Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Микола Бажан

 
Тот цокот боевых коней уже далек.
Каменья в пыль, а сердце в кровь стоптавши,
И я прошел, как все на свете, там же —
Следами стоптанных дорог.
 
 
Следами стоптанных дорог
Прошел и я, отставший и усталый,
И встретил на распутье, запоздалый,
Межвременье распутиц и морок.
 
 
Межвременье распутиц и морок
Я полюбить хотел и полюбить не смог —
Златая смурь и бабья дурь к тому ж оно.
 
 
Так бьется в разума не сдавшийся порог
Неугомонных дум моих поток.
Густою кровью сердце перегружено.
 

1926

Перевод В. Максимова

 
Как древний перстень – месяц-белозор,
А облака – как сновидений стаи.
И вижу я: нисходит, замирая,
Языческая ночь на черный бор.
 
 
Дым полуночных жертв плывет в простор,
Немым богам жрецы несут, вздыхая,
Сыры и мед – дары родного края,
Торжественно ввергая их в костер.
 
 
Языческая ночь таит обман.
С озер струится призрачный туман,
И папоротник вспыхнул на полянке.
 
 
И – на омытый росами майдан —
Выходит юный хоровод древлян…
О, славные славянские веснянки!
 

1926

Перевод П. Железнова

 
Тень под глазами от ресниц синее,
И поцелуем грудь обожжена.
А он в седле. И, жаркой гривой вея,
Конь ускакал. Любовница – одна.
 
 
Вдали дымят пространства перед нею,
Но вот и пыль уже едва видна.
Настанет время, – в сумерках темнея,
Домой ребенка принесет она.
 
 
Проплачет он недолго в доме том,
В саду взойдут над свежим бугорком
Любви цветок и мята молодая…
 
 
Она ж с мотыгой и серпом
Уйдет в поля, в ночи и днем
Не зная, от кого, но вести ожидая.
 

1926

Перевод Н. Ушакова

1

 
Сырая ночь земли, тумана, трясовицы,
Как колдовской цветок, раскрылась и цветет,
И, сброшенна с небес в песок, на дно криницы,
Звезда, как рыба, плавниками бьет.
 
 
Дух мяты, ветлы долиною струится
И пышно по-над травами плывет
Стенанье самки, что во сне томится,
Чье целомудрие – как скорби гнет.
 
 
Где в сумерках пустынных котловин,
Набухший влагой, тяжестью кровин,
Цветок тирлич потайно расцветает,—
 
 
Качнув камыш, причалил тихо челн,
И голос девы, тяжкой страсти полн,
Чутьем ночей звенит и улетает.
 

2

 
Пред полночью земля затосковала…
Тень ездока шатается в реке…
Конь, вздрогнув, стал. И пена засверкала,
Вскипая, на чеканном ремешке.
 
 
Измучен конь. Но всё ж ездок усталый
Упрямо наклоняется к луке…
Поводья, обведенные кораллом,
Казак зажал в натруженной руке.
 
 
Кривою пляской сумеречных чар,
Плетя узор, пылая, как пожар,
Над лесом поднялось девичье пенье…
 
 
Сошел казак. И заплутал во мгле,
Где в дивной тишине проходят по земле
Великолепные немые тени.
 

3

 
Кончается ночей прохладных половина,
И круглых звезд дозрел богатый урожай,
В чарованных лесах ты, дева, ожидай
Себе могучего и радостного сына.
 
 
Как кубок пенистый, пролился через край
Густых и влажных слов тяжелый запах винный,
Порвала на груди своих монист рубины
И гостю пришлому докинула розмай [29]29
  Розмай – здесь волшебный цветок.


[Закрыть].
 
 
Отд ала всю любовь, когда померкнул свод,
Упав на мураву и чресла раскрывая.
Впивая яростно росу и горький пот.
 
 
Потом приподнялась. Пошла в туман. И вот
Покорный отзвук шлет вослед, мерцая,
Прощальный тихий клич и дальний рокот вод.
 

1926

Перевод Э. Багрицкого

 
Осенний путь, сырая мгла кудлата,
И в тишине скрипит понурый старый дуб,
И листья дня, увядшие заплаты,
По крышам стелются ободранных халуп;
Мы близ села присели в час заката
На граб поваленный, он был и гол, и груб…
И скорбь везде, и скорбь я вижу ту ж
У серых ям, покрытых рябью луж.
 
 
В полях туманных бился день в тревоге,
Была тоска, хоть душу прострели,
Сжимала грудь. И шли мы по дороге
Среди пустынной, сумрачной земли.
Воз тарахтел, и путь лежал пологий,
Вспухал туман в полях забытой конопли.
И ветра шум кругом, и шелесты кругом —
На пустоши полей и на холме лесном…
 
 
Откуда ветра нищенские речи,
Откуда прилетели к нам они?
И гасит тусклый и холодный вечер
Надежд еще горящие огни.
Мечты моей опущенные плечи,
На вас печаль и горести одни…
Ныряет раскрыленно с вышины
Суровый ветер отзвуком войны.
 
 
Он боевой мне слышится трубою,—
И шаг бойцов я вижу в дальний день,
То гул и шум ветров проносят надо мною
Оруженосную годов недавних тень.
Души тревогу не унять покою
Близ этих тихих деревень,
Как только вспомню я и вижу эту высь,
Где струи дыма с вихрями сплелись.
 
 
То – дым боев, жестокий дым пожарищ,
Когда гудела степь приливами атак,
Когда о ребра сердцем сильно ты ударишь
И сердце бьется верно, как товарищ,
Что слова «страх» не может знать никак.
И ты идешь, а сгусток сердца – он
Восторгом так набит, как порохом патрон.
 
 
И вот теперь лишь ветер мчит, качая
На сердце поросли тех перезревших мук,
Да в далях стелется и тянется без края
Разомкнутый путей тяжелых круг.
Иду, иду, а вроде бы не чаю,
Что мгла сырая застилает луг,
Что на полях голодных так горька
Пустая осень, голая тоска.
 
 
Нужна ли боль моих чуть видных ранок,
Ничтожная усталость и надлом?
Я брежу: конь подходит спозаранок
Ко мне с военным, с боевым седлом,
И дерзновенный стяг лихих тачанок
Багрянцем ясным реет за бугром.
Стереть не может ветер вечный след
Тех незабвенных, вдохновенных лет.
 
 
Я твердо знаю: не стереть, поверьте,
След этих лет, проведенных в бою.
Великих лет походов, битв и смерти
В сердцах людских сотрешь ли колею?
На лицах старых воинов теперь те
Следы благоговейно узнаю.
А каждый след – ожог ли, рана, шрам —
Зарубка давних подвигов и драм.
 
 
Дивлюсь: на лицах мужественных где-то
Я вижу трепет, губ тревожный взмах…
Еще таится зарево рассвета
В глубоких их, всевидящих глазах.
Особая на лбах склоненных мета —
Тот трепет бьется, словно крылья птах,
О, знаю я: не каждому в пути
Тот трепет, словно знамя, пронести.
 
 
Дороги не звенят, и вдаль уже умчали
Коней летящих, дерзких табуны,
А я отстал, меня не подождали,
Теперь попробуй вымчи, догони
И прикажи, чтоб грустно не молчали
Тут нивы, что дождем окроплены!
Нет, то прошло, в пути лишь брезжит свет
Былых боев, пожаров и побед.
 
 
Лежит туман. Кричат сурово луни
В нахмуренных полях, где меркнет свет.
Веревкою свяжи оборванные струны,
Сдави петлею боль, ненужный этот бред.
На знамени твоем, на знамени Коммуны
Нет слов неверья, слов бессилья – нет!
Огни в степях цветут. Туман – по грудь.
Огни вдали. Счастливый дальний путь.
 

1926

Перевод С. Ботвинника

I

 
Пускай слова мои изодраны и смяты,
Иных не подыскал я слов.
В год революции девятый
Лишь так, лишь только про любовь.
 
 
И мукою зрачки разъяты,
И разошелся рта кровавый шов.
По той любовной тропочке треклятой,
Терпя и спотыкаясь, я прошел.
 
 
Судьба нас развела лукаво,
Недолго сном мы бредили одним.
Путем разорванным своим
 
 
Идешь ты влево, я – направо.
И встанет маревом несбывшегося дым
Над половодьем молодым.
 

2

 
Завеяны огни чужих, безвестных станций,
Придушен вдалеке привет огня,—
То безотрадный путь моей любви и странствий,
То путь, не пройденный и для меня.
 
 
Мы ночью побредем, мечтая, как в романсе,
Но будем знать лишь я и ты,
Что захлебнемся лихорадкой в трансе,
Что лихорадочны мечты.
 
 
Как пыль, спадут к ногам пути
Мечтания. Но на пути,
Как радость, встречу я тревоги,—
 
 
Тебя, увядшую в бреду.
Так я в любви моей пройду
Неисходимую дорогу.
 

3

 
Коль сердце на корню расшатано,
Что я скажу родной моей?
Со всех углов душа заплатана,
И золотая пыль на ней.
 
 
Но не раскрыта и не читана
Связь темная моя с тобой,
Чудовищно легко таит она
В себе свой свиток дорогой.
 
 
И тронуть ты его не смей!
Нетронутый и нераскрытый,
Пусть смысл в себе самом таит он,
К чему он, смысл, тебе и ей?
 

4

 
Печальных птиц вечерний перелет,
Сгущая тень, исчезнет за полями,
И пятна поползут, чуть-чуть дымясь углами,
По теплым мхам кудрящихся болот.
 
 
Гроздь розовая зорь раскинется над нами,
Как сладкий и давно созревший плод.
Как незаметен нежный переход
К ночам, что нас соединяют с днями.
 
 
Устали дни. Как лишний эпизод,
Забыты легкие места банальной драмы:
Эстрада и панель, мансарда и фокстрот,
 
 
Чужих, неполных наслаждений ход.
Так неужели сладко вечерами
Нам целомудрие не расцветет?
 

1926

Перевод В. Максимова

 
Ночь, как из петли, черна и стынет вся,
Рвет пуповину с днем.
И луч корявый на булыгах не сдвинется
Желтым, трухлявым пнем.
 
 
Гнойная сутемь сочится, как веред,
В ямы влипая, течет,
Забьется в конвульсиях и помертвеет,
Вцепившись в каменное плечо.
 
 
Пятится ветер. Шарахнувшись, ловится
В цепкие когти ракит
И, задохнувшись на миг, захрипит,
Точно в горле сухом сукровица.
 
 
И закатит фонарные бельма очей,
И забудется тьма на минутку,
И ударят тоскливо тогда в проститутку
Пузыри ее вялых грудей.
 
 
И, захмелев, завопит опрометчиво
Хриплый, как шлюха, звон.
Только ветер клекочет и мечется
Мимо грязных окон.
 
 
Только тени ползут, переменчивы,
Почки-фонари не просвечивают мрак.
Только тихие всхлипы женщины
Да чей-то ускоренный шаг.
 
 
И там, где фонарное марево
Оплело повителью пустырь,
Задержалась дешевая лярва
И в шубе распахнутой хмырь.
 
 
Лишь истрепанных лип верхушки
Да в проулке слышен, нелеп,
Голодной слова потаскушки
Про триппер, любовь и хлеб.
 
 
И в шелестах тихих, метаниях странных
Тень моя вдруг замечется; в сутемь маня,
Одурманит меня, обессилит меня
Тревога ночей несказанных.
 

1925

Перевод В. Максимова

 
Неясный звук, далекий звук во мгле —
То ночью тронут горизонт осенний.
Плывет в чуть слышном шелестенье
Туман по мокнущей земле.
 
 
То ночь бредет, шальные тени бродят,
Притонов темных тени, тайных кабаков.
И фонари сиянием исходят
Ночных огней, болотных огоньков.
 
 
То черепки огней разбрызгали пивные
По камням площадей, по глине черепиц,
Где возле фонарей фигуры зазывные
Еще не проданных блудниц.
 
 
И эта ночь последняя незванно
В твои пришла, о город, тайники.
А где-то август грезится полянам
И золотом ветвей звенят березняки.
 
 
Нет, тех воспоминаний ноша не легка мне,
Но их осенний ветер с пылью унесет,
Ведь только тут, на этом скользком камне,
Мое житье протоптанное всё.
 
 
Здесь дух пивных всё гуще и угарней,
Тут в стенах трутся песни хриплые людей,
Но поцелуем не сожмут хмельные парни
Шершавый рот, голодный рот ночей…
 
 
И звонят фонари, и проституток визги,
Еще темней подвал и всё, что в нем,
Где корчатся продажных тел огрызки…
«Иди-ка, стерва, выпьем мы вдвоем…»
 
 
Ночь глубока, уж лето миновало,
Последний лист слетает на панель,
А ты в тени, у темного подвала,
Еще стоишь, не продана досель.
 

1927

Перевод П. Жура

1

 
К оврагу подошли, и тени по долине
Откинулись от мощных тел назад.
Скрипят возы, выстраиваясь в ряд;
Тяжелые колеса вязнут в глине.
 
 
А вожаки не спят, совет вершат —
Про месть и смерть панам на Украине.
Здесь все верны свободе, как святыне,—
Казак, и пахарь, и беглец солдат.
 
 
Люд зашумел и снова стих в лесах.
Услышал и казак, и ратай, и монах
Крик третьих петухов, пророков златоустых.
 
 
И гнев у всех в сердцах заклокотал,
И, от костров отброшенный, упал
На степь теней бунтарских сгусток.
 

Перевод П. Железнова

2

 
Отгомонила и прошла
Ночь-гайдамачка степью лунной.
Иная пламенность легла
На град булыжный и чугунный.
 
 
Но за душу берет тела
Всё та же лють ознобом юным.
Взамен клинка рука взяла
Холодный браунинг коммуны.
 
 
И, жесткий взор вперив вперед,
Стезей жестокой, что ведет
Через века к мечте заветной,
 
 
Людской мятежный гнев грядет,
Непокоренных клич победный
Рабов к восстанию зовет.
 

1927

Перевод В. Максимова

 
Бьет космогрудый конь у привязи копытом.
На дне котлов, раскрытых широко,
Клокочет сладкое кобылье молоко,
И зелья пахнут соком ядовитым.
Здесь не прервет и смерть сон воинов нечистый,
И неподвижен на сырой земле
Узор чеканный крон, похожий в сизой мгле
На львиный корпус мускулистый.
 
 
К земле склоняется костров кустарник дикий,
И в небосвод уперся дым струной.
Замаранный наряд разорван в крике,
Цветущей гроздью грудь трепещет под рукой.
И оросил любовный пот
В полях Украины родимых полонянок,
И рты растерзаны, и будет спозаранок
В девичьих животах расти монгольский плод.
Цвели года, – извечный цвет лугов,—
И в сайдаках сердец нет стрел воспоминаний,
Но кровь былую, полную желаний,
Потомок сохранял во тьме веков.
И любы нам слова тяжелые, как дым
Костров, зажженных некогда татарами,
Лелеем крови мощь с наследиями старыми
И даль, объятую пожарами,
Встречаем сердцем круглым и простым.
 

1927

Перевод И. Поступальского

 
Ты изолирован, ты смог уединиться,—
Твоя пора.
Беззвучно бьются на странице
Конвульсии пера.
Безжалостна жестокая игра,
И сердце – к финишу, и вперегонку – слово.
И пульс агонии безумьем атакован,
Высокою температурою пера.
 
 
Так, поэтический гурман,
Не замечаешь роста дней,
И всё становится стыдней
Убогих рифм и сердца смрадных ран.
И ты пытаешься опять
Найти глубины в слове плоском.
И возвеличивать и ждать
Любви туманные наброски…
И дни идут, но сердца тухлый ком
Надеется под серым пиджаком.
 
 
Пустыми переулками тоски
Ты в бледных сумерках запутался опять,
И, как воды разбуженная гладь,
В глазах плывут неясные круги.
И мимо сердца кровь плывет, плывет,
Кривой усмешкою у синих губ цветет,
И черный горизонт перед тобой
Узкою колышется петлей…
 
 
От мелких дум покоя нет и нет,
Гнилая кровь течет из-под пера,
Когда с продажной девкою, поэт,
Ты ищешь правды и добра…
 
 
Пустыми переулками тоски
Ты в бледных сумерках запутался опять,
И, как воды разбуженная гладь,
В глазах плывут неясные круги…
 

1927

Перевод М. Светлова

 
Из стебля черного баска —
Тяжелый гул басов,
И флейты суета резка
На щебне голосов.
 
 
Резкий прыжок, наглый скок,
Сухой, как дробь, галоп,
И флейт отчаяние, и рок
Над ямами синкоп.
 
 
Крутись, весь цирк, крутись, весь свет,
Крутись ты, карусель,
Остроконечный фейерверк
Взлетает… надо всем…
 
 
И день – наверх, и ночь – наверх,
Ни слова, сердце, – цыц!
Крутись, безумный фейерверк,
Крутись, безумный цирк!
 
 
Глаза толпы внезапно, вдруг
Пробиты шпагой ламп,
Крутись же, распроклятый круг,
Такт!
Темп!
 
 
Иль долго крутишься так тут?
Ужель не упадешь,
Ужель?
Твой выгиб каждый в пустоту
Бросает капельмейстера жест
Изгибом, темпом, тактом,
Стой!
Для каждой ноты есть
Знак
Свой!
 
 
И узнаешь упорство математики,
Пароксизмом увлеченья и тоски,
Товарищ!
Друг!
Брат!
У каждого свой знак,
Каждая нота подобрана,
Как милостыня торб,
И скрипит между ржавыми ребрами
Сердца сухой горб.
 
 
Сердце, вертись, качайся
Навыворот, вниз-вверх,
Из губ акробата-китайца
Ручейками журчит смерть.
 
 
Захлебнулся в трухе конвульсий,
Завертелся на длинной косе,
И сцепились в едином пульсе
Сердца
Всех.
 
 
Горло горбом пригнется,
Оборвется крик,
Как свистнет флагом с трапеции
Человеческий черный язык.
 
 
Тоненько вскрикивает барышня…
Тогда ты из пустоты
Отчаяньем, воплем ударь еще,
Сомкни их голые рты!
Слюну и слезу выточи,
Гримасы смешав, кромсай!
Раскачались, как трупы на ниточках,
Голоса.
 

1927

Перевод М. Голодного

 
Взнесясь в тени холмов, цветя вдали от мира,
Звучит колонна, как гобоя звук,
Звучит собор гранитным Dies irae, [30]30
  День Страшного суда (лат., букв.: день гнева) – название одного из католических гимнов.


[Закрыть]
Как оратория голодных тел и рук.
Встает костер благочестивой готики,
Как пламень веры,
как веков салют,
И, богохульствуя, до облак восстают
Вершины башен —
пальцы или дротики.
 
 
Руками обхвати холодные громады,
И пусть безмолвных рук порыв
Поднимет сердце через все преграды
На острогранных копьях рифм,
Чтоб в очи башен, в злую дрожь
Оно вгляделось
и, как звон, забилось.
От пальцев башен тень падет, как стилос, [31]31
  Стилос – остроконечная палочка (грифель) для писания (греч.).


[Закрыть]
И почерка ее ты не перенесешь.
Как бы костлявые оковы,
На сердце ляжет грузных слов узор.
Железом,
пламенем,
елеем,
кровью —
снова
Куется повесть про собор,
О том, как в сотнях вздетых рук,
Под скрежетом зубов
и скрежеты гранита,
Как смертный гимн,
как рев последних труб,
Гремящих в небосвод раскрытый,
Вставал, собой во славу феодала,
Вертеп молитвы,
вопль людей;
И на тарелки площадей
Уж падал звон его устало,
Как медный грош,
как жертвенный медяк…
В худых руках католика вот так
Бренчат упорно четки из сандала.
На звон не шли,
а пресмыкались рьяно
Рабы, шуты, князья и короли;
И вот зиял собор,
как сладостная рана
Распятой и замученной земли.
И, падая,
карабкались под своды
Тела без рук и руки с телом врозь;
И рты, разорванные вкось,
В гранитной быстрине вопили про невзгоды.
И хищною стрелой, гудя, взлетал в просторы,
Как рук несытых островерхий сноп,
Разнузданный корабль собора
Средь вдохновенных, фанатичных снов.
 
 
Неслись года, кружась, как смерчи вихревые,
Но не сгасали и сияли вновь
Глухие отблески готических костров
На яростных мечах и косах Жакерии;
И высился собор – защитник и завистник,
Толпы губитель и толпы патрон,
И расцветал готический трилистник,
Как крест, как песнь, как пламень и как сон.
 

 
В игре недоброй,
                      в жажде небывалой,
Тряся веригами прикрас,
Морщиной тяжкою встал мускул напоказ,
Обняв края
                   бездонного провала.
Вознес,
            как полный хмеля кубок,
Врата большие в небосвод,
Врата земных и суетных забот,
Как круглый перстень на деснице грубой.
И дар строителя,
                        чей дух
                                  неистов,
Снопы волшебных трав рассыпал на камнях,
Как перси дев,
                      горячих и нечистых,
Возникших в распаленных снах,—
Так щедро бросил вызревший росток,
Как милую на ложе ночью каждой,
Что знает бурный пот,
                                зачатья грузный сок,
И сытый сон,
                     и на рассвете жажду.
В ростке – цветок,
                            в ростке – цветок, что око
Разбуженного самкою самца
Тех прошлых лет, когда в сердца
Вливалась страсть игривого барокко,
Что из прадавнего явилась лабиринта
И породнила наяву
Ворот украинских листву
С широкими акантами [32]32
  Акант – форма листьев, положенная в основу орнамента капителей коринфских колонн.


[Закрыть]Коринфа.
И тот акант – не лавр
                                      на голове владыки,
И этих щедрых врат никто не раскрывал,
Чтоб пленных волочить,
под трубы и кимвал,—
Сюда не вел победы путь великий.
Здесь высятся врата, чей жребий был
                                                         бездольней
В глухих веках.
                      Затянутый в скарлат,
Тогда взносил свои златые колокольни,
Как бунчуков ряды,
                              кичливый гетманат.
Тогда, как трепетный венец,
По степным путям нелепо
Расставил строй церквей Мазепа —
Поэт,
          и гетман,
                               и купец.
Тогда, разбит в игре неравной,
Приучен был скакать назад
Мазепин белый конь,
                              Пегас его бесславный,
Бесхвостый Буцефал
                                  грядущих гетманят.
Прочь этого коня,
                           гоните беспощадней!
Как ржавое копье,
                           тень звонниц – пополам!
И вот под сводами —
                                   молчать колоколам,—
Ведь сердце наше их сердец громадней!
 

 
Как радуга, возникшая в плавильной,
Уже над домом виснет виадук,
Но отзвуки еще толпою ходят вкруг,
Как столпный лес, громовый и всесильный.
Столпы в громах. Лесов растет гряда.
Пружинят рычаги.
Сжимаются домкраты.
Кипит могучего труда
Бунтарский, раскаленный кратер!
И в степь въедается
                                работы цепкой ход,
Как смерч, поставленный на землю вверх
                                                                ногами,
Трясет равниною, и двигает холмами,
И, как листы, пласты земные рвет.
И слышится, как выстрел, гром —
Могучих сил разлом.
Тут
      бушует труд,
И лом
             стучит в пролом,
И льют
             расплавы руд,
И эхо шлет кругом
Свой гуд.
 
 
Идут навстречу голоса,
Идут неугомонно,
И эхо вторит на басах
Электростанций – звоном,
Где на моторах, под шумок,
Меж маслянистых лужиц
Ползет, закручиваясь, ток
Ручьем горячих стружек.
Наполнив светом склянки ламп,
Он вьет свою спираль
Сквозь сталь
До дамб,
От дамб
Сквозь сталь
И улетает вдаль,
Где хаос ям и хаос труб,
Песок и ржавый кряж,
Где на уверенный шуруп
Навинчивается этаж.
Энергия электрогроз
Рвет провод что есть силы,
И лопается прочный трос,
Как лопаются жилы.
И смерчей звуковых гряда
Гремит, шумит, как вьюга:
То – грозно кружится труда
Крутая центрифуга.
Вращаясь всё быстрей, быстрей,
Она свои отзвоны
По лентам рельсовых путей,
Как вагонетки, гонит.
Копают люди вширь и вглубь
И вместе дружно строят,
Возводят дула стройных труб,
Громадины построек.
Зубами черными зубил
На ромбы рвут настил,
Ссыпают гравий глыбой бурой,
И в воздухе металл свой запах распылил,
И грузно катятся аккорды сил,
Широких спин и узловатых жил,
Как со стальной клавиатуры.
Железо гнут и бьют литую медь
В горбатых мышцах человечьи руки.
Как марш веков, бессменный впредь,
Уж рвутся греметь,
Над седою землею греметь
Созиданья высокие звуки.
И стонет степь,
                     и голосит равнина,
Стальная, пенная турбина
Электростанций вековых.
И виден в каждом дне пластов извечных сдвиг,
И новый день приходит новой сменой,
Ведь каждый день – как взрыв, прогрохотал,
Как марш энергии, победной, неизменной,
Как гимн труду,
                     и вызов,
                                   и сигнал.
 

1928

Перевод И. Поступальского

 
Большие кони, злые кони
Постромки рвали, путы шлей,
Таща в проклятом перегоне
Тупые туши батарей…
Вслед опрокинутой колонне
Тьма волочила мокрый шлейф.
 
 
Квадратный строй людей и лошадей
Еще хранился в эскадроне.
Бойцы задумались: гей, гей,
Когда еще заржут их кони
Перед атакою,
                          на лоне
Бездонных галицких ночей?
 
 
Ночь отступленья. В арьергарде
Ждет смерть, готовая взглянуть
В лицо тому, кто ляжет отдохнуть,
Кто ляжет сторожить в азарте
Путь, обозначенный на карте,
Как вековых походов путь.
 
 
Полки прошли в ночную муть.
Глаза отставших выворачивались с корнем
Из их орбит, как пни болот,
Чтоб увидать, как пыль встает
Вослед колоннам,
                              конным,
                                                 черным,
Трубящим слет.
Но вновь через времен пролет
Легли,
               как на струну,
                                   на страдный путь с восхода
И топоты копыт – вперед, вперед,
И грохоты голодного похода.
Из Збруча шлемами опять черпали воду,
С лица смывая кровь,
                                       пыль,
                                                   пот.
 
 
И протекли года. И приходили внуки
На те поля, где с честью дед полег,
И желтый череп вновь любовно брали в руки,
Кладя его глазами на восток.
 
 
И словно отсветы судьбы его жестокой
Цвели над мертвой головой:
Ведь это был боец передовой,
Разведчик грозной армии Востока.
 
 
О, желтый череп – камень межевой
На скорбных перекрестках войн…
Великого маршрута веха —
Желтеют черепа, глазами на восток.
Над головою мертвой, в век из века,
Отрадно движется людской поток.
О, череп сумрачный, глядящий на восток…
 

1929

Перевод Б. Турганова