Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Микола Бажан

Ю. Яновскому

 
Небрежно подымается рука,
Перо упругое сгибается, как шпага.
Ломаясь, рушится на зыбкую бумагу
Кривою мачтою строка.
Но, наполняя парус плавных строф,
Скрипит в канатах литер этих
Ветер
Воображенных катастроф.
 
 
Исканье катастроф, восторгов и дорог —
Печаль печалей всех, отрада всех отрад.
Пусть же несется твой смелый фрегат,
Фрегат патетических строк.
Он чует сквозь штормы, и ночи, и тьму
Всей снастью с кормы и до носа,
Что открыты ему,
Что доступны ему
Пути скитальца матроса.
 
 
Ровны и строги,
Легли по морям
Прямые дороги,
Как сабельный шрам.
Тень – беспокойна, крылата —
Корсарского злого фрегата
Всё будет летать по неверным волнам;
И ветер промчится по черным бортам —
Ветер простого солдата,
Ветер отважных людей,
Он кричит альбатросом меж рей,
Тугой, как дуга арбалета,
Прямой, как удар стилета,
Шершавый, словно ржа
Корсарского ножа.
Так цепь руби скорей
И рвись вперед с причала!
Ведь не в чернильницах фрегат твой ищет
                                                                   шквалов,—
Ты не позволишь потому
Заколебаться в час аврала
И компасу,
И сердцу
Решительному своему.
 

1928

Перевод И. Ушакова

 
Дугою выгнувшись, дает струна, тупа,
Подобно капле, падать черной ноте,
И из оркестра льстиво капает, скупа,
Мелодия о похоти в заботе.
И люди изгибаются в фокстроте,
Ломаясь в неподвижном па.
И скрипачи, бледны, помалу
Из скрипок выпуклых бокалов
В зал, как в вибрирующий сосуд,
Перельют прелюд.
Забился в похоти прелюда
Тот лисий шаг, лихой фокстрот,
Тот такт,
Тот лживый тракт красот.
Тот акт бесстыдный, акт при людях,
Неимоверный акт.
 
 
Кромсай же шаг, тряси людей ты,
Механики любовной знак!
Уже на черном горле флейты
Упругий заходил желвак.
Струна, как бич, печет банджо,
Скрипичный стон во мгле,
Чтоб звук дрожал, как в жиле желчь,
Как ходит ртуть в стекле,
Чтоб он, упавши с высоты,
Был смят и сжат, скипаясь,
Чтоб шире раскрывались рты,
Рты ненасытных пауз.
И захлебнулся в астме такт,
Что рвет, как рану, рот,
Циничный акт, при людях акт —
Раздавленный фокстрот.
 
 
Ах, сладострастия угар
В гудящем зале мюзик-холла!
Виолончелей бедра – голы,
Зовущи талии гитар,
И жирные шлепки ступней,
И судорожный шаг.
Что ж, такова любовь людей —
Торчмя, но хороша!
Любовь идет быстрей, сильней,
Ко рту прилипши ртом,
Любовь людей, любовь людей Трясет животом.
Животом и бедрами, губами ботокуда,
Губами – кровавыми обрывками лохмотьев.
С такою вот поспешностью записывают люди
Каракулями шимми призывный голос плоти.
И в стаккато шума шимми,
Спотыкаться в шуме шимми,
Вот – любовь.
Такова-то в шуме шимми,
В перекатах шума шимми
Ты – любовь.
 

1928

Перевод П. Жура

 
Каштан как зеленая башня,
         мерцает узор на каштане.
Скользят облака над рекою,
         и тени качаются барж.
Над зеркалом площади ясной,
         где розы цветут, не устанет
Греметь полыхающий медью,
         в сердца ударяющий марш.
 
 
Огромны цветы, словно солнце.
         Знамена просторны, как ветер.
И светлые грозы оркестра,
         и песни рабочих капелл!
Мы подняли город, как чашу
         напевов и яблонь в рассвете.
Сады раскрываем мы настежь
         для всех, кто молод и смел.
Ведь Киев нам отдан навеки,
         и счастливы улицы эти,
Ведь замечательным людям
         Киев назначен в удел.
 
 
Как нынче деревья бушуют,
         как веет кумач на трибуне —
Так эскадроны летели
         и сабли их были шумны.
Как орден, торжественно-просто
         возносится солнце июня,
Лучи его стражей почетной
         встают над полями войны.
 
 
Скользят над просторами Сквиры,
         где прорван был фронт, как плотина,
Где даль грохотала прибоем
         о семьдесят тысяч копыт,
Где в панике шляхтич-галлерчик
         на запад бежал по равнинам,
Где Ворошилов над картой,
         где враг отражен и разбит.
К могилам бойцов в Погребище
         склоняется солнце, как знамя,
Над Ржищевом светлое солнце,
         над ясным, зеркальным Днепром.
Оно Кременчуг заливает,—
         ведь здесь говорило с веками,
Победу в столетья вписало
         недрогнувшее перо.
Шесть букв в этой подписи мудрой,
         «третье июня» и номер.
Победоносная дата,
         дыханием славы цвети!
В серой шинели товарищ
         пути начертал на Житомир,
Чтоб, линию фронта разрезав,
         к радости людям прийти.
Товарищ поставил подпись,
         и подпись прочитана: Сталин,
И слово в строках телеграммы
         решеньем эпохи легко.
Врывается гром эскадронов
         в Бердичев, и в Фастов, и в Малин,
Орел на малиновом стяге,
         седея, ломает крыло.
И Киев, свободный наш Киев,
         встает из кровавых проталин.
Товарищ поднялся. И солнце
         его увенчало чело.
Плакаты, сердца и знамена
         несут его слово и образ,
И Майка моя приколола
         на грудь любимый портрет.
И это лицо с улыбкой,
         с усмешкой тихой и доброй,
Взлетает на крыльях штандартов,
         которыми город согрет.
Товарищ поднялся. Он смотрит
         в грядущее пристальным взглядом.
Он мир созерцает. Как прежде,
         как три пятилетья назад.
Глядит он с полотнищ плакатов,
         следит он за гордым парадом,
Он смотрит с плакатов на Киев,
         и город – сияньем объят.
Под крики трубы, что ликует,
         под звон площадей спозаранку
Знамена по улицам реют,
         простые, как доблесть и честь.
Раскрыв броневые заслоны,
         танкист появился над танком
И флаги встречает, ответив
         воспоминаниям: «Есть!»
 

1930

Перевод Н. Ушакова

 
Коль есть гармонь – пускай гармонь.
         Хоть ты, гармонь! Пускай!
О добрый молодой огонь,
         Срывайся и взлетай!
Мороз – веселая игра:
         Хоть трезвый, а хмельной.
Взлетай, теки – твоя пора,
         О пламень молодой!
Красавец год встает в игре,
         И трезв мороз, и жгуч,
И слышно: звоны в серебре
         Берез, ветров и туч.
Мужчина в танце круг пройдет,
         И женщин круг – в ответ,
И он стоит – красавец год,
         Как высший в сотнях лет.
Кольнув, садится на ладонь
         Кристаллик снеговой.
А ты лети, как вихрь, в гармонь,
         О пламень молодой!
Да, в этот год ты, сквозь снежок,
         Так жег, как сотни лет
Не пламенел, не цвел, не жег
         Живущих на земле!
Идет с юнцами дед седой,
         И всем сердцам – тепло!
Иди в сады, в снежок сквозной,
         Торжественная плоть!
Бить каблуком искристый лед,
         На сотни звезд колоть!
Разумно-смелая цветет
         Впервые наша плоть!
Ты – плоть, ты – вдохновенье! Ты ж
         Вольна миры бороть!
В веках, как сердце, ты звенишь,
         Сияющая плоть!
Дитя, и муж, и мать, семья
         Людская, сын боев —
Народ! Гляди: земля – твоя,
         Всё на земле – твое!
Стоустый толк, сторукий люд,
         Всемирной будь семьей.
Твой труд, твой лет, твой лад, твой суд
         И праздник – тоже твой!
 

1933

Перевод В. Державина

1

 
…Такое прозрачное солнце,
Почти незаметное даже,—
Оно и в крови, и в дыханье,
           в размеренном пульсе ростка.
 
 
Пейзажи – в пространстве оконца —
Насытит, наполнит и вяжет
Чудесной янтарной игрою
           невидимая рука.
 
 
Как живчик, как жилки мерцанье,
Скользнет сквозь кристаллы рассвета,
Сквозь грани его и сквозь такты
           молоденький ветерок.
 
 
Хотя не ясны очертанья —
Из здания, полного светом,
То девушка выйдет, то мальчик,
           то юноша на порог.
 
 
И сразу поднимет лопату,
Пропахшую росной травою,
Пропахшую инеем утра,
           шлифованным холодком;
 
 
Ведь время настало рассаду
Сажать, присыпая землею,
Чтоб корень пророс, вырываясь
           мальчишеским, дерзким рывком.
 
 
Твердеют побеги растений,
Чьи влажные гибкие жилы,
Тугие хрящи и сосуды
           хранят молодое тепло.
 
 
Клетчатки набухшие стены
Ломает зерно хлорофилла,
Где солнце зеленым кристаллом,
           ядром жизненосным легло.
 
 
Растенья звучат, как гобои,
И клумбы гремят, как литавры;
Густым и раскатистым тоном
           цветник начинает гудеть.
 
 
Блестят сталагмиты алоэ.
Кольчуга могучего лавра.
Лиловый дымок маттиолы.
           Настурций узорная медь.
 
 
Земли островерхие всходы,
Цветенья порядок высокий
Растит и лелеет садовник
           в привычной заботе своей.
 
 
Врезаясь в пространства и годы,
Идут по спиралям потоки
Законченных планов, и мыслей,
           и осуществленных затей.
 
 
Как стройные медные струи,
Как многоколонные своды,
Встает урожай небывалый
           всем грузом цветов и стеблей.
 
 
Там крепнут посевы, бушуя
В извечных глубинах природы;
Там радостный труд человека
           победный вздымает трофей.
 
 
И стебель, могучий, как атом,
И атом, развившийся в астру,
И формулы зрелые зерна
           победно возносит творец,
 
 
И слушает мастер, ликуя,
И ловит знакомую ноту
В мильонных звучаниях края,
           в гармонии мастерства;
 
 
Обтачивает и шлифует
Он голос своей работы,
Усиленный мощным единством,
           добытый из недр естества.
 
 
Триумф человечества. Правда
Всей жизни вселенной. Впервые
Встает человек над землею
           как этой земли властелин.
 
 
Пускай это стратонавты,
Разведчики черной стихии
Далекого неба, пусть это
           строители мудрых машин,
 
 
Пускай металлург, дозорный
Глухого томленья металла,
Пускай верный кормчий комбайнов,
           флотилий земных рулевой,—
 
 
Они все из той же упорной
Породы людей, от начала
В звучание нового мира
           вступающих твердой стопой.
 
 
И он – в этой рати отборной,
Садовник, что мало-помалу
На клумбу сажает подсолнух,
           настурции и левкой.
 
 
И клумба пылает, как кратер,
Растущий без остановки,—
Отличное, доброе дело,
           здоровых посевов итог.
 
 
И семя полетами ядер
Начинает бомбардировку,
И венчик глазастой ромашки
           волчком закружился у ног.
 

2

 
Садовник нагнулся. И заступ
Прорезывается грубо
Сквозь верхнюю, бурую корку
           на жирных, пахучих грунтах.
 
 
Чтоб пальмой – большой, коренастой
Украсить цветочную клумбу,
Садовник в нее врезает
           лопату на полный взмах.
 
 
Внезапно скрежещет лопата.
Подрезанный пласт чернозема
Выворачивается. Зияет
           раскрытая яма, и в ней,
 
 
Как кубок округлый, покатый,
Череп, землей занесенный,
Закутанный в корневища,
           как клубень из желтых костей.
 
 
От праха земного, от ила
Желтеющий лоб очищает
И череп роняет на клумбу
           меж пышных стеблей и цветов.
 
 
И тут же из глуби могилы
Садовник вдруг вынимает
Пятиконечный осколок,
           эмблему великих боев.
 
 
Он знает, что значит находка,
Что значит значок этот малый,
Высокое это отличье
           отважных и крепких людей.
 
 
И он приподнялся и четко
Увидел расцвет небывалый,
Увидел, как солнце играет
           в ручьях быстролетных аллей,
 
 
И славу походов огромных,
И шаг миллионной когорты,
Все солнцем одетые земли
           страны, где родился и рос.
 
 
«Звездоносец!» – воскликнул садовник
И знак, заржавелый и стертый,
На крепкой своей ладони,
           как капельку крови, вознес.
«Окислился металл. Позеленела медь.
Багряная эмаль почти не уцелела.
Ну, что ж – она лишь знак, жетон живого
                                                                 дела
Живых людей, умевших вдаль смотреть.
 
 
На лбу людском,
           на этой мудрой тверди,
Как бытия итог, как символ храбрецов,
Оставила звезду рука других бойцов,
Крылатую звезду,
           как розу тех ветров,
Что людям указала путь в бессмертье.
Я узнаю породу звездоносцев,
Породу нашу.
           Ясно узнаю
Любую выпуклость, морщинку и полоску.
Я чувствую тепло и напряженность мозга,—
Он крепко мысль вынашивал свою.
Я узнаю его по каждой складке тонкой,
Она не стерлась, нет! Она еще жива.
Жив этот рот. Он знал огромные слова:
И смертный приговор, и песенку ребенка,
И звон стиха, и формулы железа.
Он мог наказывать. Он целовал и грезил.
Он мог клеймить и гнать,
           смеяться и шутить,
Безмолвно каменеть,
           дрожать в тоске
                                      и страсти,
Но никогда еще он не умел застыть
Куском мясца.
           Как видно, славный мастер
Сформировал его из лучшего литья.
Так формируются трибуны и солдаты.
Проверкой мощности для них бывали даты
Хорошего рабочего житья.
Они – донбассовцы. Они – магнитогорцы.
Они умели жить.
           Успела возмужать
Работы, радости и наступленья рать,
Разведчики, герои, жизнеборцы.
Уменье жить.
           Уменье знать.
                                  Уменье стать в строю.
Уменье истребить. Уменье гнать. Исполнить.
И он, ведущий класс, творит судьбу свою,
Одним стремлением,
           одною страстью полный».
И он решает, он выносит приговор
От имени истории и партии:
                                          достоин
Включиться в жизнь и жить —
                                           или в грязи коснеть?
Взошли над всей землей зениты страшных боен.
Так начиналась жизнь. И так кончалась
                                                            смерть.
Так раскрывалось нам истории начало.
Так начинали жить. И так закончен суд.
И вот она – уже ушла под спуд,
И вот она – сегодня отзвучала,
Триада рубежей извечных естества,
Закон рождения, и зрелости, и смерти:
Родился – раз. Плодил подобных – два.
Распался – три. В четвертое – не верьте.
 
 
О дружба масс, ты первой входишь в вечность!
Прекрасная тревога тысяч – ты
Для жизни единиц расширила пути,
Открыла для людей дорогу в бесконечность!
И жить – ведь это жить, впервые ощутив,
Узнав себя помноженным впервые
На солидарность всех, чье имя – коллектив,
На цели и мечты, неслыханно большие.
Вот ощущение бессмертия. Вот где
Труда и творчества разрушена граница,
И в творческом пылу всесильный труд таится,
И счастье творчества – в любом труде.
Жить – это значит жить.
           Осуществляя труд,
Осуществляя мысль,
           осуществляя слово
В строфе поэм, в тяжелых грудах руд
И в ритмах твердого, уверенного кова
Выковывая радости статут.
И ты, безвестный друг, чей череп брошен тут,
Среди густой травы, в настурциях и мятах,
Ты не из тех существ, забвением объятых,
Каких рождал разбой, отчаянье и блуд.
Ты не погиб во мне,
           ты – вместе с миллионами
Таких, как я.
           Ты – всюду.
           Ты – живой.
И кровь и грязь меся походными колоннами,
Врубая под землей еще один забой,
Пуская пулю в лоб своим врагам заклятым,
Ведя по целине моторов гром и дрожь,
Склоняясь до утра над начатым трактатом,
Ты творчески вошел в бессмертье… Что ж,
Привет тебе, товарищ!..
          …А за лугом
Далекая песня звучала.
Он слышал ее. Он смеялся —
           садовник, взрастивший цветник.
Ударясь о череп, по дугам,
Как будто на гранях кристалла,
Дробился огнем семицветным
           расколотый солнечный блик.
Росинки блестели над кругом
Высокого лба. Осыпала
Пыльцу на висок пожелтелый
           планетка багряных гвоздик.
 

1934

Перевод Б. Турганова

 
Среди широких тучевых разлетов
В нежданной вспышке молний, на ветру
Врисован треугольник самолетов,
Блестит, подобно серебру.
Железный грохот льется не смолкая,
Они плывут, уверенны, сильны,
Тебя поют, Отчизна молодая,
Твои крылатые сыны.
 
 
Проносятся – и гул идет землею,
И степи содрогаются, седы,—
Громады танков, гусениц стопою
Чеканя тяжкие следы.
И очи молодецкие сверкают
Из грозной их и темной глубины.
Тебя поют, Отчизна дорогая,
Одеты в панцири – сыны.
 
 
Возвеяв стяг над ветровым простором,
Единым телом – поступь их быстра —
Идут стрелки, глядят орлиным взором
Винтовок метких мастера.
Звенят штыки, свинцово отливая.
Не остановишь – храбры, сплочены.
Тебя поют, Отчизна зоревая,
Твои стрелки – твои сыны.
 
 
Команда: «Марш!» – и вынесся на кручу,
Усталости не зная и препон,
На стременах, в руке клинок певучий —
За эскадроном эскадрон.
И песен гром разносится без края,
Просторы эхом песенным полны.
Тебя поют, Отчизна трудовая,
Коней взнуздавшие сыны!
 
 
Нам слышен рык, озлобленный и хищный,—
Собака войн беснуется, визжа.
Посмей-ка только, сунься к нам в жилище,
Дойди до рубежа!
Раздавим всех, не ползайте рыдая.
Все дикари так будут сметены.
Как щит тебе, Отчизна дорогая,
Восстанут все твои сыны.
 
 
И мы стоим на всенародной страже,
Оружие не выбить из руки.
Пусть пробуют – всегда для силы вражьей
У нас железные полки.
Пускай начнут – позорна будет тризна
Последних поджигателей войны,
Ведь защитят твой мирный труд, Отчизна,
Вооруженные сыны.
 

1937

Перевод И. Сергеевой

 
Раскинув желтоватых жилок нити,
В листочках острых, словно кости птиц,
Плющ распластался жадно на граните,
Как бич, чьей власти нет границ.
Но из-под нитей цепкого сплетенья
Сверкает камень сильный и живой;
Ему не страшен гул землетрясенья,
Бич молнии не страшен огневой.
Размеренный строителем упорным,
Он гранью в грань и кромкой в кромку лег
Над скалами и над потоком горным,
Над суетой и гомоном дорог.
Он с небом слит, пронизанный лучами
Имеретинских светлоликих дней,
Он с грунтом слит, вздымаясь величаво
Над горною вершиною своей.
Поставили строители-герои
Под самым небом гордый виадук,
Что выгнулся над строгою горою,
Как рыцарский выпуклогрудый лук.
Не покосился он, не дрогнул даже
И держится, как сотни лет назад,
Хоть навалилась украшений тяжесть
На плечи глыб, на арок гнутых ряд.
А виноград, что вызрел здесь в ущелье,
Как груда крупных плодоносных тел,
Прикрыл колонн могучих капители,
Над глыбами немыми заблестел.
Он цвел, повиснув полными, тугими,
Набрякшими, тяжелыми грудьми.
И мнилось – дышит теплотой под ними,—
Возьми, из ямок тьмы их подыми.
Плоды земли украсили строенье
И плотно оплели его кругом
Гирляндой, где чудесно слиты звенья
Цепей, живых и дышащих теплом.
Граната ветви, гроздей пышных бремя,
Цветы, плоды – всё, что рождает край;
Ваятель щедрый, побеждая время,
Готовил для гигантов урожай.
Строители – мест этих чудотворцы —
Вложили вдохновение в труды.
В руках их превратился камень черствый
В плоды, как чаши, – в чаши, как плоды.
Такою животворная их сила
И творческая ярость их была,
Что из гранитных глыб цветы взрастила,
Бессмертье камню серому дала.
Пусть был невольником,
пусть был в железных путах
В былом народ – строитель и герой —
Он, одержимый вдохновеньем лютым,
Навеки камень оживил родной.
Что нам бесплодье и покой холодный
Угрюмых этих скал, глядящих ввысь?
Сильнее смерти подвиг благородный,
В жизнь воплотивший творческую мысль.
 

1937

Перевод П. Железнова

М. Чиковани

 
Усталые, в соленой влаге едкой,
Медлительно стекающей по лбу,
Ступили мы на голый прах, на ветхий
Тмогвийский путь, на рыжую тропу.
 
 
Зигзаг расщелин, вычерченный криво
На треугольных скалах, среди круч;
В кристаллах гор, над зубьями обрыва —
Скользящий косо, преломленный луч.
 
 
Везде молчанье. Только тень дороги,
Как тонкий звук, всплывает издали.
И полнится предчувствием тревоги
Недобрая, седая тишь земли.
 
 
Скрежещет гравий. И травы скрипенье
Молниеносных вспугивает змей.
И пахнут углем знойные каменья,
И тянется, как время, суховей.
 
 
Удушливо, до края тяжким зноем,
Горячей медью дали налиты.
Открыты пришлецу за крутизною
Святые двери в эпос нищеты.
 
 
Жестоки, скупы, сдержанны и голы —
Слышны для уха, зримы для очей,
Здесь чудятся нам вечности глаголы
О голоде, о гибели людей.
 
 
Ущелье всё сужается. И взгорья
Взвиваются, как вихри, в вышине.
Всё глубже путь и путаней, и вскоре
Ныряет он в беззвучной глубине.
 
 
Потеряно сравнение и мера
Молчанью, цвету, высоте горы.
И входим мы, принявши путь на веру,
В легенду и стихаем до поры.
 
 
И вот оно глазам явилось сразу
И холодом дохнуло на плато,
Величие немыслимое то,
Гигантская махина диабаза.
 
 
В зубцах, в резцах, в граненой их игре,
В тиаре варварской сверкает круча
И дышит тьмой. Высоко на горе,
Как белая овца, пасется туча.
 
 
Сплетаются студеные ветра
В ее порывистой, вихрастой ткани.
За взгорьем, в этой прорве великаньей,
Как голый конус, высится гора.
 
 
В ее массиве, словно в урне черной,
Дымится прах прадедовский, глухой.
Дворцы и церкви, ставшие трухой,
Вал крепостной, когда-то необорный.
 
 
Еще кружит слепой окружный град,
С уступа на уступ вползают башни…
Между развалин яростью тогдашней
Глазницы амбразур еще горят.
 
 
Еще вверху круглятся своды храма,
Вчеканенные в камень стен кресты.
Врата, зияющие черной ямой,
Отверсты в ширь ветров и пустоты.
 
 
Как шкура тигра в ржаво-бурой шерсти,
Величественный, грустный и немой,
Рыжеет город на скалистой персти,
И темный шлем горы увит чалмой.
 
 
Как в смерть – в глухие трещины и шрамы,
В следы рубцов на черепной кости,
В крошащиеся сводчатые храмы,—
Живые, мы глядимся на пути.
 
 
И этот путь отвесной крутоверти
Ведет по миру, меж долин и гор.
И горе, кто надолго в знаки смерти
Свой неподвижный погружает взор.
 
 
Прославим же тревогу огневую
Людей, чья жизнь поистине жива,
Тех, кто несет, трудясь и торжествуя,
Не смерти, а бессмертия слова.
 
 
Я отворачиваюсь. Там, в горах,
Сверкает гравий льющейся дороги,
Уходит вдаль, за дымные отроги,
Безвестный след, затоптанный во прах.
 
 
И вдруг – из-под ноги, на повороте —
Тропа, как птица, обрывает лёт.
И на закатной тусклой позолоте
Тень человека светлая встает.
 
 
Проходит странник в диком отдаленье,
Чтоб выйти в мир из ночи вековой,
Чтоб в каждом доме, городе, селенье
Жить и встречаться с дружбою живой.
 
 
Зиянье Тмогви. В знойной крутоверти
Бесплодных гор горючий ржавый склон.
И мы тогда узнали: это он,
Единственный, кто здесь достиг бессмертья.
 
 
И мы тогда узнали: мимо нас
Проходит, озарив навек ущелья,
Пред временем и смертью не склонясь,
Безвестный месх, чье имя – Руставели.
 

Перевод П. Антокольского