Текст книги "Пожиратели логоса"

Автор книги: Мила Бояджиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

1 степень – ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК – главный мученик и хороший палач. Высшая степень духовного развития и стойкости. В отличии от альтруиста не является миссионером. Честность и чувство долга, сострадание и милосердие – его частные, интровертные характерстики. И основные орудия мучений ближнего.

2 степень – НОРМАЛЬНЫЙ ПАРЕНЬ – способный к адаптации, конформизму, и тем самым – к смягчению боли тип добряка. Активно борется за свое место под солнцем, раня других. При этом способен страдать от нанесенного вреда, но побеждает принцип – "своя рубашка ближе к телу".

3 степень – СВОЛОЧЬ – с легкостью и даже удовольствием наносит вред ближнему. Понимает, что должен страдать от вины, но не способен к любви и состраданию. Старается изобразить Доброго человека и этим вводит в заблуждение наивных жертв. Эгоизм делает С. трудно уязвимой для пыток и способствует развитию дарований палача. Тип выживаемый и перспективный. Готовый материал для вербовки в ряды Алярмуса..."

31

– Черт, черт, черт! Он сбрендил... – Теофил вскочил и заметался по комнате. Светящийся экран компьютера с рассуждениями об адских муках среди насквозь гедонистического гостиничного комфорта выглядел не менее нелепо, чем граната в свадебном торте. Он "пролистал" оставшийся на дискете текст. В глаза бросилась фраза: "Мне трудно дышать. Я должен уйти к ним..."

Трошин ткнул пальцем кнопку, отключая дисплей и стремглав покинул номер. Очевидность катастрофы предстала со всей неотвратимостью. Неужели поздно?! Севан ушел в тот мир, который полностью овладел им – чем бы не являлся – плодом безумия, мрачной вселенской тайны или доморощенной философии измученного человека.

Пляж простирался прямо за шоссе, обсаженном рядами высоких пальм. В эти ранние часы он был пустынен. Расчерчивали песок зигзаги, оставленные мусороуборочной машиной, в перламутровых переливах воды качались чайки и одинокая темная фигура вырисовывалась на бетонном пирсе.

Филя замедлил бег, узнав в сидящем Севана. Тот кидал в тишайшую гладь океана камешки, собранные горкой игравшим здесь вчера ребенком и болтал босыми ступнями. Туфли аккуратно стояли рядом. Филя отодвинул обувь и опустился на прохладный бетон.

– За Эллин присмотрят. Но никто не застрахован от того, что бы не стать следующей жертвой. Все мы – жертвы, – сказал Севан не оборачиваясь обыденным тоном и сладко зевнул.

– Жертвы или спасенные? Ведь ты убеждаешь, что спасется от ада тот, кто станет нечеловеком.

– Я так и знал, что ты не дотянешь до конца моего трактата. Да это не меняет суть, – Севан резко сбил в воду оставшуюся пирамидку гальки и повернулся к Филе. – Я не силен в философии. Я уважаю факты.

– Твоя идея понятна, – Фил вскочил, глядя на темный затылок сверху вниз. – Я – Добрый человек, следовательно – виртуозный палач. Ты Нормальный парень, стремящийся превратиться в Сволочь. Так?

– Увы, не нормальный! Я ведь говорил, как старался отвоевать нормальность, вытравить клеймо Алярмуса. Я верил и не верил собственным домыслам. Зачастую мне приходилось бояться за свой рассудок. Кто-то неведомый пытался вызвать меня на встречу, оставляя следы волнистых разводов. Когда началась серия Арт Деко, я не хотел поддаваться психозу. Старался думать, что убийства инспирированы участниками международного заговора с целью запугать человечество. Ведь ты думал так же?

– Теперь не думаю. Но и в твой АД не верю! Ты болен, они заразили тебя Севан!

– Я появился на свет с кровью рода Алярмуса. Не знаю, какого ранга был мой отец. Скорее всего – человекообразный мутант в переходной стадии. Все начинается от пятнышка между пальцами. С совершенной подлости.

– Но твое пятно осталось крошечным!

– Я боролся за человеческую суть в себе. Я предпочел бы погибнуть, нежели предать, убить, мучить себе подобных. Я не знал, что тем самым уже исполняю роль палача, усиливая собственные муки и тех, кто близок мне, в ком я старался сберечь любовь.

– Не верю тебе. Не хочу. Не могу. Предпочитаю остаться палачом. Таких как я много. Ты знаешь, знаешь, когда я плакал по-настоящему? Так, что болело под ребрами и восторг небывалый распирал грудь... В очереди у донорского центра. Когда взорвали бомбу в переходе на Тверской – погибли и были ранены совершенно невинные люди. По "ящику" объявили, что пострадавшим нужна кровь. Я пришел пораньше, полагая, что окажусь в горстке героев. А там длиннющая очередь! Парни, мужчины, девчонки – сотни, тысячи! Совершенно обыкновенные, многие даже вовсе хилые и некрасивые! Они выстаивали часами, что бы отдать свою кровь совершенно чужим людям! "Просили больше не занимать, – сказала мне тетка в конце очереди. – Ждем на всякий случай"... Я стоял в больничном скверике и даже не понимал, что щекотка в глазах и падающие на свитер капли – это и есть слезы... Слезы невыразимой любви ко всем этим незнакомым людям, ставшим мне вдруг родными! По-настоящему родными! Не веришь? Господи... Тебя же вырастили в приюте! Кто-то мыл твою попку, кормил, учил ходить, думать. И не говори, что все плохо, что кругом воры и злодеи, а воспитатели – садисты. Неправда! Каждую минуту – кто то спасает ближнего – акушерки, пожарные, милиционеры, водолазы, да вообще самые обыкновенные люди! Кто-то отдает свою кровь, лезет на крышу за котенком, вытаскивает из воды пьяного алкаша – рискует собственной жизнью из-за чужой боли, потому что по-другому не может! Почему ты смеешься? Ты скажешь, что они – палачи, помогающие продлить мучение обреченных... Да они счастливы в эти минуты за тех, кому помогли. А те – изувеченные, испуганные, спасенные – становятся лучше! Они ощущают Любовь! Ту Любовь, что есть Бог, что правит миром... Ты безумен, Севан! Безумен... Или попросту издеваешься надо мной... Так или иначе – у нас разные пути. Прощай. – Теофил отвернулся и ринулся проч.

– Постой, – сильная рука легла на его плечо. – Я не издеваюсь и не смеюсь. Просто я не умею плакать. Слезы – бальзам для ран. Это то, что отнял у меня Алярмус.

Севан поднял ракушку и долго рассматривал её, как драгоценность. Потом, словно завершив ритуал прощания, швырнул её в океан. Фил увидел, что у него много морщин и он совсем не так молод, как казался раньше.

– Месяц назад я был в Америке. В клинике ФБР находилась женщина, которую я мог бы полюбить. Да и любил, наверно. Нельзя забыть песок под пальмами с вкраплениями крошечных драгоценностей – ракушек – изделий Создателя. И самой великой ценности – тела Мишель, раскаленного солнцем и страстью. Так я думал тогда, благодаря жизнь и Творца... Прошло несколько месяцев – и Ад отомстил нам за умиление. Мишель Роуз сообщила, что изнасилована гигантским червем. Эта версия даже многим посвященным казалась плодом больного воображения. И она решила выносить плод – интересы ученого победили женские страхи, – Севан долго молчал, собираясь с духом и спокойно продолжил:

– Я уже знал, что нечто подобное произошло с моей матерью и помчался к Мишель, что бы объяснить – ребенок может вырасти нормальным, если сумеет победить в себе монстра...

Я опоздал – мисс Роуз уже родила и лежала совсем без сил. Никогда ни у кого я не видел таких глаз. Мишель сжала мою руку и заговорила тихо, но так горячо и убежденно, что у меня зашевелились волосы на темени. Это она рассказала мне про АД. Это она сделала меня посвященным.

"– У каждого свой ад и своя дорога к нему. Выживая в аду, мы становимся достойным его. Больной, разбитый, измученный старик, дотащившийся в конце пути до дверцы с надписью "выход", осознает, что исполнял всю жизнь обязанности палача по отношению к тем, кого любил. Он просит прощения у близких, понимая, что не достоин его. Потому что всю свою жизнь только и старался сделать "как лучше", мучая любимых людей. Даже на пороге смерти Ад не избавляет его от пытки, терзая тело болезнями, распадом. И отчуждением тех тем, для кого он жил, а теперь – измученный злой стал в тягость... Вынашивая плод, я стала объектом исследования. Но меня сторонились, мною брезговали... Со мной даже боялись говорить по душам, словно мое состояние заразно. И у меня открылись глаза – я поняла: все мы – обманутые, обреченные, оскверненные эгоизмом, ложью, жаждой красоты, покоя, счастья... Мы – замороченные лживыми иллюзиями – достойные дети ада" – Шептала она искусанными губами и это было похоже на бред или прозрение.

– Пусть так, – сказал я. – Но даже сознавая это, можно отказаться от веры и радости, но от жалости и сострадания – никогда. Я все равно люблю тебя Мишель...

...На рассвете её не стало. Мне показали то, что произвела на свет эта женщина... Нет, Фил, я зря надеялся. Он было мало похож на человека плод изнасиловавшего её червя. Мишель родила монстра. Я увидел омерзительный симбиоз ребенка и лилового слизняка. ОНО смотрело на меня вполне осмысленно! Человеческие глаза на заостренном вытянутом черепе, покрытом сиреневатой чешуйчатой кожей... Именно тогда прозрел окончательно. Я понял бесповоротно: все, что Мишель говорила про Ад – правда. – Севан поднялся и пошел к берегу по узкой тропинке мола, овеваемый налетевшим ветром. Филя догнал его на песке и остановил, забежав вперед – маленький и щуплый перед великаном.

– Нет! Послушай меня, послушай! Ты потрясен, ты видишь только черное. Да, люди взрывают, потрошат, истязают себе подобных, глумятся над святынями, предают, лгут – но не от того, что их к этому принуждает ад. Они становятся жертвами тех, кто послан адом – его армии.

– Ты сам написал про пожирателей Логоса. То, что ад процветает – их победа.

– Но не все же с ними! Логос бессмертен. Смысл – в основе мира! Достань антологию мировой поэзии. Послушай настоящую музыку! Это признания любви к миру, к жизни, к свету, сотворившему жизнь. И как бы не свирепствовал вирус Пожирателей – они будут служить смыслу и слову со всем жаром души, всеми силами отпущенного им дара – маленького или огромного, тихого или громкого, легкого или тягостного. Логос бессмертен, как весенняя трава – пробивающаяся сквозь прошлогоднюю гниль. Отпадает шелуха и Слово снова занимает место рядом со Словом, устремляясь к смыслу... Я понимаю, что бываю смешон... Мой архаический пафос временно уценен, но он вечен, как вечно рождение, утро, верность, сострадание. Как бы ни изощрялись Пожиратели, кто-то все равно будет сочинять стихи о первом поцелуе и распустившемся цветке. Кто-то будет плакать над Русалочкой или Травиатой, влюбляться вместе с Мастером, запечатлять полет ласточки, как Годунов-Чардынцев... И ничего, ничего не сгинет, потому что Любовь неистребима!

– Браво! – ладони громко ударили, спугнув чаек. Закинув голову и, не отрывая прищуренных глаз от лица Теофила, Севан проговорил:

"Ты прости и не слушай меня. Много лет я уже одержим. Разверзаются ада врата и уже никого не найти, кто бы спрятал младенца Христа под рубахой на потной груди..."

Ведь это твои слова, Любимец Бога. Не забыл?

Горько улыбнувшись, он обогнул Теофила и зашагал по блестящей от набегов волны кромке песка. Он даже не обернулся к оставленному человеку. Брюки намокли, темные волосы вздыбил ветер – Севан удалялся, растворяясь в дымке утреннего тумана.

32

Теофил прибыл в Шереметьево один – Вартанов задержался в Америке, что бы помочь оградить Эллин от возможного нападения. Девушка не поняла ничего в странном происшествии с сантехникой, сетуя на конструкторские неполадки. Вечером, накануне отбытия "сценариста", у них состоялся серьезный разговор. Эллин ждала российского кинематографиста на веранде своей виллы, где был накрыт на двоих романтический стол.

– Мне показалось... Показалось, что между нами произошло что-то серьезное, – сняв с горящей свечи расплавленный воск, девушка мяла его нервными пальцами. – Я трудно подпускаю к себе мужчин. Тебе ведь не показалось...

– Нет! – поторопился заверить её Теофил. – Я не подумал, что ты... легкомысленная. Была такая волшебная ночь, мне казалось, будто мы давно вместе и я здесь, как дома... – Спотыкался он в дебрях не блестяще освоенного чужого языка.

– Ты можешь работать в Голливуде. У меня есть связи. Ты покажешь моему продюссеру твою новую работу, фильмы по твоим сценариям... У тебя ведь известное имя?

– О... Имя известное, – русский гений заерзал в кресле. – Но сейчас много работы в Москве.

– Я могу прилететь к тебе, – печальные глаза Эллин наполнились слезами. – Мы поживем вместе в твоем доме...

– Это невозможно! – вскочил Теофил, ошеломленный перспективой приема в своей лачуги избалованной девочки.

– Я поняла... – Эллин сморкнулась в салфетку. – У тебя есть жена.

– Жена?... – Филя таращил сквозь очки изумленные глаза и тяжело дышал. Наконец, смиренно опустил взгляд и выпалил: – Есть...

Беседа перешла на отвлеченные нравственные темы. Эллин жаловалась, как неспокойно у неё на душе с тех пор, как начались съемки фильма. Фил рассказал ей притчу о тех несчастных, кто способствовал размножению насилия на земле и произвел на свет змея. Эллин не стала смеяться над серьезным тоном русского, и дала ему слово, что порвет контракт со студией, в какие бы миллионы ей это не обошлось. Впрочем, несмотря на хорошо сыгранную искренность, ясновидец почему-то малышке не поверил.

33

После Калифорнийской южной роскоши грязно-снежный подмосковный пейзаж казался инопланетной территорией – лагерем для ссыльных без лечебного или трудового уклона. Свой поселок и дом он словно видел впервые – с северных теневых ещё сторон лежал потемневший снег, а под солнцем проглядывала влажная земля с пучками выжившей, тифозно-выморочной травы. Каким же черным показался возвращенцу щербатый штакетник, как жалко выкарабкивался из оков остекленевшего снега сгорбившийся дом под серой шиферной крышей! А мутные окна в раме облезлых ставней, когда-то кокетливо-резных, смотрели на солнечный день ввалившимися глазами слепца. Жалость и стыд нокаутировали Теофила. Пусть это не Голливудские холмы, пусть нет садовника и пятимиллионного штрафа за сломанный унитаз, да и унитаза, собственно, нет, но разве можно допускать запустение? Развал есть развал, происходит ли он в Вестминистерском дворце или в свинарнике деревни Убогое. Это победа энтропии над человеком, чего допускать нигде и ни при каких обстоятельствах нельзя. Надо покрасить деревянные кружевца белым маслом. И яблони постричь. Обязательно надо! Нельзя сдаваться Доброму человеку. Но почему ставни раскрыты и калитка не заперта? Чей голос раздается в саду? Уронив чемодан на крыльце, Филя в полной растерянности зашагал по дорожке, перепрыгивая лужи. У поленицы дров он замер, сраженный увиденным. В сугробе среди голых деревьев образовалась проталина. Снег искрился на солнце и казался ослепительно белым от соседства желтых цветов. Да сколько же их – целая поляна! Пушистые венчика на длинных трубчатых стеблях тянулись к солнцу, а среди них лежала, подставляя лучам узкое нежное тело, незнакомая девушка. Длинный шелк волос золотистой завесой покрывал плечи, падал на лицо. Она приподнялась на локте, голосок прозвучал как в музыкальной шкатулке – тонко и жалобно.

– Ты очень долго ехал! – она села, откинув легкие пряди. – Я ждала.

– Тея!? – Фил отпрянул, толкнув дерево. – Не может быть...

Дождь искрящейся капели обрушился на него и окатил перезвон колокольчиков – гостья смеялась.

Солнце садилось, проникая в окна комнаты, оставляя бедные блестки на мутноватом стекле буфета, скромной окантовке чашек, заливая Тею расплавленным золотом – теплая кожа, янтарные глаза на узком лице пугливой лани. Она сидела на диване, поджав под себя ноги, держала в ладонях горячую чашку и говорила, говорила...

– Я глупая, глупая, совсем глупая. Дед не проснулся и я не знала, что делать. Только долго-долго плакала. А потом достала Завет. Дед давно написал его и положил за икону. Сказал, я должна прочесть, когда он уснет навсегда. Там была нарисована дорога к дому человека, которого я никогда не видела. Но я нашла этого старика, он пришел со мной и сказал: – "Простись с дедом, уйди в сарай. Сиди смирно, я все устрою" Деда увезли на телеге в большом длинном ящике с крышкой, что бы закопать в землю. Тот человек вернулся, сказал, что бы я собрала вещи. Он хотел утром увезти меня в город, и поселить в специальном доме. Я собрала все и сбежала. – Тея спрыгнула, достала из-под дивана узел и развязала концы. В вышитой крестом полотняной скатерти лежало её имущество.

– Вот смотри, какая я богатая. Эта чудесная коробочка. Она играет музыку. – Тея осторожно приоткрыла шкатулку орехового дерева, задвигались с натугом скрытые пружины и легкокрылой птичкой вырвались наружу знакомые звуки: "Спи моя радость, усни..." – Здесь Книга деда, которую он читал мне. Но слова я не понимаю. – Тея осторожно передала Филе тяжелый том в почерневшем переплете, оказавшийся Библией в старославянском языке.

– А это что, знаешь? – с хитрой улыбкой она подняла над головой знакомый предмет.

– Моя записная книжка! Я же в ней тогда сказания всякие записывал.

– Да. Но вот тут имя – Теофил Андреевич Трошин и названия места, где ты живешь. Я поняла! Приехала сюда, нашла дом, ключ под ступенькой, открыла шкатулку с музыкой и легла спать. Как всегда.

– Погоди... Приехала? Каким образом!? У тебя есть документы?

– Не знаю. Вот бумаги. Они были спрятаны за иконой. Но их никто не смотрел. Я пришла в поселок и села в поезд. В коробке деда было много денег. Я показывала людям твою тетрадку и давала деньги. Трошина все знают!

– Чудо... Чудо, что тебя не ограбили, не остановили.

– Зачем останавливать? Я не делала ничего плохого. Люди помогали мне. Им нравится, когда дарят деньги.

Филя окинул взглядом девушку, пытаясь представить её появление на вокзале. В общем, бывает и хуже. Белое до пят платье из козьего пуха, такой же платок, валенки, коса ниже пояса. То ли с показа высокой моды явилась, то ли с самого края света. Хрупкая, как мотылек, но защищена некой светлой силой. Защищена, факт.

– Это я все сама вязала. Смотри... – Тея достала припрятанный тючок. – Шерсть Ласки, мою козу так звали, я её у того человека оставила. И прялку оставила. И платки. Я их очень много вязала.

– Кто тебя научил вязать?

– Руки сами умеют, – Тея вытянула узенькие кисти с длинными тонкими пальчиками. – Они не слабые, они многое могут сделать. Не надо думать так! Мне не было холодно. Еще вот шуба теплая... – Тея сняла с гвоздя тулуп из овчины. – Мы с дедом зимой так одевались. Почему тебе страшно? Не правильно одета, да? Я видела, люди по-другому одеты. Они меня рассматривали. Иногда крутили пальцем вот здесь. – Она повертела ладонью у виска, но плохо не делали... я богатая. Дед травы собирал, я вязала платки. Он ходил в село продавать и золото у Источника собирал. Очень много. Все, что осталось, я тебе принесла. Это теперь твое. Мы богаче всех в мире! – Торжественно и радостно засияв, она развернула тряпки и протянула Филе два увесистых цилиндра.

"Аэрозоль для окрашивания дерева, металла, пластика... – прочел Филя по-немецки. – Производство Германия" – Он поставил на стол баллоны с золотистыми пластмассовыми крышками. – Очень ценная вещь.

– Не надо его беречь! Надо тратить. А кто этот дом строил?

– Прадед. Отец моей бабушки. Это давно было. А он все умел – и буфет этот и этажерку и стулья – все сам. Видишь, какой по дереву рисунок идет?

– Лист дубовый и мои цветы! Только все надо поправлять, – пальцы Теи пробежали по резному узору, украшавшему дверцы. – А как его звали, деда?

– Ой, не помню даже... – пожал плечами Филя. – Степан, кажется. В общем – Золотые руки.

– Вот верно! А ты не умеешь делать золотые вещи, поэтому тут так темно. Смотри, это просто. – Тея схватила баллончик, потрясла и радостно улыбаясь нажала клапан. Золотая пыльца покрыла этажерку с книгами и стены в углу у окна.

– Теперь хорошо. Теперь можно Марию повесить, – из узелка появилась икона в окладе, фотопортрет женщины с печальными глазами.

– Это кто?

– Это мать Бога. Только её по-разному рисовали. Ой, солнце садиться. Надо спать. Ты повесь иконы. Мне пора смотреть сон, – Тея с нарочитым усердием свернулась калачиком в углу дивана, натянув до макушки тулуп.

– Э, нет! У меня так спать не положено. Есть специальное место. Оно будет твое.

Постелив гостье на зеленом диване, Филя устроился в горнице. Светился в темноте золотой угол с ликом иконы. Отыграла в спальне "Колыбельную" шкатулка и умолкла. Тогда он встал, тихо откинул крышку давно замолкшего пианино и осторожно извлек из него эти звуки, завораживающие детской невинной благодатью. Когда он снова нырнул под одеяло, они продолжали витать в горнице вместе с ароматом сухих пряных трав, навевая чудные сны. Привиделось Филе, как скользнуло под одеяло тоненькое тело и легкие руки обвили шею.

– Спи! – строго прошептали сонные губы, – а утром посмотришь, какой золотой стала моя комната.

Как только поднималось яркое апрельское солнце Тея выходила на свою лужайку, согретую теплом невероятно рано расцветших одуванчиков, расстилала на траве вытертый коврик, рядом ставила музыкальную шкатулку и доставала из мешочка работу – спицы и снежные шары легкого пуха. Сновали быстрые пальцы, теплые лучи ласкали её долгое, нагое тело, овеваемое струящимся шелком длинных волос. Филя садился рядом, и, горя странным вдохновением, рассказывал "сказки" – объяснял про метро, государство, газ, про лампочки, океаны, лекарства. Он ощущал себя могущественным, красноречивым, как пушкинский Импровизатор, открывал новый смысл в привычных вещах и новую красоту в тысячу раз виденном.

То ли от её желтых глаз, то ли от вопросов наивных до высшей мудрости, то ли от наплыва медового аромата, источаемого цветами, звучала и звучала в голове музыка.

"О, этот бедный сад и в нем весным – весна! От золотой теплыни тела исходит дух святой, а жаркий гул в висках, торопит кровь до грешного придела..."

... – Я думал, что ты утонула. Очень тогда испугался и не мог спасти. Мне было тяжело, грустно, плохо жить. Спасибо, что ты вернулась, вырвалось внезапно, как вздох.

– В ту ночь? Нет, не утонула! Я всегда так делала, когда погружалась в Источник за новой силой – почти умирала и возвращалась снова. Что бы усмирить страх и показать свою власть. Источник должен помнить, что я принадлежу ему, а он – всему самому доброму. Я усмиряла его и боялась, что ты прыгнешь, а вода заберет тебя. И сильно старалась думать так, что бы прогнать тебя.

– Господи, умница моя... – Фил сжал её руки, бормоча горячо: – Это не ад, не ад. Нет, Севан, нет...

– Объясни, – Тея вытащила из-под коврика записную книжку Трошина. Вот здесь ты написал:

"Там солнце желтое, зеленая земля

там небо ясное, как то, что ты моя.

Босые ноги обжигая о песок,

мы в море синее вбежим с тобой, дружок.

Там золотистой наготе твоей

все так идет, и никаких людей

кроме меня не повстречаешь ты...

И чувствуешь, как пахнут там цветы!

Слушай, послушай, не обращай

внимания от песни, мой ангел, внимай

Я буду выдумывать правду.

– Ты выдумал правду про нас? Ты выдумал это уже тогда?

– Тогда, теперь, всегда... Я всегда тосковал о тебе. Всегда... – они смотрели друг на друга бесконечно долго, а трава тянулась к солнцу и в венчиках желтых цветов гудели пчелы.

– Я сказала тебе неправду, – светлые брови нахмурились и потемнели медовые глаза. – Прости меня.

– О чем ты?

– Я сказала, что у тебя темно, потому что ты не умеешь делать золото. Тогда я так думала. Теперь поняла! – узкое личико вспыхнуло радостью разгаданного секрета. – Я поняла: твоя музыка, твои слова – это тоже все золото!

– Сильно блестят? – от смущения вспыхнул и стал ироничным Филя.

– Нет, золото – это не только блеск. Это тепло и добро. Это все самое важное и прекрасное в жизни. Вот как эти цветы-солнечники, – ладонь пробежала по одуванчикам, поглаживая нежную желтую шерстку.

– Слушай... – Филя с сомнением помотал головой. – Что происходит?... Сейчас апрель... А здесь полно одуванчиков! Они ведь должны появиться только в конце мая!

– Это мои цветы. Они появляются там, где я. Они золотые и очень, очень ценные. Мои и твои. Теперь мы будем владеть ими вместе. Не отказывайся, ты имеешь право разделить дар солнца со мной. Я давно знала это. Потому что ты – самый лучший...

34

Он понимал, что является чуть ли не божеством для этой потерявшейся девочки. Однажды вечером он стал рассказывать про себя. Он говорил, что всегда хотел сделать всем лучше, но часто получалось наоборот. Он рассказал маме, что отец ходит в другой дом, к чужой женщине и родители расстались. Он доложил в Райком комсомола, как был написан фальшивый отчет о подвигах комсомольцев школы и был высмеян друзьями и предан анафеме. Он ринулся в на призывной пункт, умоляя послать его в Афганистан несмотря на близорукость. Его не взяли, но послали притащившегося с другом Николая. Самое же противное заключалось в том, что правда о супружеской верности, об отчете комсомольцев, так же как и подвиги на той войне не были никому нужны. Тогда он понял, что радостное, интересное, важное не обязательно совершать – его лучше придумывать. Филя так увлекся сочинительством, уже трудно различал, где быль, а где – обман.

– Я привык к этому и даже теперь не очень стараюсь разобраться. Вот сидишь ты. И мне больше ничего не надо знать – ведь я могу держать тебя за руку и смотреть в глаза. Только не исчезай, ладно? Не исчезай, как мои сказки.

– Я не придуманная. Я настоящая, – Тея аккуратно развернула шоколадку и вонзила в твердый кусочек мелкие белые зубы. – Настоящая дочь Источника. Это не совсем так, как другие люди. Но все равно – правда.

– Правда... – Филя вздохнул. – Кто-то из нас здорово того... Может, оба сразу. Это даже лучше.

– Что мы оба не как другие? – насупилась Тея.

– Ну, я хочу сказать – сочиняем... У меня началось все в детстве. Мы с другом Колькой забрели в лес, увидели огонь и подумали, что там собрались какие-то загадочные существа. Мелькали между деревьев тени, шипел костер... Утром мы нашли два куска коры и решили, что это скафандр – специальная одежда для пришельцев с другой планеты.

– Это не сочинение, это правда. – Тея нахмурила брови и замотала головой. – Я тоже видела духов Холодной тени. Они страшные, но боялись Источника. Такие длинные, синие... Их нельзя вспоминать часто. – Она вернулась к шоколадке, которую грызла мелко-мелко, как белочка. – Только такие витамины теперь есть стану.

– Нельзя. Это вредно. Завтра научу тебя варить борщ. Шоколадом и бутербродами питаться – никакого золота не хватит. И это совсем не витамины.

– Я ела только молоко козы, яблоки, ягоды и разные травы. Дед тоже.

– Теперь будет по-другому. У тебя совсем мало сил, необходимо полноценное питание. Ты ж колбасу даже не пробовала!

– Есть мясо!? Мясо нельзя!

– Совсем не обязательно. Завтра я получу деньги и принесу тебе хорошую пищу.

– Ты продаешь травы?

– Скорее, отраву. Но это сейчас не важно. Важно понять что к чему в одном очень запутанном деле... Я же не придумал, не придумал про фигурки! Мы собирали металлолом и видели... Погоди, я ж храню свой трофей!

Он полез на чердак, минут пять грохотал там досками и наконец вернулся с тяжелым ящиком от немецких патроном полувековой давности. Щелкнув замком, откинул крышку. В свете абажура засверкал сказочными искрами ослепительный клад.

– Ой! Какое богатство! – Тея отпрянула. Потом осторожно подошла и опустилась на пол, протягивая руки к елочным игрушкам. Такой красоты я никогда не видела! Почему они не тают?

– Так делают специальные люди, – Филя повесил на грудь Теи гирлянду зеркально-красных бус. – Нравится? Все теперь твое. А вот погляди, что здесь спрятано на самом дне – в отцовском планшете – это военная сумка так называется. – Филя извлек свои давние трофеи и в изумлении открыл рот. Почему? Какого черта?

Тея увидела фигурку размером с ладонь, словно отлитую из коричневого метала. На ней были видны зазубрины от пилы и прокорябанная гвоздем буква Т.

– Это моя. Мы тогда с Колькой фигурки пометили, что бы никто лишнего не присвоил. А потом забыли... Но эта штуковина откуда взялась!? Не понимаю... – он с опаской расправил на цветастой клеенке продолговатый чехол, на котором отчетливо проступали чешуйки и была вытеснена буква "Н". – Николай, Колька... Только была же фигурка, а теперь как носок. Что случилось, Тея?

– Твоего друга хотят забрать духи.

Теофил долго смотрел на золотистую девушку, скорбно замершую в мутном свете оранжевого абажура. Почти прозрачная, как видение, готовое растаять. Надо крепко зажмуриться, посчитать до десяти, открыть глаза – и ничего не будет – ни гостьи, ни елочных шаров, ни кожаного чехла с Колькиной меткой.

– Ты должен предупредить его, – Тея встала, чтобы смотреть ему прямо в глаза. – Тебе не страшно говорить правду, да?

Филя на секунду задумался и озарился догадкой:

– Теперь не страшно! Помню, как встретил тебя в лесу и ты положила руку на мое плечо. Потом я и в самом деле боялся меньше. Не совсем бесстрашный стал, но даже делал попытки сопротивляться. Девушку одну хотел спасти... И другую, в Америке. Севана старался вытянуть... Это человек хороший, друг. Я должен позвонить ему! Он запутался, ему тяжело.

– Завтра. Ладно? Сегодня полнолуние. Источника нет – ты обнимешь меня. Ты для меня – один. Только рядом с тобой я могу остаться. Могу жить и быть настоящей, теплой, как люди...

"Если в комнате ночь, а на плече покоится её голова.... Покоится, спит, сладко посапывая женщина, дитя, мечта... Если все сложилось именно так в этот миг, как обещала Судьба, не задавай себе вопросов и постарайся остановить время. Не бойся, ничего не бойся – сейчас ты можешь все" – Так говорил я себе, опасаясь пошелохнуться, вздохнуть. И ещё думал – если есть солнце, лето и Тея – то Бог есть, а земной ад – нелепый вымысел умалишенного...

Она прохладная, но горячая и будто плавится. Она невинна, как первый ландыш, но вся моя – совершенно вся! А у меня одно желание – завладеть её сутью, её тайной, её жаром, что бы сберечь и сохранить её ... А руки – у неё шесть, десять рук! Я весь в их ласке – мать, любовница, совратительница, колдунья... Я владею сотней наложниц и единственной, которая выросла как цветок на башне. Ее кожа... Нет, не объяснить. Таким нежным бывает лишь крыло бабочки. Но ведь это невозможно – ласкать бабочку. Трепет жилок, бренная роскошь пыльцы, страх, что погублю и восторг обладания! Ах, да ты не поймешь меня, бедолага!

Так бывает, Жетон, клянусь. Я никогда не расскажу тебе этого, что бы ты не хохотал, как от щекотки и тайно не ронял слезы зависти. Я никому не расскажу этого, что бы не спугнуть своего счастья..."

Теофил смотрел в низкий потолок спальни, на котором лежало лунное серебро, расчерченное тенями веток. В комнате притаилось чудо и весь мир принадлежал ему. Стихи родились сами. Он проснулся и увидел их – написанных на листке той старой записной книжки, которая привела к нему Тею.