Текст книги "С носом"

Автор книги: Микко Римминен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

II

Дни скакали один за другим так же, как они скакали, когда жизнь была более-менее в порядке. И не было в них ничего сверхзапоминающегося, в днях, скорее, они пролетали незаметно, уже давным-давно время не нужно было считать, оно само шло под собственной тяжестью бок о бок с немного погрузневшей жизнью. Было такое чувство, как давным-давно в школе или в университете, когда начинался осенний семестр: жизнь была полна ожиданий и приятного волнения, слегка, правда, отравленного тяжкими мыслями о том, что снова предстоит много работы.

Осень продолжалась, двигалась вперед, роняла лист за листом и шуршала по ночам в закоулках двора. Дом был в порядке, тело тоже, покупки совершались на рынке, иногда звонил сын. Что-то не давало ему покоя, но я всегда заканчивала разговор, прежде чем он успевал перейти к делу.

В Кераву съездила только раз, в другой, в новый дом, как бы потренироваться. В прошлый раз, когда я оказалась у Ялканенов, мне просто стало страшно идти к Ирье, к Йокипалтио; и теперь я чувствовала, что надо хотя бы как-нибудь подготовиться к поездке.

Она была маленькая и круглая, но подтянутая, в спортивном костюме, эта женщина по фамилии Койранен, возможно, чуть моложе меня, этакий энергетический батончик. Был приятный и теплый вечер, хотя, конечно, не такой знаменательный, как тот первый вечер у Ирьи. Вопросы, ответы, кофе, разглядывание пейзажа за окном, разговоры о том о сем. Сколько раз в неделю вы ходите в магазин за продуктами, Практически каждый день, И по воскресеньям тоже, И по воскресеньям, конечно, когда получается, Ну да, Не всегда получается, Давайте тогда напишем, что в среднем шесть раз в неделю, Шесть с половиной, Хорошо, точность это правильно, В яблочко, А что вы думаете о работе магазинов по воскресеньям, Ну да, Вы за или против, За, хотя, конечно, не все так просто, Ну да, Но иногда просто нечем заняться, Ну да, И тогда можно приятно провести время, Точно, Купить что-нибудь себе, если какой-нибудь супермаркет открыт, Понимаю, Ну да, У нас тут таких мало, А где вы живете, Я на Хаканиеми, Там красиво, Да, но немного шумно, Но зато там много магазинов, Ну да, Все-таки столица, Ну да, ну да, но, Что но, Но сейчас как бы интереснее ваша жизнь, а не моя, можно задать еще один вопрос, Задавайте, конечно, Любите ли вы куриную печень, Ну да, люблю, конечно, Ой, это была не та бумажка, но я ее тоже люблю.

И перед тем как сесть в автобус, чтобы ехать домой, я успела заглянуть по пути еще в одну квартиру, но об этом и рассказывать-то, собственно, нечего, по дипломатическим причинам; что это была ошибка, я поняла сразу, как только вошла в прихожую на втором этаже. От визита в памяти не осталось ничего, кроме прерванной семейной драмы и враждебной атмосферы, удивительно, что здесь тоже были часы, коробка над дверью в кухню, этакий новодел, пластмассовая черная стрелка двигалась, громко отщелкивая секунды.

Однако спустя несколько дней я снова была на пути в Кераву. Пришлось ехать, ведь обещала Ирье, да и начатый опрос надо было закончить.

За окном светило солнце, но погода не улыбалась, залив Эляйнтарха казался сине-серым и походил на овощную терку с рифленой поверхностью. На пешеходном переходе я потуже затянула шарф и тут же чуть было не угодила под грузовик. Водитель засигналил и, покачав головой, улыбнулся. На трамвайной остановке пятеро контролеров в синей униформе собрались плотным кружком и о чем-то трещали. Похоже, у них было хорошее настроение. Они вовсе не казались мне монстрами, при виде которых аж целый вагон вздрагивает, как думает большинство людей. И потом, всего пару месяцев назад меня саму угораздило нарваться на штраф. Очень приветливая, приятная женщина, моложе меня, даже успели с ней перекинуться парой слов о погоде и пожаловаться на год от года слабеющую память, она тоже порой забывает купить билет. Так что у меня тоже вечно сплошные убытки, сказала она. Посмеялись вместе. Дома потом в течение еще нескольких часов было хорошее настроение от такого вежливого обслуживания и вообще от беседы, хотя, конечно, дороговато обходится оно, такое вот человеческое общение.

На светофоре перешла дорогу вместе с неритмично колышущейся людской пеной. Сварливого вида мужичок явно откуда-то из провинции регулировал бабий поток, но мне удалось обогнуть его и без лишних проблем пробраться к остановке. Автобус пришлось ждать минут пятнадцать, за это время я опять успела погрузиться в какое-то бездумное состояние, точнее, совершенно забыть, где нахожусь. К реальности вернулась только тогда, когда уже надо было доставать деньги на проезд перед кабиной водителя, но бумажник все никак не хотел находиться, испугалась, денег там было немного, но я с ним сроднилась, он был дорог мне как память, старый, страшный, с надписью «Сберегательный банк», но с ним удобнее, чем с бумажником, а может, я просто из разряда тех, кто предпочитает старые кошельки, да и куда мне этот многофункциональный бумажник с моими грошами и парой карточек.

Бумажник, слава Богу, нашелся, и я села на переднее сиденье, перевела дух. Дорога прошла в полудреме, позвонил сын, но я прошептала в трубку, что еду в автобусе и давай созвонимся позже. Пейзаж казался уже знакомым. В Кумпуле ветер сорвал с клена ворох желтых листьев, они были похожи на кувыркающихся в воздухе беспомощных канареек. На дороге, где были ямы и наезженные колеи, снимали асфальт, в глазах все рябило и расплывалось.

В Кераве погода была намного благожелательней, вечно ворчащее море отсюда далеко. Вышла из автобуса и постояла на привокзальной площади, глядя на колыхание листьев, голубей, людей. Закурила бы, если бы умела. Вот так вот села бы на скамейку и закурила. Но не села, не закурила. Просто стояла у бетонного цветочного корыта, словно гном. Цветы там осень уже изрядно повыщипала.

Долго так нельзя было оставаться. Пошла в направлении торговых центров, протискиваясь в щели между семьями, одиночками, подростками и прочими человечьими множествами.

Кружила по улицам. Торговые колоссы возникали то здесь, то там, и в конце концов меня засосало через одну из дверей внутрь. Навстречу хлынул поток запахов: моющих средств, пластмассы, гамбургеров, увлажняющего крема и принесенного на плащах уличного воздуха. Я влилась в поток людей, пробивающихся к центральным отделам. Большая часть направлялась в сторону продуктового маркета, а я оказалась на ступеньках эскалатора, ведущего на второй этаж, где были магазинчики поменьше. Долго ходить не пришлось, я быстро нашла что искала, это был такой особый отдел. Казалось, единственное, что объединяло все выставленные там товары, это то, что их существование нельзя было объяснить никакими разумными причинами, по крайней мере по таким ценам. Декоративные подушки, плафоны на лампы, разнообразные украшения, свечи, фонари, конфеты, мыло, гнущийся тростник и другие бездедушки; словом, все то, чем можно украсить или подсластить этот ужасный мир. И какое-то у магазина было самоироничное название, не то «Часы с кукушкой», не то «Музыка ветра» или что-то из разряда «Всякая всячина», точно не помню, но смысл был в любом случае такой: да, мы, женщины, порой смешные, но вообще все это весьма мило.

Сын сказал бы о такого рода магазинах, что мужчины туда заходят только в случае крайней необходимости или со спутницей.

Пофланировала минут пять между полок и вокруг всевозможных завалов, крутя головой во все стороны, хотя no-другому и не получается, когда много товаров и все разные. То, за чем я пришла, нашлось довольно быстро, вернее, я быстро поняла, что именно искала. Стала продвигаться к кассе, зажав вещь под мышкой, вокруг было как-то чересчур тихо. Стеклянная стена отталкивала гул торгового центра обратно в коридор, а в самом магазине бродила лишь горстка одиноких женщин да две подруги, но и те, обнаружив что-то безумно хорошенькое, восхищались лишь шепотом. Маленькие колонки под потолком перешептывали какой-то диск или радио, но так тихо, что было невозможно разобрать, была это какая-то говорильная программа или просто классическая музыка.

Я поспешила к кассе, где меня обслужила дама с чертами бывшей красавицы и улыбкой убийцы.

– Карта постоянного клиента есссть? – спросила она сквозь губы, которые двигались явно против ее желания, хотя она знала наверняка, что карты у меня нет. Я покачала головой, прошуршала маленьким полиэтиленовым пакетиком в ответ, сунула его в сумку и ушла. Мне стало так обидно, что я даже не заметила, как остановилась в нескольких метрах от кассы и начала мять маленькую декоративную подушечку в руках – их была целая полка на пути. Подушки меня совершенно не интересовали, они были розового поросячьего цвета и совершенно дурацкие, но меня вдруг охватило такое рассеянное отчаяние, и я так истово теребила пальцами эту подушку, что на ее поверхности образовалась заметная вмятина, похожая на… ну, как бы это сказать – кхе-кхе, – на кошачью задницу.

Стало вдруг смешно и одновременно стыдно, просто детский сад какой-то, надо было выходить из этой ситуации, попробовать посмотреть куда-нибудь в другую сторону, отвернуться от этих подушек, ставших вдруг такими неприличными. А подняв глаза, я чуть не лишилась чувств от испуга.

Мари, Мари Ялканен, Ялканен Мари из Керавы стояла буквально в трех метрах от меня.

Это перестало мне казаться такой уж большой неожиданностью, когда я вспомнила, что нахожусь в Кераве, но почему-то я все равно испугалась. Пригнулась чуть не к самому полу завязать невидимые шнурки на ботинках и стала слать куда-то наверх молитвы, чтобы только она не посмотрела вниз, Мари Ялканен. Она смотрела в другую сторону, хотелось в это верить, критически рассматривала длинную, сужающуюся кверху и, похоже, неустойчивую вазу.

На полке стопкой были сложены полотенца разно-зеленого цвета. Я принялась, все еще согнувшись, теребить их края, стараясь всем видом показать, что меня сильно заинтересовали именно полотенца. Такое иногда случается. Но поскольку дольше стоять скрючившись было уже невмоготу, просто физически тяжело, я в этой самой позе собирателя ягод, скрипя подошвами, переместилась к краю полки и выглянула оттуда. В поле зрения не было никого, кроме женщины за кассой; когда она увидела, как моя голова высунулась из-за полки на высоте полуметра от пола, ее длинные накладные ресницы дважды медленно хлопнули, а скучающий и безрадостный рот клацнул и распахнулся.

Дальше наблюдать ее кудахтанье не было возможности, надо было определить местонахождение Мари Ялканен. Мне не сразу удалось заметить ее, она была в дальнем углу магазина, на безопасном расстоянии, рылась в корзине с уцененными товарами. Я распрямилась, бросила бодрый, как мне хотелось думать, взгляд на продавщицу, поправила на плече сумку и вышла из магазина так торжественно, насколько это было возможно в ситуации, когда хотелось пуститься наутек.

Сойдя с эскалатора, я, не оглядываясь, выбежала на улицу прямо в накрапывающий дождь.

Всю дорогу мерзли ноги, а в намокшей от дождя голове роились разгоряченные мысли. Но ни одну из них выхватить из потока не удавалось, хотелось сесть где-нибудь, выпить кофе, выпустить лишний пар. Кафе поблизости не было, впрочем, я надеялась, что мне удастся выпить кофе уже на месте, но где-то на полпути возник продуктовый магазин, он уже закрывался, совсем, то есть ликвидировался, потому там была распродажа, скидки и зияющие пустотой полки. Мне удалось найти йогурт в бутылке, пришлось взять хотя бы его, ведь с завтрака прошло довольно много времени, ноги то и дело грозили подогнуться, а перед глазами время от времени вставала тонкая мутная пелена.

Дойдя до края нужного двора, я на секунду прислонилась к знакомой сосне, чтобы перевести дух и вытереть со лба пот. Через некоторое время направилась в сторону дома. Дворник на стоянке сдувал опавшие листья громким пылесосом-наоборот, гнал их перед собой, трудно сказать куда. Из второго подъезда вышел пожилой мужчина с кепкой на макушке и маленькой собачкой на поводке. У собачки была веселая красная повязка на обрубке хвоста. Казалось, она гордится своей травмой, эта собачка. Качнув кепкой и обрубком хвоста, они быстро скрылись за машинами.

На заднем дворе я совершила маленькую осторожную вылазку на край лужайки и взглянула на окна четвертого этажа. В окне кухни у Йокипалтио мелькнула тень.

Потихоньку зашла в подъезд. Пахло едой, какой именно, определить было невозможно, но стряпня точно была домашняя, ее запах ни с чем не спутаешь, из чего бы варево ни состояло. Стала подниматься по лестнице и вскоре была уже на втором этаже, там притормозила. Неожиданно меня одолели сомнения. Конечно, с одной стороны, я обещала подарок, пусть не Ирье, она и спрашивать бы про такое не стала, но подарок она, определенно, заслужила, хотя бы приз. Стало вдруг снова жарко. За ближайшей дверью, на которой была табличка «Еркофф», громыхала старая стиральная машина, и казалось, что она вот-вот выскочит на площадку.

Вскарабкалась выше.

Однако в дверь Йокипалтио, несмотря на минутную решимость, сил позвонить не оказалось. Неожиданно подступило такое чувство, что уже всё, пора наконец перестать беспокоить незнакомых людей. Я достала из сумки пакет, хотела повесить его на дверной звонок, он был такой старомодный, не электрический, по сторонам крылья, за которые можно было зацепить пакет с подарком. Но не вышло. Когда я пыталась приладить пакет к звонку, рука дернулась, пакет шлепнулся на пол, и тут же раздался звонок.

Меня охватила паника. Я подняла пакет кончиками пальцев, стараясь не думать о том, что стало с его содержимым, и принялась лихорадочно запихивать его в отверстие для почты на двери, а потом с силой вытаскивать обратно, потому что пакет никак не пролезал. Возникло жуткое зудящее ощущение, что меня сейчас застукают за очень, очень плохим занятием. Я пыталась то выдернуть, то снова затолкать пакет в щель, внизу в подъезде хлопнула дверь, и кто-то стал тяжело подниматься по лестнице, хотелось позвать на помощь, но только этого мне теперь не хватало. И тогда я решилась на последнюю отчаянную попытку и, засунув правую руку глубоко в отверстие для почты, ухватилась изо всех сил за пакет с той стороны двери, но в этот момент в коридоре раздались шаги. Затем дверь резко распахнулась.

– Боже мой, – успела я услышать Ирьин возглас, прежде чем почувствовала теплое шевеление в носу.

*

На какое-то время все будто слиплось и перепуталось. Сначала до меня дошло, что я стою у самой двери практически на коленях, точнее, вишу, так как обе руки оказались просунуты в почтовое отверстие, левая по-прежнему сжимала пакет, а правая просто застряла.

Кровь хлестала из носа, а я даже руку не могла подставить, ведь они обе были в плену, и изо всех сил я старалась направить поток куда-нибудь между ковриком перед дверью и собственной одеждой. Из глаз тоже текло, ноздри и рот были заполнены чем-то густым и сладковатым – невозможно было сказать, ощущала ли я запах или вкус.

– Господи, помилуй, что же это! – услышала я протяжный голос Ирьи, но потом у нее, наверное, закончились слова. Затем я почувствовала, как она по ту сторону двери стала отцеплять мои пальцы от пакета, который я все еще судорожно сжимала.

– Извини, извини, – твердила она. – Как же это я так, прости, вот ведь, Господи Боже.

Она высвободила пакет из моих рук. Ладонь осталась висеть в воздухе – как плошка, пустая и совершенно никчемная. Вскоре я почувствовала, как мое левое запястье поворачивают, а потом проталкивают обратно сквозь отверстие на свободу.

– Ох, Господи, – выдохнула я. На двери появились маленькие темно-красные точки.

– Ради Бога, ничего не говори, – прошептала Ирья, суетясь возле меня, и сзади, и вокруг, уже трудно было следить за ее перемещениями, глаза наполнились чем-то мутным и жгучим, вся голова была в каком-то мокром огне. – Не двигайся, сейчас принесем тебе бумагу, то есть не принесем, а принесу, оттуда, из кухни.

В ее причитании слышалось что-то знакомое, будто отзвуки моего собственного голоса. Снова вспомнился тот, с задержкой, телефонный разговор с сыном.

Ирья скрылась за дверью, я осталась стоять на коленях в подъезде, правая рука по-прежнему была в почтовом отверстии, она все не осмеливалась отцепиться, хотя в принципе была уже вольна делать все, что угодно. Тяжелые, словно мешки с песком, шаги забухали по лестнице, вот они все громче и наконец замерли где-то совсем рядом. Послышалось сопение, мужественный всхрап и зычное «свамивсевпорядке». Поблагодарила и сказала, что да, хотя, думаю, проглотить это было нелегко нам обоим. Потом этот некто, состоявший из одних только звуков, продолжил свой громоподобный путь, ни о чем больше не спросив, и вскоре совсем исчез вместе с хлопком двери, и плавно сменился Ирьей, которая, внезапно возникнув, стала прикладывать к моему лицу тройные бумажные салфетки с ватой и, может, даже еще и бинт. Одновременно она все повторяла свои «вот-ведь» и «какжетак».

– Вот ведь, – повторила я вслед за ней. Было так стыдно, что мой голос сорвался в какой-то невероятный писк. – Как же это я так…

Приказным и уверенным, но в то же время очень озабоченным тоном Ирья попросила закрыть рот и запрокинуть голову. Потом она быстро провела меня в квартиру, усадила за кухонный стол, велела сжать пальцами крылья носа и смотреть в потолок и сказала, что пойдет вытрет следы крови у двери. Я сидела и хотела умереть. Кровотечение прошло, в носу начала образовываться быстро густеющая каша, через которую пробивался запах кофе и булочек. Каповые часы отщелкивали на стене время. Холодильник издал глотающий звук. Дверь хлопнула, и через мгновение Ирья появилась в границах моего поля зрения, неся в руках тряпки с кровавыми разводами.

Было ужасно стыдно, дорогие микрофибротряпки наверняка были испорчены, и я стала бормотать идиотским зажав-пальцами-нос-голосом, что непременно куплю новые. Ирья сказала, вот еще, всегда постирать можно, ничего в крови страшного нет, спидом-то ведь, чай, не болеешь. Что-то теплое и доброе зашевелилось в груди от такого доверия, но я все равно сказала, что вряд ли их теперь можно использовать и что, конечно, я куплю новые, в доме всегда должны быть тряпки и салфетки, но почему-то именно их вечно забываешь купить в магазине, тряпки и салфетки, почему-то именно их. Ирья ответила: это точно, у нее тоже всегда так, и я добавила: жаль, у и меня вечно сплошные убытки, другого ничего не придумалось, кроме этой глупости, которая когда-то в трамвае показалась смешной, и я попыталась рассмеяться, но смеяться было больно, и из глаз снова брызнули слезы.

– Посиди немного, – сказала Ирья. – Пусть твой нос успокоится.

И она стала чем-то шуметь и греметь возле раковины.

– Пдидеца посидеть, – сказала я. Все эти «д» появились сами собой, вроде со мной не случилось ничего такого, отчего я бы вдруг начала гнусавить, но отчего-то мне вдруг очень захотелось слегка приукрасить свои страдания, это уводило мысли от неприятного инцидента.

– Молчи, а то опять потечет.

– Хадашо, де буду.

– Эй! – сердито сказала она, но тут же не выдержала и улыбнулась, мне тоже захотелось смеяться, но веселиться было еще рано – нос болел слишком сильно.

Она стала греметь посудой. Лимонный «Фэйри» пузырился, и его запах смешивался с ароматом кофе и булочек, не то чтобы это был однозначно приятный запах, отметила я про себя, но, безусловно, домашний, хотя лимоны, конечно, пахнут совсем иначе. На мгновение пришлось задуматься, может, что-то не так с обонянием или с другими рецепторами: я сидела в чужой кухне и анализировала запахи, которые мой забитый кровью нос различать был не должен, это же ясно как день. Следующая мысль была: какая, к черту, разница, стоит ли вообще об этом думать, и сразу появилось чувство вины, словно болтала без умолку, хотя на самом деле я не проронила ни слова, ведь мне было сказано сидеть тихо.

Жаль, что нельзя было говорить. А поболтать очень хотелось.

Попыталась выгнать из головы всю эту дребедень и глупости и не без труда взглянула во двор. Краем глаза успела заметить, как по стволу сосны взметнулась вверх огненно-красная белка. Потом пришлось опять смотреть прямо перед собой, так как любая попытка поменять направление взгляда доставляла правому глазу сильную боль. Оставалось довольствоваться упрямым круговоротом каповых часов и видом спины Ирьи, моющей посуду.

– Как же ты опять тут оказалась? – спросила Ирья, уверенно и энергично вытирая роскошный соусник «Рестранда», в сторону которого, по крайне мере в тот самый момент, я не осмелилась бы даже дышать. Ее вопрос меня испугал: может, она что-то подозревает? Я смотрела на нее из своего затруднительно-запрокинутого положения и наверняка выглядела весьма безумно, вид у меня был, очевидно, как у выпучившего глаза оленя, они так делают, когда отскакивают на обочину, чуть не врезавшись в автомобиль. Я сказала что-то типа «мнах».

– Ах да, твой нос.

– Да нет, я просто, – успела я начать, совсем не картавя. А потом голова вмиг опустела, и я стала тыкать бумажной салфеткой куда-то в область носа, другой рукой пытаясь сгрести свои вещи со стола обратно в сумку, которая печальной кляксой растеклась по моим коленям, словно забытый в миске испортившийся фрукт. И когда я все это делала, в голове вдруг всплыла субботняя телевизионная передача о природе, недельной, а то и больше давности, там была птица, которая называлась синезатылочная паротия, совершенно невероятная, словно бы слепленная человеком, маленькая, важная, сама вся черная, а на груди что-то яркое, разноцветное, и перья на голове, и гребешок, и хвост, и вот она там, значит, зовет кого-то в глубине тропических лесов, такая одинокая, выставляя напоказ все эти пестрые штучки-закорючки, и подметает лес, зажав в клюве пушистую ветку. Подметает лес! Уже тогда, сидя перед телевизором, я никак не могла решить, плакать над этим или смеяться, сложно было решить и сейчас, стало вдруг невыносимо сидеть с закрытым ртом, захотелось во что бы то ни стало рассказать Ирье об этом чудесном создании, о том, как странно оно выглядело и как важно расхаживало, о ярком оперенье, скорее похожем на витрину магазина с конфетами или на наряд чересчур активного птичьего рекламного агента.

Она внимательно слушала, Ирья, но по выражению ее лица было заметно, что мое выступление слишком путано, витиевато, суетливо и затянуто. Когда я наконец дошла до восхваления птичьих способностей подметать лес, Ирья взглянула на меня с некоторым недоверием, как смотрят на потенциального сумасшедшего, но тут же рассмеялась.

Мне тоже стало смешно, хоть и больно, но больше все-таки смешно и легко, оттого что Ирье было смешно, и мы вместе посмеялись – сложно сказать, над чем, но посмеялись, а потом, когда перевели дыхание, он продолжился сам собой, наш разговор. Но никто так и не пришел на ее зов. Ну уж конечно. Во всяком случае в передаче не показали. Да уж. Но как знать может потом и пришел кто. Дай-то Бог. Да уж. Страшно иногда смотреть. Что. Ну эти передачи. А да. Всегда с кем-нибудь что-то нехорошее случается. Это да ужасно. Кто-нибудь попадает в зубы хищнику или так вот. Так вот. Кричит в одиночестве. Как эта вот. Кто. Ну эта пародия. Паротия синезатылочная. Это ж надо так назваться. Да уж. От одного имени плакать хочется. Я даже не знаю толком самка это была или самец. Ну да. Или как там у них у птиц.

Ирья помолчала, а потом сказала только «ну да». И вдруг у нее появились совсем новые глаза, они смотрели вдаль, но как-то одновременно внутрь и наружу, по ту сторону леса, домов и этой минуты. Дворник уже успел дойти до сарая с мусорными баками. Из-за серых досок невзрачного сооружения взвились желтые листья, словно безмолвный крик.

– Ну, как там твой нос? – спросила Ирья.

Я ответила, что, учитывая обстоятельства, очень хорошо, и тут же снова потонула в невнятных извинениях, которые касались на самом деле целого ряда происшествий, но прежде всего, конечно, последнего. Сначала Ирья смиренно слушала, но потом сказала, что все чепуха, ведь это же я тебя ударила дверью; я, конечно, стала возражать, это совсем не она, Ирья, заставила меня засунуть руки в почтовое отверстие, я сама начала толкать туда пакет, как идиотка. И тогда она, естественно, вспомнила о пакете, ну зачем надо было вообще о нем говорить, этим я только подставила себя, и вот уже Ирья почти направилась в коридор, чтобы взять там пакет, но я не пускала ее и твердила, что содержимое наверняка разбилось, или испортилось, или еще что, и на некоторое время Ирья успокоилась, сказав, что потом посмотрим, сначала выпьем кофе и подлечим нос.

Какая она хорошая, подумала я, избавила меня от еще более глубокого стыда и смущения. И на душе стало теплее. Спешить было некуда.

Кофе был готов и даже разлит по чашкам. С булочками я промахнулась, это был запах пирога со смородиной, красной и черной вперемешку. Пирог уже был вынут из духовки и стоял на столе, а сама Ирья сидела за столом. Посмотрели немного во двор, там дворник, опустившись на колени посреди газона, пытался завести свой иерихонский агрегат, мы брякнули чашками и блюдцами, подули на горячий пирог и принялись его уплетать, почти не глядя друг на друга, хотя на меня, наверное, смотреть не особенно-то хотелось, я подумала, что надо бы сходить в ванную и посмотреть, насколько жутко он теперь выглядит, мой нос, но давай еще чуть-чуть посидим, пирог просто божественный.

– Божественный пирог, – сказала я, и снова началась беседа, из носа вроде перестало капать. Ничего в ней такого не было, вполне себе обычная, тихая, неспешная и сама собой текущая беседа. Ну хорошо если понравилось. Конечно понравилось. Свои ягоды с дачи. А где у вас дача? В Карьялохья, Там красиво, А то! Холмистая местность, немного, плодородная, ездить бы туда почаще, А что мешает? Семья, Ну да, Дети конечно в первую очередь подростки им там скучно, У них тут друзья и все такое, Но ведь и дома одних не оставишь, Молодежная среда теперь такая опасная, Да уж, Все эти выстрелы пожары и вообще, Просто ужас, Я не хотела напугать, Нет ничего мы здесь в курсе, Нет-нет все равно, Да ничего, Ну хорошо, Просто именно из-за всех этих ужасов и приходится сидеть дома, А это тяжело, Да пожалуй, Мне тоже иногда кажется что в мире сейчас все наперекосяк.

Так в разговор ворвалась настолько большая тема, что было просто необходимо немного помолчать, послушать пощелкивание часов, приглушенное попыхивание духовки и журчание в трубах, какое-то время это были единственные звуки на кухне, а может, даже и в целом доме. Но разговор на этом не иссяк, а снова потихоньку стал набирать силу в перерывах между отхлебыванием кофе и поеданием пирога, осторожно переходя к более легким темам, кратким репликам о том о сем, о кухне, доме, дворе, газоне, подшерсток которого опять ворошила жуткая дворничья машина. И вдруг снова пошли дальше, глубже, но без натуги, как-то очень по-хорошему, словно сестры, удивляясь странному нагромождению жизненных проблем; я рассказала немного о своем сыне – что все равно беспокоюсь, хотя давно уже стоит на ногах, а может, беспокоюсь как раз поэтому, и Ирья, конечно, была такого же мнения или почти такого же, как она сказала, и над этим опять посмеялись тепло и по-доброму. И я даже не знаю, с чего мы вдруг разговорились о семейной жизни, перешли к этой теме одновременно, Ирья вздохнула и посмотрела во двор, а потом сказала как-то совершенно безжизненно, что ее мужа отправили в бессрочный отпуск, внезапно, и это, конечно, была ужасная новость, и она казалась еще ужаснее, рассказанная вот так спокойно и сухо, меня охватило беспокойство, я не удержалась и спросила, как они будут справляться со всем этим, Ирья ответила, что, конечно, справятся. Ты уверена, Ну, на улицу нас никто не выгоняет, Уверена, Да-да, ну что ты, не стоит беспокоиться, Ну ладно, Меня, скорее, беспокоит, что мужик сидит целыми днями дома и злится, Мужчины такие, Да уж, Просто захотелось помочь, Я понимаю, Хотя, конечно, мы еще не очень хорошо знакомы, но все равно жалко, Что ты, это же хорошо, когда есть те, кому не безразлично, Нет, не безразлично, И это приятно, собственно, только этим и живем, Разумеется, мы же все-таки люди, Вот этим-то и живем, Я с тобой полностью согласна, Ну вот, теперь уже ты отвечаешь на мои вопросы, И правда, но я все равно согласна.

На этот раз не смеялись, но улыбнулись всепонимающей и чуть снисходительной улыбкой, к которой примешивалась щепотка грусти.

Ирья подлила кофе, хотя я сказала, что меня скоро начнет трясти от кофеина. Снова вернулись к кофейному разговору, я в очередной раз похвалила кофе, он и вправду был хорош, насыщенный и будто немного запретный, Ирья сказала, что в нем половина обычной обжарки, а половина французской, «Паризьен». А потом мне стало не по себе, когда она вдруг бросила серый и какой-то стальной взгляд прямо на меня и даже куда-то в глубь меня и сказала с таким напором, что меня пот прошиб:

– Ирма. Тебя ведь зовут Ирма?

Трусливое дрожание собственного голоса я услышала прежде, чем оно успело вырваться у меня изо рта.

– Да, – пролепетала я в ответ, но как-то мелко и округло, как ребенок, который решил признаться в шалости, которая кажется ему страшным проступком. И сразу же стала ждать чего-то ужасного, оно вот-вот случится, меня охватил панический страх быть пойманной на месте преступления, хотя за что меня, собственно, могли поймать, оставалось неясным, но все равно было страшно, что все вот так закончится, этот день, этот кофе, пирог, приятное ничегонеделанье. И я ждала, вся окаменев, ждала, что Ирья сейчас скажет что-то ужасное или, что еще хуже, о чем-нибудь спросит.

– Вид у тебя – просто кошмар, – сказала она наконец.

Прошло какое-то время, прежде чем я поняла, что уже можно перевести дух. А потом, когда мы уже дружно смеялись, между нами как будто открылись все возможные каналы. И хотя в глазах все еще стояла какая-то муть, я видела, что Ирья смеется не меньше меня, при этом ей удалось проводить меня в ванную, где я наконец встретилась с собственным лицом, источающим слезы и кровь, оно совсем не было смешным, но продолжало безумно смеяться даже один на один с зеркалом.

Пришлось там стоять долго. Нос выглядел настолько ужасно, что смотреть на него было невозможно, не то что думать о нем. Я умылась, припудрила все, что осталось, намазала ярко губы и вернулась в кухню. Ирья сидела за столом и вертела в руках телефон. Подняв голову и увидев меня, она поджала губы – непонятно, что она хотела этим выразить, – но ее глаза улыбались.