Текст книги "Пожиратели логоса"

Автор книги: Мила Бояджиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Хозяева мира. Я поклялся вернуться к ним... – тупо бубнил шеф.

– В знак чего осталось клеймо причастности на твоем двойнике фигурке из позвонка змея.

– Так ведь меня обещаниями засыпали! – оживился толстяк. – Чего только не сулили дураку – светлое будущее, успехи в работе, благополучие в труде и личной жизни... Постой – бессмертие! Да, именно так. Я не врубился тогда, ведь сопляк совсем был, зачем мне так много ненужных вещей, но радовался, что сумел переплюнуть Фильку: я, а не он стал соучастником тайной власти!

– С тех пор я всегда была рядом и зажимала тебе рот, стоило лишь твоей совести подать голос.

– Кто ты? Кто?

– Твоя путеводная змея, – тело секретарши завернулось винтом и распрямилось, как хлыст: – Сегодня у нас праздник! Поздравляю, Николай Гаврилович с ответственным рубежом – ваш показатель подлости перевалил за отметку низшего ранга. Те, кому принадлежит власть, оказали тебе честь перейти на следующую ступень. – Секретарша открыла папку. – Все твои заслуги учтены мною с крайним вниманием. Не буду вдаваться в детали, напомню главное, своими словами. – Ты голосовал за комиссию по нравственности. Закон прошел, но кого он волнует? Загляни в любую подземную торговую точку, и получишь полный набор печатной и видео продукции на самый извращенный вкус. Большой плюс в твою пользу – твое ведь дело, чистота "атмосферы" столицы. Педофилы из российской глубинки наводнили Интернет и мировой рынок самодельными порнофильмамы – стараются наши ребята. А ты – их крыша.

– Я... я никогда не интересовался этим проблемами...

– Конечно, понимаю! В твоем пионерском детстве не было таких картинок. И фильмов с первоклашками о садомии при участии впечатляющих негров и утонченных садистов не видели даже ответственные комсомольские работники. Мальчишки твоего двора стреляли из рогатки по воробьям. Петька даже выбил глаз кошке! А собственную маму задушить чулком? Не было такого при товарище Брежневе? Говоришь, советские чиновники замалчивали правду... Но сегодня никто ничего не замалчивает. В твоем отечестве каждый третий подросток пробовал наркотик. А каждый пятый – наркоман и алкоголик. Совестливая общественность орет до хрипоты: погибаем, спасите, кто может! А кто, кто тут может? У власти сплошные Пофигисты и Сволочи. Уж мы постарались. И ты не подвел. Как это ты не причем? А кто? Кто? Врожденные монстры? Чекотилы? Они, родимые. Но не только! – искусительница захохотала, захлебываясь шипением и свистом. – И вот такие милые папашки – народные поводыри. Ты помогал нам уже тем, что мало мешал. Нет, ты совсем не сопротивлялся, прозорливый пузан. Ты не напечатал стихи Трошина. А ведь должен был помочь, должен! Скажешь, мелок он для того, что бы с ним валандаться – пробивать, вытаскивать, кому-то что-то доказывать про спасение вечных ценностей? Не созвучен жесткой "открытости" теофиловский жизнеутверждающий пафос? Врешь. Ты смотрел в корень – интуиция верного служащего Алярмуса не позволила тебе совершить ошибку. Три звезды за это, Николай Гаврилович! Ошибка могла бы стать роковой. Твой школьный дружок Избранный.

– Слушай, Ксюш... голова совсем тухлая. Хватит, а? Не нравится мне эта игра. Завтра поговорим, – мученически корчился Николай, осознавая краем сознания, что вот и дождался накарканного женой инсульта.

– Зачем откладывать торжество? Поздравляю – столько побед! Возможен переход в высшую касту. Сейчас и пометим! – секретарша поднялась, извиваясь кольцами, как готовящаяся к нападению кобра и протянула к застывшему от ужаса Николаю Гавриловичу гибкие отростки. Он не успел спрятать руки за спину. Чертовка поймала их и сжала. Николай задергался, пытаясь высвободить пятерни из её рук, оказавшихся клейкими и распухшими, как разложившиеся сосиски. Впрочем, в глазах потемнело от ужаса: сузившееся до безобразия червеподобное тело секретарши свернулось на ковре и выскользнуло из платья... Шипение, скрипнувшая дверь в ванную и гул труб сопровождали её исчезновение.

Придя в себя, Николай с облегчением осознал, что стал жертвой галлюцинации на почве переутомления и, возможно, алкогольного отравления. Инсульт – это паралич, обморок, карачун. Паралича не было. Хороший коньяк в таком случае – лучшее средство. Он потянулся к рюмке и не узнал собственной руки – узкогорлый коньячный бокал сжимали похожие на щупальца лиловые чешуйчатые пальцы.

... У дверей палаты раздался шум спорящих голосов, дверь приоткрылось, больной увидел лохматую голову, близорукий прищур глаз и болтающиеся на шнурке очки. Было похоже, что Теофил отбивается от преследователей.

– Колян, они говорят, к тебе нельзя... – он лягнул налегавшего на него санитара.

– Впустите посетителя, – распорядился лежащий с былой начальственной требовательностью. Филя вошел, прикрыв за собой дверь. Вернул на место очки и перевернувшийся чуть ли не задом наперед свитер.

– Стерегут, прямо как в мавзолее, – он огляделся и присел на стоящий у кровати красиво выгнутый стул. – Я позвонил к тебе домой, жена сказала ты обжегся. Ну и помчался сюда. Может, тебе нужна кровь? У нас ведь одна группа – самая обыкновенная – первая. И резус одинаковый.

– Нет, не одинаковый!... – грозно прорычал Николай, приподняв голову: – Уйди! Уйди же...

– У меня книга вышла... Маленькая, – смущенный поведением больного, с фальшивой бодростью отчитался Теофил. Было ясно, что разговор, ради которого явился сюда, не получится.

45

Покинув в панике жуткое место, поглотившее Севана, Теофил несся сквозь кладбищенский парк, не чуя под собой ног. Им совсем не интересовались вальяжно стоящие бронзовые мужчины и строгие охранники. Опомнился беглец на шоссе, голосуя автомобилям. Куда ехать, кому рассказать об увиденном? К Очину, что бы оказаться запертым в психушку? Нет, понять мог только Николай. Но что за наваждение! Он оказался в больнице и, кажется, не способен врубиться в ситуацию. Блуждающий взгляд, мокрое, как после бани, воспаленное лицо.

– Сильно болит? У тебя, похоже, сильный жар, старик... – Филя сник. Мне лучше прийти завтра.

– Погоди! Придвинься. Ближе, ближе... – Николай отдышался и горячо прошептал в Филину щеку: – Ты оказался прав, Моцарт! Все правда, все. Та шкура... Ха-ха-ха... Для меня приготовлена. Для меня... Я не заметил, как стал монстром. А началось с пустяка... – Задыхаясь, он упал на подушки. Заглянувшая медсестра поспешила удалиться, повинуясь отчаянному взгляду больного.

– С родинки? – Филя отпрянул, косясь на забинтованные руки. Николай заговорил быстро, не поднимая век:

– На поляне у фабрики я продал душу дьяволу... Эх, что я тогда понимал – мальчишка... Но потом... Слушай, Филя, самое страшное: там, в Афгане должен был упасть на гранату я! Не сержант Петренко – я! Нас было семеро, я и Сашка шли первыми. Она шипела у моих ног, за моей спиной замерли ребята. Долго, так долго... Секунды могут стать вечностью. Мы все стояли, а Сашка был за моим плечом. Он оттолкнул меня и бросился на землю... Нас расшвыряло во все стороны. Живых. Вся сила пришлась на Сашкину грудь, в которой только что билось сердце... Я попал в московский госпиталь с множеством осколочных ранений. Меня наградили за героизм, показывали по ТВ, я говорил слова.... Хорошие слова, про тех, кто остался там. А сам не вернулся на фронт. Стал делать карьеру в Москве. Здесь надо уметь вертеться... Такое доверие – привлекли к помощи Очину! Его-то организации не окажешь, сам понимаешь... Разве я мог поддержать твою версию Уничела? Разве мог рассказать про Ад, на котором свихнулся умом твой Вартанов? Или про наступающий хаос?... Страшно, Филя страшно быть вышибленным из обоймы хозяев жизни. Это тебе нечего терять, можно было остаться чистеньким...Ты всегда восполнял дефицит придумками, сочинял, если чего не хватало приключений, красивой жизни, героических поступков... А у меня не получалось! Я старался быть сильным и делал гадости, гадости... Уходил потихонечку к НИМ... Не хочу! – Больной рванулся, пытаясь подняться.

– Тихо, тихо...Тебе бы лучше поспать, – Филя мягко прижал горячие плечи больного к подушке. – Постарайся скорее выздороветь и мы поговорим обо всем этом.

– Ты про Дикуля слышал? Силач такой, который сломался, но сам себя из омертвения вытащил и всеми силами других вытягивает. Больницу свою выбил по инстанциям пороги обивал, не гордый. Ведь не за себя – за других просил... А я отказал! Мне ж везде ворюги, наживающиеся на благотворительных акциях мерещатся! Что ж я – уже человека от слизняка отличить не могу?!

– Колян, тут вопрос очень запутанный... – отвел глаза Филя.

– Пойми, пойми же... Я не хотел становиться оборотнем! Не хотел, клянусь. Я хотел, что бы всем жилось лучше! Погоди, погоди... сейчас расскажу... Было, ведь было! Знаешь, прямо сердце щемило и слезы текли. Жалость, такая жалость и небывалая гордость за себя... настоящая... Из-под опущенных век покатились к вискам крупные, быстрые капли. – Когда магазин террористы рванули жертв развезли по больницам, многие имущие, особенно банки, взялись помогать пострадавшим. Я тоже выбрал по списку женщину по имени Ира – как моя жена. Набрал пакеты всяких фруктов и двинулся с пустой душой. Ну, не по своему, разумеется, желанию, для общественного реноме. Полагается нам с народом общаться, управленцам-благодетелям. Прибыл в сопровождении телерепортера. В палате ожоговой реанимации кошмарики, и не спрашивай. А у постели моей Ирины работницы торговли двадцати трех лет, сидит парень и старательно так закрывает её от всего ужаса и от нас – прибывших, своим сутулым, хилым телом. Камера снимает, я со своими подношениями лезу... А на неё и смотреть боюсь. Парень этот спиной отгородился и говорит ей громко, почти кричит:

– Держись, Ирок. Мы с тобой в августе на Кипр поедем. Я бабки заработаю. Все как собирались...

Понял я, почему он кричит – в отключке девочка, а ему выть охота... Тут врачи понабежали, стали про необходимые лекарства мне рассказывать и все свое нищенство живописать. И привез я им через час лекарства! На свои деньги купил – капельницы, перчатки какие-то, белье антиожеговое – все, что просили. Две путевки оплаченные на Кипр... Два дня жил с праздником на душе и об Ирине этой, как о сестре думал. Сам себе, как никогда, нравился. Умерла она... Все забывается. И я забыл, как поклялся себе тогда, что теперь по-другому жить стану. Помогать всем, как могу. Могу ведь много... Забыл... – Николай приподнял марлевые культи. – Они... они покрылись лиловой чешуей. Ты понимаешь, что это значит? – Он совсем по мальчишески шмыгнул носом. – Вчера я вылил в себя пол – литра водки. Потом добавил. Но не опьянел. С трезвой головой скипятил кастрюлю и сунул в неё руки... Поздно, да? Уже поздно, скажи мне честно, Филя? Но ведь я же как все! Не хуже, не хуже... – больной зарыдал, тщетно пытаясь спрятать в подушке искаженное лицо.

– Колька, держись, – Филя сжал трясущееся плечо. – Ты ошибся, клянусь, ошибся! Обычная у тебя болезнь, человечья!

– Нет, Филя, нет... В жар бросает и на коже выступает пот, скользкий, лиловатый. Посмотри, что там под одеялом! Я не чувствую ног, Теофил!... У меня есть ноги? Нет, отойди! Тебе нельзя прикасаться. Оставь меня. Спасай Тею, бегите к Источнику... – Николай затих, закрыв глаза. Филя тихонько поднялся, стараясь не скрипнуть стулом.

– Прости меня... твои стихи... – чуть слышно прошептал больной. Может, это главное, что я должен был сделать – наечатать их.

– Издашь еще. Я врал, что пишу мало. У меня ж припрятана целая куча! Колян, ты держись, слышишь! Главное – не сдавайся! – орал Филя над обессилевшим больным.

– Что за дебаты, господа!? Посторонних просим удалиться! – в палату, сопровождаемый дюжими санитарами, вошел врач, смахивающий на памятник Дзержинскому. Полы длинного халата лежали твердо, клинышек бородки казался острым. Он чуть кивнул одетым в голубые робы парням. Один из них, подхватив посетителя под руки, стал любезно оттаскивать его к двери, другой нацелил блестящую иглу в вену больного. Николай забился и стих.

– Те фигурки... Сожги... На поляне была судьба. Я выбрал не ту дорожку и ушел во мрак, – блаженно улыбаясь пролепетал он. – Теперь я знаю, знаю правильный путь...

– Я приду на то место! Я буду тебя ждать у камня. Я знаю – ты сможешь вернуться! – отбиваясь кричал Теофил.

Рот больного приоткрылся, голубые глаза бессмысленно уставились в потолок, мучнистое лицо дебила сливалось с белизной подушки.

46

Кажется, никогда ещё он так не торопился домой, никогда так не волновался, увидав уже от поворота оранжевый свет в окне горницы. В зябкой, чавкающей грязью темени, среди черных заборов и прячущихся за ними чужих убогих жилищ – свой родной свет! Он осторожно открыл дверь, на цыпочках миновал веранду и обмер, увидав пустую комнату. Теи не было и в "спальне". Лишь легкие звуки поющего фортепиано вылетали из магнитофона. Значит, она нашла старые записи матери. И ушла!? Легко потрескивала натопленная печь. А у печи...

– Господи, что с тобой, девочка? Маленькая моя! – он опустился на пол к свернувшейся калачиком Тее. Поднял её, заглядывая в лицо. – Тея, Тея... О, Господи...

Неужели страшные пророчества Севана не горячечный бред и слуги Алярмуса навестили ее? Навестили, что бы оставить свой плод... Сердце должно разорваться прямо сейчас! Конец, конец... Он испустил предсмертный вопль. Ресницы девушки дрогнули, янтарем блеснули распахнувшиеся глаза, озаряя светом:

– Уснула! Пригрелась у печи и уснула.

– Я чуть не умер... – Филя опустился на диван вместе с драгоценной ношей. Прижал её к себе, зажмурился. – Так страшно...

– Не надо грустить! Я буду радоваться – ты пришел, пришел! Мне было холодно и больно вот здесь, – Тея прижала ладонь центру груди. – Нитки кончились, одуванчики превратились в снег... Но я не осталась одна! Сумела пригласить сюда музыку твоей мамы и зажечь огонь...

– Молодец, девочка... Мама была хорошей пианисткой. Моцарт, "Маленькая ночная серенада"... – бормотал Филя, не слыша своего голоса. Не отрываясь, затаив дыхание смотрел он в глубину её зрачков, словно переливал из души в душу то, что нельзя было выразить словами. Его сердце захлебывалось любовью и жалостью и казалось Теофилу в эти мгновения, что поймет он вот-вот, почти уже понял нечто невероятно важное.

Закинув руки, Тея сомкнула кольцо вокруг его шеи, спрятала лицо на его груди:

– Так мне совсем хорошо... Я не сильная, да?

– Ты настоящая. Самая, самая настоящая. Самая нужная, нежная, родная, – Филя осторожно опустил легонькое тело на диван, сжал руки, грея их в своих ладонях. – Послушай, это очень серьезно. Сейчас мы отправимся в путешествие. Вот твой свитер, платки, оденься потеплее.

Расстелив на полу вышитую скатерть, он положил икону, фотографию той, что произвела на свет Тею, магнитофонную кассету, Библию, томик своих стихов. Остановился, вспоминая что-то. Достал из шифоньера на веранде планшет, вытащил фигурки, одна из которых превратилась в чешуйчатый длинный чехол и с отвращением бросил в огонь. Печь зашипела, с воем поднялся в трубу сноп искр. Поджав к подбородку колени, Тея следила за происходящим круглыми, растерянными глазами.

– Нам пора уходить, – Теофил опустил на колени рядом, взял её руки. Ты же храбрая девочка.

– Здесь наш дом. Дом нельзя бросать ночью.

– Мы должны найти другой дом.

– Но уже темно. За окном ночь! Все спят!

– Не все. Поверь мне, так надо, – Филя нарочито громко закашлялся, заглушая шорохи за окном. Он уже слышал их, проходя через сад и он знал, кто подстерегает их в сырой темноте.

– Поняла! Мы вернемся к Источнику!? – вспыхнув радостью, Тея вскочила и, покачнувшись, неловко упала на стул. – Голова крутится, как будто в ней метель...

– Наверно, ты ничего не ела и сильно грустишь. Не надо. Все будет хорошо, я обещаю, – Филя укутал теплым платком её детские, узкие плечики, набросил тулуп и подхватил на руки. Вперед! Только вперед, к свету! Скрипнув, захлопнулась за спиной калитка, растворился в темноте старый дом.

В переулке было пустынно. Ели мотали лохматыми лапами, казались совсем черными и живыми в мертвенном свете редких, качающихся на ветру фонарей.

– Да ты почти невесомая, Фея! Мы убежим на край света! – Теофил бодро зашагал к автобусной остановке. И откуда в такой час автобус? Не сомневаться, не путаться в дурацких вопросах! Идти и идти.

Он ведь знал, не мог не понимать, что путь к Карельскому хутору далек и сложен. К нему не добраться с узелком, перекинутым через плечо и слабенькой девочкой на руках. Теплая и нежная в своем пуху, как сопящий щенок, она прильнула к его плечу. А он чеканил в такт шагам, как заклинание:

Мы не станем с тобой умирать никогда,

Потому что... наверное, ни почему...

что ж нам делать, как ни доверяться Ему?

Да пошлет нам такие как этот года.

Нам с тобой, уверяю нас, все нипочем.

Только надо тесней наше тело сжимать,

пустоту между нами тесней оттеснять...

Небывалое не порастает быльем.

47

... В пустом вагоне электрички, уносящей от Москвы основательно храпящего алкаша, бумаги, мусор, ветхость и тяжкий дух застарелой бедности, прижавшись друг к другу, как попугаи-неразлучники сидели двое: худенькая девочка в белом пухе деревенских платков и лохматый парень, тревожно поблескивающий очками. Теофил трепетал ноздрями, словно вышедшая на след гончая. Он заметил, как только что, угрюмо втянув голову в плечи, прошел в тамбур усталый ночной путник. Там остановился и закурил, глядя в окно. Филя мог поклясться, что державшую папиросу руку обтягивала дьявольская перчатка и ясно было – посланец подземелья оказался здесь неспроста.

– Мы едем очень быстро! Большие дома, в них так много людей! Они добрые? У них есть радость? – любопытные глаза худышки повожали мелькавшие за черным окном огни пригородных многоэтажек.

– Обязательно должна быть. Ну хоть немного, – Филя старался не лгать.

– Мне столько нужно узнать... Завтра, ладно? – желтые глаза устали, начали моргать, она зевнула. – В окнах свет, люди ещё не спят. А ко мне уже пришел сон. Спой серенаду, ту, маленькую, что играла мама, или ласковую, что жила в шкатулке и улетела.

– Шкатулку я обязательно починю. Или научусь хорошо петь. Это совсем просто. Только не сегодня. Сегодня спою кое-как, – Филя обнял прижавшуюся к его груди теплое, драгоценное существо и стал укачивать, напевая с дрожащей хрипотцой, происходящей от волнения чувств. "Спи, моя радость, усни..."

Мужчина в тамбуре смотрел на них сквозь стекло и огонек сигареты выхватывал из темноты его улыбку. Комок застрял в горле певца. Он закашлялся, пряча лицо в волосах Теи. Исчезнуть, раствориться, вознестись... Умереть не разжимая объятий от разрыва сердца. Их общего сердца....

Тея высвободилась из его рук, села:

– Тебе страшно, я чувствую. Не надо петь. Возьми и читай книжку деда. Ту, старую. – Она потянулась к лежащему на лавке узлу. – Дед всегда читал, когда было страшно. Он говорил – молитва отгоняет Духов Тьмы.

– Духов?... Погоди... – пошарив в карманах куртке Фля достал бумажку.

– Эту записку передал мне один человек... – он осекся. – Да, человек по имени Севан. Слушай:

"Я нашел Источник. Я видел начертанное в глубине заклинание. Знаки на камне долгими веками наносили вода и солнце, скрывая свои тайны. Они знают, как остановить Алярмуса. Я видел штрихи, составляющие магический рисунок. И может быть, может быть кое о чем догадался. Вот малое, что удалось понять мне в тайнописи Источника:

"...часы можно перевернуть и тогда то, что было концом, станет началом, черное станет белым, тьма – светом, муки – радостью, безверие верой и Время добра начнет свой ход. Тот кто может перевернуть часы должен вспомнить ЖИВОЕ Слово. Его знали все, но забыли. Люди приходят и уходят, не победив зверя. Они могут спастись, если вспомнят главное. Но если они опоздают, часы начнут отсчитывать чужое время – время зла..."

В висках оглушительно лязгнуло, словно упали оковы. Филя камнем полетел в свистящую бездну, беспомощно кувыркался в темноте и, наконец, грохнулся о холодные камни. Рот наполнился кровью, в ушах дрожал гулкий звон, ледяное дыхание сковало тело. Ладно, посмотрим... Превозмогая боль, он поднял разбитое лицо и увидел странное. Он находился в центре арены черного цирка, оказавшегося при рассмотрении сводами каменной пещеры. Ряды амфитеатра заполняло кишащее месиво, среди которого острые лучи бегающих прожекторов выхватывали то узкую, сморщенную голову гада, то бледное человеческое лицо с точками неподвижных змеиных глаз. Публика неистовствовала, приветствуя явление Теофила. Шипение и свист затихли, как только голубое свечение сосредоточилось на центральной "ложе", возвышавшейся над остальным рядами. В туже секунду шпаги прожекторов скрестились возле Теофила и ослепительно вспыхнули. Он заслонил лицо рукой, а когда отнял её, понял, что не холодный огонь полыхал в центре "арены" там светились неземным светом прозрачные сферы гигантских песочных часов. Странным образом, вопреки законам физики, часы стояли косо, соприкасаясь с каменной плитой одной лишь точкой нижнего чугунного обода. Неустойчивое равновесие, казалось, было способно разрушиться от дуновения воздуха. И "песчинки" в стеклянных резервуарах были странные – живые и мертвые. В верхней части – золотые, как маленькие солнца, в нижней – угольно черные, мертвые. Причем тех, что были вверху и заливали все окрест теплым светом, осталось совсем мало. Одно из маленьких солнц двинулось в узкий перешеек. Вспыхнув прощальным светом, упало на гору угольных шаров и погасло, поглощенное зловещей чернотой. В узкое жерло двинулся новый пульсирующий сгусток света и Филя с ужасом понял, что наверху остались считанные одиночки, державшиеся жалкой обреченной горсткой.

– Теперь ты понял, – прозвучал со всех сторон голос. Он не имел знакомого сталинского акцента, но Филя узнал его. Говорил тот, кто содрал в бункере усатую маску генералиссимуса с омерзительной головы студенистого червя.

– Ты понял, где находишься и кто я, Любимец Бога! Хитрость состоит в том, что каждому воздается по вере его и по его фантазии. Ты видишь то, что сумел вообразить. А сколь правильно отражает суть твое воображение? Разбирайся сам, хилый упрямец. И смотри, внимательно смотри! Эти часы показывают смену власти. Смену эпох, смену пути. Видишь, как обстоят дела в божественном ведомстве? Впечатляющая картина – там остались лишь жалкие крупицы добра. Внизу – несметная сила зла, если тебе понятней объясняться в таких терминах. Раньше, по замыслу Верховного Архитектора, часы лежали, означая равновесие сил и бесконечность времени. Нам удалось почти поднять их – помогли мировые войны, революции всяческие бойни, затеянные людьми. Добро стремительно потекло вниз, укорачивая свой век. Последние частицы света вот-вот сорвутся, обратятся в прах, как поседевшие одуванчики.

– Последние! Последние! – загалдел амфитеатр. Глаза кишащих вокруг часов гадов сверлили Теофила. Клубясь в нетерпении, зрители были готовы сорваться с места, чтобы сомкнуть кольцо в центре арены и раздавить пришельца.

– Но часы едва держатся! Они могут упасть! И тогда вновь воцарится равновесие! – воскликнул он, протягивая руки к стеклянной башне. Достаточно одного толчка.

– Ошибаешься! Для равновесия необходимо равное наполнение сторон. Если часы упадут, когда последняя крупица проскользнет в жерло и в чаше добра воцарится абсолютная пустота, ничто не сможет остановить наше время. За этим мы и собрались здесь. Часы будут лежать, обозначая застывшую вечность, вечную пустоту, лишенную тепла. Означая полную власть зла. Ни одна крупинка не сможет переместится в добро. – Алярмус, издевательски выделявший скрипучим голосом слова "добро" и "зло", зашелся в смехе – свист и скрежет вихрем пронеслись под сводом пещеры.

Теофил вскочил, озираясь на гогочущих гадов.

– Если вы победили, если все уже решено, то почему я здесь? Почему вы пугаете меня? Значит... Значит, боитесь сами? Боитесь, что я испорчу ваше представление? Что открою мерзкую ложь? Что расскажу, как много на земле сострадания и любви? Ваши часы лгут! Вы спрятали их в подземелье, что бы скрыть от лучей солнца. Они не могут удержать Свет, потому что здесь царит мрак!

– Часы сами провалились сквозь землю, когда стали слишком тяжелы. Зло потянуло их к нам. Твои собратья были бессильны удержать равновесие – ведь у них теперь нет души. Маленькое врожденное уродство – пометина на руке и скользкая холодная жижа вместо крови. Твое зрение не способно различить такие пустяки. Но ты знаешь, на что способны такие двуногие – руки, душа, кровь – только помеха обитателям Ада. И они избавляются от ненужных придатков, ловко избавляются, черти! Любовь, вера, милосердие – пустой звук, бессмысленное сотрясение воздуха.

– Не правда! Я люблю Тею. Мы будем жить очень долго и наши дети родятся с чистыми руками. С верой и милосердием в теплой крови! – протянув к часам ладони, что есть мочи прокричал Филя. Эхо грянуло под каменными сводами, вспышка озарила его лицо – в горстке иссякающего Света появилась новая искра. – Ага, все правильно, правильно!

– Пустяки, – выдохнул Алярмус и вместе с воющим протяжным звуком в жерло проскочил и погас очередной золотистый шар. – Сущие пустяки эта твоя песчинка. На земле продолжают уничтожать друг друга твои подзащитные, истребляя Свет. Они потеряли свой путь. Оглянись – нас много. Мы все заодно и мы знаем, чего хотим.

– Мы тоже. Мы хотим остаться людьми! Мы... – Теофил схватился за голову, ероша торчащие дыбом волосы. – Я понял! Понял!.. Мы должны прийти все вместе, держа в ладонях свою песчинку! Вместе... Добрые люди...

Хохот тварей сотряс подземелье.

– Знаю! – сжал кулаки Теофил. – "Тот, кто может перевернуть часы, должен вспомнить Живое слово!" – так написано в послании Источника.

Шум затих. В барабанные перепонки врезался тонкий свист. Звук нарастал, превращаясь в шипение. Заметались по сводам зеленые лучи, высекая из камней искры. Скользкие в амфитеатре задвигались, сбивались в клубки.

– Хватайте его! – голос Аляруса тонул в шипении, словно проткнули гигантскую шину. Теофил рванулся в сторону от катящихся прямо на него скользких комков извивающейся слизи.

– Я вспомню, вспомню... Сейчас...

... – Вспомню... – бормотал он, выныривая из сна. – Все вместе! Каждый со своей песчинкой! Со своим маленьким солнцем... Живое слово... Брр... Что это было?.. Если я сойду с ума, что будет с Теей? Детка, детка... Господи, что же делать?

Теофил осторожно пошевелился, стараясь не разбудить прижавшуюся к нему девушку. Пустой вагон, громыхая на стыках, несся в промозглую ночь. Куда, куда они бегут? Кто спрячет, поможет, поймет? Кто поверит, протянет руку? Да разве от них уйдешь? Севан не солгал – на беглецов объявлена охота. "Они заразят тебя и обрюхатят твою девочку..." За дверью в темноте тамбура маячит темный силуэт гонца подземелья, караулящего добычу. Сейчас важно только одно – спасти Тею!

– Спи, спи, радость моя... – Филя осторожно подсунул под золотистую голову тючок с имуществом и поднялся. Несколько мгновений стоял над спящей, боясь потерять сознание от мысли, что видит её в последний раз. Кончиками пальцев коснулся шелковистых волос, словно благословляя и решительно двинулся в конец вагона. Поезд тормозил у неизвестной станции. Теофил вышел в тамбур и тронул за плечо отвернувшегося от него путника. Тот понял знак и стоило лишь дверям отвориться у темного перрона, выскочил вслед за ним в дождливую ночь. Филя пробежал вдоль вагона, заглядывая в рябые от потеков окна. В полумраке светился белый платок Теи и ореол золотых волос – как на иконе. С трудом оторвав взгляд, Филя обернулся к преследователю.

– Я в вашем распоряжении, – сказал он тому, кто неслышно стоял рядом. Рука в перчатке медленно поднялась, легла на стекло, скрыв лицо Теи и скользнула вниз, оставляя размытый след. Набрав в легкие воздуха, Теофил сжал кулаки и что есть мочи саданул врага в бок. Ответный удар сбил его с ног. Повисли на шнурке свалившиеся очки, мокрый асфальт охладил взорвавшуюся болью челюсть. Разноцветные круги поплыл в охватившей его темноте.

48

Состав дернуло, Тея проснулась и застыла, словно нырнула в полынью, даже дыханье занялось. В вагоне никого не было! За окном медленно плыла освещенная тусклыми фонарями платформа и в их холодном свете, среди лоснящейся влагой черноты остался холмик сжавшегося тела. Она сорвалась с места и побежала против движения, не сводя глаз с лежавшего.

Вагон кончился, путь заслонили двери. Она скребла и колотила стекло, дергала ручку, пальцы свело от напряжения, выломанные ногти оставляли кровавые следы.

– Пожалуйста! Пожалуйста! – молила Тея.

Открылись! Но впереди ещё вагон, ещё двери, ещё вагон и – последнее окно, за которым лишь отблеск убегающих рельс. Тея заскулила, как скулил её раненый пес, вцепилась пальцами в толстую, сомкнутую намертво резину.

– Помогите, помогите мне, солнечные цветы, помоги, Источник! Пустите меня к нему!

Злобно лязгнув, створки на секунду разошлись, выпустив девушку. Она выпала на мокрый асфальт и замерла, что бы не свалиться с края площадки. Прямо у её колен перрон обрывался, за ним начиналось царство клубящихся рельс и перемигивающихся во тьме красно-синих огненных глаз. Впереди, в бегущих отсветах уходящей электрички, остался Теофил и она позвала его:

– Мой! Мой!

Ветер сорвал платок, теребил длинные намокшие волосы, теплая соленая влага текла по щекам. Жизнь сжалась в тугой комок под ребрами и он так сильно, так непереносимо болел! Сейчас порвется тоненькая нить, шар с болью лопнет и жизнь уйдет, как облачко пара, прорывающееся с криком из одеревеневших губ.

Скрежет и лязг раздались совсем рядом. Тея увидела как пошевелилась и чуть съехала на бок крышка металлического люка. Под асфальтом шевелилось нечто грозное, огромное и оно чувствовало присутствие Теи!

Гигантский лиловый червь высунул сморщенное смеющееся лицо с провалами дырок-глаз. Нечто извивающееся и скользкое потянулось к ноге.

– Я не боюсь вас, Духи тьмы! Я – дочь Источника! Сгиньте, сгиньте... – шептала Тея, не в силах подняться.

Свистящий хрип означал смех, извиваясь, щупальца обхватили её щиколотку.

– Будь проклят, гад! – тяжелый ботинок размозжил клешню, знакомые руки подхватили Тею. Прижимая её к груди, Теофил с трудом сохранял равновесие у пропасти люка. Оттуда раздавались завывания, хлюпанье, вопли и вдруг все стихло – властный голос прогудел из недр земли, заставляя дребезжать чугунную крышку.

– Брось её мне. Брось и посмотри на свои руки. Ты наш, наш! Бессмертие и пустота будут твоими! Ты же не останешься в аду, ты ведь боишься пыток!