Текст книги "Утопия в России"

Автор книги: Мишель Нике

Соавторы: Леонид Геллер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Идеальное христианское государство XVI века

В XVI веке рост могущества Московского государства, сопровождавшийся войнами и борьбой за власть, вызвал к жизни политический консервативный утопизм, который в свою очередь способствовал появлению различных набросков утопических построений, отражавших или отвергавших официальный утопизм.

Древняя Русь была «богоизбранной» в силу своего крещения, а не потому что была «без греха». «Святая Русь» – это утопический идеал, который никогда не воплотится в истории. Теократическая концепция «Святой Руси» утвердилась поздно, с восшествием на престол Ивана IV Грозного (1547). Она была подготовлена победой сторонников монастырской собственности, возглавляемых Иосифом Волоцким (1440 – 1514), над сторонником евангельской бедности Нилом Сорским (1433 – 1508), первым на Руси проповедником исихазма (от греч. hesychia, покой) – пути «просвещения», поисков Царства Божия внутри себя. Если оставить в стороне политическую и экономическую подоплеки этого спора, то окажется, что Нил и Иосиф представляли две концепции духовности: созерцательный мистицизм и монашество, преследующее социальные и политические цели. На соборе 1503 года взяла верх доктрина Иосифа Волоцкого («жесткий утопизм» [Гольдфранк, 592]), оправданная необходимостью активного милосердия.

Теократическая эволюция «Святой Руси» была поддержана идеей Москвы Третьего Рима, сформулированной в восьмидесятых годах XVI века псковским монахом Филофеем в нескольких его посланиях к Василию III и Ивану IV. В контексте эпохи (конец света, ожидавшийся в 1492 году, «предательство» Флорентийской унии в 1439-м и упадок византийского христианства после взятия Константинополя турками в 1453-м) концепция Москвы – Третьего Рима была чисто эсхатологической: Русь могла стать последним христианским государством на земле, при условии сохранения истинной веры. Идея Москвы – Третьего Рима была подхвачена народным апокалиптизмом, но ее мессианская направленность, которую можно отыскать и в панславизме, и в «Третьем Интернационале», не стала непреложным фактом российской государственности.

Идеал Святой Руси вдохновлял Ивана Грозного, по крайней мере, в первый период его царствования (1547 – 1560). Огромный труд по унификации веры, нравов, истории предпринимается в эти годы ради сохранения благочестивой «старины» от иноземных влияний: канонизация местных святых; Стоглавый собор (1551), сравнимый с контрреформистским Трентским собором; составление под руководством митрополита Макария Великих Четьих Миней (1529–1552) Месяцеслова; впечатляющее собрание «всех святых книг земли русской» (14000 страниц иллюстрированных рукописей!); завершение Степенной книги русских монархов (начиная с императора Августа!), заслуги которых образуют «яко златые степени на небо восходящей лествицы неколеблемой» [Лихачев, 74]; наконец, составление (и частичная редакция) монахом Сильвестром, духовником Ивана IV, Домостроя, служащего не столько картиной нравов того времени (синоним обскурантизма), сколько моделью домашнего хозяйства, моделью патриархального, набожного и ритуализованного общежития, которая должна была воплотиться в русском народе: у добродетельной домохозяйки «в устрой как в рай войти!» (гл. 38).

Унификация идеологическая, нравственная, эстетическая (в эту эпоху были определены канонические модели иконописи – подлинники) достигает своей высшей точки в тот момент, когда основы старой Руси начинают расшатываться. Губительная утопия Ивана IV, характеризующая второй период его царствования (1560 – 1584), направлена на подавление любых поползновений оппозиции (бояре, древние республики Новгорода и Пскова). В 1565 году Иван IV создает опричнину – территории, освобожденные от общественного управления и юрисдикции. Двадцать семь городов, среди которых – часть Москвы, и двадцать восемь областей (треть государства) были предоставлены в распоряжение царя и его милиции, опричников, одетых в черное, носивших на седле собачью голову и метлу, символы розыска и расправы. В Александровской слободе, недалеко от Москвы, Иван IV устроил нечто вроде скоморошьего антимонастыря. Было ли это пародийным подражанием юродивым? Юродивые притворялись безумными, чтобы противоречие между евангельской истиной и условной благопристойностью мира стало вопиющим. Их эксцентричное поведение, оправданное писанием (1 Кор., 18 – 25), обнажало лживость официальной утопии. Они – свидетели иной реальности – осмеливались противостоять властителям: юродивый Николай заставил Ивана IV отказаться от разграбления Пскова, предложив ему сырого мяса. «Плотски в юродстве быв, (…) горняго Иерусалима гражданин явися (…), царску державу и смысла свирепство на милость обратив», – говорится в тропаре в честь этого юродивого [Горайнов, 93; Евдокимов М.; Лихачев – Панченко, 93 – 191].

Царствование Ивана Грозного нашло своего идеолога в лице И. Пересветова. Турецкий султан в его Сказании о Магмет-Салтане (ок. 1547 г.) представлен русскому государю образцом для подражания. Могущественное государство Магмет-Салтана основано на поощрении достойных и наказании бесчестных: «Царство без грозы, как лошадь без узды», [Гуджий, 263; Laran, 199; Зимин]. Но рабство (сохраненное Мором) запрещено: рабы не могут быть хорошими защитниками отечества.

Такой «просвещенный деспотизм» был характерен уже для Дракулы из Сказания о Дракуле-воеводе (80-е гг. XV в.), созданного, вероятно, послом Ивана III в Румынии, гуманистом-реформатором Ф. Курициным. Портрет Дракулы (имя которого, как сразу же предупреждает автор, значит «дьявол») двойственен и может восприниматься, с одной стороны, как апология деспота, с другой – как «антиутопия» [Зимин, 414; Histoire de la litt(rature russe, 760, прим. 20]. Чтобы искоренить бедность и страдания, Дракула собирает всех нуждающихся своего государства в один дом и поджигает его [Cazacu, 185; Изборник, 434–436].

Для Ермолая-Эразма, псковского монаха, затем священника одной из церквей Кремля, все социальные отношения, напротив, должны основываться на Троице, источнике и образце христианской любви, описанной им в Повести о Петре и Февронии. Ермолай написал Правительницу (1549 г.), которую Клибанов называет «утопией социальной гармонии» [Клибанов 1977, 35 – 54]. Чтобы облегчить крестьянам бремя налогов, он предлагал царю брать только одну подать, ограниченную пятой частью урожая. Купцы освобождаются от налогов, но должны оплачивать перевозки. Военнообязанной знати надлежит оставаться в городах, чтобы ее в любой момент можно было мобилизовать. Крупные владения не могут более чем в восемь раз превышать мелкие. Наконец, Ермолай просит царя закрыть кабаки и запретить алкоголь, источник безобразия и насилия (которого стало бы еще меньше, если бы все кузнецы изготовляли ножи с закругленными концами!) [Памятники… VI, 652 – 663].

Итак, две главные модели утопизма, практического и теоретического, который будет развиваться в последующие века, обрисованы: либо совершенствование государства путем принуждения (Иосиф Волоцкий, Пересветов, опричнина, Дракула), либо внутреннее преображение (Нил Сорский, Ермолай-Эразм). Столкновение государственного утопизма с утопизмом «свободным» будет продолжаться до XVII века и приведет к великому расколу православной Церкви, а также – к провалу начинаний двух иноземных утопистов, веривших в то, что в России они нашли благодатную почву для своих идей. Первый из них – Ю. Крижанич (1618 – 1683), католический священник из Хорватии, по прибытии в Москву сразу же сосланный (со своей богатой библиотекой) в Тобольск, где он провел пятнадцать лет. В ссылке Крижанич написал Беседы о правлении, более известные под названием Политика (в России опубликованы в 1860 г.), в которых выявлены изъяны русского общества. Причину многих изъянов Крижанич видит в иноземном влиянии и первым говорит о необходимости закрыть границы и изгнать иноземцев («гостогонство»), «немцев» – протестантов и торговых конкурентов. Очищение России, с ее огромными ресурсами и потенциалом, – необходимое условие для объединения христианских церквей и создания союза славянских народов (с русским царем во главе) для борьбы против турок. Идею славянского единения не надо путать с государственным панславизмом, который сложится к XIX веку. Эта идея иностранного происхождения. Она возникла среди малых южно-славянских народов, которым угрожали венгры, немцы и турки [Leger, 1]. Религиозный и политический союз славян предполагал очищение языка от всех неславянских слов и разработку панславянского языка, которой и занимался Крижанич.

Другая «импортная» утопия принадлежала немцу К. Кульману (1651 1689). Кульман – евангелист, ученик Я. Коменского и Бёме, пророк «Иисусова царства» и новой вселенской апостольской церкви (общее имущество, равенство)[20]20
  Панченко, 347; Тихонравов; Клибанов 1977, 167 – 174; см. также статью Кульман в «Историко-критическом словаре» П. Бейля.


[Закрыть] – верил, что «свет придет» из России и посвятил несколько сочинений «русским царям». В 1689 году он приехал в Москву, где его хилиастские пророчества нашли адептов среди обитателей «немецкой слободы». Обвиненный в ереси иезуитами и протестантами, он был осужден и сожжен. Крижанич и Кульман – предшественники «прожектеров» XVIII века и жертвы столкновения русской и западной культур. Церковь эпохи раскола была к ним неблагосклонна (хотя Крижанич и выступал против староверов).

Раскол, или Столкновение двух теократических утопий

Раскол православной Церкви произошел в результате богослужебных (литургических) реформ патриарха Никона, утвержденных соборами 1666 – 1667 годов. У раскола было много причин, но, прежде всего, он был вызван противостоянием двух теократических идеалов.

Боголюбцев сравнивают с янсенистами и монахами из Клюни. Это были церковные и мирские «ревнители набожности». Среди них – духовник царя Алексея Михайловича, провинциальные священники, уверовавшие в свое апостольское призвание (как будущий предводитель раскола и мученик Аввакум), митрополит новгородский Никон (будущий патриарх). Боголюбцы боролись против пьянства, светских увеселений и хотели реставрировать литургию во всей ее первоначальной целостности и красоте: «По всей вероятности, в идеальной перспективе боголюбцы представляли себе, что вся Россия, весь русский народ набожно предстанет перед таинством претворения святых даров и со всей силой своей веры причастится тела Христова, и Царство Божие наступит на православной земле, в Третьем и Последнем Риме» [Зеньковский, 116]. В 1649 – 1652 годах боголюбцы управляли жизнью Церкви, у которой Государство находилось в услужении.

Став патриархом всея Руси в 1652 году и заручившись покорностью царя, Никон неожиданно показал себя сторонником вселенской церкви, грекофилом и твердым реформатором. Он, по всей вероятности, был поклонником иерусалимского патриарха грека Паиссия, который хотел привлечь московскую знать к идее объединения православных церквей под эгидой русского царя [Pascal, 197; Зеньковский, 170]. Однако для этого требовалось сперва унифицировать русский и греческий церковные обряды, кое в чем отличавшиеся друг от друга. И тут новшествами или ересями оказались пережитки студийских правил (например, крестное знамение двумя перстами), от которых Византия отказалась в XII–XIII веках. В течение двух лет (1653 – 1654) на Церковь обрушилась лавина реформ с важными теологическими последствиями (обряд, календарь, написание имени Иисуса Христа, Символ веры, усиление централизации). «В Никоне увидели новатора, страстно желающего разрушить все, с чем русские веками связывали свою надежду на спасение» [Pascal, 287]. Он настроил против себя не только ревнителей старины, но и казаков, которые пользовались относительной автономией.

Мы не будем рассказывать о дальнейших событиях раскола. Нам важно показать, что его истоки – в столкновении двух теократических утопий: утопии боголюбцев, примиряющей, одновременно фундаменталистской и демократической, национальной и мессианской, и утопии панправославной, провизантийской, цезаре-папистской, принудительной, порывающей со всеми традициями Древней Руси. Схизма стала трещиной в византийском единстве (симфонии) Церкви-души и Государства-тела, и в эту трещину проникла утопия. Прежде всего пострадала религия: с одной стороны осталась государственная Церковь, которую Петр Великий без особого труда секуляризует (это будет переход от сакрализованного Государства к секуляризованной Церкви); с другой – масса «верующих без Церкви» [Pascal, XVI], от 9 до 20 миллионов к концу XIX века, не считая многочисленных сект, не связанных с расколом. Эта масса, преследуемая более или менее репрессивными (в зависимости от эпохи) законами, стала горнилом всевозможных народных утопий, консервативных и радикальных.

Глава 2
Народный утопизм XVII–XX веков

Утопии староверов: антиобщества и утопические легенды

Народный утопизм исходит из того, что в мире существовал или существует некий справедливый, основанный на братской любви уклад, который должен быть либо восстановлен, либо обнаружен в реальном географическом пространстве (поиск «счастливых земель»). Пророчества Исаии, видения Апокалипсиса Иоанна и апокрифов смешиваются с архаическими представлениями и формируют синкретический имманентный утопизм: «новый Иерусалим» должен и может возникнуть здесь и сейчас, на земле. Ожидаемое счастье универсально, оно представляется скорее как отсутствие зла (денег, нищеты, смерти, государственных и религиозных институтов), а не как земля обетованная: последняя возникает только в пародийной форме Сказания о жизни обильной и радостной (XVII в.). Народный утопизм находит свое выражение в устной литературе (сказки, духовные стихи, легенды) и социальной практике многочисленных сект или общин, стремящихся к духовному совершенству.

Раскол дал толчок народному утопизму. Те, кто отверг Церковь и Государство (и были, в свою очередь, отвергнуты ими), принялись искать спасения вне мира, а секты, появившиеся не в результате раскола, взялись за воплощение на земле идеалов первых апостольских общин. Эти «диссиденты», как их называли в XIX веке (ср. с английскими «dissenters»), представляли для интеллигенции «квинтэссенцию свойств русского народа, наиболее точное выражение его врожденной тяги к демократии и коллективизму» [Comtet 1975, 197]. Идеализация раскольничества и крестьянства привела к созданию своего рода сверх утопии, разрушенной столкновением с реальностью (неудача, постигшая «хождение в народ» в шестидесятых годах XIX века). Чтобы утвердиться в России, государственный атеистический коммунизм будет вынужден уничтожить вскормившую его крестьянскую утопию.

Два ответвления староверчества, поповцы и беспоповцы (более радикальные в своем отказе от любых компромиссов с миром), практиковали различные формы «религиозного эскапизма». Самыми крайними формами были «гари» – массовые самосожжения с целью избежать власти Антихриста, в которых между 1672 и 1691 годами погибло около двадцати тысяч непокорных. В Керженских лесах (по левому притоку Волги) и Сибири стали появляться скиты, нередко разоряемые властями (в Сибири репрессии против раскольников продолжались до 1951 года [Герасимов]). Как хранилища старой веры и очаги сопротивления, скиты привлекали внимание писателей: этнографов (романы Мельникова-Печерского В лесах и На горах), народников (Короленко) или «богоискателей» (Пришвин, Мережковский, Гиппиус).

На севере России у беспоповцев был свой жизненный центр, нечто вроде «Пор-Рояля». Выговская пустынь, основанная в 1694 году у слияния рек Сосновка и Выг, на побережье Белого моря, в течение нескольких лет под началом братьев Денисовых превратилась в наиболее влиятельную религиозную и интеллектуальную метрополию раскола. Выговская пустынь занимала территорию в сорок восемь квадратных километров. Глубокий ров и два палисада окружали множество церквей, келий, амбаров, конюшен, хлевов, кузниц, мастерских, скрипториумов, больниц, гостиниц и т. д. Клибанов сравнивает Выговскую пустынь с фаланстером Фурье [Клибанов 1977, 184; Абрамов, 366]. В 1835 году в пустыни жило три тысячи человек, не считая обитателей двадцати окрестных скитов [Crummey, 104]. Никто не интересовался прошлым вновь прибывавших раскольников, каждому из которых выдавалась шуба (на пять лет) и кафтан (на три года) – единственное личное имущество. Все богатства, приносимые беглецами (любого сословия) в пустынь, оставались там навсегда. Община управлялась выборным советом старейшин. Монахи и миряне следовали строгим монастырским правилам: молебны под руководством священников и певчих, посты, воздержание (даже для семейных пар, которые должны были жить порознь), бедность, физический труд согласно умениям и силе каждого, чередование обязанностей. Трапезы, «котором бы позавидовала большая часть жителей центральной России», были общими: три блюда в полдень (рыба, щи, каша), два – вечером, плюс еще одно – по праздникам [Смирнов, 99 – 100; Абрамов, 371 – 378]. Царствование Николая I положило конец процветанию Выга, которое поддерживалось пожертвованиями, а также ремеслами и торговлей.

После указа Екатерины II, разрешавшего староверам– эмигрантам вернуться в Россию, а иностранцам – осваивать пустующие земли (1762), поповцы основали колоссальные монастыри крепостного типа, которые жили требами, торговлей и ремеслами, в лесах Стародубья под Черниговом, на острове Ветка в Польше (на притоке Днепра), где жило до сорока тысяч староверов, в бассейне Иргиза (к востоку от Саратова). Во время эпидемии чумы 1771 года поповцы и беспоповцы оказывали помощь больным и построили в Москве два больничных комплекса с церквями, приютами и гостиницами (т. н. Рогожское и Преображенское кладбища), где обитали тысячи прихожан, среди которых – несколько богатых купцов. Труд считался здесь главной добродетелью. Отказ от мирского постепенно свелся к формальным правилам и запретам на чай, табак, алкоголь, кофе, салаты (!), танцы, клубы, карты, верховую езду, корсеты, перчатки из собачьего меха, модную одежду (согласно «списку грехов» 1846 года) [Мельников VII, 491]. Крестьяне, служившие хозяевам-староверам, приравнивались к «гражданам» общины, получали многочисленные льготы (жилье, кредиты, вспомоществования) и могли надеяться однажды стать материально независимыми [Рындзюнский, 455 – 487]. Династии промышленников или купцов-староверов играли важную роль в развитии капитализма в России, поэтому есть искушение применить к староверам метод М. Вебера, анализировавшего связь протестантской аскетической этики с духом капитализма. Ключи к материальному благополучию староверов (которое никогда не было самоцелью) – маргинализация (до 1905 года староверам запрещалась любая общественная деятельность, как английским dissenters – в 1673 – 1828 годах); изучение Писания (отсюда – уровень образованности выше среднего); верность практическому идеалу Домостроя; чувство солидарности гонимых. Так пассеистская («интегристская») утопия, появившаяся в ответ на попрание традиции и чужеземное влияние (как позже «нативистские» движения в странах третьего мира), превратилась в двигатель социально-экономического развития и фактор политической оппозиции.

Другие староверы отправлялись из удаленных монашеских убежищ на поиски легендарных святых мест. «Истинная вера» покинула Церковь, теперь эту веру надо искать в пустыне, в дальних «счастливых землях» или исчезнувших святых городах.

Для бегунов царство Антихриста, воплотившегося в Никоне, а затем – в Петре Великом и его наследниках[21]21
  Петра Великого отождествляли с Антихристом по следующим причинам (кроме его реформ): римский титул императора, написанный кириллицей (числа в XVII веке еще обозначались буквами), дает число 666); изменения календаря с 1 января 1700 года; перепись «душ» (крестьян мужского пола); новые налоги [Гурьянова, 39 и т. д.; Кельсиев,4, 252 и т. д.]


[Закрыть] проявлялось и в подушных податях, и в земельном налоге, и в частной собственности, угнетавших и порабощавших народ. «Глагол „мое“ от диавола», – писал, цитируя св. Иоанна Златоуста, основатель секты бегунов солдат дезертир Евфимий [Кельсиев IV, 262]. Спасение оставалось лишь в бегстве и подполье: законы, переписи, налоги, военная служба, паспорта более не существовали для этих противников «светскости» и «окультуривания» (ср. очерк В. Пескова о семье староверов, живших в Сибири, в скиту, с 1945 года и обнаруженных в 1978-м). Некоторые бегуны отказывались от своих имен, другие делали себе паспорта-пародии: «Отпустил мя, раба Божьего великий Господин града Вышнего, Святого уезда, Пустынного стана, села Будова, деревни Неткина, чтоб не задержали бесы раба Божьего нигде» [S(verac, 128 – 129; ср. Leroi-Beaulieu, 1203 и т. д.; Чистов, 244].

Среди староверов (главным образом – среди бегунов) была особенно популярна легенда о невидимом граде Китеже. Существует целый комплекс устных и письменных преданий, касающихся озера Светлояр (сто километров на северо-восток от Нижнего Новгорода). Чтобы спасти Китеж от нашествия татар в XIII веке, Господь погрузил город на дно озера, или скрыл под соседними холмами, или сделал невидимым для грешников. Первые две версии относятся к устным легендам, последняя сообщена в Книге глаголемой летопись начала XVII века, которая сопровождена текстом того же времени – Повестью и взысканием о граде сокровенном Китеже. Китеж – это царство небесное, спрятанное на дне души, «благоутишное приста нище», обещанное тем, кто бежал «от мира и его благ», очистил свой дух и сердце. Тайный город отзывается в чистых сердцах звоном колоколов. Мотив утонувшего города здесь связан не с наказанием, а с поисками «промежуточного рая». В Послании сына своему отцу (1702 г.) монах, покинувший жену и родителей ради «тайного монастыря», успокаивает их: «Аз живу в земном царствии, с отцы святыми, в месте покойне. Поистине, родители мои, царство земное. И покой, и тишина, и веселье, и радость духовная, а не телесная» [Мельников VII, 218].

Китеж стал для староверов местом паломничества, символом невидимой Церкви, противостоящей Церкви никонианской. Интеллигенция начала XX века видела в этой легенде воплощение народных религиозных чаяний [Дурылин], «несбыточную мечту» о Святой Руси (Волошин). Короленко, Пришвин, Гиппиус и другие совершали паломничество в Китеж. Васнецов и Рерих рисовали святое озеро. Римский-Корсаков написал в 1907 году пышную вагнерианскую оперу по книге В. Бельского, объединившей истории девы Февронии (см. гл. I) и града Китежа. Мифом о Китеже, «светлом Китеже на дне наших сердец» Владимир Янкелевич закончил свои размышления Чистое и Нечистое.

Поиски Китежа были духовными поисками. Однако земной рай оставался живым мифом. Среди бегунов распространялись путеводители («путешественники») с маршрутами, ведущими в реальные или воображаемые края. Специалист по народным «социально-утопическим» легендам К. Чистов насчитал двенадцать таких мест (с XVII до конца XIX веков). Религиозные, социальные и экономические элементы перемешаны в этих легендах так же, как в американской мечте об Эльдорадо. Веря в то, что второе пришествие произойдет на побережье Каспийского моря, бегуны обосновываются там, «в тростниках». В 1825 году в Нижнем Новгороде ходили слухи о «реке Дарье», чьи воды полны рыбы, а берега плодородны. В Войне и мире (т. 3, 2-я часть, гл. IX) Толстой упоминает о подобных слухах, ходивших среди крестьян князя Болконского. Якутская легенда, слившаяся с похожими русскими преданиями о цветущей и обильной «земле бородачей», вдохновила несколько арктических экспедиций XVIII и XIX веков [Окладников]. Самая важная среди этих утопических легенд – легенда о Беловодье, появившаяся в начале XIX века у бегунов, а затем широко распространившаяся среди русских крестьян. Многочисленные путеводители на одной-двух страницах дают сходные описания: Беловодье находится на краю земли, за высокими горами, на берегу моря или даже на острове (островах, до семидесяти); его населяют беглые христиане из России и Европы; Божий закон заменяет им светское правление; война им неизвестна; плодородная земля покрыта зеленью [Мельников VII, 213; Мельников-Печерский, 95; Чистов, 253 – 263]. Название Беловодья напоминает о воде апокрифов, «белой как молоко». На старорусском «белый» мог значить то же, что «свободный»: «белые» земли были свободны от налогов, в противоположность землям «черным». Беловодье помещали на высокогорных плодородных долинах Алтая, на Курилах, в Японии (легендарном «Опоньском царстве», закрытом для русских до середины XIX века). С 1825 года до конца XIX века сибирские крестьяне, заводские рабочие и шахтеры со своими семьями уходили от хозяев, чтобы отрядами в несколько десятков или сотен человек искать землю обетованную (утопия – один из стимулов русской колонизации). Несмотря на трудности и неудачи, они упорно продолжали поиски. Одна из последних экспедиций была организована в 1898 году. Трое казаков решили проверить рассказы одного «беловодского епископа» (самозванца) и отправились в Японию, через Константинополь, Иерусалим, Сингапур, Сайгон, Гонконг. Дневник их предводителя, Г. Хохлова, опубликованный Короленко, исключительное свидетельство противостояния между людьми образца XVII века и цивилизацией конца XIX века. То, о чем писали авторы литературных утопий (потрясение от увиденного в другом мире, столкновение культур), было пережито тремя бесстрашными казаками, ушедшими на поиски «истинной веры».

Мир казачества, демократический в своей основе, принимавший всех, кто бежал от общества, государства или церкви, считающийся даже моделью антиобщества, тоже порождал свои утопические легенды. Некрасовцы (по имени атамана-старовера И. Некрасова), участвовавшие в булавинском восстании (1707 – 1708 гг.), обосновались в устье Дуная, затем на побережье Мраморного моря, где следовали жестким «предписаниям Игната». В России о них ходили легенды, в середине XIX века путеводители староверов настойчиво советовали идти в «свободную землю» некрасовцев. На самом деле некрасовцы мечтали о другом – о «граде Игната», райском городе «за морем песка» (Аравией), в котором Некрасов, умерший в 1737 году, продолжает жить, и откуда он однажды вернется как «освободитель». До конца XIX века некрасовцы отправляли своих посланцев в Египет, Эфиопию, на Ближний Восток, в Индию и даже в Китай на поиски этого счастливого города [Чистов, 297 и т. д.].

Казак Пугачев, который не был старовером, объявил себя императором Петром III перед раскольниками Стародубья [Клибанов 1977, 155 и т. д.] и в 1774 году издавал манифесты с обещаниями благ, свобод, «спокойной и тихой жизни до века» при условии уничтожения «богатых преступников» [Восстание Пугачева, 176]. Пугачев – один из многочисленных русских царей-самозванцев. Их появление всегда было связно с утопическими легендами о возвращении царя-освободителя (царь redivivus) из дальних земель, где нет правителей и повинностей. Воплощение социального идеала в данном случае было результатом не постепенной общественной эволюции, а чудесного вмешательства «освободителя» или «выхода за пределы феодального мира» [Чистов, 329]. Эти легенды в какой-то степени вдохновляли крестьянские восстания XVII–XVIII веков. Манифест 1861 года об освобождении крепостных, в свою очередь, дал повод для утопических слухов, толкований и принес разочарование в надеждах на всеобщее равенство. Бегство в утопию, продолжавшееся в России гораздо дольше, чем в Западной Европе, было естественной реакцией народа на свое рабство и духовную неудовлетворенность. Независимые раскольничьи секты продолжили поиски нового Иерусалима, руководствуясь уже не «старой», а «новой верой».