Текст книги "Второго Рима день последний (ЛП)"
Автор книги: Мика Тойми Валтари
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
– За нашу дружбу,– сказала она. – Ты ведь не с плохими намерениями пришёл в наш дом?
Я выпил вино её отца.
– За отчаяние,– ответил я. – За забвение и мрак. За время и пространство. За наши путы. За милые оковы. За то, что ты существуешь, Анна Нотарас!
На полах из порфира лежали чудесные ковры всех красок Востока. За узкими стрельчатыми окнами блестело Мраморное море. Её тёмные глаза пылали. Её кожа была как золото и слоновая кость. Она не переставала улыбаться.
– Говори,– велела она. – Что пожелаешь. Говори оживлённо и достойно, будто сообщаешь мне нечто важное. Евнух тебя не слышит, но успокоится, если ты будешь говорить не останавливаясь.
Это было нелегко. Мне хотелось лишь смотреть на неё.
– Ты пахнешь гиацинтами,– сказал я. – Гиацинтовый запах у твоего лица.
– Опять начинаешь,– возмутилась она.
– Да, начинаю опять,– ответил я. – Прекрасно твоё платье, сверкающее золотыми нитями, но ты сама намного прекраснее. Это платье чересчур ревностно стережёт твою красоту. Какие монахи создали этот узор? Мода сильно изменилась со времён моей молодости. Во Франции красивые женщины даже обнажают грудь, чтобы поразить мужчин, как прекрасная Агнес Сорель, фаворитка короля Карла. А вы здесь скрываете всё, даже лицо. Если бы мы смогли когда-нибудь вместе путешествовать по Западу!– продолжал я. – Первую женщину, которая научила меня тайнам плотской любви, я встретил возле плавательного бассейна у Источника Молодости в окрестностях Рено. Утром того дня пел соловей, и сестра моя Смерть танцевала на кладбищенской стене. Она была женщиной в расцвете лет, старше меня. Она не скрывала свою красоту: сидела нагая на краю бассейна и читала, в то время как благородные дамы и господа забавлялись в воде и ели с плавающих столиков. Её звали госпожа Доротея. Это она дала мне рекомендательное письмо к Енашу Сильвию из Базилеи, если тебе известно это имя. Всё случилось после того, как я покинул братство Вольного духа. До этого я занимался любовью лишь в кустах и в темноте. Но благородная дама уложила меня на пуховые подушки и зажгла свечи вокруг ложа, чтобы ни одна мелочь не ускользнула внимания.
Анна Нотарас покраснела. Её губы задрожали.
– Зачем ты говоришь мне такое? На тебя это совсем не похоже. Я даже не подозревала, что ты можешь быть таким.
– Потому что хочу тебя. Может, плотское желание и не есть любовь, но нет любви без желания. Помнишь, я не говорил так, когда мы оставались наедине, и ты была в моей власти. Нет, нет, ты бы не вонзила в меня стилет, если бы я тронул тебя. Твои глаза говорят мне, что ты бы этого не сделала. Моя страсть чиста как пламя. Ты сама отдашь мне свой цветок. Я не сорву его насильно. Анна Нотарас! Анна Нотарас! Как я люблю тебя! Не слушай меня, потому что я сам не знаю, что говорю. Я просто счастлив. Это ты делаешь меня счастливым.
– Братство Вольного Духа,– продолжал я. – Они признают лишь четыре Евангелия. Отвергают крест. Всё их личное имущество принадлежит общине. Они есть и среди бедных и среди богатых, в любом обществе и сословии. Они узнают друг-друга по тайным знакам. Они есть во всех странах. У них разные имена. Есть они и среди дервишей. Я обязан им жизнью. Многие из них присоединились к Орлеанской деве и вместе с ней участвовали в столетней войне. Но когда мне исполнилось двадцать пять, я ушёл от них, потому что их ненависть и фанатизм ужасны. С тех пор я исходил много дорог.
– И, в конце концов, они привели тебя к твоей жене,– сказала она язвительно. – Это ты уже говорил. Расскажи о своей женитьбе, о том, как ты нашёл своё счастье. Наверно, тебе было ещё лучше, чем в бассейне с нагой женщиной? Рассказывай, не стесняйся.
И я вспомнил жару во Флоренции, жёлтые воды реки и холмы, опалённые солнцем. Моя радость угасла.
– Разве я не рассказывал тебе о Флоренции и Феррари? О том, как виднейшие учёные нашего времени ссорились из-за двух букв целых два года?
– Почему ты выворачиваешься, Иоханес Анхелос?– прервала она меня. – Неужели, всё ещё настолько болезненна для тебя память о твоей женитьбе? О, какое это наслаждение – причинять тебе боль, как ты причиняешь боль мне!
– Почему мы никогда не говорим о тебе, а всегда лишь обо мне?– спросил я с неохотой.
– Я Анна Нотарас. Этого достаточно. Ничего больше обо мне сказать нельзя.
Она была права. Её жизнь протекала под защитой стен дворца над Босфором Её носили на носилках, чтобы грязь улицы не оставила пятна на её башмаках. Её обучали лучшие философы. С волнением она перелистывала страницы старинных фолиантов, любуясь их иллюстрациями, выполненными золотом, лазурью и киноварью. Она Анна Нотарас. Воспитывалась в жёны кесарю. Ничего больше о ней сказать нельзя.
– Её звали госпожа Гита,– начал я. – Она жила на улице, ведущей к монастырю Францисканцев. В серой стене её дома было лишь одно окно с решёткой и окованная железом дверь. За этим окном жила она в комнате скромной, как келья монашки. Дни напролёт она громко читала молитвы, пела псалмы и крикливым голосом обругивала из окна прохожих. Её лицо было ужасно. Она переболела какой-то болезнью, превратившей лицо её в мёртвую маску с клювом вместо носа. На этом лице жили только глаза. Чтобы убить время, она часто ходила в город за покупками в сопровождении чёрной невольницы, которая несла её корзинку. Она всегда была одета в плащ из разноцветных лоскутков. На её плаще и головном уборе висело множество образков и святых медалек, так что её появление всегда предваряло побрякивание и позванивание. Она шла и улыбалась, бормоча что-то себе под нос. А когда кто-нибудь останавливался и смотрел на неё, она впадала в ярость и осыпала его ужасными оскорблениями. Сама себя она называла паяцем божьим. Францисканцы охраняли её, так как она была богатой женщиной. Родственники позволяли ей жить, как она хочет, потому что она была вдовой. Её капитал они поместили в банки и надёжно вложили в торговлю шерстью, которую сами же и вели. Все во Флоренции знали её, кроме меня. Но я был приезжий. Это правда: я ничего не слышал о ней до нашей встречи. Однажды она увидела меня на Понче Веччи и пошла за мной. Я принял её за сумасшедшую. Она захотела сделать мне подарок – маленькую шкатулку из слоновой кости, которой я некоторое время любовался у одного ларька. Нет, ты не сможешь этого понять. Я не могу выразить словами, что между нами произошло. Мне было двадцать пять. Я стоял на пороге зрелости. Но у меня уже не было никаких надежд. Разочарованный, я возненавидел чёрные капюшоны монахов и бородатые лица греков. Я ненавидел круглую голову и громадную тушу Бессариона, запах пергамента и чернил. Там где я жил, я каждый день просыпался от вони грязных тел, пота и отбросов. В Феррари я пережил заразу и любовь. И уже не верил ни во что. Ненавидел даже себя самого за то рабство, оковы, тюрьму, в которой пребывало моё тело. Но разве ты можешь это понять? Она пригласила меня к себе,– продолжал я. – В её монашеской кельи были деревянные нары, на которых она спала, вода в глиняном кувшине, и дурно пахнущие остатки еды на полу. Но за потайной дверью у неё было много со вкусом, великолепно обставленных комнат и окружённый стеной сад с журчащей водой, зелёными деревьями и клетками с поющими птицами. Так же и её собственное бормотание и хихиканье скрывали мудрость отчаявшейся женщины, которая от душевной боли сделала из себя паяца божьего. В молодости она была очень красивой, богатой и счастливой женщиной. Но её муж и двое детей умерли почти одновременно от той же заразы, которая сгубила её красоту. Она познала хрупкость человеческой жизни и недолговечность человеческого счастья. Словно издеваясь, бог низверг её с небес на землю и втоптал в грязь её лицо. Скорее всего, какое-то время она была душевно больна, потом, всё же, выздоровела, но продолжала вести себя как сумасшедшая. Делала она это от отчаяния, восстав против бога и людей. Богохульствовала, молясь, и молилась, богохульствуя. Её взгляд был колкий, но в нём угадывалось страдание. Я не знаю, понимаешь ли ты меня. Ей было не более тридцати пяти лет, но из-за своего лица она выглядела старой высохшей женщиной. Её губы были в трещинах. Когда она говорила, в кровоточащих уголках рта появлялась пена. Но её глаза!
Анна Нотарас сидела, опустив голову, и с силой сжимала пальцы. От солнечных лучей потеплели чёрные и красные узоры на коврах. Евнух в углу, вытянув шею, смотрел то на меня, то на неё и, шевеля губами на сморщенном лице, пытался прочесть слова, слетавшие с моих губ. Я продолжал говорить.
– Она дала мне еду и питьё и смотрела на меня, не пропуская ни одного моего движения. Я навещал её несколько раз и разговаривал с ней. Тогда в моей душе родилось непередаваемое чувство сострадания. Сострадание это не любовь, Анна Нотарас. Но иногда оно может заменить любовь, если человек из жалости дарит другому человеку свою близость. Тогда я ещё не знал, насколько она богата. Лишь догадывался, что она состоятельная женщина, так как францисканцы охраняли её. Она захотела подарить мне новую одежду и приказала доставить её туда, где я жил, вместе с кошельком, полным серебряных монет. Но я не хотел принимать её даров. Даже чтобы доставить ей радость. Однажды она показала мне свой портрет в молодости. Я увидел, какой она была и, наконец, понял всё. Бог до основания разрушил её счастье, а потом бросил её в ад собственного тела. Но прошло время. Она встретила меня на мосту, и страсть ко мне проснулось в ней, хотя сначала она не желала признаться в этом сама себе. Да, да! Было, было!– выкрикнул я, и горячая волна стыда ударила мне в голову. – Спал я с ней. Сжалился над ней моим телом, потому что не дорожил им совершенно. Я разделил с ней её ад и думал, что делаю доброе дело. Три ночи я был с ней. А потом продал всё, что имел: одежду писаря, даже моего Гомера, роздал деньги бедным и убежал из Флоренции. Но воля бога той же осенью настигла меня на горной дороге к Асыжу. Госпожа Гита бросилась по моим следам. Её сопровождали отец францисканец и опытный правник. Она нашла меня заросшим, грязным и оборванным, велела помыть, побрить и одеть в новые одежды. Мы расстались уже обвенчанными в Асыже. Она была беременна от меня, что восприняла как чудо. И только тогда я узнал, кем она была, и какую петлю бог накинул на мою шею. Ещё никогда в жизни я не чувствовал себя таким оглушённым.
Я не мог больше говорить и встал, взглянул через зеленоватые окна на верхние зубцы городских стен и блестящую гладь Мраморного моря за ними.
– Меня предостерегали, чтобы я не входил ни в какие сношения с вашим домом. Может, за этот визит меня ждёт заточение в мраморной башне. Но теперь я и так в твоей власти, ведь об этом периоде моей жизни никто ничего не знает. Когда я женился на госпоже Гите, то стал одним из самых богатых людей Флоренции. Только при упоминании моего имени каждый банкир от Антверпена до Каира, от Дамаска до Толедо кланялся мне в пояс. Я не пытался узнать, сколько ей пришлось заплатить монахам и самому Папе, чтобы защитить себя и своё состояние от родственников и чтобы церковь признала наш брак. Документы моего отца, в которых имелись сведения о моём происхождении, остались у злотника Героламо в Авиньоне. Он же утверждал, что никогда в глаза их не видел. Но правник уладил всё. Я получил новое имя. Джоан Анжел был позабыт. Мы поселились в её усадьбе в Фессоло, пока не родился наш сын. Когда я отпустил бороду и приказал завить себе волосы, когда я оделся как вельможа и стал носить на боку меч, никто уже не смог бы узнать во мне бедного писаря – француза с церковного синода. Я выдержал четыре года. У меня было всё, что я мог пожелать: соколы для охоты, верховые лошади, книги, весёлое общество и учёные беседы. Даже Медичи терпели моё присутствие. Конечно, не из-за моих достоинств. Я был только сыном моего отца. Но мой сын был одним из Барди. А госпожа Гита после рождения сына успокоилась и совершенно изменилась. Она стала набожной женщиной. В её молитвах уже не было богохульства. На её полжертвования строился храм. Кажется, она любила меня. Но больше всего она любила нашего сына. Я выдержал четыре года. Потом вступил в орден крестоносцев и последовал за кардиналом Кесарини в Венгрию. Я сбежал от жены, оставив письмо. Я часто убегал, Анна Нотарас. Моя жена и сын думают, что я погиб под Варной.
Но я не сказал ей всего. Не сказал, что перед походом в Венгрию успел съездить в Авиньон, где схватил злотника Героламо за бороду и приставил ему нож к горлу. Я не сказал ей об этом и не собираюсь говорить никогда. О моей тайне пусть знает только бог. Героламо не умел читать по-гречески и не отважился показать документы кому-либо, кто бы знал это язык.
Но я ещё не закончил свой рассказ.
– Мой брак был исполнением божьей воли. Я должен был познать богатство во всём блеске, чтобы потом от него отказаться. Золотую клетку сломать ещё труднее, чем порвать путы из книг, разума и философии. Ребёнком меня заточили в тёмной башне Авиньона. С тех пор жизнь моя стала бегством из одной тюрьмы в другую. Но сейчас в моей жизни осталась только одна тюрьма – тюрьма моего тела, тюрьма моих знаний, моей воли, моего сердца. И я знаю, что скоро освобожусь и от этой тюрьмы. Ждать уже недолго.
Анна Нотарас слегка тряхнула головой.
– Удивительный ты человек. Я тебя не понимаю. Ты вызываешь у меня страх.
– Страх это лишь ощущение,– ответил я. – От страха человек может освободиться. Поблагодарить за всё, попрощаться и уйти. Терять здесь нечего, кроме оков. А оковы – единственное достояние невольника.
– Но причём здесь я?– тихо спросила она. – Почему ты пришёл ко мне?
– Выбирать тебе,– ответил я. – Не мне. Ведь это очевидно.
Она стиснула сплетённые пальцы и затрясла головой:
– Нет, нет! Ты сам не веришь в то, что говоришь.
Я пожал плечами:
– Как ты думаешь, зачем я столько рассказываю о себе? Может, просто так, чтобы провести время? Или вызвать у тебя интерес к моей особе? Мне кажется, ты уже достаточно знаешь меня. Я попытался передать тебе то, что трудно было сказать прямо: не имеет никакого значения ни твоя вера, ни твоё воспитание. Богатство и бедность, власть и страх, честь и бесчестие, добро и зло – сами по себе не значат ничего. Единственное значение имеет то, что мы сами хотим свершить и чего достичь. Единственный настоящий грех – измена: знать правду и не верить в неё. Я отдал всё. Я никто. Это предел для любого человека. Я чувствую свою силу, власть над собой. И я спокоен. Это всё, что я могу предложить тебе. Но выбирать должна ты.
Она вскипела. Сжала побледневшие губы. В её карих глазах появилась холодная ненависть. Она уже не была даже красивой.
– Но причём здесь я?– спросила она ещё раз. Чего ты, собственно, хочешь от меня?
– Когда я увидел твои глаза, то понял, что вопреки всему, человеку нужен человек. Не обманывай себя, ты тоже это знаешь. То, что произошло между нами, случается только один раз. А для многих не случается никогда. Я рассказал о себе, чтобы ты поняла: всё, чем жила ты до сих пор – лишь суета и мираж. Отказавшись от всего, ты ничего не потеряешь. Когда придут турки, тебе придётся со многим распрощаться. Я хочу, чтобы ты заранее в сердце своём отказалась от того, чего и так лишишься.
– Слова!– выкрикнула она и начала дрожать. – Слова, слова, только слова!
– Я сам устал от слов, но не могу заключить тебя в объятия, пока твой достойный евнух смотрит на нас. Ты сама знаешь, что всё стало бы простым и понятным, когда бы я обнял тебя. И не нужны бы были никакие слова.
– Ты сумасшедший,– сказала она, отступая. Но наши глаза встретились, как тогда, перед храмом Мудрости Божьей. И они не лгали и не скрывали ничего.
– Анна, любимая моя! Наше время истекает напрасно как песок в песочных часах. Когда мы встретились, я уже знал тебя. Наша встреча была предрешена. Может, когда-то мы уже жили на Земле и встречались в той, прежней нашей жизни. А теперь живём, чтобы встретиться вновь. Но мы ничего не знаем об этом. Лишь то, что встретились сейчас, что это должно было произойти. Но если это наш единственный шанс, единственное место и единственное мгновение во Вселенной и в Вечности, когда нам суждено было встретить друг друга? Почему ты колеблешься, почему не веришь сама себе?
Она подняла руку и заслонила ею глаза. Ускользнула от меня. К своим коврам, окнам, порфировым полам, к своему мироощущению, воспитанию, разуму.
– Отец стоит между нами,– тихо сказала она.
Я проиграл. И тоже возвратился из мечты.
– Он вышел в море. Зачем?
– Зачем?– вскипела она. – И ты об этом спрашиваешь? Затем, что он по горло сыт бездарной политикой никчемного кесаря. Затем, что не гнёт спину перед султаном, как Константин. Сейчас война, и он воюет. Ты спрашиваешь зачем? Затем, что он единственный настоящий мужчина в городе, единственный настоящий грек. Он не прячется за спины латинян. Полагается на себя и свои дромоны.
Что мог я ответить ей на это? Заслуженно или нет, но она любит своего отца. Ведь она Анна Нотарас.
– Значит, ты сделала свой выбор,– констатировал я. – Расскажешь обо мне отцу?
– Да,– ответила она. – Расскажу о тебе отцу.
Я сам набросил на себя эту петлю. Я не сказал больше ни слова. Мне не хотелось даже смотреть на неё. Всё было предначертано заранее.
15 февраля 1453.
Вчера вернулся флот. Все пять дромонов. Реяли знамёна. Моряки били в барабаны и дули в пищалки. Маленькие бронзовые пушки салютовали. Люди бежали к порту и махали кусками белой материи с городских стен.
Сегодня на базаре продавали невольников: рыбаков, длиннобородых стариков, худых мальчишек, плачущих женщин, укрывающих лица остатками убогих одежд. Действительно, великолепную победу одержал над турками мегадукс Лукаш Нотарас.
Ему удалось внезапно напасть на парочку деревушек на азиатском побережьи и взять в рабство их жителей. В других деревеньках люди успели убежать, но он спалил их жилища. Он доплыл до самого Галлиполи. Ещё ему удалось затопить турецкое торговое судно. Когда в море вышли турецкие корабли, он вернулся домой.
Вот это триумф! Какие почести воздавали греческим морякам! Как народ скандировал имя мегадукса, когда он верхом возвращался домой! Джустиниани и его солдаты сразу оказались в тени. Мегадукс стал героем Константинополя на целый день. Но на рынке желающих купить турецких невольников не оказалось. Никто не издевался над пленными и не оскорблял их. Любопытные быстро разошлись. Все опускали глаза в замешательстве при виде этих беспомощных убогих людей, которые испуганно цеплялись друг за дружку и бормотали строки из Корана для поднятия духа.
18 февраля 1453.
Ответ из Адрианополя не заставил себя ждать. Султан приказал огласить письмо кесаря Константина как доказательство лживости греков и топтал его ногами. Гонцы в кованных железом башмаках разнесли вести по всем турецким городам. Дервиши и муллы призывают к отмщению. Партия мира вынуждена молчать. Мехмед приглашает в свидетели Запад.
«Неоднократно греки нарушали данные под присягой обещания и договоры, как только им представлялся удобный случай. Предав свою церковь во власть Папы, кесарь Константин порвал последние нити дружбы между греками и турками. Он хочет настроить Запад против турок. Лживыми словами и лицемерной учтивостью пытается он скрыть свои намерения. Но османские деревни, пылающие на берегу Мраморного моря высветлили и демаскировали его кровавые планы. Агрессивные устремления Византии угрожают всей нашей мирной жизни. Коварство и жестокость греков вынуждают нас думать об отмщении. Чтобы положить конец постоянной угрозе, освободить страну от нависшей опасности со стороны греков, долг каждого правоверного идти на священную войну. Тот, кто ещё защищает греков, демаскирует себя как враг нашего государства. Пусть же поднимется карающий меч султана для мести за убитых, замученных, сгоревших живьём и обращённых в рабство правоверных!».
Чтобы убедить последних колеблющихся, султан приказал во всех мечетях на молитвах в пятницу зачитать имена турок, убитых моряками кесаря.
Нападение кесарьского флота послужило тем последним доводом, в котором нуждался Мехмед, чтобы сокрушить ожесточённое сопротивление партии мира и великого визиря Халила. Тот, кто ещё противится войне – рискует собственной головой. Даже Халил, великий визирь и потомок великих визирей не может чувствовать себя в безопасности.
21 февраля 1453.
В Пантократоре происходят чудеса. По утрам влажный воздух сгущается, превращаясь в капли воды на святых иконах. Монахи утверждают, что это предсмертный пот святых. Одна монашка клялась, что видела, как плакала Святая Дева в Блахернах кровавыми слезами. Люди ей верят, хотя кесарь дал указание кардиналу Исидору и официально не признанному патриарху Геннадиусу вместе с учёными философами исследовать образ, и те не нашли на нём никаких следов крови. Народ не верит отступникам. Он фанатично держится за старые символы веры крепче, чем когда-либо прежде.
Молодые монахи, ремесленники и купцы, которые прежде не могли отличить один конец меча от другого, сейчас в строгой дисциплине тренируются во владении оружием группами по десять и сто человек под руководством опытных воинов Джустиниани. Они хотят сражаться за свою веру и горят желанием быть равными латинянам, когда дело дойдёт до боя. Они намерены отстоять город: учатся натягивать лук и их стрелы летят куда попало. В запале они бегут, чтобы воткнуть копьё в мешок с сеном. Но отсутствие опыта делает их неловкими. Некоторые спотыкаются, наступив на собственный плащ. Но среди них есть несколько сильных мужчин. Они будут полезны, когда турки пойдут на штурм, и надо будет бросать камни со стен.
На всех добровольцев и призывников не хватает шлемов и даже кожаных доспехов. А те, кому шлемы достались, снимают их при первом удобном случае и жалуются, что они давят и натирают лоб. Ремни панциря врезаются им в тело. Ходить в наколенниках они не могут вообще.
Я их не осуждаю. Они стараются изо всех сил. Их учили другим профессиям. Они верили в стены, охраняемые наёмниками кесаря. В открытом бою один янычар способен в считанные мгновения справиться с десятью такими добровольцами.
Я видел это по их мягким белым рукам, способным вырезать чудесную резьбу на слоновой кости. Я видел это по их глазам, умеющим угадывать образы святых в ещё необработанных кусках сердолика. Передо мной были люди, умеющие читать и писать. Люди, способные тонкими кисточками рисовать лучезарные буквы киноварью и золотом в литургических манускриптах.
Это им приходилось сегодня учиться рубить и колоть мечом в неприкрытый пах, направлять копьё в лицо человека, целиться стрелой в глаза, которые видят небо и землю.
Сумасшедший мир. Сумасшедшее время.
Из арсенала доставили на стены недавно отлитые ручные пищали и большие кованые из железа пушки, так как кесарь не имеет средств, чтобы отлить их из бронзы. Неопытные рекруты боятся пушек больше, чем турок. Когда пушка стреляет, они бросаются на землю и затыкают уши руками. Они жалуются, что грохот их оглушает, а огонь, вылетающий из дул, ослепляет. В довершение всего, в первый же день разорвалась маленькая железная пушка и от двух человек остались одни куски.
24 февраля 1453.
У Джустиниани есть готовый план обороны. Латинян, в зависимости от места квартирования, он определил на самые уязвимые участки стены и на ворота. Венециане и генуэзцы будут соревноваться друг с другом за славу. Даже из Пера прибыло несколько юношей, чтобы вступить в отряды Джустиниани. Их совесть не позволяет им бездействовать в войне, которая, в конечном итоге решает судьбу Запада.
Джустиниани рассчитывает только на латинян, а также на пушкарей и техников кесаря. Остальные греки по его плану лишь заполняют стены. Но они тоже нужны. Стена со стороны суши самая длинная: десять тысяч шагов и сто башен. Стены со стороны моря и порта образуют мощный оборонительный треугольник и тоже достаточно длинны, но менее уязвимы. Порт защищают военные корабли Запада, значительно превосходящие своей мощью турецкие корабли. Стене со стороны моря, скорее всего, ничто не угрожает. Греческий огонь может спалить лёгкие турецкие корабли на расстоянии полёта стрелы. Для этого у техников кесаря есть специальные снаряды, похожие на маленькие летающие пушки. Но техники ревностно стерегут военные тайны и не выдают их латинянам.
Джустиниани исходит из того, что решающее сражение будет происходить вдоль стены, обращённой к материку. В её середине, в долине Лыкос находятся ворота святого Романа. Защищать их будет сам Джустиниани со своими закованными в железо генуэзцами.
Отсюда он сможет быстро выслать помощь на участок, где положение будет наиболее опасным. Но окончательная расстановка сил обороняющихся будет зависеть от действий султана.
Самая большая спешка уже позади. Стены продолжают укреплять, но теперь всё идёт по плану и у каждого есть задание на целый день. По-прежнему проходят тренировки с оружием, но из-за огромной территории города растягиваются перерывы для приёма пищи. Ведь добровольцы едят дома. Джустиниани перестал носить кожаные штаны, приказал уложить себе волосы на греческий манер красивой волной, покрасил бороду в красный цвет и заплетает на ней косички с золотой нитью. Но он не красит уголки глаз в синий цвет, а губы в красный, как это делают молодые греческие офицеры из личной гвардии кесаря. Он продолжает таскать на своей шее множество золотых цепей и уже неплохо себя чувствует среди греков. Благородные дамы из Блахерн оказывают ему лестное внимание. Ведь он рослый и сильный мужчина, на голову выше большинства греков. Свой полупанцирь он полирует до зеркального блеска. Вечером он меняет цепь протостратора – подарок кесаря, на аметистовое ожерелье с надеждой, что аметисты помогут ему не упиться.
Кесарь золотой буллой подтвердил обещание отдать ему Лемнос в ленное княжение, если он сможет отразить нападение турок. Сама печать стоит уже немало бизантов, а кесарь ещё собственноручно начертал на документе свой тройной крест.
Мегадукс Лукаш Нотарас после похода заперся у себя дома. По совету Джустиниани кесарь решительно запретил ему впредь выходить в море с дромонами. Нотарас, со своей стороны, не менее решительно стоит на том, что поступил правильно. Он обвиняет кесаря в трусости и заискивании перед латинянами.
Нотарас дал понять, что ждёт Джустиниани для разговора по вопросам обороны города и расстановки гарнизона. Как мегадукс и командующий флотом кесаря, он считает себя, по меньшей мере, равным Джустиниани, невзирая на высокий ранг последнего. Прежде всего, он, конечно, хочет узнать, какое место Джустиниани отвёл ему в плане обороны. И обойти его нельзя: он слишком высокопоставленная, влиятельная особа. Правда, латинские капитаны обладают всей полнотой власти на своих кораблях и подчиняются только кесарю. Поэтому реально Нотарас имеет под своим командованием только те пять прогнивших неповоротливых дромонов. Но даже они – собственность кесаря, хотя мегадукс и приказал их отремонтировать и оснастить за свой счёт.
При всей своей популярности, сейчас он очень одинокий человек, мегадукс Лукаш Нотарас. По крайней мере, во дворце. Джустиниани не торопится. Он рыцарь удачи, вознесённый до протостратора, и поэтому острее осознаёт высоту своего положения, чем наследственный Великий князь. Неужели, мальчишеское соперничество станет основой взаимоотношений между этими мужами? По-существу, город полностью во власти латинян и греки уже не имеют в нём никакой реальной силы, хотя кесарь умудряется этого не замечать.
В порту господствуют латинские корабли. Закованные в железо отряды Джустиниани и венециан владеют городом и ключевыми позициями на стенах.
Возможно ли, что Джустиниани втайне затевает большую политическую интригу? Непосредственно и через женщин он наладил связи с влиятельными пролатински настроенными греками. Если флот Папы и Венеции с отрядами латинян придёт на помощь вовремя, и в результате осада для турок окажется неудачной, султан Мехмед потерпит поражение, то, скорее всего, Константинополь станет опорным пунктом латинян для расширения торговли на Чёрном море и завоевания расколотого турецкого государства. Уния уже оглашена. Неужели, империя опять станет латинской, пусть даже нынешнему кесарю и позволят остаться на троне в качестве марионетки? Будет ли победитель довольствоваться положением вассала на Лемносе? Моя греческая кровь делает меня подозрительным. Сомнения живут в ней, за тысячелетие привыкшей к политическим интригам. С каждым днём всё меньше латинского остаётся во мне. Я сын своего отца. Кровь возвращается на родину.
25 февраля 1453.
Кажется, страх охватил город. Люди стали неразговорчивыми и с подозрением смотрят друг на друга. В церквах множество молящихся. Богачи прячут добро в сундуки, зарывают сундуки в землю, опускают их в колодцы или замуровывают в подвалах. Многие архонты ходят с руками, распухшими от работы, к которой не привыкли. У них виноватые глаза и рукава забрызганы раствором.
– Что-то происходит,– сказал сегодня мой слуга Мануэль. – Я вижу, слышу, нюхом чую. Но что это, я не знаю. Объясни мне, господин.
Мне тоже кажется: что-то висит в воздухе. В порту какое-то беспокойство. Людки снуют между кораблями. Венецианский совет Двенадцати заседает за закрытыми дверями.
26 февраля 1453.
Я уже успел раздеться, когда Мануэль сообщил мне, что меня спрашивает молодой греческий парень. Я достаточно устал.
Парень вошел, не поклонившись, и стал с любопытством осматриваться, морща нос от запаха кожи, лака и средства для чистки металла. Я узнал его: видел как-то на Ипподроме. Это был младший брат Анны Нотарас.
Мне стало зябко. Резкий ветер за окном стучал ставнями.
– На улице темно,– заговорил юноша. – Небо затянуто тучами. С трудом видишь собственную руку.
Ему семнадцать лет. Он красивый юноша, знающий о своей красоте и высоком происхождении, что ему явно не на пользу. Моя особа вызывала в нём повышенный интерес.
– Ты убежал от турок,– продолжал он. – О тебе в городе много говорят. Как-то, мне показывали тебя, когда ты проезжал мимо верхом. Мой отец желает поговорить с тобой, если тебя это не слишком затруднит.
Он отвернулся.
– Как я уже сказал, на улице темно. Не видно собственной руки.
– Я не любитель бродить по ночам, но не могу ослушаться приказа твоего отца.
– Это не приказ,– ответил он. – Мой отец не может тебе приказывать, ведь ты доброволец Джустиниани. Отец не собирается разговаривать с тобой как солдат с солдатом. Ты будешь его гостем. Или его приятелем. У тебя может быть для него ценная информация. Он удивляется, что ты его избегаешь. Ты ему очень интересен. Но, конечно, он не хочет доставить тебе неприятности, если тебе кажется, что вам лучше не встречаться.