Текст книги "С носом"

Автор книги: Микко Римминен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

И сразу после этого началось странно-необратимое торможение и послышался лязг, вначале мне показалось, что я заехала в сугроб, – за метелью ничего не было видно, потом в голову полезли всякие дурные мысли, додумывать их до конца совершенно не хотелось, да и сил просто не было, но они все равно, как змеи, выползали откуда-то и ждали своей очереди. В голове проносились сотни вариантов развития событий, один другого ужаснее, дети, взрослые, матери, отцы, старики, влюбленные, неимущие, убогие или еще похуже, такие, что не только сон потеряешь, а вообще захочется умереть; дальше ехать стало невозможно, и, конечно, тут же подумала, что, может, это какая-то человеческая часть зацепилась и теперь тормозит, волочась следом, а может, это только снег, хотелось сказать: сон, ах, если бы это был только сон, но на пересечении улиц Хямеентие и Стуренкату из-под колес вырвался страшный гул, а затем раздались треск, свист и шипение, впереди завыли сине-красные огни, а под машиной ухнуло, она разом осела на что-то твердое и скрипучее, да так и осталась, и тут уж хочешь не хочешь пришлось поверить, что все это точно не сон, и, увы, нельзя было ни проснуться, ни все отменить.

Сидела так довольно долго. Печка в машине оглушительно ревела и выплевывала сухой горячий воздух прямо мне в глаза, сложно было сказать, начала она работать только сейчас или плевалась так всю дорогу. На приборной панели весело горел целый ряд красных лампочек, словно маленькая деревня на далеком горном склоне, синие и красные огни переливались еще и за капотом, а также в каждом зеркале. Смеркалось. Снег стал синим. На лобовом стекле оседали огромные, похожие на картофельные чипсы, крупновязаные снежинки, они быстро таяли, заставляя плакать каменные дома на улице Стуренкату, теряющиеся в пурге, а вместе с ними и полицейские машины, превращая все в длинные, печальные оползни.

В правом боковом окне маячил едва различимый силуэт церкви Святого Павла, высившейся над заледенелыми кленами. Черные стволы деревьев с северной стороны оказались закованными в плотную сахарно-снежную корку, словно кто-то покрыл их вязкой, застывшей пеной. Вокруг по-прежнему ни души, одни только здания и деревья, машины и мигалки, и, конечно, снег, печка продолжала реветь, но я к ней, похоже, привыкла, и тут неожиданно кругом воцарилась необыкновенная тишина, стало так тихо, как бывает, только когда смотришь на падающий снег; и в душе тоже стало тихо, казалось, никаких чувств уже не осталось, хотелось плакать, но глаза были сухие, для разнообразия можно было бы рассмеяться, но мышцы лица не двигались, как я ни старалась. По-прежнему никого не видно, ничего не происходило и не чувствовалось, только снег медленно таял на стекле, делая все вокруг каким-то далеким, я постепенно стала погружаться в дремоту, навалилась на руль и слушала гул печки, который превратился в тишину, или тишину, превратившуюся в гул печки, смотрела на листок бумаги, валявшийся на мокром резиновом коврике перед пассажирским сиденьем, размером с ладонь, и какое-то время его было достаточно, просто этого листка, во всей его бесформенности, а потом он вдруг обрел форму и теперь напоминал Сицилию, но, как бы мне ни хотелось, обнаружив это сходство, перенестись в южные страны, поближе к щекочущему пальцы теплому ветру и послеобеденной сиесте, у меня перед глазами стояла только Керава, часы на стене одной из множества квартир, а вместе с ними и все остальное, мне ничего не оставалось, как нагнуться и посмотреть, что это за мокрая бумажка, и, приглядевшись, я сразу поняла, что это один из первых вариантов моих анкет с глупым, идиотским вопросом, который я умудрилась задать и у Ирьи, и у Ялканенов, Боже мой, вам больше нравятся свежие сливы или чернослив, глупый-преглупый вопрос. И, едва я подумала, что надо бы достать бумажку и сохранить на память, наклонилась и даже сумела подцепить ее двумя пальцами, я заметила боковым зрением, что со стороны водителя за окном появилась какая-то фигура, и тогда, совершенно не думая, я резко выдернула руку из-под сиденья и моментально выпрямилась, и только тут до меня вдруг дошло, что за такие резкие движения в некоторых странах и в некоторых ситуациях можно легко схлопотать и пулю в лоб.

Но они не стали стрелять. Я опустила стекло, потому что дверь с этой стороны не открывалась, и посмотрела, кто там стоит, при таком свете и такой метели можно было сказать только, что это мужчина весьма внушительных габаритов, судя по форме – полицейский. К правой руке у меня прилип обрывок дурацкой анкеты. Я его стряхнула, и он упал куда-то между сидений, после чего я рассеянно подумала, что теперь, наверное, настал мой черед отвечать.

– С вами все в порядке? – спросил полицейский и наклонился к окну.

*

Вот так она и началась, зима. Сначала две недели шел снег, а потом ударили морозы, да еще какие, самые-настоящие, сильные, трескучие, такие, что щиплют за нос, и сводят пальцы, и заставляют батареи пыхать жаром и урчать от перенапряжения. Никто и не помнил, когда в Хельсинки последний раз была такая снежная и морозная зима.

Все казалось удивительным. За несколько дней город завалило снегом, дороги не успевали чистить, тротуары тонули в сугробах, которые не разгребались, уличное движение сбилось, на каждом перекрестке какое-то ЧП. Люди пробирались по городу, пряча лицо от снега, но вид у них все равно был довольный и приятно удивленный. Дети не могли усидеть на месте. Из каждого сугроба на Хаканиеми торчали раскрасневшиеся мордашки, летели снежки и раздавались пронзительные крики, на берегу залива выстроился целый ряд снеговиков. Как-то ночью снеговика слепили прямо у ворот моего дома, посреди проезжей части, вместо носа, а также в центре нижнего кома у него торчало по пустой пивной бутылке, так что вряд ли это была детская проделка.

Ночью все казалось иным, абсолютно все. Густой снег ложился на землю в полном безмолвии. Иногда даже было непонятно, падает он с неба на землю или летит с земли на небо. Звуки города стихали и тонули в нем, словно весь мир вдруг замолчал по приказу какого-то великана.

Черный, спокойный залив в течение нескольких дней впитывал в себя падающий снег, а потом замерз. Тихой ночью мороз поскрипывал и потрескивал, днем все вокруг было наполнено прозрачным, всепроникающим, слепящим светом и тихим звоном, который струился меж домов и машин и который можно было услышать даже на улице Хямеентие, когда движение застывало перед светофором. От людей шел пар. Несмотря на сильные морозы, откуда-то дул влажный ветер – он окутал все деревья в городе плотным жемчужно-белым перламутром. Казалось, будто ты идешь среди огромных коралловых рифов.

Сложно постоянно осознавать, что любишь свой город, но сейчас я его любила. Никогда не видела его таким красивым, мой Хельсинки. Да и в Кераве, судя по фотографиям, тоже было ничуть не хуже.

И вообще, у меня в душе царило странное спокойствие. Сходила к инженерше, чтобы наконец-то привести в божеский вид свои волосы и снова пропустить мимо ушей ее жалобы на налоговую службу и либералов. Три дня не спеша делала уборку, разве что плинтусы зубной щеткой не надраивала, открыла оба окна и дала морозному воздуху заполнить всю квартиру. Нельзя сказать, что для такой основательной уборки нашлись серьезные основания, до этого тоже было чисто. Я просто вдруг почувствовала, что не надо никуда спешить.

Позвонил сын, стояло наэлектризованное, холодное и ослепленное солнцем утро. В трубке что-то трещало, словно мороз сковал провода. Я не ругала его, но пообещала при случае задать ему основательную трепку. Сказала, что машина стоит где-то в районе Валлилы, на одной из боковых улиц, с убитыми колесами, разодранными на ленте для задержания нарушителей. Неужто ты хочешь сказать, будто не знал, что у машины не пройден техосмотр и нет страховки?

Он долго молчал, а потом стал бубнить что-то невнятное, казалось, он говорит из очень тесной кабины. Я перебила его, сказав, что не в силах больше выслушивать эти объяснения и знаю, где его носило. Лица полицейских здорово вытянулись, когда они наконец поняли, что я даже понятия не имею, где хозяин этой чертовой машины, то есть мой сын.

Сын громко сглотнул и пробормотал что-то о неких Боссе и Люхтинене, которые якобы должны зайти забрать ключ от машины, они, мол, знают, что с ней делать. Они и правда пришли в тот же день. Неприятного вида оболдуи, правда, вежливые. Один из них, уходя, даже пожелал хорошей лыжной погоды.

И все-таки этот разговор показался мне таким сердечным, особенно теперь, когда я знала, где он, сын, так что в конце не смогла удержаться, чтобы шепотом не спросить:

– Отпуск-то там у вас хоть дают иногда?

Но сын уже успел повесить трубку, и до меня донеслось только гудение ветра.

С Ирьей тоже поговорила, конечно, это принесло огромное облегчение, наш с ней разговор, когда я наконец осмелилась позвонить. Первые дни я все ждала, что она мне первая позвонит, потом еще несколько дней я сама набиралась смелости, чтобы набрать ее номер. Но это того стоило. Когда я, закончив разговор, нажала на кнопку с красной трубочкой, меня охватило ощущение небывалой легкости и теплоты, даже пришлось выйти на мороз, остыть. В последнее время это почти всегда означало проблемы, такое вот облегченное состояние, но теперь оно казалось совершенно нормальным, этакая порция морозного облегчения во всем теле и в мыслях, и хотелось сказать: ну вот, именно так оно и должно быть.

Дошла до рынка. Торговля в мороз была небойкая, хозяева пары сувенирных лавочек решили, что их товару стужа не страшна, и так же отважно работало еще открытое кафе. Я проглотила кофе рядом с жужжащим обогревателем и немного поговорила с продавщицей о городе, который неожиданно стал таким волшебным. На пустынной площади растерянно стояли люди, пуская в небо клубы пара, вероятно, чего-то ждали, не знаю, автобуса, друзей, рыбной лавки, лета. Липы на краю площади, подстриженные аккуратными параллелепипедами, сияли такой белизной, что казались искусственными, однако они были слишком красивыми для ненастоящих. Уходя, я пожелала хозяйке кафе хорошей лыжной погоды, не знаю почему, но эта фраза засела в голове, хозяйка же выкатила глаза и стала театрально охать, какие теперь лыжи, когда надо успеть половину города напоить кофе. Я понимающе покачала головой и зачем-то сказала, что знаю, каково это, и оставила ее наедине с пристроившимся к теплому боку обогревателя пьянчугой, которого она стала привычно, но не грубо отчитывать.

Возвращаясь обратно, я прошла через площадь, позвонила в домофон и скоро была уже под дверью Виртанена, на лестничной площадке, которая после всего этого слепящего света казалась черной, как ночь.

Он открыл дверь прежде, чем я нажала на кнопку звонка. Потом одарил меня коричневатой улыбкой и сказал, что соскучился. Не успев удивиться, я ответила, что тоже, и зашла внутрь. Его дом в льющемся из окон и приумножаемом снегом свете выглядел еще ужаснее, но я попыталась не обращать на это внимания, пригласила хозяина присесть, а сама устроилась напротив. Он покорно сел, но вел себя крайне неуверенно, будто просил денег или боялся сломать стул. Я достала из видавшей виды старой знакомой сумки картонную коробку с подарком из магазина «Алко» и протянула Виртанену, который с некоторым испугом вскрыл упаковку и извлек коричневую бутылку лонг-дринка.

Он поставил ее на стол и какое-то время ошарашенно на нее смотрел, но потом расплылся в кроткой улыбке.

– А можно открыть подарок сразу? – спросил он и стал хихикать, глядя куда-то под стол.

Сказала, что, конечно, можно, а затем наблюдала, как он ловко откупорил лонг-дринк с помощью неизвестно откуда взявшейся зажигалки и одним махом опорожнил бутылку, пару раз сглотнув. Тут настала моя очередь смотреть на него ошарашенно. Поймав на себе мой взгляд, Виртанен вначале испугался, затем смутился, а потом сказал:

– Он вообще-то не такой крепкий, как ты думаешь.

– А-а, – ответила я, не придумав ничего другого.

– Спасибо, – поблагодарил он. – Это было очень мило.

Мне показалось, что он вот-вот громко и довольно рыгнет, однако он спохватился, вспомнив, что не один, откашлялся в локоть, открыл холодильник и достал оттуда еще один лонг-дринк. Открыв бутылку, он спросил, действительно ли только этот дружественный жест привел меня к нему, на что я ответила: нет, просто настал момент, когда возникла необходимость все рассказать. И хотя в моей голове все, конечно, было разложено по полочкам, Виртанен сперва даже не понял, о чем я говорю. Что все, Все это, Это, Ну то в чем ты тоже помог, Вон как, Неужели успел забыть, Немного, Ну ничего, Как же все было, Сейчас расскажу.

И я рассказала. Мне надо было кому-то рассказать, а Виртанен оказался именно тем человеком, которому я уже кое-что поведала. Он слушал внимательно, прихлебывал лонг-дринк и в нужных местах недоверчиво покачивал головой. Вечернее солнце светило прямо на него и будто мешало ему, иногда казалось, что у него дымится голова. Когда я закончила, он долго смотрел в окно, сначала молчал, а потом разразился безудержным хохотом, хватаясь за живот и брызгая слезами.

– Ехала слишком медленно, – произнес он наконец, чуть отдышавшись.

Я сказала, что именно так все и было, кто-то из проезжавшей мимо машины позвонил в полицию, подумав, что у водителя, то есть у меня, сердечный приступ. Виртанен продолжал смеяться, и даже я не смогла здесь удержаться, чтобы не захихикать. Сказала: чего только не насмотришься, дожив до старости. Виртанен держал в руке бутылку лонг-дринка бережно, словно ребенка, и ухмылялся, не веря моему рассказу. Он никак не мог взять в толк, почему полицейские не стали меня допрашивать, а отвезли из полицейского участка в Пасиле прямо домой. Я предположила, что они, скорее всего, поняли, что не пройденный техосмотр и все остальное – не моя вина, это все сын, а я ничего не нарушила, никакого закона.

– Но ведь, наверное, они про исследование. Ну, это, спросили.

Я замолчала. Старые огромные клены во дворе, сплошь покрытые снежной коростой, тянулись куда-то в космос, словно локаторы. Солнце опустилось за дома и окрасило небо в красный цвет. Казалось, где-то там, в небе, в космосе, так много всего случилось, и в эту же минуту у меня в голове промелькнуло множество разных, накладывающихся друг на друга, запутанных воспоминаний, стоило лишь на мгновение расслабиться и впустить туда мысли о Кераве. Не все они были приятные, эти воспоминания, но что-то довольно быстро их от меня скрыло. Словно натянули защитную пленку.

– Нет, – сказала я, возможно, резче, чем собиралась, и посмотрела поверх крыш, над которыми тихо ползли озябшие борозды дыма. – Они ничего не спрашивали.

Виртанен взглянул на меня с таким видом, будто думал: ну сейчас-то она точно что-то скрывает, а я продолжила. Повторила почти слово в слово все то, что рассказала мне по телефону Ирья; сама я ни за что на свете не осмелилась бы ни о чем таком спрашивать. Она подчеркнула две вещи: первое – это то, что Арья, мать погибшего мальчика, ничего толком не помнит ни с похорон, ни про те несколько дней до них, второе – что ее муж, полицейский, никого не вызывал на кладбище. А о проблемах с душевным равновесием у дочери Хятиля, именно так дипломатически сформулировала это Ирья, уже давно было всем им известно.

Виртанен посмотрел в окно на темнеющий двор. Какой-то подросток, спасаясь от мороза, пытался войти в подъезд дома напротив, но одеревеневшими руками без перчаток никак не мог попасть ключом в замок. Виртанен озабоченно наблюдал за ним, а потом, когда мальчик наконец справился с дверью, сказал:

– Печально.

– Да, – подтвердила я.

– То есть, конечно, хорошо, что с тобой все, ну, это, хорошо. Или в общем. Как там, не знаю. Надеюсь, что хорошо. Но хотелось бы, чтобы и у других тоже было хорошо.

– Да, – сказала я. – Хотелось бы.

– И чтобы у тех вредных, ну, то есть той одной. Уж если у нее с головой того-этого.

– Да, – повторила я еще раз, но с важностью и большим пониманием в голосе.

Мы еще посидели и помычали, а потом я, несмотря на довольно расслабленное состояние и на то, что спешить было вроде некуда, засобиралась домой. На меня вдруг нашло какое-то синее настроение, стало грустно при воспоминании о неприятностях, случившихся за последнее время, но, с другой стороны, было отрадно, что Виртанен оказался способен проявить заботу о совершенно постороннем для него человеке, хотя сам, что называется, ничего особенного из себя не представлял, ни то ни се. Стоя в дверях, он пристально посмотрел на меня своими водянистыми глазами, почесал подбородок и поблагодарил за оказанную честь. Потом коротко выругался и заскочил обратно в комнату, вернулся, в руках у него была какая-то карточка, он протянул ее мне и сказал, что чуть не забыл, у меня тоже для тебя подарок, рождественский, и хорошего тебе Рождества.

Я держала в руках ламинированную справку, в которой много чего было понаписано, но был в том числе и номер парковочного места. В углу дыроколом была проделана аккуратная дырочка, через которую шла длинная розовая резинка с привязанной к ней нелепой одинокой шоколадной конфетой в сине-золотой обертке. Я посмотрела на него, на Виртанена, онемев от удивления, и поблагодарила. Он сказал: ну, увидимся.

– Конечно, увидимся, – ответила я и закрыла дверь, с трудом сдерживая слезы.

Когда я вышла на улицу, там тоже все было синим. Безветренный мороз схватил кожу словно коркой и заморозил ресницы. Палатки с площади уже исчезли, но, похоже, никто не позаботился о том, чтобы убрать с мостовой мусор, оставшийся после этих смешных ларьков, хотя, наверное, разбрызгивание водой в такие морозные дни – занятие весьма бесполезное. Когда я проходила через площадь, взгляд упал на вязаный детский носочек, розовый, с двумя коричневатыми полосками, цвет полосок невозможно определить точнее, так как, помимо синевы кругом, окрестные фонари стали еще разливать повсюду свою желтизну. Стало немного страшно, когда я смотрела на него, на носок, несмотря на источаемую им нежность; хотелось найти ему какое-нибудь объяснение, вдруг где-то на краю площади брошенный малыш ползает по этому жуткому морозу. Не знаю, откуда вдруг взялись такие мрачные мысли, ведь в целом настроение было очень даже мыльно-пузырное, по правде сказать, я чувствовала себя настолько уверенно, что позволила меланхолии просочиться в свою душу.

Вряд ли он кому-то был нужен, и я – не знаю, почему я решила это сделать, – взяла этот сиротливый носочек и отнесла в киоск в подземном переходе возле метро. Абсолютно розовая девушка-продавец в желто-синей форме вначале посмотрела на него с отвращением, словно на какого-то крысенка, но потом, разглядев повнимательнее, стала ахать и причитать. Ой-ой какой малюсенький носочечек, Да, Надеюсь кто-нибудь догадается прийти и забрать его отсюда, Да, Бедная крошка потеряла носочек, Надеюсь он не замерзнет, Да, Да, Это ужасно если у такой крохи замерзнет ножка, Да ужасно, Как же хорошо что вы его принесли, Спасибо приятно слышать, Как хорошо что есть люди которым небезразлично, Да, Но ведь это же вы, Что, Вы, Кто, Мы виделись с вами осенью, И правда, Там на берегу, Точно точно, Мы были с подругой, Да так и было, Здорово снова встретиться, Да уж, Даже смешно так вот просто снова встретить незнакомого человека, Уж да, Хотя конечно все тут в одном районе крутимся, Да, Но все равно приятно, Да да, Хорошо если бы кто-нибудь пришел за носочком.

– Хорошей вам зимы! – прокричала она на прощание и пригласила зайти узнать, не забрал ли кто носочек. Я обещала, что приду. Выходя на улицу, где-то на границе теплого воздуха из гудящих кондиционеров и проникающего с улицы морозного остановилась, чтобы смахнуть навернувшуюся слезу.

И правда стояла чудесная зима. Я заблудилась в переходе и вышла на улицу совсем не там, где нужно, стояла на трамвайной остановке и смотрела на площадь, окруженную невероятно красивыми деревьями в белых одеяниях. В таких же нарядах щеголяли торчавшие на крышах антенны. Неожиданно стемнело. Вдалеке над крышами района Круунунхака уже поднималась застенчивая луна с загадочным искрящимся ореолом.

Я еще поудивлялась, до чего пустынной выглядит площадь Хаканиеми сейчас, вечером, когда, по идее, только-только должен был схлынуть поток спешащих с работы людей. А потом вдруг вспомнила, что сегодня воскресенье. Выходной. Стала искать что-то в сумке, не знаю что, в руку попался подарок Виртанена, защемило сердце.

Только тогда поняла, что ведь и правда Рождество уже совсем на носу, через два дня. Не то чтобы меня охватила паника, ее и так в последнее время было за глаза; и, хотя я уже много лет по-настоящему не праздновала Рождество, что-то все равно приходилось придумывать. Подарки, к примеру. Часть подарков пока еще не нашла своего адресата.

Для предпраздничного времени – эта мысль совершенно внезапно пришла мне в голову – город был странно спокоен и тих, может быть, это тридцатиградусный мороз заставлял людей сидеть дома; за то время, что я простояла на трамвайной остановке, на глаза попалось лишь несколько странных прохожих. Я решила прогуляться по берегу залива. Снегоуборочные машины сюда еще добраться не успели, и хорошо, вдоль берега тянулась длинная и очень уютная тропинка, которая словно вела к бане, и было хорошо идти по ней. На скамейке кто-то аккуратно смахнул немного снега, ровно для того, чтобы присесть. Посередине снежного сиденья виднелась призывная примятость. Я подошла к скамейке по чьим-то следам, достала из сумки бесплатную газету, разложила ее на примятости и села. Удивительно хорошо было сидеть, как-то очень эргономично, точно сидишь в мягком яйцеобразном кресле.

Сидела долго. Впереди виднелась вмерзшая в лед лодка. Признать в этом снежном холме лодку удалось только благодаря оранжевому канату, который терялся в сугробах у причала. Слышался далекий шум шоссе, холодное лязганье поездов на другой стороне залива, шепот и потрескивание мороза в деревьях и кустах. По льду через залив бежала одинокая собака. Через мгновение за ней следом показался сгорбленный, невероятно медлительный старик. Десятки дымовых и паровых облаков поднимались над деревьями, похожими на безе, прямо в черное безветренное небо, все в холодных и мерцающих звездных дырах.

Но дольше так сидеть было нельзя, если, конечно, не хотелось замерзнуть и умереть прямо на скамейке. Мне не хотелось. Я встала, отряхнулась сзади от снега и пошла в обратную сторону. Только когда переходила дорогу, почувствовала, что тепло снова вернулось в мои конечности, вдобавок что-то округлое и приятное шевельнулось в душе. Пока шла по тротуару, всего за несколько десятков метров в голове промелькнуло несколько хороших идей для подарков. Открывая скрипящие на морозе ворота во двор, успела унестись мыслями в какую-то даль; шагая к подъезду, ощутила, как что-то необычное и щекочущее зашевелилось в сердце; поднимаясь по лестнице, уже предвкушала голоса, запахи и даже вкусы. Сняв верхнюю одежду и отметив, как от тепла сразу загорелись щеки, я уже окончательно перенеслась в лето, похоже, я в Кераве, на каком-то странном празднике. Вроде бы и Рождество, но жара, на улице, под ярким солнцем, собрались все, и Ялканены с ребенком, хлопочущие возле гриля, и Мякиля тоже неподалеку, и конечно же вся семья Йокипалтио, хозяин, побритый и вновь вернувшийся на работу, и сын, и дочка – юные и чуть заносчивые, они держатся в стороне, – ну и, безусловно, самая важная среди них Ирья, непоколебимая Ирья, с подкрашенными губами, которая разливает всем игристое вино и ворчит из-за того, что Ирма снова купила пластмассовые стаканчики. Потом, заварив на кухне чай, я позволила этой глупой фантазии развиться, и вот уже папаша Хятиля с удовольствием глотает кофе и откусывает мелкими зубами булочку, его дочь прошла курс лечения и объясняет кому-то из гостей что-то про гороскоп, а потом откуда ни возьмись появляется Виртанен с Хаканиеми, у него напомажены волосы, он в новой рубашке, а рядом с ним садится и мой сын, он похудел и отказывается от лонг-дринка, который Виртанен пытается ему всучить. И чем более невероятной казалась вся эта картина, тем приятнее было прокручивать ее в голове, пока на улице трещит мороз, а на окнах вырастают сказочные ледяные узоры; так приятно было мечтать, играть этими фантазиями, наверняка очень далекими от суровой реальности, но какая разница, ведь нам все равно было бы хорошо, даже если бы мы стояли в котельной и потягивали чуть теплый сок, главное, чего хотелось в тот миг, когда я всматривалась в тени от ледяных узоров на кухонном столе, – это только чтобы все мы были счастливы и были вместе, а еще чтобы мы были добры друг к другу.

И казалось, что это вполне возможно.