Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Микола Бажан

 
Меж черных стен, в дымящихся просветах,
Над сумрачным дыханьем пепелищ,
Во мгле полуразрушенных жилищ,
Между садовых скорчившихся веток,
Меж скрученных столбов и проводов,
Оборванных, переплетенных нитей,
Меж выбившихся рельс и перекрытий,
Где пятна нефти запеклись, как кровь,
В круженье искр, во вспышках батарей,
В стальных раскатах и ударах боя
Они лежали много долгих дней,
Пути назад отрезав за собою.
 
 
Вползли в подвалы, врылись в грунт канав,
Вжились в пробитые снарядами квартиры,
И голубые падали мундиры,
От пуль их метких падали стремглав;
Щит миномета на обломки клали
Для точности, для верности стрельбы
И мину осторожно опускали
В смертельный зев приподнятой трубы;
И грозный хобот пушки длинношеей,
Упрятанной в разбомбленный подвал,
Броню у танка тут же разрывал,
Уставясь на врага, как из траншеи,
И лица стали тверже и худей,
И взоры стали глубже и прекрасней,
Спокойнее и смерти неподвластней,
В тяжелом закаленные труде.
 
 
Ночь прогрохочет. День осатанело
Сверкнет и сникнет, быстрый, как разрыв.
Слабеет тело, угасает тело,
Но дух взмывает, плоть воспламенив
Иссохли губы. Глотки – жестче жести,
С натугой дышат спекшиеся рты,
Но жар расплаты, жажда жаркой мести
Сильнее самой тяжкой маеты.
Они всё знали, жизнь и смерть измеря,
И к новому тянулись бытию.
И раненый хрипел: «Умру? Не верю!
Я выживу. Я выстою. Убью».
Последний хлеб. Кусок последний мяса.
Приползши на командный пункт в ночи,
Допытывались: «Есть боеприпасы?»
И ни один не молвил: «Есть харчи?»
 
 
Так ночи шли, и дни текли за днями,
И крыс фашистских серые стада
Стальными истреблялись западнями
Людей, не отступавших никогда.
Здесь удержаться! Нет дорог назад!
Не сна, не хлеба – мин, гранат, патронов
Бойцам твоих священных бастионов,
Твоих развалин грозных, Сталинград!
Они держались. Воздух пах, как порох,
И воля заострилась словно штык.
Там, на далеких на степных просторах,
Был гром и гул. Он не смолкал, не тих.
 
 
Он встал над смертью, воин Сталинграда,
Поднявшись из развалин и щелей,
Из хаоса, и сумрака, и смрада,
Из-за откосов, рытвин, штабелей,
Из чердаков, наполнившихся дымом,
Из-за балконов, лестниц и колонн,
Встал яростным и непреоборимым,
Как мести дух, худой и черный, он.
И, пересекши заводской поселок,
Сквозь выжженные, срытые дворы
Он вышел в степь и взвился на бугры
Единым махом, как взметенный сполох.
 
 
На фоне багровеющих высот,
По оплетенным проволокой склонам,
По берегам, пальбою опаленным,
Шли с севера порядки наших рот.
Он кинулся навстречу им. Полки
Шли по фашистским трупам. Эхо клича,
Отпрянувши от берегов реки,
Раскатывалось, радость увелича.
И бой затих. И вот они сошлись,
Дивизии от севера и юга,—
Ряды суровых, утомленных лиц,—
Приветствуя величие друг друга.
 
 
Кричали все. Тяжелыми руками
Обхватывались накрест и рывком,
Подбадривали добрыми словами,
Делясь теплом, бинтом и табачком.
Там бой пылал. Из погребов, на крыши
Поднявшись, обхватив стволы дерев,
Они глядели: зарево всё выше,
Всё ярче блеск, всё гулче пушек рев.
 
 
По Волге плыли взорванные льдины.
Сугробы рдели от разрывов мин.
Метелица отхлестывала спины,
Туман и дым слились в раствор один.
И вот однажды, в хмурых спозаранках,
Когда бойцы в сердитой тишине
Ползли под днище взорванного танка,—
Снаряд прорезал воздух в вышине.
И все они услышали, как рядом,
Во вражеский насупившийся дзот,
Ударило промчавшимся снарядом,
Поднявши тел и дул круговорот.
 
 
И, завизжав, посыпал враг из норок
И, заметавшись, в ужасе присел:
То был советский дух, советский порох,
Красноармейский правильный прицел.
Как голос приближавшейся подмоги,
Могучий рокот братских батарей
Приветствовал измученных в тревоге,
Измотанных бессонницей людей.
 
 
И встали те сквозь зарево пожара,
И кинулись атакою в штыки,—
Не снесши двухстороннего удара,
Отхлынули фашистские полки.
Всё выдержали их сердца простые,
Чего видать не привелось векам,—
Смолою слезы, черные, густые,
Ползли по их невыбритым щекам.
Солдатских слез ты не увидишь часто,
Но, если навернется та слеза,
У смерти отвоеванное счастье
Ее лишь сможет вызвать на глаза.
 
 
И стало вдруг так тихо – до отказу,
Казалось, слышен птиц далекий лёт.
И сам полковник выступил вперед,
Нахмурившись и улыбаясь сразу.
Хотел сказать какие-то слова,
Но разве в миг такой подыщешь слово?
Обнял ближайших – первого, второго —
И лица их худые целовал.
 
 
Они встали перед ним стройны,
Как непреоборимая преграда,
Как огненные стены Сталинграда,—
Несломленные витязи войны!
 

1943

Н. Асеева

 
Земля дымилась. Начиналось лето.
Был день грозы. Шел год сорок второй.
Уж над Донцом рвались снаряды где-то.
Из дальних сел был слышен крик и вой.
Там бушевал пожар, грабеж, расправа.
Там зверь гулял – фашистский пьяный сброд.
Там гитлеровской сволочи орава
С похмелья снаряжалася в поход.
 
 
На карте штаба стрелки и кривые
Указывали к Волге и Куре,
И лютый Гитлер даты бредовые
Записывал в своем календаре:
«Десятого мы будем в Арзамасе,
А двадцать пятого – уж мы в Баку…»
В каком те числа стройном шли согласье,
Горя у сумасшедшего в мозгу…
И собирал он тяжкую громаду
Пехотных масс и танковых колонн,
Чтоб ринуться и, вырвавшись за Дон,
В обход Москвы пойти из Сталинграда.
 
 
Был день грозы. Когда стемнела даль,
Ракета в небо трепеща взметнулась.
И заревела битва. Сталь на сталь
Пошла, гремя, ударила, столкнулась.
На каждый взвод наш немцы шли стеной
И трупами ложились при окопе…
Тогда гнал новых Гитлер на убой
Головорезов, набранных в Европе.
Мы отступали… Дымно за рекой
Стояло зарево над Украиной.
«Ты жди нас!.. Мы вернемся, край родной!»
В груди бойца звучала клятва сына…
Но глянуть было горько, тяжело
На белые громады Сталинграда,
На волжских плесов ясное стекло,
Разбитое падением снаряда.
Боец, напившись волжскою водой,
Почувствовал – вода терзает душу:
Умри – а не уйди! Умри – а стой!
«Я выстою! Я должен! Я не струшу!»
Он насмерть стал – на грозную черту.
Путей назад не ведал он отныне.
Он в землю вгрызся – в прахе и в поту —
На смертный бой за волжскую твердыню.
 
 
Как сказочные витязи войны,
В огне, в дыму, в железной буре дикой
Стоят богатыри Руси Великой
И Украины дорогой сыны.
Казах, грузин, татарин – с ними рядом
Узбек, таджик, башкир и белорус,—
Стеной они стоят под Сталинградом,
Стена стальная – дружба и союз!
Шухматов, Субка, Тургунов, Болото,
Мосияшвили, Павлов и Скляров,—
Сияй для всех племен и языков
Величие простых сынов народа!
Их тысячи и тысячи. Они
Без страха и смятенья шли сквозь пламя
В тягчайшие у Сталинграда дни,
Гордились мы своими земляками.
С неисчислимым полчищем врагов
Они сражались, юны и могучи.
Над Волгою – за киевские кручи,
На сталинградских улицах – за Львов.
Они в огне неслыханных боев,
Сыны всего Союза-исполина,
Боролись и за нашу Украину,
За волю, счастье, жизнь и честь ее.
 
 
Так в стойкости победа вырастала,
Так в обороне натиск родился,
И воин в подвиг воплотить клялся,
Что партия исполнить наказала.
Наказ разил, учил и призывал,
И вдохновлял сердца, и силой полнил.
Боец стоять поклялся – и исполнил.
Боец пошел – и нечисть растоптал.
 
 
Над городом свободным, над домами
Разрушенными грохот битв затих.
И красное заполыхало знамя
Над миром, на пожарищах святых.
Солдаты, черный пот с лица стирая,
На запад уж глядели. Там, вдали,
Вставал Донбасс и без конца, без края
Поля родимой, ждущей их земли.
Их призывал простор днепровский синий,
Играло море серебром волны.
Сиял им Киев – древняя святыня
Для всех народов, всех людей страны.
Им чудились Днестра живые воды,
Заоблачный в Карпатах перевал…
Над Сталинградом гордо засиял
Для Украины светлый день свободы!
 

1942

Перевод В. Державина

 
Сквозь рев огня, сквозь свист и скрежет стали,
Сквозь взрывы битв, сквозь грохоты боев,
Сквозь дрожь земли, сквозь дым и пламя далей
Мы слышим зов – то Украины зов;
То над могилой дочери любимой,
Повешенной фашистским палачом,
Ее отец, печалью одержимый,
Взывая к мести, говорит: «Мы ждем!»
То страждущая мать, воздевши руки,
Благословляет храбрых сыновей,
Чтоб отплатили палачам за муки
И слезы украинских матерей;
То слышен голос девушки унылой —
Печальной жертвы вражеской тюрьмы:
«Приди, хороший мой, терпеть нет силы,
Спаси, освободи – в неволе мы!»
То весть к отцу от сына полетела,
То внуку дед, скорбя, известье шлет:
«Фашистский пес терзает наше тело,
Фашистский ворон нам глаза клюет»;
То кличут наших городов руины,
То пепел наших сел заговорил,
То к нам взывают мертвые равнины
И тысячи поруганных могил:
Доколе будет омрачен наш Киев
И Днепр, горящий ярче серебра,
Проклятой тенью двух скрещенных змиев —
Презренным знаком вражьего тавра?
Нет, не владеть фашистам нашим Львовом,
Не будет их карательный отряд
Шнырять и рыскать по густым дубровам,
По перелескам и лугам Карпат!
Гуцульская трембита не устанет
Трубить, зовя на подвиг, на борьбу,
Чтоб все родные братья, все славяне
Призывную услышали трубу.
 
 
Недолго ждать! Мы слышим эти зовы,
Они к великой мести нас зовут,
И мы идем – воинственны, суровы,—
Наш праздник настает! Нам править суд!
Идем на зов. И матерей встречаем,
Зовущих на борьбу своих детей.
Мы через труп врага переступаем.
Фашистский труп – не лучший ли трофей!
 
 
Заря зажглась, и сумрак не у власти.
Как солнце, встала доблестная рать,
И в степь выходят сеятели счастья
Свои святые зерна разбросать.
Чтоб Украина светом озарилась,
Чтоб до краев был полон наш сусек,
Чтоб солнце благостное отразилось
На вольных водах украинских рек,
Чтоб братьев всех – участников похода,
Как прежде, Киев в дни торжеств встречал
И триумфальной музыкой звучал
Свободный гимн свободного народа!
 

1943

Перевод Н. Ушакова

 
Он первый пробежал холмом крутым,
В вишневых черных зарослях залег,
Молчал и слушал. Смертью пахнул дым,
Дурманил травяным настоем лог.
Еще разрывы мин взрывали склон
И танк немецкий лязгал за мостом,
Но близкую победу видел он
В своем тяжелом подвиге простом.
Земля отцов и дедов, их могил,
Земля его потомков и детей,—
Он полз по ней и, прижимаясь, рыл
Ее под громом вражьих батарей.
И вот дополз не раненый, живой,
Боец упорный, смелый, и на миг
К земле, в весенний прелый перегной.
Всем телом яростным своим приник.
 
 
А где-то рядом стукнул пулемет.
Хлестнул свинцом и замолчал в кустах.
Боец привстал, подался вдруг вперед,
Взмахнул рукою. Смертоносный взмах.
Удар. Огонь. Осколков злобный свист,
И прокатилась гулкая волна.
На кучу дымных желтых гильз фашист
Упал мешком зеленого сукна
И, на убитого не поглядев,
Взведя винтовку меткую свою,
Боец понес на запад правый гнев,
Чтоб покарать и отомстить в бою.
 
 
В развалинах, в пожарищах, в дыму
Встает село родное перед ним,—
Но как скорее передать ему
Весть радостную пустырям глухим,
Чтоб вышли все из ям и погребов,
Чтоб дети из потемок поднялись,
Взглянули бы на первоцвет лугов,
На голубую солнечную высь,
Чтоб люди знали, что вернулись к ним
Весна и радость, дружба и тепло,
Что с Первым мая, с солнцем золотым
Пришел их воин в черное село?
 
 
То праздник Мая в музыке войны,
В симфонии победной канонад
Вошел в село. Труби, трубач весны,
Советский, метко пущенный снаряд!
Стальные вихри. Орудийный гром.
Бьют наши автоматы впереди.
Взвивайся, знамя, и гори огнем,
С победами на запад нас веди!
 
 
Боец на площади пустой встает,
Снимает вещевой мешок с плеча,
Торжественно оттуда достает
Припрятанный платок из кумача.
Увидев красный флаг издалека,
На площадь собирается народ,—
Как майский мак, на острие штыка
Сверкает знамя красное! Вперед!
 

1943

Перевод М. Зенкевича

 
Взревут свирепо маленькие птицы
И ринутся грозе наперерез
В пороховые тучи и в зарницы,
В кривые трассы огненных завес.
 
 
Холодный ветер яростно протрубит.
Качнется поле. Сдвинется река.
Веретено стального «ястребка»
Сквозь облака отдушину прорубит.
 
 
И синева заплещет под винтом,
Вся в пламени грохочущего боя.
И выплывет нежданно под тобой
Крыло врага, клейменное крестом.
 
 
Тогда сломай привычный ход полета.
И бой узлом виражным завяжи.
И на гашетку пальцы положи.
И бей очередями с разворота.
 
 
Сбей высоту и падай, как обвал,
И, замаскировавшись облаками,
Вновь поверни горячими руками
Упругий, неподатливый штурвал.
 
 
И выровняй, оглохнувши от грома,
Свою машину в облачной тени.
И, скорчившись в кабине, дотяни,
Дожми до своего аэродрома.
 
 
Откинь рывком прозрачное забрало.
Окинь друзей тревожные ряды.
Скажи сестре: «Хорошая, воды!»
И улыбнись блаженно и устало.
 
 
И к тишине прислушайся. Идут
По циферблату маленькие стрелки.
Тик-так, тик-так – как отзвук перестрелки.
Не минуло и двадцати минут.
 

1943

Перевод А. Межирова

 
Здесь каждая стена – свидетель славы,
Здесь каждый дом – родной, любимый, свой.
Кровавых лап немецких след кровавый
Со стен своих святых навеки смой!
 
 
Везде еще чернеют вражьи трупы,
И где-то рядом длится жаркий бой.
Но праздника серебряные трубы
Уже гремят победно над тобой.
 
 
Священны вы, победных труб раскаты.
Ваш вещий голос юношески нов.
Вас слышат Минск, и Киев, и Карпаты,
И Черноморье, и высокий Львов…
 
 
Тебе открылся свет освобожденья,
Хотя еще гремит орудий гром.
Ты был борцом, не знавшим примиренья,
Был пленником, но вовсе не рабом…
 
 
Ты ведал горе и не знал покоя,
Ты был всегда на истинном пути
И ждал прихода воинов-героев,
Ты знал: они не могут не прийти.
 
 
Они прошли по огненному полю,
А воля их сильна – прочней, чем сталь.
И с харьковского неба солнце воли
Всей Украине озаряет даль.
 
 
Ты поднял ныне красные знамена,
Их правда проверялась на крови.
Своих сынов ты знаешь поименно —
На новый подвиг их благослови.
 
 
Мужай в борьбе, и в гордости, и в чести.
Мы шли к тебе, родимый. Мы пришли.
Сияй звездой в немеркнущем созвездье
Свободных городов родной земли.
 

1943

Перевод Л. Озерова

 
Еще снаряды рвутся за холмами
И, вскрикнув, навзничь падают дома,
Еще смердит в обуглившейся яме
Горячая, удушливая тьма.
 
 
Дымится камень, кровью обагренный.
Куски железа скручены в узлы.
Но город вольный и непокоренный
Уже встает из пепла и золы.
 
 
Проносят через взорванную площадь
Сооруженный наскоро плакат.
И он в руках наряженных девчат
Живым и теплым пламенем полощет.
 
 
На неостывшей танковой броне
Лежат цветы, взращенные в печали,
Которыми танкистов на войне
Спасенные встречали и венчали.
 
 
Труба играет впереди полков
Железный марш великого похода,
С ним в Харьков для народа и веков
Навеки возвращается свобода.
 
 
Марш кличет в бой: полки идут на бой,
В незыблемом строю на подвиг бранный.
И харьковских дивизий ветераны
Несут на запад стяг бессмертный свой.
 

1943

Перевод А. Межирова

 
Он вел полки под Белгородом в бой,
С ним были у Чернигова солдаты,
Обученные в школе боевой.
И по его приказам встали в строй
Победные, прославленные даты.
 
 
Он вел полки у Киевских высот,
В боях за гордый город златоглавый,
В борьбе за исстрадавшийся народ,
Как большевик, как воин-патриот,
Солдат свободы, доблести и славы.
 
 
Он вел полки в сраженья за Днепром,
В лесах Волыни, на Карпатских склонах,
Солдатский путь, отважному, знаком:
Житомир, Луцк и Корсуньский разгром.
И снова пламя славы на знаменах.
 
 
Горынь и Смотрич. Обожженный Львов.
Холодный блеск штыков у горизонта.
И в боевых порядках, меж полков,
Неколебим, спокоен и суров
Испытанный военачальник фронта.
 
 
В глаза победе властно он взглянул
И сердцем ощутил ее начало.
И, как воитель, победив, уснул.
И, становясь в почетный караул,
Его бессмертьем Родина венчала.
 

1943

Перевод А. Межирова

 
Струи тумана – дымчатые стяги —
Проплыли, низко зыблясь, вдоль земли,
И видны стали кручи и овраги
За тихой мглой днепровской – там, вдали.
 
 
Седые склоны в ризах древней славы,
Былинами воспетые холмы
Безмолвно ждали, скорбно величавы,
И перед ними преклонились мы.
 
 
Над пепелищами Левобережья,
Над кровью нив сквозь черный дым войны
Узрели мы, чуть свет блеснул, забрезжа,
Дома, холмы, святыни старины.
 
 
Как дети, молча, в горести сердечной
Мы всматривались в материнский лик,
Когда твой образ, город вековечный,
Бессмертно юный, вновь для нас возник.
 
 
Обитель предков! Ты, благословляя,
Взывала к нам, сияя за Днепром,
Невзгоды темной пленница святая,
Кровавым осененная венцом.
 
 
Клуб ржавый гари, тяжкий и косматый,
Зловеще виснет над челом твоим:
Там пламя свищет, рыщет враг проклятый,
Палач хохочет и рокочет дым.
 
 
Я знаю: счастье к нам опять вернется.
Дерзай, мужайся, радуйся, светлей!
Но никогда на сердце не сотрется
Рубец угрюмый этих дел и дней.
 
 
Как гордый шрам на теле ветерана,
Носи в себе до смерти тот рубец.
Как сторож сердца, пусть живая рана
Нам говорит: ты воин, ты боец.
 
 
Сильны любовью, яростью могучи,
Стояли мы в раздумье и тоске.
Как турье стадо, киевские кручи
На водопой сползали вниз к реке.
 
 
В рассветной мгле, как меч, сверкал сурово
Поток Днепра. И меч багряным стал.
И меч взлетел. Ударил залп. И снова…
Червонный облак в небе возрастал.
 

Перевод М. Лозинского

 
Верю, знаю – ввек такой тяжелой
Сердце не взволнуется тоской,
Как в тот день на улицах Подола,
В день, когда вошел я в город мой.
 
 
Стелет осень дымы золотые
Над пустынным киевским холмом,
И кричат развалины немые —
И любовь, и горе в крике том.
 
 
Протянув раздробленные руки
И сквозя проломами голов,
Высятся над смрадной пылью, в муке,
Призраки загубленных домов.
 
 
Молчаливы, гневны, темнолики,
Вопиют мне на моем пути:
«Посмотри на наш разгром великий.
Посмотри, запомни, отомсти!
 
 
Сделай всё, чтоб мы воскресли снова,
Всё осиль и всё измерь вперед!»
Сердце просветленно и сурово
Подняло великой злобы гнет.
 
 
Затверделый, гневом опаленный,
Сгусток сердца, жги и багровей!
Мститель-воин, им воспламененный,
Стал на пепелище площадей.
 
 
Если ж пуля тут его достанет,
Чтобы он шатнулся и поник,
Он вперед кровавым телом прянет,
Во врага пред смертью вгонит штык.
 

Перевод М. Лозинского

 
Шатались колонны огромного дома.
Оконное лопалось в рамах стекло,
Багровое пламя металось и жгло,
Свой красный язык обнажив из пролома.
 
 
И валятся залпы в горящий пролом,
И рушится свод, неподвижный доселе,
И книги, как птицы, на мокрой панели
В отчаянье бьют обгорелым крылом.
 
 
Ломаются стены, и падают в пламя
С объятых огнем постаментов своих
Поэты, мыслители, чтимые нами,—
Высокие стражи бесчисленных книг.
 
 
Где ты, поджигатель, бряцавший оружьем,
Охваченный страхом трусливый злодей?
Нет, ты не уйдешь! Мы тебя обнаружим
В проклятой фашистской берлоге твоей!
 
 
День судный подходит. Мы круг свой замкнули.
Ты явишься в суд, чтобы кару понесть
За пушкинский лик, исковерканный пулей,
За очи Тараса, сожженные здесь;
 
 
За Гёте, которого свергли с позором,
За муки Белинского, раны Франко,
За темя Шекспира, пробитое вором,
За то, что Гомер оскорблен глубоко.
 
 
Безумец, глумясь у подножия статуй,
Ты свой потерял человеческий вид.
Забыл ты, что здесь, угрожая расплатой,
Разгневанный воин на страже стоит.
 

Перевод Н. Заболоцкого

 
Трава да глина, рыжие провалы,
Замусоренный жуткой гнилью ров.
Порывисто несется одичалый,
Зловещий ветер выжженных холмов.
 
 
Не побледнеть, не дрогнуть, не поникнуть —
Стоять, как суд! Как ратный муж, стоять!
Все клятвы бедны, чтобы клятву крикнуть,
Недостает проклятий – проклинать.
 
 
Простой овраг, захламленный и пыльный.
Две бледные осины, старый клен.
Нет, то не тишь! Неугасимый стон,
Ста тысяч уст предсмертный стон бессильный.
 
 
Сребристый пепел множества костей,
Осколки лбов, обломки челюстей.
Раздвинулись песчаные откосы.
Ползут из ямы золотые косы.
Тлен не разрушил, ветер не унес
Мерцающее золото волос.
 
 
В густой грязи поблескивают блёкло
Очков разбитых старческие стекла,
И дотлевает, втоптанный в песок,
Окровавленный детский башмачок.
 
 
Над глиной и песком лежит, как пена,
Ужасный след стотысячного тлена.
Замешан склизкий и тягучий клей
Убогими останками людей.
 
 
Здесь, что ни шаг, ревел костер багровый,
Шипели нефтью жирные ключи
И в трупах жадно рылись палачи,
Чтоб поживиться с мертвецов обновой.
 
 
Гнетущий, тяжкий, нестерпимый дым
Вставал и нависал над страшным яром.
Он веял смертью, он душил кошмаром,
Вползал в дома страшилищем глухим.
 
 
Сполохи рдяно-черные витали
Над онемевшей в ужасе землей,
Злым отблеском пути окровавляли,
Окутывали Киев грязной мглой.
 
 
Смотрели люди, схоронясь в жилища,
Как за венцом кирилловских домов,
За тополями дальнего кладбища
Их плоть и кровь горит в дыму костров.
 
 
Дыханьем смерти самый воздух выев,
Плыл смрадный чад, тяжелый трупный жар,
И видел Киев, гневнолицый Киев,
Как в пламени метался Бабий Яр.
 
 
Мы этот пламень помнить вечно будем,
И этот пепел – он неискупим.
Будь проклят тот, кто скажет нам: «Забудем».
Будь проклят тот, кто скажет нам: «Простим!».
 

1943

Перевод М. Лозинского

 
Над площадями, как в безлюдье рощ,
Висит беззвучно тонкий, ровный дождь,
И он нигде еще не потревожил
Разостланной повсюду тишины.
Еще не верит город, что он ожил,
И звук и шум его еще страшны.
 
 
Торжественная тишина благая
Течет разливом в берегах домов,
Больное сердце города лаская
Предчувствием великих, добрых слов.
 
 
Еще нигде они не прозвучали,
Не раздались в убежищах людских,
В глубокой яме, в каменном подвале,
В могильном склепе, тайнике живых.
 
 
Еще в глазах, укрывшийся глубоко,
Мерцает ужас нестерпимых дней
И женщины в колодцах водостока
Тоскливо к сердцу жмут своих детей.
 
 
Еще в пустой, разломанной халупе
Струится запах серого дымка
И теплится, чернея, кровь на трупе
Врагом пристреленного старика.
 
 
И дождь висит, и тишина, и дым
Над всем кричащим, диким, бредовым.
Казалось мне – так на черты родные,
На скорбный, бледный материнский лик
Взирает сын, взирает, как впервые,
Чтоб помнить вечно, помнить каждый миг.
 
 
Пройдут года, но это не сотрется.
Всё виденное, прожитое зло
На дне очей, в глубокой тьме колодца,
Как твердые кристаллы, залегло.
 
 
Я буду помнить каждый шаг мой трудный,
Когда в тот день, в раздумии немом,
Мы шли чрез город, грустный и безлюдный,
Чрез площади, чрез парки над Днепром.
 
 
Прошли весь город в тишине угрюмой,
Сквозь боль и дождь, сквозь память и туман.
Багряный флаг над обгорелой Думой
И площадь вся в обломках, в язвах ран.
 
 
Гигантский прах, кирпичный лом кровавый,
Звон погнутых железных крестовин
Да свежий холм над павшими со славой
Среди пустых крещатицких руин.
 
 
Струи густого, въедливого чада
Над стынущим пожарищем домов
И на песке каштанового сада
Следы тяжелых прусских каблуков.
 
 
Осенний дождь их смоет в миг единый,
Но памяти вовеки не изгнать
Насильника кровавую печать,
Тяжелоступный, дикий след звериный…
 
 
Стою среди развалин, онемев.
Ни слез, ни слов. Сухой и светлый гнев.
 
 
Дождь льет сильней, и ухо ясно слышит,
Как звучно капли стали землю бить.
Теплом пахнуло. Город тихо дышит.
Он начинает жить.
 

Перевод М. Лозинского