Текст книги "Жизнь в розовом свете"

Автор книги: Мила Бояджиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Бояджиева Мила
Жизнь в розовом свете

ЛЮДМИЛА БОЯДЖИЕВА

ЖИЗНЬ В РОЗОВОМ СВЕТЕ

ЭПИГРАФ.

"Я думаю, идеальная любовь еще

вернется. Именно вседозволенность

возродит поэзию чистоты и запрета".

Сальватор Дали.

Часть I

Променад в Остенде

Часть II

Расставания и встречи

1.

12 марта 1928 года Наталья Анатольевна Вильвовская собралась, наконец, рожать. Схватки продолжались десять часов. Растеряв французские слова, Наташа по-русски всхлипывала "мамочка"...

Заглянув в быстрые карие глаза акушерки, старательно избегавшие встречи с его вопросительным взглядом, Константин Сергеевич понял, чем это все может кончиться. Ужас, нагнетавшийся в последние месяцы, окатил его ледяной волной. Жалкая комната в чужой стране, запах нашатыря, подгоревшего лука, нищенской стирки, приколотый шпилькой к прогоревшему абажуру газетный лист, белеющее в его тени оплывшее, словно тесто, лицо женщины – чужое, тупое от боли лицо – слились в мучительный, удушающий кошмар. Чувствуя себя на грани умопомешательства Марк выскочил во двор.

Было пусто и ветрено. В ясном высоком небе спокойно, торжественно стояли яркие звезды, совсем такие же, как над усадьбой Вильвовских под Питером. Хотелось крепко зажмуриться прочитать наскоро Отче наш и, открыв глаза в радостном изумлении, обнаружить, что свалившиеся бедствия – всего лишь гнусный сон, посланный в назидание грешнику.

Когда-то, в другой, совсем другой жизни, Константин считал себя легкомысленым и чертовски жизнелюбивым. Грехи не смертные, особенно для художника. Нельзя же поверить, что ради их искупления было необходимо пережить революцию, потерять близких, дом, родину, скитаться по Европе с молоденькой женой – нежной доверчивой девочкой, подрабатывать грошовыми уроками рисования, унижаться, беря провизию в долг во всех окрестных лавках, вставать затемно, донашивать штиблеты домохозяина, стареть в нищете и дождаться ребенка в тот самый момент, когда петля неудач стянулась у самого горла. Надежды на должность в Школе изящных искусств рухнули, Наташа превратилась в плаксивую тридцатилетнюю женщину, развеялись последние иллюзии, поставив господина Вильвовского перед убийственным фактом : он полный банкрот, несостоявшийся гений, слабак, ничтожество. Жилье в обшарпанном доме рабочего пригорода Парижа, выходящее окнами на железную дорогу, хроническая нищета и полное отсутствие средств для оплаты квалифицированной медицинской помощи – вот то, с чем пришел Константин Вильвовский к ответственному событию своей жизни.

Осознавать это тяжелее, чем терпеть родовые схватки, а возможно и не легче, чем встретить смерть. И он снова спассовал. Вместо того, чтобы сидеть рядом, сжимая влажную, взбухшую синими венами руку жены, Константин сбежал. Он должен был что-то немедленно предпринять, что-то изменить, бросив судьбу на лопатки. Но что, что?

Подняв лицо к звездам, растерявшийся человек прошептал простенькую молитву.Он произнес свое обращение к Высшим силам не машинально, как делал это раньше, а чем-то самым главным, самым ценным внутри себя и долго смотрел в небо, ожидая подсказки. Чуда, однако, не произошло: тот самый голос не нарушил тишину, сверкающая комета не пересекла небосклон огенным обещанием. Промозглая ночь продолжала свой ход над скудной землей и одиноким просителем. Тоскливо подвывала за сараями собака, громыхали на крыше жестяные листы, деловито трубили, проносясь мимо, торопливые поезда.

Кто-то, вглядываясь в убегающие за блестящим стеклом огни, ожидал встречи с беспечным праздником французской столицы, кто-то покачивался на диванчике мягкого купе, предвкушая прогулки по Риму, ужин при свечах в венецианском ресторанчике, вдумчивое безделье на террасе альпийского отеля, необременительные флирты, созерцательную лень, дегустацию шедевров мировых музеев и винных погребов; кто-то мчался на деловую встречу, взволнованно прикидывая результаты возможной сделки, кто-то жарко целовался в синеватом сумраке ночной лампы, привычно пил горячее молоко с бисквитами в вагоне-ресторане, сладко дремал под перестук колес...

Только один человек стоял на пустыре среди засохшего бурьяна, темных укладок шпал, мотков ржавой колючей проволоки, зная что сейчас в жалкой комнате умирала в тяжких муках его жена. Влажный ветер пронизывал насквозь его выношенное, подкрашенное на швах чернилами драповое пальто, трепал густые вьющиеся волосы и противно свербил в глазах.

Кто бы из прежних знакомых поверил, что Костя Вильвовский – талантище, повеса, герой питерской богемы, беспечный красавец, любимец фортуны будет стоять на ветру этой тревожной мартовской ночи с десятью франками в кармане и слезами на небритых щеках?

Когда он вернулся с доктором, предчувствуя самое страшное, под боком у спящей жены лежали туго свернутые пакеты. По-обезьяньему морщинистый, плешивый француз поправил пенсне и тыча в свертки пахнущим карболкой пальцем сосчитал: Эн, дe... – он сделал недоуменно паузу: – Труа?

– Двойня, – объяснила акушерка, убирая валявшийся на постели тючок с пеленками. – Места здесь маловато, вот все в кровать и складываем.

– Поздравляю, папаша, – не без сострадания улыбнулся доктор, пряча в карман десятифранковую купюру.

Марк Сергеевич опустился в облезлое продавленное кресло и закрыл ладонями лицо – он совершенно не представлял, как жить дальше.

Девочек назвали Анна и Диана. В зависимости от жизненных обстоятельств они были то Старшей и Младшей, то Первой и Второй, то женщинами с весьма экзотическими, произносимыми иностранцами на местный манер именами. Но друг для друга, прожив шесть десятилетий, сестры оставались все теми же Эн и Ди, которых пересчитал в ту мартовскую ночь старенький французский доктор.

Двойняшки встречаются не так уж редко. Они умиляют сходством, разместившись в широкой коляске, резвясь в тенистом сквере или сидя за одной школьной партой. Иногда дубликаты юных особей радуют взгляд на молодежном балу или спортивном сражении: девушки в одинаковых платьях, с одинаковыми яблочными щеками по сторонам счастливой маман, разгоряченные юнцы, играющие, словно в зеркалах на стороне разных команд.

Каждый, появившийся на свет в единичном экземпляре, неизбежно задастся вопросами: как же это все происходит? Каково живется им, имеющим перед собой свое материализовавшееся отражение? Как они растут, чему удивляются, радуются? Что случается с ними потом?

Мало кто может похвастаться, что видел постаревших двойняшек. И не потому, что близнецы погибают, взрослея. Пройденная жизнь накладывает отпечаток на копии, доказывая свою неоспоримую власть. Она берет верх над генетикой, предопределившей биологическую идентичность. Один из братьев, прожив полвека в браке, становится похож на собственную супругу, другой на любимую собаку, с которой не разлучался полтора последних десятилетия. Теперь, сообщив знакомым: "А ведь мы – близнецы!" они слышат в ответ: "Да не может быть!" и начитают тараторить в два голоса, доказывая этот столь не очевидный факт.

Не стоит избегать разговорчивых собеседников или принимать их странные откровения за старческое сумасбродство. Судьба человека, появившегося на свет с собственным материализованным отражением, полна странных событий и мрачных тайн. Печально известная история Железной маски – символ существования близнецов. Либо одному, либо другому из них приходится порой уходить в тень. Или же выбрать другой путь – разлуку.

Встретившись в брюссельском аэропорту Эн и Ди не сразу узнали друг друга – ведь они не виделись более полувека. Сестры жили в разных государствах, переписку не поддерживали, имели весьма смутные сведения о произошедших событиях. В начале января 1993 года Эн получила телеграмму: "Я овдовела. Приезжай. Диана". В тот же самый день, проживающая на другом конце Европы Ди распечатала срочное послание: "Приезжай. Я овдовела. Анна". То, что это случилось с ними одновременно, да и само зеркальное сходство телеграмм открыло вдруг несправедливую и невосполнимую потерю долгой разлуки. Несмотря на сознательное "хирургическое" разделение своих судеб, сестры все ещё являлись двумя половинками единого существа, связанными загадочными неразрывными узами общности, куда более сильными, чем биологическое родство.

Целый месяц каждая из них, имевшая детей, внуков, свой круг друзей, обязанностей, привычек, не решалась нанести визит сестре. Наконец, в силу вступила элементарная логика: Эн одиноко жила в собственном доме на набережной бельгийского курорта, в то время как Ди пребывала с сыном в испанской провинции, окруженная большим семейством. Естественно, Вторая приехала к Первой.

Рейс из Мадрида объявили с десятиминутным опозданием. В двери хлынула толпа прибывших с усталыми, озабоченными перелетом лицами.

Керин Лабмерт – медсестра Красного Креста, опекавшая Анну Хантер, подкатила инвалидное кресло к стеклянной стене, вдоль которой, снимая багаж с движущейся ленты, шли пассажиры. Мадам Хантер надела выходной твидовый костюм с мехом голубой норки, любимые серьги черного жемчуга, повязала на шею роскошный шелковый шарф, трепетавший при малейшем движении воздуха. Ее любимые духи с запахом лимона и свежескошеной травы летели за её спиной вместе с кончиками шафраново-земляничного шелка. Сквозь стекла очков не было видно глаз, но Керин почувствовала, как напряглась её подопечная, всматриваясь в толпу. Казалось, стоит окликнуть Анну – и она поднимется, легко переступив порожек давно онемевшими ногами.

– Эн, ты?! – неожиданно появилась рядом энергичная моложавая женщина. – Весь зал обегала... Привет...

Она смотрела на сидевшую в инвалидном кресле сестру с растеряным испугом и вдруг сжала виски наманикюренными пальцами. Ди плакала осторожно, мучительно, стараясь не размазать тщательно наложенную косметику. Сестры обнялись.

– Ты молодец, Ди, – сказала Эн, когда они сели в машину. – Правильно делаешь, что подкрашиваешь седину. И фигура гимназистки... А шляпка! – она исподлобья глянула на сестру и подмигнула. – "Леди золотая осень"?

– Да будет тебе! – отмахнулась Ди, подняв вуалетку. – Привела себя в форму перед визитом. Так всегда случается с деревенскими жительницами, отправляющимися в путешествие. Полдня сидела в парикмахерской, обновила гардероб. Наплохое пальто, верно? – она поправила большой круглый воротник бежевого длинного жакета с пушистым верблюжьим начесом.

– Прелестное! И ты чудо. Парикмахер здесь помог лишь самую малость. Неужели я могла бы выглядеть так же, если бы провела несколько часов в салоне? Шестьдесят пять – чудесный возраст! Ей Богу – чудесный. – Эн замолкла и виновато пожала плечами – ей не удалось заболтать сестру, с плохо скрытым ужасом глядевшую на инвалидку.

– Извини, я не знала, Эн... – покосилась Ди на сдвинутые в коленях неподвижные ноги сестры. – Вот уж ни к чему тебе это.

– А это? – вытянув шею, Эн пощупала дряблый подбородок. – Наверно – от лекарств. Я ведь глотала целую кучу. Да и по горам теперь не лажу, целую вечность не танцевала... Хотя... это не совсем правда. Не совсем правда, Ди.

– О чем ты?

– О ногах, о лекарствах, о танцах! О всей своей жизни. И о нас.

– Мы что-то перепутали, верно? – Ди настороженно заглянула в лицо сестре. – Где-то споткнулись и сделали неправильный шаг.

– Это можно было бы понять, если бы начать все заново. – Эн обняла её за плечи. – И знаешь, что бы мы сделали? – Она задумалась. – Мы поступили бы точно также.

Дома на набережной в Остэнде плотно прилегают друг к другу, словно держа оборону перед натиском морской стихии. Нижние этажи сплошь заняты ресторанами, кафе, маленькими магазинчиками, верхние – отелями, пансионатами, собственными аппартаментами состоятельных брюсельцев. Среди современных пяти – семиэтажных "стеклянных" опоясанных лоджиями, миниатюрных особняков послевоенного строительства, затесался один – из серого пористого камня с украшениями "канатной" резьбой в португальском стиле. Прямо над зелеными зонтами, находящегося чуть правее ресторана и огромным пластиковым рожком мороженного, венчавшего расположенное по левую руку кафе, нависает полукруглый массивный балкон, опирающийся на прочные, закрученные винтом колонны. Под ним – сияющие витрины антикварной лавки, два круглоголовых лавра в керамических вазах у входа. Мрачно взирают сквозь стекло африканские маски, поблескивает серебром чеканная столовая утварь, теснятся занятные шкатулочки, статуэтки, вазочки и всякие вещицы солидного возраста, но вовсе непонятного назначения. Положив бородатую морду на лапы, дремлет на ступеньке черный скочч-терьер.

– Шикарный вид! – осмотрелась с балкона Ди. – Сейчас, конечно, холодновато. Я заметила – все дамы в мехах. Хотя солидных парочек не много. Сумасшедший ветер и все время накрапывает дождь. А море такое серое, грозное – брр! Счастье, что здесь не бывает сильных приливов. Затопило бы тебя до самой крыши. Вот что значит – попасть на курорт не в сезон. Летом, думаю, ты чувствуешь себя – как на выставке.

– Как на трибуне московского Мавзолея в дни демонстраций и военных парадов. Только мне не рапортуют командующие и не бросают цветы расстроганные дети.

– Ты была там?!

– Уже в самом конце. Перед тем как рухнул Союз.

– Но этот балкон, надеюсь, выдержит? – Ди топнула ногой по керамическим плитам.

– Не беспокойся. Тут все надежно. Мою виллу называют "дом с колоннами". Хорошо хоть – не "дом на набережной". Ты ведь знаешь о московском "сталинском" общежитии, прозванном "братской могилой"?

– Слышала. Мой сын жуткий антикоммунист. Да и "актибуржуа" тоже. Этакий глобальный негилист. От собственной беспомощности, полагаю. – Ди вошла в гостиную. – Все бы здесь раскритиковал.

– Действительно, для одинокой старухи жилплощадь великовата. – Зажигая в комнатах свет, Эн объежала свои владения. Мраморные арки, колонны, камины, зеркала, застеленный коврами мозаичный паркет, множество ламп и затейшивых безделушек привлекли внимание Ди.

– Здесь у тебя как в музее. Мне нравится – роскошно и уютно.

– Дом принадлежал семейству мужа. Его дед, отец, да и сам он считали себя любителями старины – копили, копили барахло. А в первом этаже была антикварная лавка. Я сдала её мадам Донован. Мы дружим уже много лет. – Эн мимоходом сдула пыль с фарфоровой статуэтки, изображающей пастушку в кружевах, лентах и цветочных гирляндах. – Мейтсон. Семнадцатый век. Моя горничная к таким хрупким вещицам притрагиваться боится. Вот и сижу вся в пылище. Ведь коллекцию с третьего этажа пришлось перетащить сюда.

– А что наверху? Я заметила великолепную мансарду.

– Недавно сдала этаж молодой паре. Я то все равно по лестнице не заберусь. Люди симпатичные, во всем мне помогают. – Эн въехала в овальный холл и позвала сестру: – Иди-ка и взгляни, как тебе нравится вон та комната?

Отворив указанную сестрой дверь, Ди вошла, оглянулась и с размаху бухнулась на пышную кровать под нежноголубым пологом. – Милое гнездышко для молодоженов. – Она вздохнула. – Рудольф умер во сне, ему было шестьдесят девять. Неужели все кончилось, Эн?

– Что-то ещё осталось. И то, что осталось – целиком в нашей власти.

Ди послышалось в голосе сестры нечто странное и она поспешила переменить тему: – Надеюсь, ты не сидишь на диете?

– В этом доме кулинарные воздержания никому не грозят. К тому же ты должны продегустировать все местные деликатесы.

– Это меня не пугает. Мой сын соблюдает посты. К тому же он вегетарианец. Хорошо, если б никому не навязывал своих правил. А то так глазами и зыркает, если на столе мясное, кусок в горло не лезет... Не пойму отчего он такой толстый?

– От Баламута. – Улыбнулась Эн. – Так зовут шкодливого бесенка из повести Керолла. Этот юный чертяка низшего ранга занят переманиванием верующих в ведомство Сатаны. Его наставник – старый и опытный дьявол объясняет: нам не страшны те, кто прошибает лоб в молитвах, замаливая грехи некого абстрактного человечества, кто сокрушается о людском несовершенстве. Такие "верующие" – лучшие помощники в сатанинских делах, поскольку слишком заняты собственным любованием на фоне общих глобальных идей, но и пальцем не пошевелит, чтобы помочь тому, кто стоит рядом.

– Это как раз про Сальватора! Порой мне кажется, что он никого не любит. И с верой у него на самом деле – фигово. – Зажав рот ладонью, Ди виновато посмотрела на сестру. – Не вообрази, что я уж такая безбожница. К Рождеству преподнесла нашей церкви праздничное убранство, вывязанное собственными руками. А отцу Бертрано – облачение. Представляешь – белые кружева тончайшей работы. Трудилась целый год – и все так вдохновенно, возвышенно!

– Ты никогда не была лентяйкой, Ди. Я помню даже кукольные платьица, которые ты шила из лоскутов. Они были лучше, чем игрушечные наряды в самых дорогих витринах.

– "Ленивых шедевров не бывает", сказал Сальватор Дали. – Ди виновато пожала плечами: – Не обращай внимания, я все время будут ругать сына и цитировать гениального усатого живописца. Самое ужасное состоит в том, что у них одно имя.

– Постараюсь не путать. И вообще... Кажется, мы составим забавную пару. Ты – с парадоксами эксцентричного Дали, я – со своими потрепанными "баранами". Эх... У меня здесь, – Эн покрутила пальцем у виска, – целая библиотека самых развесистых, самых махровых банальностей.

Вечером, в ранних промозглых сумерках, сестры сидели на балконе. Кое-где уже пылали ярким неоном разноцветные вывески. За металлическим парапетом набережной сварливо вздыхало свинцовое, сливающееся с горизонтом, море.

– Хорошо, что я купила это пальто. Вообрази – его уценили чуть ли не вдвое из-за оторванной пуговицы! Я заменила все на костяные – получилось намного эффектней. Не подумай, я не стеснена в средствах и вовсе не скряга. Терпеть не могу бессмысленного расточительства. Это не шик – это глупость. – Ди с удовольствием закуталась в мягкую ткань и отчетливо выговорила: Чистейшая шерсть. Фантастика, оказывается, я не забыла русский. Только, наверное, кошмарный акцент.

– Есть немного. Скоро пройдет. Если уж ты помнишь слово "скряга" и так ловко разбираешься с "ч" и "ш" – прогноз самый оптимистический. – Эн, сидящая в своем кресле у баллюстрады, глубоко вдохнула воздух. Чувствуешь: вареные креветки из "Ламса" и ещё этот противный душок. Третий день не убирают берег после шторма, водоросли здорово подгнили.

– О нет, милая! Здесь виноваты не водоросли. – Ди принюхалась. Поверь – я знаток. У меня в усадьбе три кошки и свора собак.

– Угадала! – обрадовалась Эн. – Я забыла сказать – у Зайды Донован живет скочик Фанфан. Здесь все его знают. Целый день сидит у порога её лавки, словно игрушка – черный лохматый столбик с острыми ушками. Косматые смоляные брови, а из-под них зыркают – умные, слишком умные для такого безобразника глаза... Эх, чем только она его не прыскала, чем не посыпала!

– Пса?!

– Кашпо с лавром. Фанфан упорно задирает на него лапку. Вероятно, что-то имеет в виду, какой-то определенный смысл и пытается таким образом объясниться.

– Хулиган – вот и все. Надо посоветовать мадам Донован дезодорант "Контро". Говорят, он помогает даже на корриде. Я могу прислать целую упаковку. – Ди на секунду задумалась: – Вот только не соображу, кто должен им пользоваться – торреро или бык? Ах, да черт с ним, с этим дезодорантом... – Она замолкла и отвернулась.

– Ди... Эй, Ди... – Эн взяла руку сестры с тоненьким обручальным кольцом, одетым по-вдовьи. – Ты ведь хочешь меня о чем-то спросить?

Ди подняла на неё широко распахнутые голубые глаза. – О жизни, Эн. О целой жизни.

– Это потом... У тебя чудесная кожа и все такие же глаза, – улыбнулась Эн. – Круглые, синие, наивные. Как у отца.

– Тени и бархатная тушь. – Ди закрыла лицо руками. – Эн... всхлипнула она, – я должна была признаться сразу... Это нечестно, совсем нечестно... Она утерла нос ароматным платочком и решительно вздернула подбородок: Осенью я сделала подтяжку в хорошей клинике. Обновила лицо, шею... Я была жутко обрюзгшая, помятая и так... так хотелось ухватить за хвост ускользающую молодость. Прости...

– Молодец! – кивнула Эн. – Теперь я знаю, как могла ты выглядеть, если бы влюбилась в кюре.

– Откуда ты знаешь про отца Бертрана?!

– Я ж понимаю, Ди, – вывязать праздничное облачение способна только монашка. Но монашки не делают косметических операций. Следовательно, труженницу озаряло иное вдохновение. Логично?

– Ты угадала... Это очень плохо?

– Глупышка. Любовь не бывает плохой – обидной, оскорбительной, глупой. От кого бы и к кому бы ни была направлена. Любишь ли ты Папу Римского, своего кота, Френка Синатра, это не столь уж важно. О, смотри, смотри! Седой старик с болонкой. Болонка Эмми водит сюда хозяина, чтобы пококетничать с Джони. Тоже ведь теплые чувства.

– Но и самому сеньору, похоже, нравится хозяка песика мадам Донован.

– Быстро схватываешь. – Эн ласково посмотрела на Ди. – Я уж и забыла, что такое иметь сестру-близнеца. У нас покраснели носы. Пора заварить смородинного чаю. Мы ведь хотим хорошенько выспаться, чтобы завтра от души поболтать.

– Да, мы очень хотим выспаться, – эхом откликнулась Ди. – Но было бы неплохо добавить к чаю капельку ликера.

– А ещё орешки! Поехали, покажу, где хранятся мои запасы. Иногда нападает такое обжорство! Я словно белка – все время грызу что-нибудь. Развернув кресло, Эн направилась в комнату.

– Точно как я! Особенно идут кешью и финики. – Подхватила Ди.

– Или кусочек солями. – Эн притормозила, развернулась, в упор глядя на сестру. – Господи, мы и вправду похожи.

– Мы сделаны под копирку, дорогая моя. Это только в самый первый момент... В первый момент мне показалось, – Ди смутилась.

– Ты подумала, что я сильно изменилась. Ты не узнала меня и разозлилась, решив, что я предала себя... Нас – нас обеих... Ведь мы клялись остаться молодыми, прекрасными, счастливыми.

– Не забыла... – Ди снова присела на краешек плетеного кресла. Резкий ветер трепал лозы плюща, крутил цветные бумажные пропеллеры на лотке с игрушками. – Мы были совсем девчонками.

– Да! И считали себя особенными! Ты смеешься над этим, Ди? Ты полагаешь, что именно наша схожесть, наше осознание двойного могущества и тайного предназначения стало причиной многих бед?

– Бог мой, все не так, Анна! Мы были единым целым и разрушили связь. Поначалу это так непривычно. Да и потом мне частенько приходилось думать о том, как страшно стоять одному в центре Вселенной. Ведь каждый человек центр и от него ведется отсчет. Понимаешь? Моя боль, мои желания, страхи, привязанности... Мои и только мои...

– Понимаю. Каждый из нас, живущих – избранный. Это совсем не смешно. Скорее – прекрасно.

– Это страшно, Эн... – По лицу Ди пробегали пестрые блики от мигающей внизу неоновой рекламы. – Иногда это очень страшно. И не можешь понять, отчего так несчастен – либо ты сам плох – зол, завистлив, мелочен, глуп либо мир вовсе не таков, как должен быть – лжив, жесток, несправедлив. Не тот, кого можно любить чистым сердцем, сострадая и умиляясь.

– Конфликт мечты и реальности – самая банальная из неувядающих банальностей. Рецептов преодолеть его – множество. У каждого свой . Существовать в ладу с миром, то есть получать от своего, какого бы там ни было бытия радость – большая проблема. Я выбрала самый простой путь. Ведь ты уже давно хочешь спросить меня об этом? – Эн осторожно сняла и протянула сестре смешные круглые очки со стеклами цвета малинового сиропа.

– Посмотри вокруг, что ты видишь, Ди?

– Солнце... – Ди заправила за уши гибкие дужки. – Я вижу теплый летний вечер, Эн.

2.

Прошло пять лет. Ди так и не уехала. Сестры жили вместе, проводя большую часть времени в комнате с балконом. Зимой они сидели у окна, а как только начинало пригревать солнце, – выбирались на "волю" – так Эн называла балкон. Она сидела в своем кресле, укутанная пледом с театральным биноклем в руке. Ди всегда была рядом, приспособив для работы передвижной столик. На нем висели два вышитых гладью мешка с клубками ниток, кусочками кружева, лоскутов, пенал с ножницами, крючками, иголками. В салон Зайды Донован специально приезжали покупатели, чтобы приобрести вещицу "от Дианы Кордес ученицы Сальваторе Дали", как представляла её Зайда. Ди ходила в магазины, готовила обеды, вела хозяйство, вывозила сестру на прогулки по окрестностям. Они без конца болтали, никогда не скучая друг с другом.

Частенько, особенно в сумрачные зимние дни, Эн зажигала все лампы, люстры, бра и, вооружась мягкой тряпочкой, объезжала свои владения. Каждую вещь она подолгу держала в руках, обтирая пыль, проверяя, не нуждается ли она в реставрации. Затем подклеивала, подкрашивала, подрисовывала. И рассказывала, наделяя каждый предмет особой жизнью.

– "Люди и вещи" – ещё одна история любви и ненависти в моей энциклопедии банальностей. Здесь можно копать без конца – взаимоотношения трагикомические. – Эн погладила виноградную гроздь из туманно-зеленого оникса, украшавшую бронзовую лозу настольной лампы. – Хочешь знать откуда эта штуковина?

– Меня больше интересуют люди. По случаю погожего воскресенья на набережной настоящее шествие. – Ди выкатила кресло сестры на балкон. – Тут такие персонажи – просто "человеческая комендия".

Эн подняла бинокль. Жизнь, идущая внизу, казалась ей неиссякаемой сокровищницей, дарящей бесконечные впечатления. Разве не любопытно наблюдать за Джони, совершающим воровские перебежки в соседний переулок, где ждала его, поскуливая за тюлевой занавеской, Эмми? А море, меняющее настроение подобно живому существу, а людская толпа на набережной неиссякающая "река жизни"?

– Со стороны мы представляем идиллическую картину, – поглядывая вниз, Ди быстро мелькала крючком. – Такое тихое, такое счастливое умопомешательство. Достойный хэппи-энд нашей запутанной драмы.

– Кто бы поверил, что пятьдесят лет назад мы, не обмолвившись ни словом, решили расстаться, навсегда разделив наши пути. Потом, ничего не выясняя, встретились. – Эн не смотрела на сестру.

– А встретившись, уже пять лет обходим, вернее, обтекаем острые углы, делая вид, что так было всегда – этот балкон, кружева, море...

– На такое способны лишь законченные шизофреники. Тебе не кажется, что пора перетряхнуть старый хлам и освободиться от лишнего груза?

– Отлично! Сейчас все и выясним. Только вначале заглянем в холодильник. Там остались чудесные паштеты! Я же знаю, что ты думаешь о них, когда говоришь о необходимости разобраться в прошлом непосредственно перед обедом.

– С голодной женщиной надлежит использовать самое совершенное средство общения – молчание. – Так говорил мой Родриго. – Вернее, стал говорить с возрастом. В молодые годы у него это звучало несколько иначе: с голодной женщиной лучше обходиться без слов.

Сестры с преувеличенным энтузиазмом занялись обедом. О выяснении отношений после десерта в виде вишневого мороженного, съеденного на балконе, ни одна из них не вспомнила. Так было уже много-много раз.

– Ди, ну-ка, взгляни вон туда. – Эн указала против солнца оттопыренным мизинцем – в её руке блестел перламутром маленький театральный бинокль. Ди подняла голову, осторожно придерживая тянущуюся из правого мешка белую нить.

– Ну... – Она продолжила работать крючком.

– Заметила пару?

– На роликах? Бьюсь об заклад, что один из них – парень. Вот тот серьгой и локонами до пояса. У них почему-то в этом возрасте фантастически густые патлы. Помнишь дурочка Макки в пансионате? Он любил, когда ты заплетала ему косичку.

– Помню, помню. Но посмотри скорей сюда! Вот те, что подошли к столику под зеленым зонтом...

Ди взяла бинокль, пригляделась.

– Симпатяги. Думаю, барышне далеко за пятьдесят. Но приоделась она с большим старанием. Не может забыть о восемнадцати.

– Да, Агнес тщательно обдумала свой туалет. У неё сегодня очень ответственный день.

– Не скажу, чтобы кавалер блистал красотой и молодостью. Хотя когда-то он, наверное, был весьма неплох.

Ди проследила, как двое, нерешительно потоптавшись возле столика в тени, подсели к другому, стоящему у самого края пешеходного маршрута в малиновых лучах заходящего солнца.Теперь июньский день клонился к вечеру. Море, отражавшее безоблачное небо, выглядело почти по-южному. Если бы не резкий ветер, заворачивающий снежно-белые барашки и не гряда тяжелых серых туч, угрожающе поднимавшаяся с горизонта. Но воскресенье, вопреки прогнозам, обошлось без дождя. Солнце не торопилось спрятаться за облаками, расцвечивая их пожарным пламенем.

В обе стороны по набережной двигалась толпа, похожая на демонстрацию. Дородные мамаши с выводком разновеликих детишек в пестрых шортах глазели по сторонам, рассеянно облизывая рожки мороженого; двигались стайки туристов с ремешками фото – и видеокамер на усталых от постоянного вращения шеях, студенты в растянутых майках и толсто-подошвенных бутсах, плотно обнявшиеся пары неопределенной половой принадлежности в стиле унисекс – черные очки, бермуды, загорелые коленки, крепкие плечи и короткие стрижки.

Особой элегантностью отличались пожилые супруги, как правило, державшиеся за руки. Дамы с растрепанными ветром седыми кудельками, предпочитали светлые костюмы, тонкие колготки и аккуратные туфельки – вещи "вневременной элегантности" из старого шкафа. Их кавалеры в отутюженных брюках и сорочках с нацепленной на запястье петлей кожанного бумажника, отличались ухоженностью ритуального выхода в свет.

Примеченные Эн двое, супругами не были. Джентльмен слишком внимательно смотрел на свою даму и та почти пританцовывала на месте от волнения, им явно не было никакого дело до окружающего – главным героям разворачивавшегося в этот мирный вечер ответственного спектакля..

Ди верно отметила – женщина изо всех сил стремилась выглядеть молодой и эффектной. Действительно, если не заглядывать в лицо, а шагать позади стройной, прекрасно двигающейся блондинки, больше, чем на тридцать она бы не потянула. Черные брючки в облибку едва доходили до тонких щиколоток, под белой кружевной майкой, возможно, не было белья. Спортивная поджарость и крепкий, коричневый загар позволяли без опаски носить такие вещи, а детали туалета свидетельствовали о привычке к эффектной экстравагантности. Ни на ком больше, сколько ни смотри, не было таких туфель. Высоченный каблук и толстая "платформа", отлитые из прозрачного, слегка люминисцентного пластика, переливались изумрудом. На бедре женщины висела сумочка в виде барабанчика, из того же хрустально-зеленого материала. Ее откинутые назад плечи гордо несли маленькую головку с коротко подстриженными соломенными волосами. А на темени, чуть набекрень, сидела огромная белая роза с черными атласными листьями – то ли мини-шляпка, то ли – макси-заколка.

– По-моему, она оделась удачно, – подвела итог критическому осмотру Эн. – Не перестаю удивляться непреодолимой пропасти между витриной модного салона и улицей. Недоумеваю, куда деваются те экстравагантные фирменные шмотки, которые так заманчиво демонстрируют манекены? Даже в нищие послевоенные годы воскресный променад выглядел не хуже подиума Шанель или Диора. А теперь? Посмотреть не на что. Публика, в массе своей выглядит более чем ординарно. Все так хотят быть похожими друг на друга! Это скучно, хотя и благопристойно. Благопристойность, ординарность, приличия – знамена для победившей взрослости. Лишь молодость и старость – позволяют себе нелепые, но такие веселящие выходки!