Текст книги "Жизнь в розовом свете"

Автор книги: Мила Бояджиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Естественно, – шмыгнула носом Эн. – Ее голос подозрительно охрип. Видишь вот там у павильона женщину с мальчиком?

– В джинсах и оранжевой блужке?

– Ну да. А у мальчишки в руках бумажный змей. Он тянет мать к морю, а она смотрит сюда.

– На нас!

– Нет, на Агнес. – Эн откатила кресло в глубину комнаты и загромыхала ящиками, отыскивая лекарство.

– Агнес тоже уставилась на нее, – сообщила Ди.

– Естественно. Питер сейчас сказал, что это её дочь.

Найдя пузырек, Эн пустила в нос капли и зажмурилась.

– Вероника?!

– Угу. – Загнусавила, морщась, Эн. – Ужасно дерет этот отривин.

– Нечего рыдать над собственными сказками, – пробурчала Ди, пряча глаза.

– Сказками?! – Эн вернулась на балкон. – Однако, это случилось! Пит разбогател и тут же усыновил трехлетнюю Веронику. Она росла, думая, что мать умерла при родах, а Питер – её настоящий отец. И вот теперь – ей тридцать три, малышу – Алену – шесть. У Вероники муж и ещё – старшая дочь. Все живут в Брюгге вблизи ратушной площади, имеют собственный магазин и симпатичный ресторанчик. Старшая дочь Вероники – Марта – поет в церковном хоре, и чудесно поет.

Представь, живут люди тихо, мирно, а тут отец сообщает, что он смертельно болен, и, оказывается, отнюдь не вдовец! Он привез сюда Веронику, чтобы издали показать ей родную мать.

– Бог мой! Вот радость-то для девочки... Узнать, что её бросили... И эти зеленые каблучки... – задумалась Ди. – Вряд ли она что-нибудь знает о славе Петти и сумеет оценить привалившее ей "счастье".

– Питер хранил фотографии и документы, он не скрывал, что боготворил звезду, был её секретарем и другом.

– Ах, так Вероника все же не узнала про короля?

– Питер ещё не успел сказать. Он ждет, чтобы Вероника признала мать. Он хочет уйти из жизни не отягощенный тайнами. Ведь долгие годы Пит Бруклин мечтал об этой минуте, но не решался перевернуть жизнь дорогих ему людей. Он боялся, что правда причинит им ненужную боль..

– И правильно делал. Уж лучше бы промолчал... Ой... – Ди встала, перевесившись через парапет: – Смотри, смотри, Эн! Они обнимаются! Агнес и Вероника. А малыш заревел и прижался к дедушке... Фу! Придется пить валерианку – я сегодня точно не усну. – Шмыгая носом, Ди направилась в комнату.

– Дорогая, они уходят все вместе!.. И солнце такое теплое, посылает им вслед последние лучи... А все-таки здорово движется эта старушка Агнес!

– Теплое молоко успокаивает и улучшает цвет лица. – Ди откусила свежий марципан. Сестры ужинали на кухне.

– Зря ты наедаешься на ночь мучным. Если растолстеешь, придется и мне все время грызть сладенькое. – Эн взяла с вазы пирожное с клубничным желе. – Начну прямо сейчас.

– Как ты думаешь, Эн, они навестят Николоса?

– Караджич кажется возглавил сейчас какой-то фонд мира и живет на собственной вилле на берегу Женевского озера. Странно, что рыженький мальчонка Ален – внук экс-монарха.

– Господи, ты что не заметила? – Эн отложила пирожное. – Ты не разглядела Веронику?

– Отлично разглядела – вполне породистая и цветущая женщина.

– Балда. А вот Агнес все заметила!

– Слушай, Пит, а почему она рыжая? – спросила Агнес, когда Вероника повела малыша в туалет. Они решили переночевать в отеле.

– Вероника? Да она такой родилась, – изумился Пит. – У тебя же раньше были почти такие же волосы. Забыла?

– Я красилась, Пит... – Они настороженно посмотрели друг на друга. Питер провел ладонью по своим пегим, все ещё сохранившим некую буроватость волосам.

– Да, Пит, да... – кивнула головой Агнес. И он заплакал.

– Деда плачет! – засмеялся подоспевший Ален.

Пит присел и ребенок обнял его за шею. – Я отдам тебе моего змея. А тете Агнес – ножик. Он почти новый.

– Спасибо, детка. – По щекам Агнес, заботливо оштукатуренных крем-пудрой, побежали, сверкая алмазами, прорвавшиеся слезы. – А это от меня. – Она сняла с плеча и одела ему на шею ремешок сумочки. – Тебе ведь сразу понравился этот барабанчик?

– Правда... – засмущался Алекс, принимая подарок.

– А мне – эти туфельки, – рассмеялась Вероника. – Можно померить? сбросив сандалии, она взгромоздилась на каблуки и стала на голову выше босой Агнес. – Ну как?

– У тебя отличный рост, девочка. И цвет волос. Я так мечтала быть высокой и рыжей. – Она посмотрела на Пита, но не смогла ничего сказать ручка Алекса доверчиво скользнула в её ладонь. Агнес никогда не испытывала ничего подобного. У неё перехватило дыхание и глаза, устремленные на Питера, сверкнули победной радостью. Он молча отошел в сторону.

Стоя у каменного парапета Тихоня смотрел на двух женщин и малыша словно издалека – из другого времени, из другого, более мудрого бытия. И казалось, что давным-давно он знал и видел все это – запоздавшее, но такое щедрое счастье...

– Вот это мне нравиться – Питер и в самом деле стал отцом. – Ди довольно улыбнулась. – Фортуна расщедрилась. Надо же – Веороника – его дочь!

– Биологический факт не столь уж важен – для Питера девочка давно стала самым родным и дорогим существом на свете. Но... Эн поучительно подняла палец... – Произошло весьма знаменательное событие: восторжествовала справедливость! Оказалось, что у странной судьбы Тихони все же был свой замысел. Добро и преданность – вознаграждаются! Вот тебе пример одной из самых прописных истин, Ди.

– Но почему Агнес так легко приняла мысль, что Ник – не отец Вероники?

– Она давно знала об этом. Перед смертью старый король послал ей письмо. Ему не хотелось умирать с грехом на душе – ведь он уговаривал Агнес избавиться от беременности. А вскоре выяснилось, что Ник стал неспособен к воспроизводству наследников. Это случилось после облучения во время одного из учебных полетов. Он был уже болен, когда встретил Агнес! Старик вздохнул с облегчением – он разлучил сына с женщиной, беременной от другого. А после способствовал распространению слухов о браке Петти с секетарем, будучи уверенным в справедливого шага.

– Но ведь Агнес провела с Питом только одну ночь!

– Знаешь, что она потом скажет ему? – Эн с удовольствием хрустела ореховой шоколадкой, запивая маленькими глотками подогретого молока.

– Если бы мне пришлось написать сценарий для мелодрамы о собственной жизни, я бы дала ему замечательное название, – Агнес сделала интригующую паузу. – Про нас.Угадай, Тихоня!

– "Моя единственная правильная ошибка". – Он даже не пытался скрыть оглушившей его радости и был похож на подвыпившего юнца.

– Нет! – Агнес сжала его ладони и глубоко вздохнула: – "Самая прекрасная ночь"...

II

1.

Летом в Остенде ненастье не редкость. Море становится холодным, по-зимнему серым и злым. Сорвав клочья пены с гремучих, растрепанных волн, ветер обдает солеными брызгами опустевшие шезлонги вдоль набережной, зябко съежившиеся кустики лавров в гранитных кашпо. Дождь из низких , тревожно бегущих туч, прекращается ненадолго – асфальт, черепичные крыши, серая брусчатка узеньких улиц покрываются темным глянцем, ожидая того часа, когда вспыхнет цветной неон вывесок, отражаясь в них подобием праздника. Променад пустеет. Лишь неунывающие собаки прогуливают здесь своих нахохленных, прячущи лица под капюшонами пухлых курток, хозяев.

В такие дни приятно сидеть у камина под большим шелковым абажуром старомодного торшера, пить черносмороденный чай, болтая о пустяках, слушать тихую музыку или погрузиться в любимую книгу.

Наталия Владимировна Вильвовская – дочь перербургского врача, сделала все, чтобы не позволить близнецам стать иностранками. "Когда-нибудь вы вернетесь домой и не сможете нормально общаться с прислугой, – пугала она дочек. – А читать в переводах русскую литературу – это вообще позор. Даже для образованного европейца".

Отчасти она оказалась права в отношении Старшей. В доме Эн собралась большая русскоязычная библиотека. Ее муж – Кей Хантер утверждал, что осилил в подлиннике даже "Историю" Карамзина. Он был известным политологом, специализировавшимся на странах Восточной Евопы. Главным предметом исследований Хантера являлся Советский Союз, а жена исполняла обязанности терпеливого учителя русского языка. По средам, например, в доме звучала лишь русская речь, в субботу и воскресенье супруги говорили по-французски. До 1969 года они жили в Австрии, а поэтому предпочтение все же отдавалось немецкому. Дочь Тони говорила сразу на трех языках и только лет с пяти начала осознавать, что мешанина слов, засевших в её головке – не единый общечеловеческий язык, а лишь заваленная пестрым добром кладовая, в которой необходимо все разложить по отдельным полочкам.

У Ди вышло по-иному. Прожив почти полвека в Испании, она редко вспоминала свои "корни" – перечитывала Пушкина, Толстого, Бунина, знала наизусть массу стихов, напевала романсы, пыталась научить всему этому сына. Но Сальватор ненавидел коммунистов, багровел от омерзения, говоря о Сталине и не испытывал ностальгии по той России, "от которой остались одни руины".

– Пойми, твои дореволюционные миражи – все равно, что обломки Парфенона, а русский – тот, что был языком Чехова, Достоевского, Блока мертвый язык. Писать на нем – все равно, что на латыни. О-очень оригинально! Но я не настолько экстравагантен. Сказать "здрасьте" кому-нибудь из твоей родни, если таковая обнаружится, я сумею, а большего от меня не потребуется. Рваться с визитом в СССР, биться головой о "железный занавес" для того, чтобы большевики упекли меня за решетку, не намерен. И тебе не советую.

Сын вырос ярым антисоветчиком и пылким католиком – странный мальчик...

Ди сидела у камина, подставив теплу левый бок, ноющий при дождливой погоде. Она вязала, встряхивая время от времени немеющие кисти. Механически считая петли узора, Диана перенеслась туда, где жили её дети, грелись под солнцем каменные плиты двора испанской усадьбы и где навсегда осталась молодость. При этом Ди слушала Эн, соединяя в коктейль сладкой грусти свое собственное, отзвучавшее прошлое, их общее настоящее и то, о чем читала Эн.

"...В комнате противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и ещё хуже, когда абажур сдернут с лампы. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте – пусть воет вьюга, – ждите, пока к вам придут"... – Эн опустила на колени томик Булгакова. – Ди, ты поняла, о чем это?

– Тальберг – мелкая душонка. Карьерист без чести и совести. Он убегает, бросая дом, Елену, осажденный бандитами город... Он предает всех, Эн... Господи, разве тогда, в эту чертову революцию, можно было что-то понять? Нашего деда расстреляли – а ведь он лечил кожные заболевания и совершенно не интересовался политикой. Родители наши сбежали. Как этот Тальберг, Эн. Ведьмы похожи на него.

– Нет, на Турбиных. Перечитываю "Белую гвардию" – и словно возвращалось к себе. В родной дом, где никогда и не была. Я всех там узнала, Ди, всех... каждую штору на окнах, поблескивающую у самовара чашку... Может быть это и есть то самое переселение душ? Или так действует магия книги?

– Кто знает? "У искусства нет цели" любил повторять Родди. Он что ни говорил был хорошим поэтом. Когда я читала стихи мужа – я становилась испанкой. Становилась такой, как он воображал меня – мой пылкий волшебник Родриго. Его стихи околдовывали, преображали. Значит – это тоже цель: дать возможность прожить человеку много жизней и перечувствовать то, что не вмещается в его собственную, единственную, ограниченную местом и временем.

– Верно, Ди. Это шанс примерить на себе иные обличия, даже попробовать на вкус гениальность. Не всякому гениальность впору. Но вот Пушкин, к примеру, или Моцарт – близки, наверное, всем. И каждый переживает подъем, радость, потому что становится их сотворцом, единомышленником. Потому что "Мороз и солнце, день чудесный!" – это ведь живет в каждом из нас, как и Маленькая ночная серенада. Как этот абажур Булгакова. Мне кажется – здесь кроется очень важная философия: "Никогда не сдергивайте абажур с лампы. Абажур священей". Ведь он не пишет: "Не предавайте родину, не трусьте, не суетитесь". Пустые слова, в сущности – абстракция. А теплый свет от лампы свет нашего дома, нашего маленького теплого уюта – конкретность. Развороши этот надышанный покой людского жилья – и посыпется все. Фашисты будут уничтожать евреев, католики – гугенотов, лысые – кучерявых... Будут пылать библиотеки, будут вытаптыть "старый мир" сапоги очередных революционеров. Дьявольское разрушение государств, формаций начинается с посягательства на покой и свободу отдельной души... Вот на этот наш теплый свет.

– Читай дальше, Эн. Только не секунду глянь сюда, я в точности повторяя узор старого кружева, которое принесла Зайда, – Ди протянула сестре свою работу и обрывок пожелтевшей ткани.

– Господи, как это у тебя получается?!...Ты дала новую жизнь чьей-то фантазии. Это тому клочку не меньше ста лет – нитки расползаются прямо в руках. Если бы не ты, Ди, – все превратилось был в прах...Душа той женщины, что когда-то связала кружево для распашонки новорожденного или для подушки новобрачных, думаю, ликует. Чудесные "звездочки" и как хитро закручены вот эти "ракушки"! – Эн осторожно расправила на колене кружево. – Что бы не утверждали мрачны "умники" – добро и красота нетленны. Они спасают друг друга, а поэтому неразлучны, как мы.

– Спасибо, дорогая. Ты подала отличную идею – я свяжу крестильную одежку для младенца и передам в салон Донован. Пусть уж до конца торжествует связь времен... – Ди подняла связанный образец к глазам, задумчиво глядя сквозь него на свет: – Ты вправду думаешь, что все неспроста? Что все случившееся с каждым из живущих имеет смысл и какую-то цель?

– Иначе думать нельзя. Для этой мысли в первую очередь, в нашу голову и вложено серое вещество. Вот я тебе сейчас прочту слова очень умного человека, – Ди покатила в кабинет, за ней направилась Ди. – Достань ту синюю книгу.

– Ты не можешь не командовать. А ведь старше всего на пять минут. Господи, что бы это было, если б я родилась на год позже? – привычно ворчала Ди, взбираясь по стремянке на верхнюю полку за томиком Борхоса.

Когда близнецам исполнилось пять, родители расстались. Забрав детей Наталия Владимировна уехала в Голландию, где уже двадцать лет жила сестра её отца, вышедшая замуж за фармацевта. В доме Зинаиды Дувардс в северо-восточном предместье Амстердама нашлось место для дочери застрелянного большевиками доктора. Собственно, кто выпустил роковую пулю, сразившую Владимира Осиповича Шостакова на пустой ночной улице Васильевского острова, – неизвестно. Он возвращался от ребенка, заболевшего корью – родители, испугавшись сыпи, пригласили венеролога. Пустынные переулки припорошил первый снег, нарядно искрящийся в голубом лунном свете. Доктор с наслаждением вдыхал свежий, антоновкой пахнущий воздух и думал, что все как-нибудь образуется. Шел ноябрь 1918 года.

Его обнаружили под утро пьяненький сосед – вытекшую из простреленной сонной артерии кровь прихватило морозом, мужичек подскользнулся и упал на покрытый снегом труп. Зинаида, жившая в Финляндии, не смогла, естественно, приехать на похороны брата. Она люто возненавидела большевиков и настояла на том, чтобы вдова Владимира с дочерью эмигрировали. Но уехала только племянница Наташа с молодым мужем – художником Марком Вильвовским. Вильвовский оказался человеком независимого нрава. Бездетные Дквардсы узнали о том, как бедствовала в эмиграции его семья лишь после того, как супруги расстались. Они не только взяли к себе Наташу, но и обеспечили оплату частичного пансионата, в котором учились Эн и Ди. Рождество девочки проводили в Голландии, а летние каникулы – с отцом.

Константин Сергеевич Вильвовский покинул Европу, обманувшую надежды многообещающего живописца. Он стал художником в Нью-Йоркском издательстве и достаточно преуспел. Его американская жена Джейси писала книги о животных. Летом, забрав близнецов, они совершали потрясающие поездки в самые экзотические уголки земного шара, где водились редкие виды диких зверей и насекомых. Марк и девочки делали зарисовки, Джейси фотографировала, наблюдала и вела дневник. Они были похожи на хорошую семью. Константин неоднократно вступал в переговоры с бывшей женой о возможности забрать дочек в Америку, но Наталия была непреклонна: "Окончат школу, а там выберут сами", – решила она.

Сестрам перспектива "дележки" казалась совершенно невероятной. Даже трудно было вообразить, что родители могли развезти их по разным материкам. "Лишиться сестры – все равно что оторвать половину от самой себя" – думали обе.

Близнецы были неразлучны и воспринимались как единое существо. В школе, чтобы без конца не путаться, их нахывали Энди – и одну, и другую.

Трещина в монолите под именем "Энди" наметилась в результате сущего пустяка. Эн подхватила ангину, а Ди, обычно хворавшая вместе с ней, почему-то не выдержала напор инфекции. Она ежечесно мерила себе температуру, высунув язык, рассматривала его в зеркале и даже, выскользнув на балкон без пальто, глубоко дышала морозным альпийским воздухом. Величественный покой каменных громад, праздничная белизна заснеженных равнин, темная зелень сосновых рощ, источавшая хвойный аромат – все напоминало о приближавшемся празднике, которого близнецы так ждали.

Им исполнилось шестнадцать. В мире бушевала страшная война, но в пансионате, затерявшемся в швейцарских Альпах, жизнь протекала мирно. Двадцать четыре ученицы старших классов шили белье в помощь армии, младшие клеили елочные игрушки для семей беженцев и все вместе готовили рождественский концерт для санатория, где лечились раненые.

Эн и Ди читали в домах басни и пели песенку про эдельвейс.

– Ни за что не поеду без тебя. Пусть фрау Грис сажает меня в карцер, заявила Ди лежавшей в жару сестре.

– Глупости, – просипела Эн. – Раненым от этого легче не станет. Да и мне тоже. Лучше поезжай, а потом все мне подробно расскажешь.

– Но я не смогу одна! – в голубых глазах Ди стоял огромный, как восклицательный знак на плакатах, страх.

– Ты же понимаешь, что многие вещи нам придется делать по отдельности. – Мудро заметила Эн.

– Например, болеть? – Пощупав свой лоб, Ди с удивлением обнаружила, что температура у неё так и не поднялась.

– Например – выходить замуж, – мрачно уточнила Анна.

И будто напророчила! Среди раненых санатория оказался молодой испанский офицер из состоятельной семьи. У Родриго Кордеса была раздроблена осколком снаряда коленная чашечка и поврежден позвоночник. Ему грозил пожизненный паралич. Ди вернулась в слезах.

– Господи! Он такой красивый! Огромные черные глаза как у святых Эль Грека и тонкое мученическое лицо. Его возят на коляске, но когда я пела, Родриго приблизился к самому роялю... И потом поцеловал мне руку! – Ди восторженно зажмурилась.

– Так, вы познакомились?

– Вот! – Ди протянула открытку санатория, на обратной стороне которой было аккуратно выведено полное имя и адрес.

– Бог мой, как красиво – Миранда-де-Эбро! Он дворянин?

– Да это же название города на севере Испании. Недалеко от Бильбао, который находится на берегу Бискайского залива.

– У вас, похоже, состоялась длинная беседа... – сев на постели, Эн внимательно пригляделась к сестре. Та опустила глаза: – Я посмотрю карту. Но писать буду! Я обещала.

– А у него нет, случаем, брата?

– Родриго – единственный ребенок в семье, – виновато прошептала Ди.

Переписка получила бурное развитие. Родриго оказался поэтом, но сочинял он, естественно, по-испански. Ди расшифровывала послания со словарем. Сам же Родриго срочно погрузился в изучение французского, чтобы читать письма Дианы. Она писала по пять листов.

Окончание школы совпало с завершением войны. А в июне в Голландию прибыл Родриго, чтобы попросить у Натальи Владимировны руку её дочери. Он прибыл на собственных ногах, хотя ещё и опирался на костыли. Наталья Владимировна расплакалась и благословила влюбленных. Свадьбу решили сыграть через год. Родители Родриго изъявили желание познакомиться с Дианой. Жених Ди оказалась отпрыском старинного знатного рода, а происхождение невесты оставляло желать лучшего. Кроме того – у представителей старшего поколения не вызывал доверия наивный эпистолярный роман витавшего в поэтических грезах юноши.

Диана проводила жениха со спокойным сердцем. – Родриго поклялся, что станет моим мужем. Я ни чуточки в этом не сомневалась! – уверенно объявила она сестре.

Сестры Вильвовские поступили в Венский университет на отделение изящных искусств. Обе собирались, как и отец, стать художницами. Решение было принято не без труда. Вернувшись из пансиона, сестры обнаружили то, что от них долгое время скрывали: мать давно проявляла признаки душевного расстройства, но теперь, после очередной попытки самоубийства, её вынуждены были отправить в клинику, принадлежавшую хорошему знакомому фармацевта Дуварде – мужа тети Зинаиды. Клиника находилась в предместьях Вены, что, в основном, и предотпределило выбор места для обучения девочек.

2.

– Странное это было лето сорок пятого года. – Эн достала старый альбом с фотографиями. – Мы выпорхнули в мир, где кончилась война и ликование соседствовало с горькими слезами... В июне вы обручились с Радриго, в июле маму увезли в клинику, в августе атомный взрыв уничтожил два японских города.

– ...А в сентябре мы вошли в огромные двери гуманитарного корпуса. Мы даже прихватили с собой мальберты и одели соломенные шляпки от солнца решили, что предстоит выезд на пленэр. Но вместо этого все знакомились, бродили по Университету, замирая от восторга в его библиотеке, выставочных залах, салоне для концертов.

– И фотографировались, – Эн протянула сестре большой пожелтевший, но очень отчетливый снимок. – Здесь вся наша группа. Только у одной девочки не оказалось денег для фотографа. Она стояла под деревом поотдаль и старалась выглядеть пренебрежительной. Странно, ее-то я помню лучше всех, а у остальных, что запечатлетилсь на фотографии, какие-то чужие лица.

– Даже у нас, – согласилась Ди. – Это потому, что фото черно-белое, а память – цветная. Кажется тогда мы чуть ли не впервые оделись в разные платья. Мы не хотели, чтобы нас и в Университете называли Энди.

– Ха, просто Родриго утверждал, что тебе очень идет желтое. А я прочла исследование, в котором утверждалось, что этот цвет был ненавистен Шекспиру. Он лишь несколько раз упоминает желтый и то, описывая смехотворные чулки разрядившегося чудака – Малевалио в "двенадцатой ночи"..

– Помню! Помню синий крепдешин в горошек и воротничок из белого пике. – Ди ткнула пальцем в изображение юной особы. – Потом я взяла твое платье, когда поехала к отцу.

– Господи! Из каких жалких тряпок мы мастерили себе наряды! Пустые магазины, послевоенный город, три пары туфель на двоих и чуть ли не два платья. Мы меняли воротнички, ленточки и кажется... – Эн пожала плечами. Кажется, выглядели великолепно. Как ты думаешь, мы в самом деле были хорошенькими?

– По фотографии этого не скажешь. Но на нас все заглядывались. Родриго считал, что я похожа на рафаэлевскую мадонну.

– А Грег называл меня Марикой Рок... – Эн осеклась. – Это когда я впадала в "танцевальный транс". Тогда почему-то очень много танцевали. – Эн посмотрела на свои неподвижные ноги. – Черт-те в какой обуви. Но как церемонно, как чувственно... Едва касаясь друг друга, обмирая лишь от тепла его ладони на своей талии. Боже, что за чудо – молодость! Любовь и только одна любовь на уме.

Перевернув ещё пару листов, Эн быстро захлопнула альбом и спрятала его в ящик. Ди отвела глаза, делая вид, что не заметила этого.

– У меня сохранилось много американских фото, – сказала она.

– Помню, ты пристала их мне – с гориллами и какими-то редкими крысами.

– Странно, Эн, почему все же в Нью-Йорк поехала я?

– А почему ты тогда выступала одна в санатории перед Родриго? Ангину ведь мне тоже "прислали",чтобы на время вывести из игры. Таков высший замысел.

– И обострение у мамы, думаешь, было не случайно?

– Какая там случайность, если она потеряла сознание сразу после того, как ей сообщили об автокатастрофе.

– Уверена – она до последнего дня любила отца. – Ди пожала плечами. Ей вообще, не хотелось жить, потеряв любимого – это вовсе не психоз. Это нормально.

– Стоп, стоп! Ну-ка, дорогая, одень свои очки, – прервала Ди печальные размышления сестры.

Эн засмеялась: – Я сняла их, разглядывая карточки и загрустила. Вспомнила, как мы испугались, получив телеграмму из Нью-Йорка – отец перенес сложную операцию после автомобильной аварии. Он хотел проститься с нами. У мамы начался тяжелый приступ – и мы разделились – ты уехала к отцу, я осталась в Австрии... Слава Богу, тогда все обошлось.

Зацепив за уши мягкие круглые дужки очков Эн подъехала к балконной двери, раздвинула тяжелые бархатные шторы – цвета шоколада в бежево-золотистых выпуклых букетах.

– О-ох... Штиля и тепла пока не предвидится. Но как чудесно светятся окна кафе! На столиках горят разноцветные свечи, в вазах цветы. А у всех, кто стряхнув зонтик, скрывается в дверях отелей и ресторанчиков, – вид таинственных влюбленных. Но он никого не ждет. Он здесь совсем один.

– Бедолага Риголетто? Кто же просит милостыню в дождь? Наверное, он смотрит на темное море и думает о том, что в следующей жизни обязательно станет моряком.

– Я не о нищем. Там один парень – иностранец. Приходил сюда после обеда, и теперь вернулся – уселся на тумбу с пакетом в руках. Кормит чаек, жмущихся у каменного парапета.

– Почему ты решила, что он иностранец и никого не ждет?

– Он с дорожной сумкой, Ди. А тот, кто ждет даму, не обматывается шарфом до ушей. Скорее – подставляет грудь ветру, распахнув куртку. И нетерпеливо курит, уже как бы озаренный огнем предстоящей встречи. На этом же лежит печать потерянности, одиночества.

– Погоди, не отвлекай, – Ди сосредоточенно считала петли: – Зайде очень понравилась распашонка для новорожденного, сделана по старинному обряду. Я хочу вывязать ещё такой же костюмчик – чепчик и рубашечку. Ведь её салон знаменит моими изделиями, – иронизировала Ди, отлично знавшая, что её кружева на прилавке незадерживаются.

– Хочешь взглянуть на этого парня?

– А что с ним?

Эн пододвинулась, освобождая место у окна. – Посмотри и все. Она передала сестре перламутровый бинокль.

Зажав клубки в переднике, Ди выглянула на улицу. Под уютно светящимися окнами ресторанчика лоснился мокрый булыжник, белая "зебра" перехода и жирная стрелка указывали на море. Прямо у её острого конца, присев на каменную тумбу, ссутулился молодой мужчина. У ног – черная спортивная сумка, в руке бумажный пакет. Волнистые длинные пряди перебирает ветер. Оранжевый свет вывески ресторана "Каприччо" тревожно и четко очерчивает профиль: крупный нос с небольшой горбинкой, насупленный лоб, сжатые с каким-то тайным упрямством, губы.

– Грег?! – отпрянула Ди, схватившись за голову. Выскользнув из передника, разбежались по ковру клубки.

– Ну-ну, дорогая! – Эн задернула штору. – Парню нет и сорока, а Грег, Грег давно старик.

– Он жив?! – вырвалось у Ди. Но тут же, скрывая растерянность, она опустилась на ковер, собирая нитки.

– Жив, пока мы помним все. – Эн крепко сжала губы. – А ведь мы не можем забыть, правда? – еле слышно прошептала она.

– Угу... – откликнулась Ди. Она старательно искала что-то под креслом, пряча слезы.

Приблизившись к камину, Эн протянула к огню руки. – Садись поближе. Не хватает, чтобы ты тоже простудилась. У меня что-то дерет горло. Извини, я буду говорить совсем тихо.

– Лучше уж помолчи. Посмотрим телевизор.

– Нет, Ди. Когда-то ведь мы должны поговорить об этом. Откладывать рискованно. Или рассказчик или слушатель может... может выйти из игры по вполне естественным причинам.

– Не пугай. Смерть здесь ни при чем. И без неё ясно – пора подвести итоги. – Ди заняла свое кресло. – Я ждала этого разговора. И боялась. Может, подождем веселого солнечного денька? Ты сегодня какая-то черно-белая, Эн. А мне так хотелось бы, чтобы именно эта история... – Ди опустила глаза и уверенно произнесла: – Чтобы менно эта история была розовой.

– Тогда попробуем быть честными. Например, сделаем следующий вывод: мы много напутали, но вообще-то стали милейшими доброжелательными старушонками, которые умеют любить и прощать.

– Не иронизируй, Анна. Так оно и есть. Что бы мы сейчас тут не наговорили друг другу.

– Останови меня, если тебе что-нибудь не понравится. – Эн разлила в чашки малиновый чай. – ...Итак, на дворе сорок седьмой. С февраля, когда в Париже состоялся показ коллекции мало кому известного начинающего модельера Кристиана Диора, все только и говорили, что о произведенной им революции. Естественно, на нашем отделении декоративно-прикладного искусства, где мы с тобой с успехом проходили обучение.

– Еще бы! – Оживилась Ди. – Женщинам, одетым в квадратые пиджаки и грубые узкие юбки, Кристиан предложил вспомнить об утраченной в годы войны изнеженной женственности. Кругом сплошные лишения, прилавки пусты, а он призывает забыть о страданиях, бежать от нищеты, убогого существования. Эта обворожительно узкая талия, маленькие милые плечи и подчеркнутая соблазнительная грудь – кто мог позволить себе подобное в бомбоубежище или в очереди за хлебом?

– Господи! Услышал бы нас Кей...ой супруг отличался серьезностью и политической зоркостью. А тут две пожилые женщины вспоминают послевоенную Европу и говорят о тряпках... А конференции, пакты, политические интриги, недавно закончившийся Нюрбернгский процесс! – Эн тяжко вздохнула. – Увы, память эгоистична, зачастую она сохраняет самые лакомые кусочки, а печальное и тяжкое прячет в тени забвения. Запах кислой капусты, поджаренной на керосинке я вспоминаю с усилием, а знаменитый костюм Диора "Бар" вижу как сейчас. Само воплощение элегантности! Приталенный маленький жакетик и расклешенная юбка до икр. Чудо! Восторг.Да ради этого стоило преодолеть все!

– Точно! Мы сшили что-то похожее из плотной темнозеленой шерсти дешевенькой, мнущейся. Но какой роскошной я чувствовала себя в Америке! Кстати, там действительно бушевали бои вокруг диоровского костюма. В Нью-Йорке толпы разъяренных домохозяек разгромила витрину магазина, где была выставлена эта модель, а на показе коллекции стали срывать юбку с манекенщицы Рене, демонстрировавшей "Бар". Женщины считали, что не время тратить ткани и деньги на шикарные туалеты. – Ди торопилась увести воспоминания в от пугающей темы. – Эти жестокие воительницы не понимали, скольких несчастных спасли от депрессии и безумия дурацкие мысли о платьицах, юбках, пуговках... Как раз тогда вышли первые духи Диора – "Мисс Диор".

– Прекрасно помню. – Эн нахмурилась. – В Европе было куда хуже. Мыло с карболкой, жиденький суп из американских консервов – и заветная пробирка с пару граммами женского счастья... Я купила себе "Мисс Диор", продав серию расписанных в японском стиле открыток... Мы никогда не доберемся до сути, болтая о пустяках. – Эн строго посмотрела на сестру: – Не перебивай меня, пожалуйста.