Текст книги "Ледяные небеса"

Автор книги: Мирко Бонне

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Часть вторая
Растаявший берег

Гритвикен

Черные горы, белая земля и прозрачная до самого дна вода фьорда, через который мы шли, напоминают мне один старый сон. Был период, несколько лет назад, когда он снился мне каждую ночь, возможно, из-за того, что тогда моя сестра спала со мной в одной кровати.

Я вспоминаю, что дело было глубокой зимой. На старом заводишке по переработке рыбы в Пиллгвенлли произошел несчастный случай, в результате которого заготовщик Алек Гаррард лишился обеих рук. Для ухода за ним из Кардиффа прибыл молодой человек. А поскольку мои родители дружили с семьей несчастного рабочего, они предложили молодому человеку временно пожить в комнате Реджин. И вот однажды днем появился Герман, закутанный в пальто, в теплой шапке и шарфе, с сосульками на бровях и бороде. Он незамеченным пересек сад и прошел в комнату своей будущей жены.

Я не спал с Реджин под одним одеялом с тех пор, как мы оба были детьми и мало думали на эту тему, купались нагишом в Уске около Миниддислвина и ныряли, чтобы наловить раков. Я лежал в темноте, с широко раскрытыми, как у вампира, глазами, ощущая тепло тела Реджин и испытывая страх перед ним. Моя сестра спокойно и равномерно дышала, и я долго задавался вопросом, действительно ли она спит. Я сам чувствовал каждый шаг и каждый шум, который издавал чужой человек, ходивший туда-сюда за стеной, и не мог поверить, что с Реджин дело обстояло по-другому.

Странность сна, который в ту ночь я видел впервые, заключалась в том, что он не просто состоял из картин и звуков, а в том, что эти картинки и звуки казались мне частями некоего единого, похожего на орган механизма, которым я управлял, едва двигая телом. Поэтому я еще помню, как под грохот собственных шагов взбежал вверх по белой каменной винтовой лестнице и там наверху, где не было ничего, кроме глухой стены, проснулся и обнаружил, что изогнулся за спиной Реджин, как винтовая лестница в моем сне.

Герман прожил в комнате Реджин целую неделю, и каждую из шести или семи ночей, пока мы делили с ней мою кровать, мне снился один и тот же сон: я – телесный орган. Сон не имел сюжета как такового. В нем участвовала группа гномов – десяток слепых, абсолютно одинаково выглядевших, одетых в плащи с капюшонами человечков, которых я наблюдал в тот момент, когда они с трудом пробирались друг за другом вдоль реки на фоне снежно-белого, окруженного черными безлесыми горными вершинами ландшафта. И кроме меня и гномов, не было ничего: земля была такой белой, а горы такими черными, что гномы казались надписью, которую невозможно было ни прочитать, ни понять. В реке не было воды. Она попросту представляла собой пустое русло. Я был неразрывно связан с гномами. Они двигались, когда двигался я. Они стояли, когда я не шевелился. Я управлял человечками с помощью то резких, то глухих звуков, тихими, но пронзительными возгласами и перекрывающим все рыком, направляя их, как мне постепенно становилось понятно, в мою сторону. Не могу припомнить, понимал ли я это тогда, но сейчас я уверен, что каждый из гномов был одним из моих членов: один – рукой, другой – ногой, ступней или пальцем.

Ландшафт не менялся, он был абсолютно пуст, горы с белыми вершинами и черными голыми склонами уходили к пустым безграничным берегам. Лишь когда гномы по широкой дуге доходили до меня и останавливались, я убегал и рвался вверх по лестнице, на самом верху которой просыпался. Я отодвигался от Реджин, поворачивался к стене и прислушивался. Иногда я слышал, как Герман храпел. В последнюю ночь, когда Реджин легла спать у меня в комнате, я проснулся и обнаружил, что я в кровати один. Как и моя сестра, сон исчез и больше не вернулся.

Я никогда не думал, что такое возможно – когда-нибудь увидеть землю, словно пришедшую из моего сна.

Мы прошли рифы Шег-Рокс полтора дня назад. Погода постоянно менялась, но становилось все холоднее. Утром наблюдатель в «вороньем гнезде» увидел землю. Мы миновали маленькие островки Уиллис и Бёрд и под зарифленными марселями подошли на подобающее расстояние к все время исчезающему в снежной буре северному берегу.

Черные горы, белая земля и прозрачная до самого дна вода фьорда, по которому мы пришли… земля, которую я уже знаю, это остров Южная Георгия.

При полном штиле мы бросаем якорь в бухте Осткамберленд у Гритвикена. На расстоянии голоса стоит огромный старый китобой, чей звездно-полосатый флаг заставил учащенно биться сердце Бэйквелла, и жилые домишки и бараки раздельщиков китов на берегу выглядят так, будто сползли с черных горных склонов и остались лежать в снегу. Читхэм и Хёрли, которые уже бывали тут, оживленно жестикулируя, рассказывают о достопримечательностях Гритвикена: там китов вытягивают на берег, там под кранами, похожими на часовни с удочками, их разделывают, а прямо впереди стоит настоящий храм, место, где пастор Гюнвальд, которому, по словам Читхэма, палец в рот не клади, заглядывает в души китобоев и словом Божиим очищает их. Грязно-желтая башня гритвикенской церквушки не выше мачты, на которой неподвижно в полном безветрии висит такой же флаг, какой уже три года водружен на полюсе, – норвежский крест.

Известно, кто поплывет на берег в двух из трех шлюпок. Когда Сэр определил, кому стоять на вахте и ухаживать за собаками, шлюпки спускают на воду. Я почти лопаюсь от напряжения, потому что глава артели по разделке китов является якобы шурином Роальда Амундсена.

Уайлд и Гринстрит остаются на борту с шестью членами команды, среди которых, к счастью, боцман и кочегар Стивенсон, и, к сожалению, также Холнесс, которого я тем временем очень полюбил. Остальные, в том числе и я, в двух шлюпках по десять человек в каждой, отваливаем и гребем, смеясь и горланя. Мы соревнуемся – восьмерка гребцов против восьмерки, потому что больше весел в лодках нет. Шеклтон стоит на носу моей шлюпки, а кэп Уорсли правит ею. Ветераны дают возможность салагам пошуметь. Их лодка вырывается вперед и получает большое преимущество, и в этот момент Крин одной рукой набивает себе трубку. Он бросает взгляд на соперников, и мне кажется, что в уголках его рта мелькает улыбка, похожая на медленную молнию. Но я в этом не уверен.

Горы на острове, кажется, висят в воздухе. Небо абсолютно белое, такое же, как руки и пальцы глетчеров, которые по склонам гор падают в бухту. Воздух обжигающе холоден, и веришь, что горы парят в нем, потому что смотреть вверх долго невозможно. Из-за холода невольно начинаешь жмуриться.

К тому времени, когда наша шлюпка прошла примерно половину пути до причала, я постепенно привык к холоду и вижу теперь отчетливее, как выглядит остров: вдоль изрезанной береговой линии бухты земля и холодное ледяное море встречаются в хаосе темных от синих теней складок каменных склонов и проделанных ледниками борозд. Окружающие фьорд склоны скал отражают слабое свечение снега, и над водой лежит едва заметная и легкая как дыхание дымка. Пахнет, как в заснеженном еловом лесу.

Но недолго.

– Два румба лево на борт, кэп! – кричит Шеклтон без особого волнения, но все же уверенно. Я гребу и не вижу, что происходит за моей спиной и что побудило его отдать эту команду. До тех пор, пока не почувствовал запах и не увидел, что вода сначала стала фиолетовой, а потом красной, кроваво-красной.

Над серединой бухты плывет омерзительный запах разложения.

– Боже, как отвратительно, – говорит мой сосед Хуссей и поднимает весло из воды. Лопасти весел подняты на уровень голов, наша шлюпка бесшумно скользит по красной воде, а мы оборачиваемся в сторону носа. Киты дрейфуют бок о бок, пять или шесть принайтовленных друг к другу и привязанных к поперечному бревну китовых трупов, головами в воде; видны лишь пасти, челюсти с зубами, каждый зуб толщиной и длиной с бедро взрослого мужчины.

– Гребите! – кричит Шеклтон. – Человеку такого не выдержать. Гребите!

Мы проплываем мимо еще одной группы трупов, запах мало-помалу ослабевает. Шлюпка Крина уже швартуется, норвежцы помогают матросам установить трап и приветствуют их.

– Большая честь для нас, сэр Эрнест! – обращается к Крину высокий и худой китобой. Тот сразу краснеет и пытается исправить ошибку, наклоняясь и помогая Сэру высадиться на берег.

– Разрешите представить: Том Крин, – говорит Шеклтон, оказываясь наверху и не давая возможности другим узнать себя.

Вода, бьющаяся о причал, все еще такая же красная.

До глубокой ночи мы сидим с десятком гораздых на выпивку норвежцев в зале их основного здания. Пол, как и в мастерской моего отца, густо усыпан опилками. На стенах висят китовые челюсти, гарпуны и фотографии короля Норвегии, позирующего около гарпунной пушки. Низкое ворчание, затем треск и долгое жужжание… еще некоторые шумы и звуки из моего сна я снова слышу на Южной Георгии. Неожиданный шум, который раздается угрожающе близко и пробирает до костей, исходит от ледника, от которого много дней отрывается лед и падает в море. Каждый треск означает новый айсберг. Чем громче треск, тем больше ледяная гора.

– Не бойся, – смеется мне в ухо Фритьоф Якобсен и хлопает меня своими лапищами по плечам. Нет, он не шурин Амундсена. – Такой звук раздается, когда от глетчера отрывается айсберг! И это. – Мы снова слышим протяжное жужжание, похожее на звук мотора падающего с большой высоты биплана «Сопвич Кэмел». – А сейчас это лавина, которая сошла с глетчера Норденшельда, чтобы сбросить новый айсберг.

Шикарный капитан Якобсен нежно щелкнул меня по уху и поцеловал в затылок. Нет, шурина Амундсена зовут Сёрлле, Торальф Сёрлле, и он руководит китобойной базой Стромнесс в двадцати пяти километрах к северу.

Постоянный шум не имеет никакого отношения к отрывающимся от ледника айсбергам или падающим в фьорд лавинам; он исходит от генератора, который снабжает Гритвикен электричеством. Освещаются даже свинарники и курятники, говорят нам. И действительно, когда мы выходим на улицу, целая связка желтых и красных гирлянд освещает нам путь к гавани. Домик, в котором помещается генератор, сначала стоял в Стрёммене, норвежской деревушке, откуда родом большинство подчиненных Якобсена. Стрёмменскую церковь тоже разобрали на части, перевезли сюда и здесь собрали. Сейчас она пустует. Пастор Гюнвальд находится на Фолклендских островах, но скоро вернется, чтобы успеть отслужить мессу перед нашим отправлением во льды.

Перед домом капитана Якобсена вся наша группа разом останавливается, хотя некоторым из нас это дается с трудом, так сильно их качает. Я еще не видел Бэйквелла таким пьяным, как сегодня, когда он набрался крепкого норвежского пива. Уорди и Хуссей без конца хихикают, сбивают друг у друга с голов шапки и треплют друг другу волосы. Дом ярко освещен. Беззвездное ночное небо висит над ним, и вдали снова слышится звон глетчера.

Капитан Якобсен представляет нам свою молодую жену, единственную женщину на острове, да что уж там, единственную женщину в Южном Ледовитом океане, как он гордо объявляет. Фрау Якобсен протягивает каждому из нас руку и представляется каждому по имени, так что мы двадцать раз подряд слышим одни и те же два слова: «Стина. Привет», «Стина. Привет»…

Кажется, у Якобсена есть несомненная склонность ко всяким странностям, поэтому он показывает нам еще кое-что примечательное: в окне эркера висят цветочные ящики, в которых цветут герани. Это единственные цветы на острове, единственные цветы в Южном Ледовитом океане…

…«Стина. Привет», «Стина. Привет». Симпатичная, но уже немного увядшая Стина Якобсен поздоровалась с каждым из нас. Теперь мы должны прощаться.

Якобсены и небольшая группа китобоев, которые еще не спят, провожают нас до причала. Все норвежцы хотят нас всех обнять. На это нет времени: ребята, сейчас просто слишком холодно.

– Вы должны были бы побыть у нас в гостях подольше, – говорит капитан Якобсен Шеклтону и Уорсли. – Но мы поможем вам немного скоротать время!

Его смех напоминает треск глетчера, он бьет Сэра ладонью по руке.

Шеклтон благодарит в своем стиле:

– Я никогда не забуду широту вашей души и ваше гостеприимство, Фритьоф Якобсен!

Никакой торжественности, лишь такая потрясающая прямота и удивительная серьезность, которая явно трогает Якобсена и даже немного раздражает. Подавая на прощание руку Тому Крину, усатый легендарный китобой склоняется перед ним, как перед рыцарем, охраняющим святой Грааль.

Мы отчаливаем и медленно гребем через холодную бухту. Иногда я смотрю через плечо сидящего передо мной и вижу гирлянды и свет в доме Якобсена. На Южной Георгии темнеет. Безо всякой команды мы увеличиваем темп гребли, чтобы побыстрее избавиться от вони. Из-за того, что я не могу зажать себе нос, я стараюсь думать об опилках, о запахе опилок в отцовской мастерской в зимнем Пиллгвенлли.

«Откуда свинья?»

Нам предстоит разделиться. Якобсен настоятельно советовал Сэру войти в зону льдов до начала декабря, и Шеклтон в конце концов с ним согласился. Мы, видимо, пробудем на острове целый месяц, поэтому надо перевести собак с борта на землю. Двенадцать человек во главе с Уайлдом уже занимаются строительством клеток на окраине селения, там собаки будут постоянно находиться под присмотром, а поскольку этих зверюг нужно наконец начать дрессировать, люди, которых Шеклтон назначил проводниками собак, тоже должны перебраться на остров. Один туманный день уходит на сооружение клеток и оград, погрузку и перевозку животных и наведение чистоты в собачьих клетках на палубе. Тем временем норвежцы с быстротой молнии освободили перевезенную из Стрёммена пожарную каланчу и поставили там походные кровати для своих гостей из экспедиции. «Боже, брани короля!»[6]6
  Первая строка английского национального гимна – «Боже, храни короля!».


[Закрыть] – нацарапал кто-то мелом над входом. Сквозь туман доносилось их пение: Бэйквелл рассказывал, что они стоят, широко расставив ноги, привязавшись для страховки ремнями, на огромных тушах китов, которые приволокли на буксире в бухту, и прямыми, длиннющими ножами отрезают куски мяса.

Для нас – шестнадцати полярников, оставшихся на борту, начались более или менее спокойные недели. Сэр и шкипер проводят время в своих каютах за изучением навигационных карт и карт погоды. Ученые и художники уже ранним утром покидают судно и путешествуют по острову, исследуя его. Они измеряют скорость нисходящих ветров и температуру воды в горячих источниках, собирают образцы камней, мхов и лишайников. Марстон зарисовывает морских слонов, пучки травы и глетчеры. Хёрли втаскивает на горы, окружающие бухту, свою камеру, которая двигается у него на спине как огромный трехногий паук. Специалист по мотосаням Орд-Лис, которому за капризный нрав и высокопарность дали прозвище «Тетя Томас», сумел уговорить Шеклтона спустить на сушу трое мотосаней, которые были построены в Уэльсе и все это время простояли без дела. Орд-Лис решил проверить их на снежном поле над Гритвикеном. Когда он начинает на палубе извлекать их из деревянных ящиков, я подхожу к нему. Я не успеваю выговорить ни слова, как Тетя Томас разъясняет мне чудо, представшее моим глазам.

– Самые большие почти пять метров длиной и метр шириной. Двигатели шестьдесят лошадиных сил и авиационный пропеллер, кстати, двигатели Анзани. Это тебе что-нибудь говорит?

– Блерио летает с двигателями Анзани.

– Умненький парнишка. Этот мотор позволяет развивать скорость пятьдесят километров в час и тащить груз весом до тонны. – Он показывает на похожую на ящик надстройку в центре саней. – Сюда выходят выхлопные газы, получается своего рода теплый шкаф, – говорит он. – В случае необходимости внутри можно сушить спальные мешки и одежду.

Орд-Лис убежден, что его валлийские мотосани произведут революцию в полярных исследованиях. И он не одинок в своих взглядах. Я много раз слышал, как Шеклтон говорил, что собачьи упряжки в Антарктиде уйдут в прошлое так же скоро, как и пони, которые привели к гибели Скотта.

– Кстати, в девятьсот седьмом году, – говорит Орд-Лис, – сэр Эрнест стал первым, кто привез в Антарктику автомобиль.

Я не осмеливаюсь спросить его, знает ли он, что стало с этим автомобилем, но не сомневаюсь, что его пришлось бросить сразу в начале голодного перехода через ледник Бирд-мора и что он где-то стоит на глубине трех метров под снегом и льдом и ждет, когда его наконец вытащат. Тетя Томас гордо улыбается.

Я говорю:

– Вот бы прокатиться на этих санях.

И он:

– О чем речь! Берись за дело, чтобы они побыстрее оказались у меня в шлюпке.

– Н-да, а как же еда? Я ведь должен всех позвать в «Ритц».

И я удалился.

Я должен сказать судовому плотнику Чиппи Макнишу, который сколачивает в трюме дополнительный бункер для угля, и механику Рикенсону, занятому в недрах «Эндьюранса» обстукиванием и продуванием внутренностей паровой машины, что Грин и Блэк опять что-то наколдовали. Из тех, кто сейчас на борту, только эти двое работают целый день, не считая меня, вынужденного постоянно мотаться туда-сюда по кораблю. Не удивительно, что они захотят знать, что в меню. Согласно пожеланиям Шеклтона, сегодня приготовили ирландский броун[7]7
  Студень из свиной головы и говяжьих ножек.


[Закрыть]. Ни Макниш, ни Рикерсон не могли себе представить, что это такое.

Я объяснил, что это похоже на хлеб, но на самом деле это свиная голова в желе.

– Откуда свинья? – спрашивает кэп за столом. Никто не отвечает, поэтому Шеклтон дает пояснения лично:

– Боцман, Сонгстер и еще пара собак сбежали сегодня утром из клетки и загрызли одну из хрюшек Якобсена. Приятного аппетита, джентльмены.

В некоторые дни нам с Грином приходилось кормить не больше десяти голодных ртов, потому что остальные разбредались кто куда. Мы используем это время, чтобы навести порядок в старых запасах и заложить новые. Засаливается пингвинье и тюленье мясо, я закладываю в хлебную кладовую новые сухари. Тем временем Боцман, Сонгстер, Сью и Рой убивают еще трех норвежских свиней. Не проходит и трех часов, как они уже засолены. В охотничьих угодьях Миссис Чиппи – кладовых на нижней палубе – так же прохладно, как в семь утра зимой в спальне моих родителей, когда я спускался вниз, чтобы позавтракать и идти в школу. При этом на ящике со стеариновыми свечами от Белмонта написано «Специально для жаркого климата»; на упаковке красуется вождь племени, который готовит на костре на заросшем пальмами пляже какие-то яства. При взгляде на стоящие на полках банки и ящики меня охватывает ностальгия. Я вырос с оранжево-синими банками печенья «Хантли и Палмер», золотисто-зелеными банками сиропа «Лайлс» и бутылочками кетчупа «Хайнц». Моя мать знает про дрожжи с солнцем на упаковке: «Они всегда хорошо подходят».

Это знает и Грин, хотя он и не владеет магическими внутренними часами Гвендолин Блэкборо. Но он помогает себе по-другому. В своем деле Грин фантастически изобретателен. Он кладет на дрожжи маленький металлический кружочек. Когда тесто поднимается, насколько нужно, кружок соприкасается с другим куском металла, из-за чего замыкается электрическая цепь, и звенит колокольчик, укрепленный в камбузе, где Грин дремлет или читает прошлогодний выпуск «Иллюстрейтед Лондон ньюс».

Войны не будет… —

гласит заголовок рекламного объявления, под рисунком к которому мелким шрифтом напечатано:

А если война все же будет, своевременно запаситесь мукой от «Стингер»!

Едва ли есть что-либо более важное для моряков, чем еда. Узберд считает, что это объясняется тем, что только еда может хоть немного заменить секс. Об этом я должен еще подумать. Дело в том, что изобретательность кока получила признание на корабле. Грина по-настоящему уважают, потому что ему удается придавать гороху легкий привкус мяты. Мне же известно, что он подмешивает в кастрюлю с горохом немного зубной пасты.

– Увидишь, скоро они снова начнут игру «Чья это порция?» – говорит он мне.

Когда еду делят во время долгих недель во льдах, каждый по очереди закрывает глаза и получает в руки тарелку. Не зная, сколько на ней лежит, он должен назвать того, кому причитается эта порция.

– Так они не смогут упрекнуть меня или тебя в несправедливости, ясно? Эх! Держи ухо востро, когда придется урезать порции. Потом все начнут мечтать о еде, поднимется вой, и многие начнут жаловаться, что они в свое время, даже если это было десять лет тому назад, отказались от добавки.

Невозможно представить себе, что такие люди, как Том Крин и Альфред Читхэм, могут делать что-то подобное, а кроме того, мне кажется примечательным, что Грин все время говорит «они». Почему он выделяет себя? И меня? Я ведь не в счет. Слова Грина напоминают мне маму. «Дождетесь у меня – не получите в свои тарелки ничего, кроме воздуха», – сказала бы она.

– Подумаешь, благородные господа, – продолжает ворчать Грин. – Скоро они начнут обрызгивать себя одеколоном и прятать от самих себя шоколад, чтобы не поправиться.

А ведь ты что-то знаешь, Грин, старая ты жаба. Ведь недаром о любом значительном событии сначала становится известно на камбузе.

Утром я занят тем, что перекладываю белый зельц из кастрюли в бочку. В это время в дверях появляется Гринстрит и с неподражаемой деловитостью человека-машины требует, чтобы я через двадцать минут явился на палубу причесанный, умытый и без остатков еды на пуловере. Я должен отвезти Шеклтона в Гритвикен.

– Сэра? Я, сэр? Почему?

– Не задавайте вопросов, мистер Блэкборо, просто делайте, что вам говорят. В этом нет ничего страшного.

– Точно, сэр?

Совершенно невозможно добиться у старшего помощника капитана «Эндьюранса» хотя бы намека на улыбку. Он пристально смотрит на собеседника до тех пор, пока тот не отводит взгляд.

Стол в «Ритце» напоминает сегодня утром прилавок на блошином рынке. Уорди разложил обломки породы рядом с серо-зелеными клочками мха и лишайника, которые Кларк изучает с помощью лупы, с аппетитом поедая намазанный мармеладом хлеб. Свирепый Марстон приводит в порядок и надписывает свой блокнот для рисования, и Хёрли, которого не напрасно прозвали «Принцем», распространяя запах одеколона, чистит одновременно одну, две или три фотокамеры, разобранные на детали. Фрэнк Хёрли был выбрит до блеска. Норвежцы хотят взять его с собой на охоту на финвала. Я ставлю перед ним четвертую чашку кофе.

Неожиданно компания приходит в движение. Кларк обнаружил что-то на одном из темно-серых камней Уорди, на мой взгляд совершенно непримечательных.

– Где ты его взял? – спрашивает он так невинно, как будто речь идет о галстуке. При этом отчетливо видно, как он волнуется. Мох ли, лишайник ли – все, что Кларк много дней искал в черных валунах Южной Георгии, находилось на этом обломке, который принадлежит Уорди.

Он переходит к делу.

– В этом камне, – медленно говорит он, – сосредоточена вся история Антарктиды. Микроорганизмы лежат на нем слой за слоем, как в салями. Чтобы образовать один слой, уходит десять тысяч лет. Здесь хорошо видно, как накладываются друг на друга биологические и геологические периоды. Фантастика! Можно мне его взять себе?

– Нет, – говорит Уорди, не поднимая взгляда. – Ты можешь только его посмотреть.

Кларк кладет камень обратно на стол, и Марстон с Хёрли смеются.

– Ударьте по нему молотком, вот и получите каждый по куску, – предлагает кто-то из них.

– Нет, нет, все нормально.

Боб Кларк обижен. Он снимает свои очки. Почти слепой и беззащитный, он дышит на стекла и протирает их с таким усердием, как будто рад тому, что может не смотреть на нас достаточно долго. Затем осторожно собирает свои похожие на ветошь лишайники.

– Возможно, я даже ошибаюсь, – говорит он. – Но этим я живу. Наука всегда должна быть оптимистичной? Я считаю это в корне неправильным. Правильно понятое исследование строится на ошибках.

– Послушай, послушай, – усмехается Марстон. – Еще один шаг, и ты ринешься сломя голову в пучину искусства, Бобби. И окажешься среди нас, скептиков!

– Он просто не должен так преувеличивать, – заявляет Уорди, который убрал все камни в ящик, кроме одного, того самого, которым так интересовался Кларк. – Вот, возьми его, Боб. У меня есть еще несколько таких же.

– Сомнение не есть неотъемлемое свойство искусства, Джордж, – спокойно говорит Хёрли, обращаясь к Марстону. С удивительной быстротой он вновь соединил все лежавшие перед ним на столе детали. Теперь там лежат три готовые фотокамеры. – Нужно умело обыгрывать сомнения, не так ли? Это как у эскимосов: они мастера преуменьшения. Чем больше тюленей они ловят и складывают на нарты, тем больше уныния изображают.

– Но я не эскимос, – ворчит Марстон.

Кларк забирает камень, хлопает Уорди по плечу и говорит Марстону:

– Нет, но ты похож на эскимоса.

Когда я убираю посуду, крохотный клочок лишайника Кларка лежит на столе как кучка зеленого песка. Девиз моего отца звучит: «Уменьшай всегда на двадцать процентов». – «На сорок, – обычно говорит на это мама, – сорок лучше».

Мне следует помыться и идти переодеваться.