Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Микола Бажан

 
Что было раз – тому не повториться.
Была Тбилиси ночь. И был лишь череп твой.
Я с трепетом глядел в твои глазницы,—
Лежала в них земля, и сумрак, и покой.
 
 
Пещеры глаз темнели величаво,
Как склепы некие над сном подземных вод.
То был тайник скорбей – могучий свод,
Грот мудрых снов прославленного пшава.
И я глядел сквозь грот и в тучах видел дали,
Как бы скрещения тропинок иль мечей
Иль ветви дуба там, в твоем Чаргали,
Где в плиты скал вчеканен был ручей
Извилистым узором на кинжале.
 
 
То тени снов, сокрытых в лабиринте —
В мозгу седого рыцаря-певца.
А ночь ползла, как барс, по кручам
                                         на Мтацминде,
Чтоб глянуть на черты нетленного лица,
И уцелевший лик нам поразил сердца.
 
 
И страшно было нам его страшиться взора.
Он с нами был – суровый пшавский муж,
Он смел с пути осколки мелких душ
И мужество возвел крутой тропою в гору.
 
 
Важа, Акакий, Александр, Илья…
Осыпана огнем, внизу гремит земля,
Стихов созвездье встало над Тбилиси,
И кипарисы над камнями тут,
Как бы мечи трехгранные, взвилися,—
И горы ими отдают салют.
 

1935

Перевод Н. Ушакова

К 1500-ЛЕТИЮ ТБИЛИСИ

 
Измученный вонзившейся стрелою,
Олень с трудом достиг мохнатых круч,
Где из глубин точился дымный ключ,
Клокочущий целебною водою.
 
 
Подставил рану под струю тепла,
И прежняя стремительная сила
Вновь по усталым мышцам потекла
И слабнущее сердце укрепила.
 
 
Олень поднялся. Прежний трубный звук
Унесся к синим горным гребням в дали,
И, видя это чудо, Горгасали
Послушно опустил свой прыткий лук.
 
 
Но, удали своей ища исхода,
Он городу велел немедля встать,
Где горы дарят воду-благодать,
Горячую, как нрав его народа.
 
 
Прошли века, но до тех пор, пока
Первооснова гор не охладела,
Ключи в духмяных логах Сакартвело
Живут и будут жить еще века.
 
 
Но никогда еще, Тбилиси древний,
Обильные целебные ручьи
Такою силой, щедрой и напевной,
Не вспаивали мускулы твои.
 
 
И, словно герб твой, вижу я воочью
Оленя, что взметнулся с вольных гор
В грядущих дней распахнутый простор,
Навстречу солнцу, жизни средоточью.
 

1958

Перевод Ал. Ал. Щербакова

 
Крик бирюзовых птиц, шакалов тонкий плач,
Арыков плещущих недолгая прохлада,
Тяжелой башнею чернеет карагач,
Дарит благая тень прохожему отраду.
 
 
С деревьев тутовых слетают вниз плоды,
Струясь, подобно сладкому дождю, бесшумно.
Вот тут бы путникам усталым у воды
Присесть на коврике и отдохнуть бездумно.
 
 
И гостя пришлого встречает добрый люд,
Узбек произнесет «салям» и усмехнется.
Растают ягоды на теплой меди блюд,
Из ковшика вода студеная прольется.
 
 
Степенно кланяясь, привстанет аксакал,
И к сердцу верному прижмет он руку, стоя,
И горьковатого зеленого настоя
Предложит он испить из маленьких пиал.
 
 
Как живы и ловки, как стройны хлопкоробы,
Как ладно скроены, – они такие все.
Таков и этот дед, мудрец высоколобый,
Садовник наш в земной, изысканной красе.
 
 
Почтителен и строг во вдумчивых расспросах —
О тружениках нив, идущих впереди,
О волжских яблоках, о киевских колхозах,
Он завершает речь строфою Саади:
«Будь волос шелковинкой или еще слабей,—
Когда сплетен с другими, он крепче всех цепей».
 
 
И он волнуется. И речь, исполнясь лада,
В двустишья вкована, им отдана во власть,
Она колышется, звенит, как лоно сада,
Когда плодам его пришла пора упасть.
Мы вслушиваемся, как в слове дышит страсть,
И в слове том – плода созревшего услада.
 
 
Он говорит, и мы стремимся всё сберечь,
Весь медью кованный раскат речитатива,—
В колхозный сад вошла спокойно, горделиво
Титана Фирдуси взволнованная речь.
 
 
Стих Тусского певца чеканкою украшен,
Раздумий Саади живой и мудрый лад,
Мотив Гафиза строен и изящен,—
Стихи, как добрый гость, вошли в колхозный сад.
 
 
Как вздох, как теплота, как трепетанье тела,
Как мысль, они росли в могучем старике.
И почва древняя цветами шелестела
И, как карнай, звучала вдалеке.
 
 
Сквозь речь колхозника соединяясь с краем,
На сотнях языков рождалась песня вновь,
Где строфам Пушкина, Гафизовым рубайям,
Шевченковым словам достойно мы слагаем
Навеки данные нам братство и любовь.
 

Тамаре Ханум

 
Говорит Тамара Ханум:
«Сверкнула золотом шелков тугая пена,
И руки вскинулись, как языки огня,
И вновь, затрепетав, сникают постепенно,
И бубен дробно бьет, во мне самой звеня.
 
 
Я слышу ритм времен, – и женщина Египта
Проходит в лунной мгле моих ресниц густых,
И мой цветной наряд подобен манускрипту,
Где арабесками Гафиза вьется стих.
 
 
Бой бубна, словно клич далекий хорезмийца,
Смолкает медленно. Им до краев полна,
Я жду. И длинных труб звучание томится,
Как ветер пред грозой, как сонная волна.
 
 
В лесу звучаний тех, укрыта труб стволами,
Я вею и кружу цветочной бахромой.
Упасть, и прянуть вверх, и взвихриться, как
пламя,—
О повесть женщины! Садр [35]35
  Садр – название танца, букв.: «круженье».


[Закрыть]несказанный мой!
 
 
Я весь заветный мир и все уловки знаю
Немых, нерадостных праматерей моих.
Ведь и для них ревел когда-то зев карная, [36]36
  Карнай – узбекский народный духовой инструмент.


[Закрыть]
Ведь бубен плясовой метался и для них.
 
 
Они живут во мне тревожно и послушно,
Они хитры еще и всё ж побеждены.
Они идут ко мне из Согдианы душной,
Из глиняной Хивы, из влажной Ферганы.
 
 
Всё мастерство свое, всю творческую зрелость
Я в танец воплощу и плотью воспою
Счастливую любовь, работу, честь и смелость —
Рост человеческий в моем родном краю.
 
 
Звук триумфального высокого карная
Венчает танец мой – живи, расти, спеши!
Так я, танцовщица, о счастье возглашаю:
„О, повесть женщины! Песнь молодой души!“»
 

 
Крушил он мир, сметал народы,
Жег города и степь топтал,
Гнал он орду свою в походы
По вечным льдам кавказских скал.
 
 
К нему за барышом и лаской
Шли мутью вспененной реки
Купцы Ирана и Дамаска
И Генуи ростовщики.
 
 
Ветра пустынь над ним летели,
Вился он призраком кривым,
И – многорукий идол Дели
Во прах повергся перед ним.
 
 
Из глаза идола руками
Хан вырвал лучший диамант,
Швырнул в мешок и взял тот камень
В свой рыжегорбый Самарканд.
 
 
Пускай в сокровищницах скрыты
Подарки всех племен и стран,
Но лишь один кусок нефрита
Чтил, как свою святыню, хан.
 
 
Быть может, в черных рвах Турана
Иль в оползнях китайских гор
Нашли рабы в подарок хану
Зеленый камень – дивозор.
 
 
Бесплотный лунный отблеск стынет,
Глубины моря мреют в нем.
Мертвящий холод в сердце хлынет,
Лишь взглянешь в каменный излом.
 
 
Сквозь эту муть мертвеют дали
Бесследных войн, глухих смертей.
А хан обрел в его кристалле
Последний тщетный свой трофей.
 
 
И приказал он тот гнетущий
Зеленый камень забытья
Вбить над могилою грядущей,
Как бы печать небытия.
 
 
Всё кончилось – все смуты мира,
Весь ненасытный жар души.
Одна лишь прихоть Гур-Эмира
Торчит в кладбищенской глуши.
 
 
Зеленоватый, плоскоребрый —
Вот знак для будущих веков,
Исчерчен грамотой недоброй,
Словами древних языков.
 
 
И только в книге желтошкурой,
Меж ярких сказок без конца.
Найдешь ты повесть про Тимура,
Про век Железного Хромца.
 
 
Итак, не он, владыка-воин,
Принесший миру гнев и меч,
Бессмертья большего достоин,
Но этой древней книги речь.
 
 
Он – это смерть глухонемая.
В солончаках истерся след,
Где разрушитель шел, хромая,
Дорогой гибели и бед;
 
 
Где шел, хромая, тот лунатик
В бесплодных снах бесследных дел,
Чтоб орды слать и дальше гнать их,
Прорваться сквозь любой предел.
 
 
И торные дороги мира
В один тупик уперлись все,
Склеп развалился Гур-Эмира,
Упали башни медресе.
 
 
Истлев под толстым слоем пыли
Меж плит, развалин и лачуг,
Чернеет призрак черной были —
Хромца Железного бунчук.
 
 
И, как крыло зловещей птицы,
Как смерти хищная рука,
Вися над плесенью гробницы,
Гниют лохмотья бунчука.
 
 
На купол этой башни хмурой,
На всё, что гулко и мертво,
Ложится тенью Ленгтимура [37]37
  Искаженное: Тимурленг – Тимур, Тамерлан (1336–1405).


[Закрыть]
Тень злого знамени того.
 
 
Пускай под этой тенью ляжет
Кичливый самодержец тот,
Которому навек откажет
В бессмертной памяти народ.
 

1938

Перевод П. Антокольского

 
И взгорье и солнце. Пустынность немая.
И мечется пыль желтоватой струей,
И дали, от пыли бледнея и тая,
Бескрасочно льются над сонной землей.
Растаяли краски, дороги и грани
В сухом колыханье гнетущего дня,
В полдневном изморе, в тяжелом тумане,
Который плывет, наполняя меня.
 
 
Внезапно сквозь желтое облако пыли
Возник неподвижно огромный утес,
Как сгусток тумана, как мрак в изобилье,
Где серое небо с землею слилось.
Он, как наковальня, возник из тумана
С тяжелою цепью, прибитой к нему.
Ту цепь создавала рука великана,
Теперь же она не нужна никому.
Унылая кузница денежной славы,
Оплот лихоимства, невольничий страх,
Твердыня погибшего града-державы,
Где правил купцов и рабов патриарх!
Пещеры, прорезав унылый песчаник,
Где некогда было людское жилье,
Зияли, как трубы. И башни трехгранник
Торчал над пещерами, словно копье.
Пал город, как витязь, людьми позабытый,
Сломил его голод, сглодала чума.
Разбились заслоны. Распались граниты.
Разрушились стены. Исчезли дома.
Остатки защитников, скудные верой,
В безвестность ушли. Как последний боец
Поднялся над древней стеной желто-серой
Крутящейся пыли неверный столбец.
Он взвился и вдруг безнадежно поникнул,
И то был конец. Тишина на стене.
Вот глыба свалилась, вот камешек скрипнул,
И эхо, как птица, летит в тишине…
 
 
И только на улицах в каменных плитах,
Пробитые много столетий назад,
Остались следы пешеходов забытых,
Когорт, колесниц, караванов и стад.
Немые следы поколений далеких
Вспахали шершавый зернистый гранит —
Ободья высоких колес крутобоких,
Стальные подковы арабских копыт,
Размашистый шаг молодого верблюда,
Короткие стуки копытцев осла,
Толпа, что по свету скиталась повсюду
И пыль отовсюду с собой принесла;
Голодных рабов истомленные ноги,
Побитые тернием русских степей,
Где греков, монголов и готов дороги
Лежали, чернее ременных плетей.
 
 
Сапог моряка, повидавший полсвета,
Башмак торгаша, поднимающий пыль,
Сандальи философа и правоведа,
Обернутый шерстью калеки костыль —
Все тут они вместе стучали, звенели,
Влеклись друг за другом, спешили, неслись,
Ползли на ступени, пороги, панели,
На площади рынков и к крепости ввысь,
Топтались на месте, бежали тревожно,
Смыкаясь в ряды, выступали в поход,
И след их поныне заметить возможно
На старых дорогах и возле ворот.
Подземные тюрьмы, пропахшие тленом,
Омылись дождями. Купеческий склад,
Устроенный тайно в подвале подземном,
Лишь мохом теперь да ужами богат.
И лишь полукружье надвратного свода,
Взлетев высоко, золотится вдали
Да плесенью тянет из мертвого входа.
Покой. Тишина. Усыханье земли.
И вдруг чей-то голос. Задорно и тонко,
Смакуя заученных слов перелив,
Выводит он с милым усердьем ребенка
Повсюду знакомый военный мотив.
И кто-то, видать, босоногий, бывалый,
Бежит по ступеням и топчет траву.
Вот он появился. «Откуда ты, малый?»
– «Откуда? Из школы. А здесь я живу».
Он волосом рыж, и веснушек довольно.
Как солнечный зайчик улыбка лица.
Мешочек для книжек и мелочи школьной.
«Я сторожа сын. Это – служба отца».
И мальчик рукою хозяйственно машет
На город-державу, на выступ горы.
Вот, дескать, хозяйство неважное наше,
Попробуй-ка место найти для игры!
 
 
Мальчонка в рубашке из синего ситца,
Живой, светлоглазый, курносый сынок!
Тебе, жизнелюбцу, подростку-счастливцу,
Он мал – этот древний пустой городок,
И старого мира тебе недостанет,
Как этого мертвого ныне плато,—
Тебя на дороги далекие тянет,
Которых досель не изведал никто.
Порыв жизнерадостный и животворный
Тебя понесет далеко по земле,
Курносый парнишка, веселый дозорный,
Мой маленький школьник из Чуфут-Кале!
 

1939

Перевод Н. Заболоцкого

 
Я слышу, как гудят колонны
Лесов, как в долах отражен
И шепот елей утомленный,
И сосен медный перезвон…
Над шумом рек – песок шуршащий,
Взлет в поднебесье дымных грив.
Вверху – серебряные чащи,
Внизу – разлив молочных нив.
И вдаль расходится кругами
Разноголосица земли.
Плывут, сверкая, над лугами
Крылатых песен корабли.
Над величавой горной кручей
Взмах исполинского крыла:
То музыка земли могучей
В сердца людские снизошла.
И в повечерье озаренном
Я крайний увидал простор,
Где облака и дым над склоном
Мрак прихотливый слил и стер.
Там – запах нефти, запах жита,
Отстоев серных дух крутой,
И в лица гор чумазых вбиты
Столбы, облитые смолой.
Там в звуки поля, леса, нивы,
В поющую струнами высь
Подспудных недр земных мотивы
Могучей гаммою вплелись.
Туда, сквозь ширь полей и пашен.
Сквозь морок голубых лесов,
Громады грановитых башен
Сошлись, как рать, со всех концов.
И я познал, как многозвучны
Те земли. Счастлив я, познав
Величье слов, что неразлучны
С тобой издавна, Борислав!
Бурильщик недр, проникший слухом
В обвалов грохот, в рокот рек,
В мечты, таящиеся глухо,
Он здесь взрастал – тот человек,
Кому был внятен пульс глубинный
Сердец людских и недр земных,
Кто чуял, как гудит лавиной
Пластов тысячелетних сдвиг.
Он к будущности величавой
Рвался, твой жребий угадав.
Борись же, осиянный славой,
За нашу славу, Борислав!
 

 
Мохнатая, глухонемая громада
Застлала полнеба. Росла тишина.
И туча росла, и сгущалась она
И вся лиловела, как гроздь винограда.
 
 
Гроза вызревала. Упруги, круглы,
Небесные капли, как ядрышки ягод,
Взбухали, увесистой полнились влагой
В свалившихся за поле оползнях мглы.
 
 
Грозы ожиданье. Крутого разряда
Во всем неизбежность… Ни звука кругом,
Лишь ласточка остроугольным крылом
Прорежет, как молния, сумерки сада.
 
 
И люди медлительней дышат… Растет
В глазах их глубокая цельность покоя.
И сердце напружилось перед грозою,
Как птица, чтоб разом сорваться в полет.
 
 
Добреют, теплом наливаясь, ладони
Людей-побратимов. Мгновенье одно —
И, грянув, рванется в свирепой погоне
Удар за ударом. И – небо черно.
 
 
И вдруг просверкнет оно росчерком молний,
И, вскинувши головы, люди внизу
Сердцами открытыми встретят грозу,
Дыханием свежести груди наполнив.
 

 
На свежем ветру, в голубом и зеленом огне,
Он сушит листву, весь лучами рассвета обмотан.
Пусть рушатся горы, пусть грозы ревут в вышине —
Он здесь утвердился, и с места вовек не сойдет он.
 
 
Ему было трудно – в размеренной смене годов —
Расти, и мужать, и вгонять корневища навеки
В слои первозданные, в сплющенный хаос пластов,
Где лава кипит и подземные пенятся реки.
 
 
Рывками он вырос, толчками он гнал свою плоть,
Чтоб жадно и прочно вцепиться там в небо и в недра,
Прорыть чернозем, и гранит просверлить, расколоть,
И почки налить древожизненной влагою щедрой.
 
 
Разбух он от сока, – упорством насыщенный сок,
Очищенный гневом, напитанный горечью темной,
Густел в его жилах и тело корежил и жег,
Тревожный, как жажда, как алчности взрыв неуемный.
 
 
Ты в шрамах, в наростах, в расщепах, в мозолях,
                                                                            в горбах
Сквозь камни протиснулся, целостный и многотрудный!
Родишь ты – и новый росток возникает в ветвях;
Ты стонешь – и ветер в ветвях завывает, стогудный.
 
 
Ты стонешь, родишь, достигаешь, ломаешь и рвешь,
Ты крепнешь, ты чуешь всем телом порыв жизнеродный,
Ты горбишься, – может быть, ты и коряв, ну так что ж!
Твой рост – он прекрасен, и подвиг твой – он
                                                                  благородный!
 
 
Стоишь, длиннорук ты, и жилист, и дюж, как кузнец,
Что над наковальней из черных гранитов склонился,
Уставясь в просторы, где солнечный славы венец
Встает, червленея, и новый рассвет заискрился.
 
 
Гляжу и с восторгом подобье твое узнаю
В том дубе, проросшем в лазурь сквозь гранитные плиты,
Породу упрямую, мощь и осанку твою,
О сын кузнеца, наш карпатский поэт знаменитый!
 

1940

Перевод Д. Бродского

 
Мы клятвой едины и волей едины,
Одно в нас стремленье растет:
Не будет, не будет вовек Украина
Рабою немецких господ!
 
 
Мы сталью орудий, свинцом карабина
Разрушим фашистский оплот.
Не будет, не будет вовек Украина
Рабою немецких господ!
 
 
На битву могучая вышла дружина —
Великий советский народ.
Не будет, не будет вовек Украина
Рабою немецких господ!
 
 
Одела бронею любимого сына
Страна, посылая в поход.
Не будет, не будет вовек Украина
Рабою немецких господ!
 
 
Позорная ждет лиходея кончина
Повсюду, куда ни шагнет.
Не будет, не будет вовек Украина
Рабою немецких господ!
 
 
Проклятая свастика давит равнины,
Но гадину гнев наш сотрет.
Не будет, не будет вовек Украина
Рабою немецких господ!
 
 
Под знаменем Партии, словно лавина,
Отчизна стремится вперед.
Не будет, не будет вовек Украина
Рабою немецких господ!
 

1941

Перевод Б. Турганова

 
Они тайком подкрались убивать —
Чумные звери, бешеные гады.
Так сгиньте, псы, – пощады вам не знать,
             Не знать пощады!
 
 
По вашим окровавленным когтям
Ударят наши бомбы и снаряды.
Дрожите, псы, – не знать пощады вам,
             Не знать пощады!
 
 
Вас красный воин будет истреблять,
А партизан – громить вас из засады.
Бегите, псы, – пощады вам не знать,
             Не знать пощады!
 
 
На землях наших не разжиться псам,
Отродью лжи, гниенья и распада.
Умрите, псы, – не знать пощады вам,
             Не знать пощады!
 
 
Хотите нас поработить, сломать?
Наш дом и наш очаг разграбить рады?
Беснуйтесь, псы, – пощады вам не знать,
             Не знать пощады!
 
 
Народ-титан поклялся: «Не отдам
Историей завещанные клады!»
Молчите, псы, – не знать пощады вам,
             Не знать пощады!
 
 
Вы взвоете и кинетесь бежать
Назад в свои берлоги и ограды…
Не выйдет, псы, – пощады вам не знать,
             Не знать пощады!
 

1941

Перевод Б. Турганова

 
Летит в поднебесье воздушный отряд,
На крыльях багряные звезды горят.
 
 
Внимательно смотрят пилоты туда,
Где в облаке дыма бушует орда,
 
 
Где заревом сел, городов, деревень
Фашист отмечает сегодняшний день.
 
 
Испытанный в бурях, не дрогнет пилот,
Рука неуклонно машину ведет,
 
 
И только на миг загорается взор,
Когда застилается дымом простор.
 
 
Качаньем крыла отдается приказ.
Тяжелые бомбы срываются враз,
 
 
Чтоб ринуться сверху на банду зверей
Ударами гнева и мести своей.
 
 
И грохот, и свист, и огонь с высоты.
Грабители мечутся, прячась в кусты,
 
 
И, скопищем дыма окутав луга,
Взлетают на воздух машины врага.
 
 
Над ними, сгибая верхушки дерев,
Несется моторов разгневанный рев,—
 
 
Над самой землею раскинув крыла,
Машина кидает огонь из ствола.
 
 
Но лязгнул за рощей, стуча, пулемет,
Защелкали пули, ища самолет,—
 
 
Он бил бестолково, но случай помог —
И ранен был сокол в серебряный бок.
 
 
Подбитую птицу советских высот
В предсмертную битву выводит пилот,
 
 
Ведет на колонны машин по шоссе
И пламенем дышит в нетленной красе.
 
 
«Погибну здесь гибелью сокола я,
Но карою будет кончина моя,—
 
 
Любимую землю топтать я не дам
Кровавым, коварным и злобным врагам!»
 
 
Бесстрашные руки сжимают штурвал,
Машина последний берет перевал.
 
 
И огненный прянул с небес водопад
На вражьи цистерны, сведенные в ряд.
 
 
Земля задрожала, померк небосвод,
Когда на колонну упал самолет;
 
 
Как знамя багровое, пламя и дым
Полнеба застлали, поднявшись над ним.
 
 
Так с жизнью простился Гастелло в бою.
Пусть слава венчает могилу твою!
 
 
Твой воинский подвиг, бесстрашный орел,
В сердцах у народа бессмертье обрел!
 

1941

Перевод Н. Заболоцкого

 
Нашел в сражении боец
Проклятый знак, клеймо фашиста —
Железку свастики змеистой,
В крови замаранной вконец.
 
 
Невдалеке стоял и пленный,
Он становился всё бледней;
С груди сорвал он знак презренный
Со жгутиком двух черных змей.
 
 
Приниженно, чтоб оправдаться,
К бойцу фашистский пес полез:
«Я не убийца! Я не наци!
Не из дивизии СС!
 
 
Какие у меня заслуги!
Я рядовой, простой солдат…» —
Брехал фашистский зверь в испуге,
От человека пряча взгляд.
 
 
Боец сказал: «Посмотрим шире,
И лянгзам шпрехен зи, [39]39
  Говорите медленно (нем.). – Ред.


[Закрыть]фашист,
Вот дырка на твоем мундире,
Ты, видно, на руку не чист!
 
 
Не знаю – где и за какие
Убийства, страшные дела
Тебе дан орден: но в России
Расплата грозная пришла.
 
 
Вы побывали в странах многих,
Прошли ордой страшней чумы
И пауков четырехногих
Несли, как герб зловещей тьмы.
 
 
Пусть ваши обезьяньи груди
Пятнает орден паука —
Втыкать в него нам легче будет
Стальное острие штыка!»
 
 
Он больше не сказал ни слова,
Вперед, на запад устремись,
И сапогом своим сурово
Втоптал звериный орден в грязь.
 

1941

Перевод М. Зенкевича

 
Он из сраженья вышел без пробоин,
Задымленный, обугленный в бою.
Не посрамил стальной кольчуги воин,
Отлично службу выполнил свою.
 
 
Когда в литейных грозного Урала,
В мартенах, в плавке криворожских руд
Являлась проба лучшего металла —
Весь наш народ пошел на славный труд.
 
 
Донской шахтер сказал, рубя породу,
Сказал литейщик, подтвердил кузнец:
«Будь силой равен нашему народу,
Будь тверже человеческих сердец.
 
 
Покрытый славой, как отцы и деды,
Врагам кровавым гибелью грозя,
Ты всем народом создан для победы.
Нам без нее существовать нельзя.
 
 
Из недр земных, из почвы рудоносной
В бою добыта добрая броня,
Ступай же в бой, наш звездоносец грозный,
Наш богатырь железа и огня».
 
 
И он рванулся в бой. И был он страшен.
И землю тряс, и гневно грохотал,
И день и ночь выбрасывал металл
Из зорких пушек, из прицельных башен.
 
 
Твердыня смелых в праведном бою
Огнеупорным сердцем не хладела.
Танкист-водитель славно знает дело —
Вложил в него всю ненависть свою.
 

1941

Перевод Н. Ушакова