Текст книги "С носом"

Автор книги: Микко Римминен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Хотя в каком-то отделе головы я чувствовала удовлетворение от того, что ушла, очень эффектно получилось, спуск все равно пошел не так, как хотелось бы. Когда я дошла до следующего этажа, даже успев прочитать таблички на дверях – преобладали организации культуры и просвещения, – на верхней площадке послышался нервный секретарский цокот, который, судя по всему, грозил иметь какое-то продолжение, потому что катился вниз. Не знаю почему, возможно, оттого, что хотелось уже оставить в покое этого истерзанного человека, я отступила в самый дальний угол площадки, к двери ОО «Правое крыло левых», в этом, наверное, был какой-то свой юмор, в названии организации, но проанализировать это как следует я не успела, секретарша приближалась, и мне пришлось вжаться в дверь.

Она прошла мимо. Я подождала еще мгновение и тихонько прокралась на четвертый этаж, где наконец-то между «Левой молодежью» и «Книжниками» нашлась дверь, на которой была просто фамилия.

«Каркку» – так там было написано.

Постояла некоторое время на площадке, пытаясь спроецировать, как сказал бы мой сын, возможного клиента. Судя по фамилии, это был плотный мужчина небольшого роста, волосатый с головы до ног, который умеет валить лес, дома и женщин и любит почесать спину о ствол ближайшей сосны.

Не знаю, откуда я это взяла, но картина получилась вполне убедительная. Я решительно нажала на кнопку звонка, и как-то потрясающе быстро дверь распахнулась, и сотворенная в моем мозгу картина тут же рассыпалась.

В дверном проеме, внезапно образовавшемся в стене, возникли крыши домов на другой стороне площади, кусок неба и ствол, который никак не вписывался в пейзаж. Мужчина, наверное, был ростом два двадцать или даже выше, если бы так сильно не сутулился. Все остальное составляли начинающиеся где-то на уровне моих глаз, одетые в белые джинсы кривые ноги, невероятно длинные руки, которые заканчивались огромными, похожими на орудия труда ладонями, и непропорционально большая, какая-то карапузья голова – ее и без того кричащую несуразность подчеркивали очки с толстыми, как бутылочные донышки, линзами и широкими дужками, какие можно теперь увидеть только в старых телепередачах.

Все это как-то удалось отметить про себя, хотя один вид этого существа навевал на меня холодный ужас, так что пришлось даже глядеть как бы мимо, будто высматривая, не появилось ли за окном, на другой стороне площади, чего-нибудь интересного. Там были дома.

– В чем дело? – спросил великан, не то чтобы грубо или недоброжелательно, а как-то даже заинтересованно, с чего это вдруг кто-то решил позвонить ему в дверь. Через толстые стекла казалось, что его глаза находятся невероятно далеко, словно смотришь в бинокль задом наперед.

Я немного откашлялась и произнесла:

– Добрый день.

– И правда, день, – сказал он. – А я и забыл. Добрый. Чем обязан?

– Я делаю экономику, – сказала я по-детски напористо, но потом в горле точно встала большая кость. Слова вдруг закончились, и, хотя в голове что-то крутилось, все сколько-нибудь вразумительное, что я пыталась направить в сторону рта, застревало на полдороге, натыкаясь на тропинки, заваленные буреломом, и увязая в склеротических сосудах.

– Надо же, – сказал Каркку-великан и нацепил огромную улыбку на свою ужасную голову. У него были ровные, идеально белые зубы, почти заводского производства. – Большая ответственность для одного человека, – продолжил он и снова улыбнулся. Он был очень доволен собой, даже как-то по-мальчишески, будто он вдруг понял, что можно поиграть в «смешную сцену в кино».

– Исследование, – выдавила я наконец. Пальцы в ботинках совершили нервное волнообразное движение торжества справа налево и обратно. – Исследование экономики, – уточнила я. – Делаю исследование, исследую, то есть опрашиваю. В общем, хотела бы. Минуту. Вашего времени. С вами. Провести. Исследование!

Последнее слово я почти выкрикнула. Состояние было ужасное, и отчаянно хотелось плакать: вроде я достигла того уровня, на котором уже умеешь ладить с людьми, но это, этот колосс, каприз природы или вообще не знаю что, страшил меня несообразностью как внешних форм, так и своим идущим откуда-то изнутри живым дружелюбием. Все казалось идиотским и злило, но в очень небольшой степени я все еще кое-что соображала. Вероятнее всего, какая-нибудь огромных размеров мысль развеселила его еще до того, как я нажала кнопку звонка. И вдруг именно это показалось самым ужасным: осознание того, что он совсем не хотел обидеть, впрочем, понравиться тоже, просто ничего не хотел.

– А я думал, вы продаете что-нибудь, – немного помедлив, сказал он задумчиво, и его маленькие глазки сделали где-то глубоко в глазницах какое-то движение. – По чем же вы будете спрашивать, ну или спрашиваете? И что за это дадут?

Я проигнорировала первый вопрос, а на второй буркнула только, что хорошее настроение. Невозможно даже представить, насколько ужасно лязгнул мой голос на выходе изо рта, но тут же я почувствовала, что от этого дурацкого упрямства мое лицо начало заливать густой краской. Хотелось успокоиться и объяснить все, но слова опять застряли где-то на уровне пазух носа. Я посмотрела мимо великана, за окном что-то происходило, но должно было пройти время, прежде чем я поняла, что на другой стороне площади на крыше дома устанавливают новую неоновую рекламу. Текст прочитать не удалось. В глазах было смятение, впрочем, как и во всем остальном.

А потом пришло оно, спасение, в виде телефонного звонка. В сумке задребезжало, и я вытащила телефон на свет – света, правда, в подъезде не было, – телефон жужжал и светился, и это был словно луч разума во тьме, сын, это снова он, молодец, какой же он молодец, как вовремя позвонил. Изо всех сил нажала на кнопку – хорошо хоть ноготь не сломала, приложила трубку к уху и закричала: «Алло!»

В трубке было так глухо, что я слышала только собственное сбивчивое дыхание. Я снова закричала «алло» и посмотрела на трубку, которая к тому времени уже перестала светиться, а потом и на давным-давно стоявшего в дверях гиганта, который нависал надо мной, склонив голову набок почти неуловимо, насколько это, конечно, было возможно с таким гипертрофированным телом. Я еще раз пролепетала в трубку еле слышное «алло» и затем вынуждена была убрать онемевший и погасший аппарат обратно в сумку.

Но боги телефонной связи – или кто-то там еще – дали мне еще один шанс. Теперь зазвонил телефон внутри квартиры, «Летка-енка», какая-то радостная мелодия, неподходящая для человека, который с легкостью мог бы сровнять с землей любой финский город средних размеров, об этом я успела подумать, но больше уже ни о чем, потому что после короткой паузы моя трубка вновь задребезжала, и словно ей в ответ из комнаты раздался крик, похожий на карканье большой страшной птицы. Каркку будто очнулся и сказал совсем беззлобно:

– Пожалуй, придется нам отложить это до следующего раза. Счастливо!

И закрыл дверь.

*

Я осталась стоять на лестничной площадке и ощущала после всего этого ужаса не только головокружение, но и боль, и обиду, и вялую досаду, грусть и безутешность. Было еще чувство брошенности. Но в то же время я успела подумать, что вот стою я уже в третий раз за короткое время на незнакомой лестничной площадке и смотрю на закрытую дверь; а ведь произошло много всего, а чего «всего» и почему, я не знаю. Но одно я все-таки знала: хочется чего-то еще, лучшего, приятного, спокойного, чего угодно, но непохожего на то, что случилось.

Чем себе помочь, я не знала. Стала спускаться по лестнице, но через несколько шагов на меня вдруг напала такая слабость, что пришлось присесть прямо на ступеньки между этажами. Во влажном воздухе кружилась пыль, сверху и снизу доносились из-за дверей приглушенные стуки. Я сидела и думала, что в этом подъезде живут, наверное, одни только школьники и неудачники, и успела еще задаться вопросом, а к какой группе счастливчиков отношусь я сама. И стало сиротливо-одиноко. Сразу же захотелось домой или хотя бы в Кераву, куда угодно из этого подъезда, хотя в то же самое время хотелось просто сидеть на месте, и все.

Но вышло ни то и ни другое, не сидела, но и не ушла.

Через несколько ступенек я была уже этажом ниже, по-моему, это был третий, быстро пробежалась взглядом по табличкам на дверях. Всевозможной солидарности и общественной деятельности хватало и здесь, поддержку оказывали детям, трудящимся матерям и дворникам. Про дворников поняла не сразу. Я так привыкла к дурацким названиям организаций, что надпись «Дворник Виртанен» тоже показалась мне поначалу легкой добродушной иронией.

И собственно, в течение этих нескольких забавных секундных обрывков, необходимых для полного понимания ситуации, я успела прочувствовать и проделать ужасно много: позвонить в дверь и, увидев, что она довольно быстро приоткрылась, схватиться за ее край, распахнуть, просочиться внутрь мимо чего-то мягкого и потного и закрыть ее за собой. И вот я уже стою в тесном темном коридоре, стены которого оклеены текстильными обоями, источающими духоту, а пол завален рекламными газетами и коробками из-под пиццы с сухими корками на дне.

Хозяин всего этого бедлама оказался позади меня, поэтому пришлось повернуться к нему лицом, чтобы в полной мере оценить безумие ситуации, в которой я, агрессор, оказалась. Я смотрела на мужчину, который, в свою очередь, уже схватился за ручку двери и готов был сию секунду дать деру из собственной квартиры. Он был явно в шоке от моего вторжения, и, хотя его замешательство, конечно, тронуло меня, оно придало мне смелости, и я, собрав в кулак расползавшуюся по швам волю, смогла задать свой вопрос, как это обычно делают телефонные продавцы: быстро, четко и без пауз. Диалога при таком разговоре не получается, и именно поэтому обе стороны часто остаются неудовлетворенными.

Когда существо наконец отреагировало на мою литанию, сначала невнятным «аа», а затем «ммм», я поняла, что пора сбавить скорость сооружения официальной башни, и сказала, что меня зовут Ирма, быстренько сунув ему приветственную руку. Он помедлил мгновение, но потом все-таки пожал ее. Сначала его ладонь была какая-то вялая и двигалась неохотно, но, схватившись за мою, начала то ли судорожно трястись, то ли пыталась каким-то хитрым способом меня прощупать. Ни то ни другое меня совершенно не вдохновляло.

Они встретились, но, к счастью, быстро расстались, руки, правда, мужчина по-прежнему ничего не говорил, только смотрел на свои босые ноги с какими-то индифферентно желтыми ногтями на пальцах. Я подумала, что снова допустила ошибку. Может, была слишком напористой? Или чересчур официальной? Или, наоборот, фамильярной? Бормотала невнятно и впопыхах, хотя самой вроде казалось, что проговаривала все четко и ясно? Пуститься в дальнейшие размышления я не осмелилась, а решила еще раз представиться. Снова касаться его руки не хотелось, даже сама мысль о контакте с этой конечностью, промелькнувшая в голове, вызывала противную судорогу где-то в руке и в боку.

– Ну вот, значит, Ирма, – удалось мне наконец выговорить. – Ирма из экономических исследований.

Тут же я сообразила, что не вставила никакой фамилии между именем и профессией. Это, конечно, довольно запанибратски, когда только имя, может, он испугался, клиент, такой безымянности и от этого стал подозрительным? Конечно, фамилия должна быть, думала я, но свою собственную назвать так и не решилась, надо было что-то придумать, придумывай давай что-то, ну же, придумывай. И не знаю, с чего вдруг, но после этого внутреннего монолога я выдала что-то шведское, скорей для солидности, из-за благородства звучания, и после того как я выкрутилась из ситуации, ничего более разумного в голову не приходило, ничего. Единственное сочетание звуков, которое я смогла выродить, было что-то вроде «Гюлленспаф», и произнесла я это так невнятно, что могло показаться, будто я пьяна.

– Присядем? – спросила я так вопросительно, как только смогла, но мой вопрос смахивал скорее на мольбу. – Это не займет много времени.

– Присядем, – согласился он как-то на удивление быстро, но не сделал при этом ни малейшего движения ни в одну сторону. Наконец, после того как я некоторое время простояла, пристально глядя на него не столько со злобой, сколько с удивлением, он пригласил пройти, но как-то остеопорозно и безучастно. Я прошла вперед, не снимая туфель. Хозяина такая бесцеремонность совсем не смутила, он плелся позади и издавал странные звуки, не то кашлял, не то рыгал.

Коридор, похожий на культю, делал в конце резкий поворот, за которым виднелось основное жилище. Это была однокомнатная квартира, и нельзя сказать, чтобы меня это удивило. Посреди комнаты не стоял, а скорее чахнул диван. Он был кривой со всех сторон и грозил вот-вот обрушиться вместе со всей своей засаленной зеленью и протертым до дыр вельветом. Вокруг дивана валялось все, что можно было бы назвать приметами асоциального существования: снова коробки из-под пиццы, пустые бутылки, переполненные пепельницы и приспособленные под то же самое жестяные банки, тарелки и вогнуто-выгрызенное яблоко. Мятые бумаги, газеты, чашки, стаканы, носки, жеваные футболки, дырявые пакеты и гнутые зажимы из-под них. В довершение всего на вывихнутом, а именно так он и выглядел, журнальном столике лежал разобранный будильник, все внутренности которого – зубчатые колесики, пружинки и прочее – явно подверглись внезапной трансформации или столкнулись с ужасной, тихой и невротической жестокостью.

Сил разглядывать остальное уже не было. Стало неловко, словно я увидела что-то очень интимное, человека на унитазе или нечто в этом роде. На хозяина смотреть совсем не хотелось, но пришлось, особенно после того, как он пригласил меня сесть за маленький столик, весь в кофейных пятнах, а сам плюхнулся, как мешок, с другой его стороны. Сердце сжималось при виде этого человека.

– А я как раз собирался уходить, – сказал он запылившимся и как будто даже залежавшимся голосом, какой обычно бывает, если его обладатель в течение многих дней ни с кем не говорил, я-то знаю. – Туда, – продолжил он и махнул рукой как-то весьма неопределенно. – Ну, когда вы пришли. Сюда. Вы.

Куда это он собрался босиком, успела я подумать, но все-таки сказала: простите, мол, что пришлось вас побеспокоить.

– Ничего, – промычал он в ответ, все еще не осмеливаясь поднять глаза. Само собой, он с похмелья, они ведь налицо, эти карикатурно классические симптомы, сразу вспомнились старые черно-белые комедии, и я чуть не улыбнулась. После этого я все-таки решилась посмотреть на него повнимательней, когда поняла, что это неопасно. У него было одутловатое лицо заядлого пьянчуги, одновременно бледное, красное и заросшее, а на затылке такая редкая и легкая растительность, что казалось, она становится дыбом от малейшего движения головой. Губы – плотно сжатые и темно-красные. Из видавшей виды майки торчали на удивление крепкие плечи, не такой уж он был и дохляк. Глаза, правда, не выражали ровным счетом ничего.

– В общем, у меня тут вопросы, – сказала я, достала из сумки распечатки и стала ими демонстративно шуршать, но, выглянув в окно, отвлеклась. Оно выходило во двор, большой, размером с целый квартал, удивительный оазис спокойствия в самом центре шумного и пыльного района Хаканиеми. Конечно, я тут бывала и раньше, но отсюда, сверху, открывался совсем другой вид. На мокром грязном газоне какое-то маленькое комбинезонное существо с остервенением крутило педали трехколесного велосипеда. А в пространстве междомового космоса кружил одинокий мыльный пузырь.

Очнулась оттого, что где-то послышалось «бип». Мельком взглянула на хозяина, но он явно ничего не заметил, уставился водянистыми глазами на двор, и, очевидно, тоже забыл, что осталось недоделанное дело. Я робко осмотрелась вокруг. В маленькой нише, приспособленной под кухню, на гору грязной посуды с объедками капала из крана вода, но капала беззвучно. Потом я подняла взгляд к потолку, и в этот момент снова что-то бипнуло – коробка пожарной сигнализации была похожа на паразита, присосавшегося возле одиноко болтающегося разъема для люстры.

Клиент, то есть Виртанен, даже ухом не повел. Кто знает, как давно он уже слушает эти бипы. Тоже мне дворник, подумала я, кран течет, а про то, что пора поменять батарейку в пожарной сигнализации, даже и шутить-то неловко. Хотя такие они, наверное, всегда были, эти дворники, с самого начала, как только появились на свет.

– А я-то думала, все дворники уже давно вымерли как вид, – сказала я, не придумав ничего более подходящего, чтобы прервать слегка затянувшееся молчание. Конечно, можно было бы и съязвить, но сработал предохранитель где-то в районе шеи. – Жаль те старые добрые времена, – добавила я.

Он повернул голову и впервые посмотрел мне в глаза. Я испугалась. Сложно было понять по его взгляду, что это было – похмелье или безумие, но еще труднее эта задача показалась бы ему самому, если, конечно, пришлось бы вот так выбирать.

– Да, пожалуй, – сказал он наконец еле слышно. У него были грустные глаза, как у какого-то копытного животного. У виска вилась в танце маленькая черная дрозофила, и нельзя было с уверенностью сказать, действительно ли там что-то движется на границе поля зрения или это злой водочный дух строит свои мелкие, но злые козни. – Да, – продолжил он, тяжело вздохнув. – Я ведь совсем не дворник, он умер полтора года назад, а табличка на двери осталась.

– Понятно, – сказала я. Было сложно сказать тут что-то еще, хотелось добавить что-нибудь приободряющее, а то у него даже капли пота на лбу выступили. Но почему-то слов не нашлось.

– В общем оно, конечно, заметно, что дворника нету, даже табличку они теперь сменить не могут. Кто «они»? Ну, кто там сейчас, наверное, какие-то управляющие. Фирма находится где-то в Кераве, и понятно, что на фиг им надо ехать оттуда, чтобы сменить табличку Виртанена.

Он упомянул Кераву, и в моей голове моментально разлилось не просто что-то теплое, а даже какое-то многоуровневое, с трудом объяснимое. Я взглянула в окно, одинокий мыльный пузырь летел в небо в вихре желтых листьев. Сигнализация опять сказала «бип». Перевела взгляд снова на мужчину, его лицо приняло вдруг странное выражение, застенчиво-виноватое и одновременно насмешливое, насколько это, конечно, было возможно при его разрушенной алкоголем совести. Я прекрасно знаю, что взрослые мужчины вполне могут выглядеть как мальчишки, и за четверть часа мне встретилось таких уже двое, притом в одном подъезде.

– Да, – продолжил он. – Я, конечно, тоже как бы Виртанен. Хотя и не дворник, просто Виртанен.

Я заметила, что смотрю на Виртанена немного исподлобья, а он, казалось, все больше походил на застигнутого врасплох шалуна. Я ответила что-то вроде «ну даа», с тремя «а» на конце, но он, Виртанен, похоже, не обиделся, продолжал рассказывать и говорил словно сам с собой, едва ли нуждаясь в моей благосклонной поддержке. Но вряд ли стоит по этому поводу переживать, Не стоит, Но старушки приходят и жалуются, Вот как, Обычно у них что-то с трубами, Ну да, Или с канализацией, Бывает, Или со светом, Да уж, Черт знает что, Простите, Это вы простите, Да ничего, Но иногда просто совсем достает, Ну да, Когда они там толпятся на пороге, Да уж непросто, То-то и оно, Ну да, Они ведь все ждут от меня чего-то надеются, Ну да, А я получается не могу.

И я снова сказала «ну да», вдруг захотелось, не знаю почему, выплеснуть наружу все, что накопилось, раз уж обоих так потянуло на разговор. Но тут сигнализация снова уронила свой «бип», словно холодную каплю, и мы оба посмотрели сначала на потолок, потом друг на друга, а потом хихикнули; правда, у Виртанена сначала вырвался совсем короткий смешок, так часто бывает при похмелье, а потом его вдруг словно прорвало, и было видно, что сдержаться у него никак не получается.

– Значит, ты просто Виртанен, – сказала я.

И не знаю, что, собственно, стало причиной этого смеха, поначалу похожего на бульканье, а потом хлынувшего прямо-таки фонтаном, меня пробрало не так сильно, а вот Виртанена – мама не горюй. Я успела заметить, что глаза у него выкатились, на лбу проступила вена, даже смотреть на это было тяжело, ему было одновременно и весело, и очень плохо, и я чувствовала, что вот-вот прысну, пришлось немалым усилием воли перевести взгляд на окно, там, правда, ничего любопытного не было, поэтому я попыталась переключить внимание на что-нибудь другое, но ничего не выходило. В результате всех этих попыток мне не удалось совсем ликвидировать симптомы подступившей истерики, но, по крайней мере, я затолкнула ее внутрь себя.

Неожиданно Виртанен встал, шагнул одним супердлинным шагом к холодильнику, а потом, исполнив какой-то удивительный трюк на другой ноге, вернулся на место. Ничего за эту пару секунд существенно не изменилось, если не брать в расчет коричневой бутылки лонг-дринка, возникшей у него в руке.

– Что-то мне паршиво, – сказал он и извинился улыбкой, которая обнажила изрядное количество проблем с гигиеной рта. – Надеюсь, это не помешает.

Я ничего не ответила, кивнула и даже улыбнулась, хотя, кажется, я и так улыбалась все это время. Было приятно сидеть с этим жутким мужиком и говорить ни о чем. Неожиданно я почувствовала, что между нами возникло какое-то подобие взаимопонимания: и больше мне ни до чего не было дела, хотя в уме, конечно, все равно мелькнула мысль, что, пожалуй, безнадежность положения Виртанена кажется мне глобальнее безнадежности моего собственного положения. И когда он потом добавил, что дворники вымерли не сами по себе, а от асбеста, я опять улыбнулась, щеки уже болели от этого улыбания, сверху снова послышалось одинокое «бип», которое помогло мне окончательно стереть следы улыбки со щек, я указала взглядом на потолок и сказала:

– Батарейку пора б заменить.

Он ответил, что знает, и сказал все так же жалостливо и одновременно по-мальчишески:

– Надо б электрика вызвать.

Потом немного помолчали, говорить было не о чем, да, собственно, и не было необходимости говорить. Во двор въехала ремонтная машина – как будто даже символично, захотелось об этом сразу сказать, я посмотрела на Виртанена: он явно успел уже сделать первый глоток спасительной жидкости, потому что взгляд его стал неопределенно-мечтательным, и я решила не звать его обратно в наш мир. Худой, замученный слесарь в огромном, увешанном ключами и другими тяжелыми инструментами комбинезоне пробрел в сторону соседнего подъезда, спустя некоторое время вернулся к машине, качая головой, затем направился снова к подъезду с коробкой инструментов и с таким видом, словно он готов запустить кому-нибудь в лицо клубком шипящих змей. Даже через двойное оконное стекло было слышно, как где-то что-то заколачивают изо всех сил и массивными инструментами.

– Да, у вас вроде были ко мне вопросы, – неожиданно спохватившись, почти вскрикнул Виртанен и сам, похоже, испугался такого внезапного возвращения в наш мир.

Я сказала, что мы вполне могли бы перейти на «ты», и принялась шуршать распечатками. Решение я уже приняла, но на всякий случай еще раз заглянула в инструкцию, прежде чем приступила:

– Ну, это еще как бы предварительный этап. У нас пока еще идет подбор группы респондентов, мы подбираем кандидатуры для исследования. На этом этапе.

– А-а, – робко протянул Виртанен, как будто опасаясь, что не подойдет.

– Так вот, на этом этапе моя задача как бы определить, насколько к клиенту применимо понятие… как бы это сказать, чтобы было понятно, ну, в общем, крупного секвенсора, то есть секвенции. То есть секвенции крупного клиента, секвента.

Мне вдруг стало жарко, и все тело зачесалось, казалось, что бедные клетки вот-вот полопаются. А вдруг Виртанен вовсе и не такой пьяный? Я ведь не смогу ни одного термина толком объяснить из всей этой каши, если он вдруг спросит, клиент.

Но Виртанена, который под воздействием живительного напитка медленно возвращался к действительности, заботило совсем другое.

– Я даже и не предложил тебе ничего, – сказал он и виновато уставился на свою бутылку.

– Ах, – сказала я, причем не ахнула, а именно сказала. – На этой работе приходится пить так много кофе, что к вечеру уже руки начинают трястись.

– У меня нет кофе, – сказал он и, неестественно извернувшись, взглянул на улицу с выражением печальной задумчивости. – И не было.

Он протяжно вздохнул и спросил:

– Тебе никогда не приходило в голову, что кофе очень одинокий напиток?

Я посмотрела на него. Сложно было поверить, что он действительно понимал, к кому обращается, вряд ли он вообще осознавал, что говорит вслух. Хотелось сказать, что да, приходило, но в ту же секунду поняла, что пора собираться. Не хотелось открывать этот сосуд, ведь он так хорошо тек, наш разговор. Я стала собирать бумажки в стопку, ровняя ее по краю стола. Они никак не хотели собираться, словно электричество какое-то мешало или еще что.

– Ну так вот, – сказала я. – По всем параметрам вы прекрасно нам подходите для исследования.

Мой голос шел словно откуда-то не оттуда, он был металлическим, и слова произносились с задержками, совсем как при недавнем разговоре с сыном, наверное, оттого, что я снова взяла официальный тон.

Виртанен встрепенулся:

– Мы же вроде на «ты» перешли? – спросил он. А потом вдруг уловил смысл остальных моих слов и затараторил: – Так, значит, вы еще придете, то есть ты придешь? Прости, запутался совсем. То есть я, как бы это сказать, подхожу?

Качнула головой, как подъемный кран, улыбнулась, как губная гармошка, и ощутила жуткую тоску от этой внезапно обрушившейся неестественности. Решила быстрее собраться и уйти, мои действия стали еще более механическими: сгребая бумаги и открывая сумку, я выглядела, вероятно, почти как банкомат. Прошла мимо дивана к двери, протянула хозяину руку и сказала:

– Ну что ж, до скорого свидания!

Свою ошибку я поняла слишком поздно, но отдергивать руку было уже неудобно. Удивительно, но пожатие Виртанена стало более уверенным и крепким, чем при встрече, может, лонг-дринк так подействовал, однако ладонь его все равно была потной и тестообразной, что не могло не вызвать у меня банального отвращения. Подумала, что, может быть, эта реакция стала следствием того, что к этому вдруг примешалось что-то хорошее. Одно только чувство омерзения – это ведь слишком тривиально.

И я ушла. В конце концов, это было проще простого. Виртанен не стал провожать меня до дверей, лишь выглянул довольно смело из-за угла и сказал:

– Ну, увидимся.

– Пока-пока, – ответила я. Виртанен еще раз попрощался. И так оно длилось и длилось, это странное, плохо пахнущее знакомство в ужасном коридоре. Я свяжусь с вами позднее, А когда, Как только получу в офисе необходимые бумаги, Понятно, Возможно на следующей неделе но в любом случае скоро, Хорошо, с такими делами не стоит затягивать, Да, А то потом забудется, Да, Можешь конечно позвонить когда будет время, Да, Хотя я почти все время здесь.

И вот я уже почти совсем ушла. Открывая дверь, я вдруг вспомнила про один вопрос, надо было вернуться и задать его, я очень надеялась, что благодаря своей культурной интуиции я, как бы это сказать, не попалась на крючок этого полуслепого Коломбо. Сложно сказать, что хотел Виртанен в тот момент, мне была видна только часть его плеча и величественный плод полупьяной головы.

– Да, – сказала я. – Еще один вопрос. Что вы больше всего любите? То есть ты.

Его висящая в сумраке голова размышляла довольно долго. Я слушала ее тяжелое и прерывистое дыхание и доносящийся с лестницы настырный и размеренный стук.

– Алкоголь, – еле-еле произнес наконец Виртанен, и казалось, что он сейчас заплачет от приступа такой честности и от всего остального тоже. Не знаю, как он, но я, по крайней мере, была почти готова расплакаться.

– Хорошо, – прошептала я в ответ и послала в другой конец коридора что-то вроде пожелания удачи и всего хорошего. Дальше я бы уже просто не выдержала, открыла дверь и, затворив ее за собой, оказалась на лестничной площадке, где чуть было не налетела на старушку, подпертую клюкой и торчавшую там, как можжевельник посреди поляны. Она была одета практически как я, только цветом побледнее да размером поменьше; казалось, все ее существо с годами постепенно утратило цвет, остались только глаза – маленькие, внимательные, черные и требовательные, такие умеют всегда настоять на своем и дождаться обещанного. И не требовалось никаких провидческих дарований, чтобы понять, что она шла к Виртанену, неся с собой глобальную проблему – со светом или с водопроводом, – к Виртанену, которого я уже и так в тот день успела основательно достать.

– Позвоните ремонтникам, – посоветовала я и двинулась к лестнице.