ствол обвили тёмно-синей лентой, на которой чёрной тушью были написаны молитвы – их переписали с деревянных досок, хранившихся в монастыре. Затем мачту установили перед входом в палатку.

Когда всё было готово, появились женщины из деревни Тхунри. Они сели на корточки спиной к каменной ограде, как бы продолжавшей заднюю стенку шатра. Мужчины сгрудились вокруг шатра, в котором заняли места несколько монахов, староста деревни и ещё ряд местных должностных лиц, одетых в праздничные платья. Голову каждого мужчины венчал головной убор довольно странного вида, похожий на набитый шерстью цилиндр. Они проверяли качество стрел, а небольшие луки грудой лежали у центрального столбика шатра.

Вдруг раздалось пение религиозного гимна – освящение праздника и сигнал к его началу. Мужчины и женщины извлекли из кармана на груди чашки и стали наливать в них чанг. Деревянные и серебряные сосуды наполнялись до края. По традиции каждый отпивал несколько глотков и вновь подставлял чашку: операция повторялась дважды, затем распорядитель переходил к следующему в очереди.

На коврах вокруг шатра сидели старейшие жители деревни – пятеро старцев с кустистыми бородками и морщинистыми лицами. Они пили чанг, на глазах веселели и несли какой-то вздор. Меня усадили рядом с ними, тут же заняли место несколько молодых людей. Стоило мне отпить глоток, как мою чашку торопились вновь наполнить. К счастью, чанг был просто великолепным. Я наслаждался от души и с каждым мгновением становился всё счастливее. Спектакль был бы великолепным и без чанга – шатёр, флаг, две мишени, бирюза женщин, мои почтенные соседи, которые поглощали пиво с хитрющим выражением глаз… и всё это на фоне высоченных вершин, затянутых лёгкой дымкой.

Кто-то в толпе затянул песню. Лучники направились к одной из мишеней и натянули луки. В воздух взвилась туча стрел, многие из них пролетели мимо цели – толпа приветствовала первый залп свистом и радостными воплями. Лучники подобрали свои стрелы и все вместе выпустили их во вторую мишень. В соревновании не чувствовалось никакой организации. Лучники, среди которых были староста деревни и монахи, соперничали в неловкости. Отсутствие практики или избыток чанга? Им было далеко до чисто военной меткости бутанских лучников, которые попадают в яблочко с расстояния в сотню шагов. Толпа грохнула от хохота, и его эхо разнеслось по долине, когда с одной из мишеней собака содрала кожаный круг и, зажав его в пасти, унеслась прочь.

Чаны с чангом опорожнялись один за другим. Голоса становились всё громче. К счастью, на закуску имелись пироги. Я стоически набил себе брюхо этим клейким несъедобным тестом.

С этого момента мои воспоминания стали слишком смутными, чтобы пересказать последующие события с точностью учёного-этнографа… В одном я уверен – мой рот не закрывался, я хлопал по спинам новых друзей и выпил несметное количество чанга. Тхунри оказалась самой чудесной деревней в мире, а Заскар – самым гостеприимным княжеством Гималаев. Я произнёс также тост за мрачный мир бетонных городов и загрязнённой среды; какая-то непонятная ностальгия заставила меня всё же вспомнить свою родину с чашкой чанга в руке. Если бы мои друзья увидели эту сцену, им стало бы понятно, почему, когда я нахожусь дома, на Западе, меня всё снова неудержимо тянет в этот суровый мир гор.

Помню, что всю ночь напролёт слышались песни. Наутро деревня вернулась было к мирному и тихому существованию, но тут вспыхнул скандал, не имевший ничего общего с последствиями бурного празднества. Один из жителей деревни предъявил претензии Лобсангу, пони которого потравил его ячменное поле. Обвинение было серьёзным. Наказание должен был определить совет деревни. Лобсанг признал свою вину и заявил, что готов возместить убытки, но крестьянин не унимался и кричал, что дополнительно заберёт пони Лобсанга себе. Переговоры продолжались долго. В конце концов я предложил внести солидный штраф, и мы, урегулировав конфликт, наконец смогли навьючить пони и тронуться в путь.

Лобсанг оказался полезным попутчиком, хорошо знающим свой край. Он называл мне все встречные деревни и монастыри, уточнял, к каким религиозным сектам они принадлежат, сообщал имена местных джемпо (начальников).

Когда мы покинули Тхунри и миновали деревню Транкар, долина стала шире. По ту сторону реки тянулась каменистая равнина, усеянная зелёными пятнами травы. Мы вступили в западную часть провинции Джунг. Вскоре долина превратилась в обширную равнину, похожую на дно высохшего высокогорного озера, окружённого со всех сторон обрывистыми горами. Перед нами была удивительно ровная местность, совершенно не похожая на тот высокогорный район, который мы недавно миновали. Мы покинули голую равнину с горными карнизами, на которых лепились деревни, окружённые террасами с полями. А теперь перед нами, насколько хватал глаз, расстилалась травянистая равнина. Деревни походили на россыпь игральных костей, брошенных на зелёный ковёр. Эта цветущая равнина с изобилием воды, спрятанная за высочайшими гималайскими хребтами, не могла быть не чем иным, как краем, подаренным людям богами!

Вместо того чтобы спуститься на равнину, мы обогнули её с севера, идя по тропе над рекой. Лобсанг показал мне рощицу деревьев, окружающих старейший монастырь княжества – Сани. Именно там в XI веке жили известный буддийский монах Панчен Наро и святой бодхисаттва (лама) гуру Римпоче, основатель ламаизма, известный также под именем Падмасамбхава. Я с сомнением заметил, что мне довелось посетить добрую сотню храмов и монастырей, где он якобы жил, некоторые из них находились в глубине Бутана, а другие – в противоположном районе Гималаев – Мустанге.

Ощутив мой скептицизм по отношению к монастырю Сани, Лобсанг бросил на меня укоризненный взгляд, подвёл к небольшому чхортену, утыканному молитвенными флажками, сдвинул в сторону камень и с гордостью показал след человеческой ступни, отпечатавшейся в скале.

– Этот след, – сказал он, – оставлен гуру Римпоче!

Он добавил, что святой оставил отпечаток ноги, когда покинул монастырь и вознёсся к месту своего затворничества – пещере, находившейся высоко над нашими головами. К удовольствию Лобсанга, я внешне выразил свою заинтересованность этим сообщением. Мне стало ясно, что ничего не добьюсь, если откажусь принимать всё на веру без лишних споров. Было очевидно, что заскарцев не понять, если не видеть чудес и призраков там, где их видят они. Общение с людьми наладится лишь в том случае, если я тоже поверю в духов.

Обычно мне нужно не меньше недели, чтобы забыть о своих привычках рационального человека Запада и перестать искать объяснение каждой несуразности. Лобсанг со своей стороны считал смешной и нереальной скучную статистику, в которую слепо верим мы. Нам часто бывает затруднительно проверить некоторые факты, но мы в них верим. Так и я старался поверить в чудо отпечатка. В конце концов гуру Римпоче и Панчен Наро суть лица исторические, которые жили в IX и XI веках и способствовали распространению буддизма во многих районах Гималаев.

…Мы с Лобсангом часами подшучивали друг над другом. Чтобы не остаться в дураках, я уверял его, что у нас лошади несут яйца! И приводил в доказательство множество деталей так, что мой спутник начинал сомневаться, шучу я или говорю правду. Ведь многие наши обычаи казались ему столь неправдоподобными, что у него не было никаких оснований сомневаться в самых диких домыслах. К примеру, он не хотел верить, что мои соотечественники едят конину, лягушек и улиток. Это, по его мнению, было дурной шуткой вроде яиц, которые несут лошади. Французу очень трудно говорить в Гималаях с полной откровенностью, когда знаешь, что упоминание о рыбе как о возможной еде вызывает тошноту у большинства местных жителей.

К полудню, обогнув отрог холма, мы оказались перед гигантским естественным амфитеатром. На его склонах располагались четыре деревушки и несколько больших строений, стоявших в отдалении друг от друга. Этот амфитеатр прилегал к громадному пику, со склонов которого с рёвом неслись потоки, разделявшие деревни. Издали приклеившиеся друг к другу домики походили на крепость. Меня снова поразила сдержанная элегантность гималайской архитектуры. Здания плотно сидят на скалистом основании, их белые стены слегка наклонены внутрь. Их единственное украшение – симметричные окна, обведённые чёрной полосой. Нигде на Востоке нет столь приятной глазу архитектуры, которая создаётся формой, а не украшениями.

Впервые за три дня выглянуло солнце. Через несколько часов, когда с моего носа, несмотря на толстый слой защитного крема, лохмотьями полезла кожа, я начал сожалеть, что непогода кончилась. Сидя на берегу реки, я разглядывал себя в зеркало… Мой нос, который и в обычном состоянии поражал своими размерами заскарцев, у которых вместо носов были курносые пупочки, мог теперь напугать их. На моём лице торчал розовый блестящий нос, словно украденный у клоуна.

Мы остановились передохнуть на пастбище, которое пересекал быстрый прозрачный ручей. Лошади принялись щипать траву, а я сварил себе чечевичную похлёбку. Увы, ни Лобсанг, ни Нордруп стряпать для меня не собирались… У Лобсанга не было ни желания, ни знания того, что может понравиться европейцу. Да и мне было неловко требовать от него, как от слуги. Мы подружились, и я надеялся, что он останется со мной до конца путешествия.

Деревня, у которой мы отдыхали, называлась Кончет; она располагалась на вершине крутой скалы и скорее напоминала крепость. Здесь жил старший брат Лобсанга. А сам Лобсанг занимал отцовский дом, который стоял в горах в нескольких километрах отсюда. Лобсанг объяснил мне суть древнего обычая «малых домов».

– Когда старший сын в семье женится, он автоматически становится дакпо, то есть владельцем отцовского дома и земель. Отец же отходит от активной жизни и удаляется в так называемый малый дом.

Я слыхал, что подобный обычай существует в Мустанге, но в Заскаре он педантично соблюдается из поколения в поколение, и у каждой семьи есть два дома: большой дом, где может быть до пятнадцати комнат, и малый дом, который располагается либо по соседству, либо вдалеке от главного жилища. Таким образом, каждая деревня состоит из двух типов строений: просторных домов, где живёт старший сын с семьёй, и малых домов, куда переходят «родители-пенсионеры», старые тётки, бабки, неженатые дети, а также дети, ставшие монахами. Родителям выделяется несколько полей, которые они обрабатывают с помощью старшего сына и остальных родственников. Все они кормятся с этих наделов.

Когда я поел, то решил осмотреть Кончет, поскольку Лобсанг хотел, чтобы лошади пока отдохнули и набрались сил на пастбище. Отправился в путь я с одним мальчиком из семейства Лобсанга. Мы шли по берегу ручья мимо нескольких небольших водяных мельниц с горизонтальным колесом; струя воды направлялась на лопасти с помощью жёлоба из выдолбленного ствола дерева. Эта система проще, чем у европейских мельниц с вертикальным колесом, и больше походит на современные турбины. Местным жителям не надо преобразовывать вертикальное вращение в горизонтальное. С помощью этих мельниц они мелют муку из жареного ячменя для цзамбы. Ячмень является основной, если не единственной пищей всех гималайцев.

Мы миновали последнюю мельницу, и после этого мой гид заставил меня лезть вверх по крутому склону, чтобы добраться до деревни-крепости. У подножия первых домов тянулась каменная стенка с вырезанной на ней традиционной молитвой «Ом мани падме хум!». Некоторые камни были украшены рельефными скульптурами буддийских богов. На общем фоне выделялись четыре вертикально стоящих узких камня. Самый большой из них был, по-видимому, очень древней скульптурой многоликого божества. Я тщательно осмотрел её и сфотографировал, чтобы впоследствии выяснить, каким периодом её датировать и какое божество из буддийского пантеона она изображает.

Наконец мой юный проводник привёл меня к дому брата Лобсанга, стоящему в конце узенькой улицы на вершине скалистого выступа. Хозяина дома не было, но позади жилища, спрятавшись от солнца, сидел и ткал красивый старик. Это был отец Лобсанга. Он с улыбкой посвятил меня в секреты своего ткацкого станка. Поскольку дерево здесь редкость, машина была собрана из крючковатых веток, и вся конструкция выглядела шаткой, но работала превосходно. Я мало смыслю в ткачестве, но думаю, что станок с четырьмя педалями для подъёма и опускания нити основы был типа «жаккард». Челнок пробрасывался вручную. Отец Лобсанга ткал из шерсти-сырца, и у него получалась длинная полоса шириной в тридцать сантиметров. Эту шерстяную ткань, идущую для изготовления одежды, либо оставляли в естественном виде, либо красили в красный цвет с помощью вытяжки из каких-то растений.

Когда я вернулся к месту стоянки, Лобсанг уже оседлал и навьючил пони. От деревни меня сопровождала ватага ребятишек, для которых возможность поглазеть на одного из первых чужестранцев в этом краю была истинным развлечением.

Я сказал Лобсангу о своём открытии, и он сообщил мне, что в горах, слева от деревни, есть три большие древние каменные скульптуры. Я немедленно отправился туда, пока Лобсанг занимался доставкой нашего снаряжения к себе домой. Я поднимался в гору по крутой тропе, и долина на моих глазах становилась всё шире. Вскоре удалось различить вдали какие-то строения – позже мне сказали, что это Падам, центр Заскара. Слева, посреди равнины, торчал холм с крутыми склонами, увенчанный громадным чхортеном Пипитинг. Я собирался посетить эти места после того, как осмотрю северную провинцию Заскара, где жил старый князь Дзангла, отец того юноши, с которым мы столкнулись в долине Суру.