Текст книги "Второго Рима день последний (ЛП)"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Гиовани потряс своей бычьей головой в знак того, что не слишком увлекается поэзией, долил себе вина и стал грызть кусок холодной телятины. Я пододвинул ему поближе огурцы и прочёл по-турецки тот незабываемый стих, щёлкая пальцами в такт, словно подыгрывая себе на лютне. Потом перевёл ему:

О, виночерпий!

Налей мне вновь

Вчерашнего вина.

Подай мне лютню,

Сердцу дай забвенье.

Жизнь краткий миг,

Роскошный миг она.

Потом лишь прах,

И чья-нибудь рука

Его с землёй

Сравняет непременно.

Такое было сердце у султана Мурада,– продолжал я. – Он умножил мощь Турции и вёл войну одну за другой ради прочного мира. Два раза он уступал трон Мехмеду. В первый раз вернуться на трон его вынудили христиане. А во второй раз призвал его вернуться великий визирь Халил, когда янычары спалили базар в Адрианополе. Пришлось Мураду примириться с судьбой и править до самой смерти без войн. Дважды в неделю он напивался с поэтами и философами. Тогда он одаривал друзей кафтанами, землёй и драгоценностями и никогда наутро не требовал их возврата.

Джустиниани воткнул в рот пол огурца, вытер руки о кожаные штаны, набожно перекрестился и неуклюже опустился передо мной на колени.

– Я бедный человек, простой воин и не могу себе позволить быть чересчур благородным. Охотно унижусь для пользы дела.

И он стал ползать по полу и собирать драгоценности, а я держал ему свечу, чтобы ни один камень не остался незамеченным. Ползая, он сопел, но всё же, продолжал говорить:

– Только не вздумай мне помогать, прошу тебя. Эти усилия приятнее для моих членов, чем возня с самой прекрасной женщиной на свете.

Я подал ему красный кожаный мешочек. Он старательно пересыпал в него камни. Наконец, он поднялся с колен, завязал мешочек и бережно положил его за пазуху.

– Я не жадный,– сказал он. – Какой-нибудь камешек легко мог закатиться в щели пола или под ковёр и найдёт его, скорее всего, лишь твой слуга во время уборки. Спасибо тебе.

Он наклонил голову на бок и посмотрел на меня почти ласковым взглядом:

– В моей жизни,– сказал он наконец,– я встречал людей святых, встречал таких, у которых бывают видения, и много других безумцев разного рода. Возможно, я и сам стал бы сумасшедшим, если бы вовремя не осознал, что в мире происходит много вещей, понять которые несовершенный человеческий разум не в состоянии. Подтверждение тому – встреча с тобой.

Он протянул мне широкую ладонь и стиснул мою руку с искренней благодарностью.

– С этой минуты ты мой друг, Джоан Анжел. И я не стану слушать никакие сплетни о тебе. Завтра уром сразу после побудки прикажу вписать тебя в мой вербовочный список. Поэтому ты должен явиться. Получишь коня и обмундирование. И будь уверен, я найду для тебя достаточно работы, чтобы ты быстро привык к моей дисциплине. Солдат я муштрую строже, чем турки.

5 февраля 1453.

Я получил коня и обмундирование. Первые дни Джустиниани испытывал меня. Я должен был сопровождать его при осмотре стен и необученных новобранцев, основную часть которых составляли греческие ремесленники и молодые монахи. Он тряс своей бычьей головой и смеялся, глядя на них.

Джустиниани провёл совещание с кесарем, Францем, шкиперами венецианских кораблей и греческих островов, с подестом Пера и венецианским байлоном.

Со всеми он разговаривал подробно и неспешно, рассказывал множество историй из военных походов и осад, в которых принимал участие. Он как огромный широкий корабль прокладывает себе дорогу через невзгоды, зависть и суеверие. Ему верят. Ему можно верить. Он стал краеугольным камнем, фундаментом, на который всё крепче опирается растущая с каждым днём обороноспособность города. Он пьёт очень много вина. Самый большой кубок осушает двумя глотками. Но догадаться об этом можно лишь по небольшим припухлостям под глазами.

Его медлительность и болтливость, за которой он прячет хорошее знание людей, сначала меня раздражали. Но скоро я сам стал смотреть на всё его глазами. И, наконец, мне как бы открылся механизм, придуманный опытным механиком. Он начинал работать с писком и скрежетом, возмущённо треща шестерёнками, но с каждой минутой всё увереннее и целеустремлённее, так как одна деталь поддерживает и усиливает другую.

Я не могу не восхищаться им, как и его люди, которые, не задумываясь, с восторгом выполняют любое его приказание, будучи глубоко убеждёнными, что оно крайне важно и совершенно необходимо.

Я ему тоже полезен: рассказываю о воспитании янычар, об их дисциплине, вооружении, о том, как они сражаются. Рассказывал я ему также о характере султана Мехмеда и его окружении, о партиях войны и мира в сенате, о пропасти, которая образовалась между молодёжью и стариками после смерти султана Мурада. Мехмед сознательно углубляет и расширяет эту пропасть, чтобы сбросить Халила с поста великого визиря.

– Не забывай,– говорил я, – что ещё подростком в двенадцать и в четырнадцать лет он дважды вынужден был оставить трон, хотя отец добровольно ему его уступал. Это ключ к пониманию фанатизма, обид и жажды славы Мехмеда. В первый раз, когда полки христианских крестоносцев приблизились к Варне, он пал духом, кричал и плакал в Адрианополе, бился от страха в конвульсиях и, наконец, спрятался в гареме. Так говорят. И если бы султан Мурад не вернулся из Магнезии и за несколько дней не раздобыл из-под земли новое войско, турецкое государство погибло бы. В другой раз,– продолжал я, – взбунтовалось его собственное войско, его ветераны. Янычары отказались подчиняться худому и нервному мальчишке, который не мог повести их на войну. Они разграбили и сожгли базар в Адрианополе. Мехмеду чуть не пришлось снова прятаться в неприкасаемом гареме. Халил по собственной инициативе вызвал Мурада. Этого Мехмед никогда ему не простит. Ты не знаешь Мехмеда,– повторил я то, что уже не раз говорил другим. – Раненое самолюбие мальчишки может вырасти в силу, которая сметает государства. А его самолюбие было ранено дважды. С тех пор Мехмед многому научился. Его амбиции не знают границ. Чтобы все забыли унижения, которые ему пришлось пережить, он должен затмить своих предков. Константинополь предназначен стать тому доказательством. Взятие Константинополя он планировал ещё много лет назад, жертвуя ради этой цели своими развлечениями и зрением. По чертежам он ещё до смерти отца знал в подробностях наши стены и мог по памяти нарисовать каждую башню. Любой дом в Константинополе он найдёт с завязанными глазами. Говорят, что юношей он был здесь и переодетый бродил по городу. Ведь он изучил греческий язык, обычаи и молитвы христиан. Нет, ты не знаешь Мехмеда,– повторил я. – Ему сейчас двадцать два года. Но он не был наивным мальчиком уже тогда, когда умер его отец. Эмир Карамании, естественно, немедленно поднял бунт, как это всегда бывает в подобных случаях, и для пробы занял пару турецких провинций в Азии. Ведь он родственник Мехмеда. Но Мехмед собрал войско и уже через две недели достиг с янычарами границ Карамании. Эмир счёл благоразумным уступить: выехал навстречу Мехмеду с большой свитой и, смеясь, сказал, что пошутил, желая испытать молодого султана. Мехмед научился скрывать свои чувства. Сейчас он не поступает необдуманно. Он может кипеть от злости. Но и это он делает сознательно, чтобы произвести впечатление. Он актёр, равного которому я ещё не видел.

Мои слова произвели определённое впечатление на Джустиниани. Наверно, он и раньше знал большую часть того, что я ему рассказал. Но теперь он услышал это от непосредственного свидетеля.

– А янычары?– спросил он. – Я имею в виду не простых солдат. Расскажи мне про их командиров.

– Янычары, естественно, хотят войны,– ответил я. – Ведь это их единственная профессия. Они – сыновья христиан, воспитанные в Исламе. Им нельзя жениться и покидать свой лагерь. Им даже запрещено учиться ремеслу или какой-либо профессии. Конечно, они были очень огорчены, когда эмир Карамании подчинился султану, и не дошло до войны, на которую они рассчитывали. Мехмед позволил им скандалить и переворачивать котлы пинками. Сам он скрылся в шатре и не показывался три дня. Какие-то купцы продали ему невольницу – гречанку, увезённую с неизвестного острова. Это была восемнадцатилетняя девушка, красивая как ясный солнечный день. Звали её Ирина. Султан провёл с ней трое суток, не показываясь людям. Янычары шумели и выкрикивали оскорбления перед его шатром. Они не хотели султана, который вместо войны предался восторгам любви и пренебрегал даже молитвами ради любовницы. Командиры уже не имели на них никакого влияния. Скорее всего, они и не желали их сдерживать.

– Я слышал об этом событии,– перебил меня Джустиниани. – Оно лишь доказывает жестокость и несдержанность Мехмеда.

– Жестокость – да. Но не несдержанность,– ответил я. – Это была хладнокровно спланированная игра незаурядного актёра. Когда взбешённые янычары в слепой ярости попереворачивали свои котлы, он, наконец, вышел из шатра с розой в руке и заспанным лицом, каждым жестом изображая нерешительного и смущённого юнца. Янычары рычали от смеха, глядя на него. Они стали швырять в него конский помёт, бдительно, однако, следя, чтобы не попасть. Они кричали: «Какой ты султан, если предпочитаешь розу мечу?» Тогда Мехмед крикнул им в ответ: «Эх, братья, братья! Вы так говорите, потому что не видели её. Если бы вы её увидели, то не осуждали меня». Это ещё больше раздразнило янычар, и они стали кричать: «Покажи нам свою гречанку! Покажи нам её и тогда, возможно, мы тебе поверим». Мехмед лениво зевнул, вернулся в шатёр и выволок из него смущённую, перепуганную девушку. Она была почти нагая и от стыда прятала лицо в ладонях. Этой картины мне не забыть никогда,– продолжал я. – Бритые, украшенные лишь клоком волос головы янычар, ведь даже свои фетровые шапки они побросали на землю и потоптали, шутовское лицо и хищные с жёлтым блеском глаза Мехмеда, девушка, прекрасная, как весна в Карамании. Мехмед насильно разнял её ладони, содрал с неё остатки одежды и толкнул к янычарам. Они отпрянули, ослеплённые красотой её лица и белым совершенством тела. «Смотрите досыта,– крикнул Мехмед,– смотрите и признайтесь, что она достойна любви султана». Потом лицо его потемнело от бешенства, он отшвырнул розу и приказал: «Принесите мой меч!» Девушка стояла на коленях, склонив голову и прикрывая наготу руками. Когда Мехмед взял меч, схватил её за волосы и одним ударом отсёк голову, так что кровь из шеи брызнула ни ближайших янычар, они не верили своим глазам и закричали от ужаса. Потом передние попятились, чтобы затеряться среди товарищей, быть как можно дальше от Мехмеда. Тогда Мехмед сказал: «Мой меч может разрубить даже любовь! Верьте моему мечу!» Потом он спросил: «Где ваш командир?» Янычары привели своего командира, который прятался в шатре. Когда тот подошёл, Мехмед вырвал у него из руки серебряный ковш, символ командующего, и на глазах янычар ударил изо всей силы в лицо, так, что сломал ему нос и выбил один глаз. А янычары в страхе молчали и пальцем не шевельнули в защиту своего командира. Янычары уже не поднимут бунт,– подвёл я итог. – Мехмед реорганизовал их отряды, увеличив на шесть тысяч за счёт своих сокольничих, чем нарушил старый устав. Янычары получают повышение по службе с возрастом, поэтому он не мог заменить всё их прежнее командование, хотя как-то ночью и приказал убить многих из них. Но будь уверен, он обеспечит своим янычарам почётную роль при штурме Константинополя. И сам получит от этого немалую выгоду. Те из ветеранов и офицеров, которые ему неугодны, падут под нашими стенами. Мехмед никогда не прощает оскорблений. Но он научился ждать подходящего момента.

Я не знал, стоит ли продолжать, не был уверен, сумеет ли Джустиниани понять меня. И всё же сказал:

– Мехмед не человек.

Джустиниани наморщил лоб и вперил в меня свои налитые кровью глаза. Добродушный, бухающий смех застрял у него в горле.

– Мехмед не человек,– повторил я. – Может, он ангел тьмы? Может, он тот, который должен придти? Он отмечен знаками.

– Не пойми меня превратно,– поспешил добавить я. – Если он человек, то он новый человек. Первый в своём роде. Он открывает новое время, новую эпоху. А она породит людей, которых раньше не было. Властелинов Земли, властелинов ночи, которые в своей спесивости и гордыне отвергнут Небо и выберут Землю. Они не станут верить ничему, чего сами не видели или не слышали. В сердце своём они не будут признавать ни людских, ни божеских законов, потому что цель для них станет единственным законом. Они достанут из-под земли холод и жар преисподней и принесут их на землю, заставят силы природы служить им. Они не убоятся ни безбрежности морей, ни глубины небес. Подчинив себе все моря и всю землю, они создадут крылья, чтобы в безумной жажде знаний лететь к звёздам и завладеть ими. Мехмед первый человек из этого поколения. Как ты можешь верить, что сумеешь противостоять ему?

Джустиниани схватился за голову:

– О, господи! Или мало того, что монахи этого города с пеной на губах вопят о конце света? Ещё и мой собственный офицер видит чудесные видения и плетёт невообразимую чушь? Голова моя лопнет, если ты скажешь ещё хоть слово.

И всё же, Джустиниани теперь не говорит о Мехмеде, как о взбалмошном юнце, который хочет головой прошибить стену. Он стал осторожнее в словах и запретил своим людям чересчур похваляться в тавернах, предостерёг их перед недооценкой силы турок. Он даже посетил латинскую мессу, исповедался и смиренно принял отпущение грехов, хотя кардинал Исидор и заверял его, что с момента вступления в должность протостратора Константинополя все грехи ему прощены.

– Так мне будет, что предъявить святому Петру, когда однажды я постучусь в небесные врата,– оправдывался он. – Говорят, старичок, почему-то, стал более суров к нам, генуэзцам. Может, подкупили его венециане?

7 февраля 1453.

В Адрианополе произведён выстрел из пушки, от которого вздрогнул весь мир. Венгр Орбано сдержал слово. Ему удалось отлить самое большое орудие всех времён.

Когда я вернулся домой после трудного дня, мне навстречу вышел мой слуга Мануэль. Щёки у него дрожали. Заламывая руки, он спросил:

– Господин, правда, что у турок есть пушка, которая может разрушить стены Константинополя единственным выстрелом?

Как быстро распространяются слухи в этом городе! Сегодня утром Джустиниани получил первые достоверные сведения о пробной стрельбе.

– Это неправда,– ответил я. – Такую пушку не способен создать никто. Разрушить стены Константинополя может только землетрясение.

– Люди говорят, что пушечное ядро пролетело тысячу шагов, и в месте его падения образовался ров размером с дом,– заикаясь, вымолвил Мануэль. – А ещё земля тряслась за десять тысяч шагов вокруг. Много домов разрушилось в Адрианополе, и у многих женщин случился выкидыш.

– Бабские сплетни, Мануэль,– сказал я. – Ты сам это знаешь.

– И всё-таки, это правда,– заключил он. – Уже те пушки, которые Орбано отлил для крепости султана, могут единственным выстрелом потопить корабль. Один купец из Пера был в Адрианополе и лично измерял каменное ядро новой пушки. Он утверждает, что самый крупный мужчина не сможет обхватить это ядро руками. Он всё ещё оглушён выстрелом и дрожит как старик, хотя ему ещё нет и пятидесяти лет.

– Он дрожит не от орудийного выстрела, а от вина после попойки,– возразил я. – У него было слишком много любопытствующих слушателей, поивших его вином. И после очередной рюмки пушка вырастала сразу на несколько стоп. Завтра она, наверняка, станет такой же длинной, как церковная колокольня.

Мануэль упал передо мной на колени. Его борода тряслась. Он искал мои руки, чтобы их поцеловать. А потом признался:

– Господин, я боюсь.

Он уже старый человек. Его водянистые глаза отражают всю бездонную меланхолию Константинополя. Я его понимаю. Он слишком стар и не годится в невольники. Поэтому турки его убьют.

– Встань и будь мужчиной,– сказал я. – Мы знаем размеры пушки, и техники кесаря сейчас рассчитывают вес её снарядов, их возможное воздействие на стены. Конечно, это страшное орудие, которое может принести много вреда, но оно вовсе не такое громадное, каким его сделали слухи. Кроме того, Орбано не учёный и не может рассчитывать дальность стрельбы и траекторию полёта ядра. Техники кесаря считают невозможным, чтобы он верно угадал размеры пороховой камеры в пропорции к длине ствола и весу снаряда. Его пушка, возможно, выдержит несколько выстрелов, но потом неизбежно разорвётся, сея опустошение не среди нас, а среди турок. Ведь Орбано раньше был на службе у кесаря. Техники знают его и им известно, что он может, а чего нет. Расскажи это своим тёткам и кузинам, всем родным и знакомым, чтобы они передали мои слова своим знакомым, а те своим. Пусть люди, наконец, успокоятся.

– Зачем им говорить то, чего они не поймут?– вздохнул Мануэль. – Что они знают о пороховых камерах, траекториях полёта? Им легче говорить о вещах понятных и страшных. У одной женщины в городе случился выкидыш при одном известии о пушке. А что будет, когда эта пушка загрохочет под нашими стенами, круша их в пыль?

– Скажи им, пусть уповают на Богоматерь,– буркнул я, чтобы отделаться от него.

Но сомнения прочно поселились в душе Мануэля.

– Может быть, даже Наисветлейшая Дева уже не явится на стенах, устрашая турок своей небесной скорбью,– ответил он. – В прошлый раз у турок не было таких больших пушек. Ведь эти пушки могут напугать даже Наисвятейшую Деву,– улыбнулся он дрожащими губами. – Правда ли, что пушка уже движется к нашему городу? И тянут её пятьдесят пар волов, а тысяча человек расчищает дорогу и строит мосты? Или и это всё преувеличение?

– Нет, Мануэль,– признался я. – Это правда. Пушка в пути. Скоро весна. Когда заворкуют голуби, птицы полетят над нашим городом с юга не север, султан будет у стен Константинополя. Этому не сможет помешать уже ничто на свете.

– И как долго,– спросил он,– как долго потом всё это продлится?

Зачем мне было лгать? Он уже стар. И он грек. А я не лекарь. Я человек. Его ближний.

– Может, месяц. Или два. Джустиниани отличный воин. Три месяца, если он исполнит свой долг. А я ему верю. Но не больше. Скорее всего, не больше, даже если нам очень повезёт.

Мануэль уже не дрожал. Он смотрел мне прямо в глаза.

– А Запад?– спросил он, наконец. – А Уния?

– Запад?– переспросил я. – Вместе с Константинополем и Запад погрузится во тьму. Константинополь – последний оплот и надежда христианства. Если Запад позволит ему погибнуть, значит, он сам заслужил свою судьбу.

– И какая же судьба ждёт Запад?– спросил он. – Прости меня, господин: я любопытствую, чтобы сердце моё было готово.

– Тело без души,– ответил я. – Жизнь без надежды. Рабство настолько безнадёжное, что рабы уже даже не понимают, что они рабы. Богатство без радости. Изобилие при невозможности им воспользоваться. Смерть души.

10 февраля 1453.

Я встречал кого угодно, только не Лукаша Нотараса. Он словно преднамеренно живёт вдалеке от Блахерн, на другом конце города, в старом районе рядом с храмом Мудрости Божьей возле древнего Императорского дворца и Ипподрома. В изоляции. У него два сына, юноши, занимающие церемониальные должности при дворе, но никогда там не появляющиеся. Я видел их на арене Ипподрома, когда они играли в мяч на конях. Это рослые молодые люди с такой же мрачной и гордой меланхолией в выражении лица, как у их отца.

Мегадукс, командующий флотом, отказывается сотрудничать с Джустиниани. На собственные средства он отремонтировал пять старых дромонов кесаря. Сегодня, к всеобщему изумлению, они высунули весла, и вышли из порта, пройдя мимо больших западных кораблей. В Мраморном море они поставили новые паруса, построились в боевой порядок и взяли курс к берегам Азии. Был хмурый серенький день с порывами ветра. Матросы ещё не умели обращаться с парусами. А когда шли на вёслах, многие гребцы теряли такт и вёсла бились друг о друга.

Последний флот Константинополя вышел в море. Венецианские и критские шкиперы хохотали и били себя по ягодицам.

Какая цель этого боевого учения? Вероятно, не только маневры под парусом и построение в боевой порядок, потому что вечером дромоны ещё не вернулись в порт.

Джустиниани поехал во дворец и, отшвырнув с дороги личную охрану с евнухами, нарушая всякий церемониал, ворвался в личные покои кесаря. Он поступил так, чтобы показать, насколько велико его возмущение. Но, по сути, его лишь разбирало любопытство. Он не придаёт большого значения кораблям кесаря. Один западный корабль мог бы потопить их всех. Но как протостратор, Джустиниани, конечно, раздражён, что флот не подчиняется его приказам.

Кесарь Константин защищался:

– Мегадукс Нотарас не желает сидеть, сложа руки. Турки опустошили нашу страну, осадили Селимбрию и другие оставшиеся у нас крепости. Поэтому мегадукс хочет перейти в наступление и отплатить им той же монетой, пока ещё не заперто море.

Джустиниани ответил:

– Я приказал приготовить специальные выходы в стенах для вылазок. Неоднократно я просил твоего согласия на действия против распоясавшихся турецких банд. Они слишком обнаглели и подходят к стенам на расстояние полёта стрелы, выкрикивают оскорбления моим солдатам, грозя им оскоплением. Такие вещи ослабляют дисциплину.

Кесарь возразил:

– Мы не можем себе позволить потерять ни одного солдата. Турки могут заманить твоих людей в засаду и уничтожить их.

Джустиниани ответил:

– Поэтому я подчинился твоей воле. Но мегадукс Нотарас не считается с ней совершенно.

Кесарь сказал:

– Он уведомил меня через посыльного о своём намерении выйти на маневры в последнюю минуту. Не мог же я приказать венецианским и критским кораблям задержать его. Но такое своеволие больше не повторится.

Франц добавил примирительно:

– Мегадукс сам снарядил галеры и платит жалование командам. Нам не следует его раздражать.

Но всё это были только слова, о чём знал каждый. Джустиниани ударил по столу жезлом протостратора и воскликнул:

– А ты уверен, что он вернётся с кораблями и людьми?

Кесарь Константин опустил голову и тихо сказал:

– Возможно, для всех нас будет лучше, если он не вернётся.

Позже Джустиниани повторил мне разговор и сказал:

– Я не специалист в запутанных интригах греков. До сих пор базилевс воздерживался от любого военного соприкосновения. Всякий раз, получая пощёчину от султана, он тут же, от переизбытка христианского терпения, подставлял ему другую щеку. Я, конечно, понимаю его желание показать и Западу и потомству, что султан является агрессором, а он сам – поборником веры. Только зачем? Каждый умный человек и так всё отлично понимает. Мегадукс Нотарас отбирает инициативу у кесаря, самостоятельно начиная военные действия. Поверь, он вернётся со своими кораблями. Но я не понимаю, чего он хочет. Объясни мне, ведь ты знаешь греков.

– Лукаша Нотараса я не знаю,– ответил я. – Да и кто может знать, что движет человеком гордым и честолюбивым? Возможно, хочет смыть какое-либо пятно со своей репутации. После случая перед собором Мудрости Божьей, в Блахернах его стали считать недостойным доверия и другом турок. Может, поэтому он хочет быть первым, кто продемонстрирует желание греков сражаться вопреки колебаниям кесаря.

– Но какая польза от пиратского набега на турецкое побережье?– настаивал Джустиниани. – Именно сейчас, когда дервиши по всей Азии вопят о войне и султан набирает войско? Ничего более полезного для себя султан не мог и пожелать. Ведь Нотарас явно действует на пользу султану.

– Доказать это ты не сможешь,– ответил я. – Нам остаётся лишь оценивать каждый его поступок в отдельности и стараться думать о нём как можно более доброжелательно, пока действительность нас не поправит.

Джустиниани посмотрел на меня своими выпуклыми глазами, почесал затылок и спросил:

– Почему ты защищаешь Лукаша Нотараса?– А потом добавил добродушно: – Лучше бы ты молчал, Перед моим уходом Франц отвёл меня в сторону и попросил не спускать с тебя глаз. Он утверждает, что ты опасный человек, что ты имел свободный доступ к султану в любое время дня и ночи. Франц призвал меня быть осторожным.

Позже Джустиниани выдал мне медные принадлежности для письма и назначил своим адъютантом. Теперь я имею доступ к его секретным бумагам.

11 февраля 1453.

Ночью меня разбудил перепуганный слуга и зашептал:

– Господин, в городе волнение.

На улице тут и там горели факелы и лампы. Полуодетые люди выходили из домов и останавливались у дверей. Все смотрели на зарево в ночном небе. Я набросил на себя меховой плащ, и людской поток понёс меня на холм Акрополя. Небо за морем озаряли далёкие пожары. Дул влажный ветер. Сильно пахло мокрой землёй. Это была уже весенняя ночь.

Женщины в чёрном молились, стоя на коленях. Мужчины осеняли себя крестным знамением. А потом шёпотом разнеслось из уст в уста знакомое имя:

– Лукаш Нотарас,– шептали люди. – Мегадукс Лукаш Нотарас.

Горели турецкие деревни по другую сторону моря. Но народ не ликовал. Наоборот. Было ощущение, будто горе парализовало всех. Словно только сейчас все осознали, что началась война.

Резкий ночной ветер затруднял дыхание.

Кто меч обнажает, от меча и гибнет. И невинные погибнут вместе с виноватыми.

12 февраля 1453.

Флот ещё не вернулся. Пришла весть, что передовые отряды турок взяли крепость святого Стефана и вырезали гарнизон, который осмелился защищаться.

Страшный град вынудил сегодня всех попрятаться по домам. Он разбил много крыш. Ночью подземные цистерны странно гудели. Земля содрогалась. Многие видели, как молнии без грома вспарывали горизонт, и огненные шары летали по небу.

За большой пушкой и вся остальная артиллерия султана двинулась из Адрианополя к Константинополю. Десять тысяч конницы выделены для охраны.

В Адрианополе султан произнёс большую речь перед собравшимся Диваном.

Молодёжь он увлёк посулами, а от пожилых и осторожных принял присягу. Венецианский байлон и подест Пера получили достоверные сведения о содержании его речи.

Вот что сказал Мехмед:

« Власть базилевса уже сломлена. Остаётся сделать последнее усилие, чтобы уничтожить тысячелетнее государство наследников Константина. Константинополь – столица всех столиц. Сейчас его можно взять штурмом. Благодаря нашему новому оружию и высокому духу наших войск удача нам обеспечена.… Но мы должны спешить, пока христианство не расшевелилось и не прислало флот на помощь Константинополю. Сейчас самое подходящее время и мы не можем его упустить».

Говорят, перед тем как произнести эту речь, Мехмед посреди ночи вызвал к себе великого визиря Халила, лидера партии мира, чтобы с ним договориться. И на этот раз Халил не осмелился подать голос в защиту мира.

Когда я получил доступ к документам из железного ящика Джустиниани, то смог убедиться, что Халил всё ещё тайно переписывается с кесарем Константином. Иначе мы бы не знали всего того, что знаем сейчас о вооружении турок, о финансировании агрессии.

После того, как флот вышел в море, кесарь поспешил выслать последнее послание в Адрианополь. Написал он его собственноручно, не прибегая к помощи Франца. В ящике Джустиниани есть копия этого письма. Я читал его многократно со странным волнением и печалью. Оно ярче, чем любой другой поступок Константина доказывает, что он истинный кесарь. Вот письмо кесаря султану Мехмеду:

«Теперь стало очевидно, что ты стремишься не к миру, а к войне. Пусть же будет по-твоему. Мне не удалось убедить тебя в моих мирных устремлениях, хотя я и не запятнал уста свои ложью и даже выразил готовность считаться твоим вассалом. Сейчас я обращаюсь к всевышнему и ищу поддержки лишь у него. Если такова его воля, чтобы мой город подпал под твою власть, то помешать этому я не в силах. Если же он склонит тебя к заключению мира, то я буду счастлив. Но этим письмом я возвращаю тебе каждое твоё слово, все обещания и договоры, которые мы заключали друг с другом. Я закрываю ворота города, и буду защищать мой народ до последней капли крови. Желаю тебе править счастливо до того дня, когда справедливый бог, наш наивысший судья, призовёт нас обоих к себе».

Это письмо официальное и немного в нём от знаменитой греческой риторики. Нет там изысканных оборотов Франца. И всё же, оно меня взволновало. Письмо кесаря. Оно бесполезно. Да, бесполезно. Но, может быть, в своём опустевшем дворце Константин писал его для потомков? Может, в своей незамысловатости это письмо содержит более верные сведения, чем все труды историков вместе взятые? И не вина кесаря, что он родился под несчастливой звездой.

13 февраля 1453.

Флот всё ещё не вернулся. Мрачный дворец Нотараса над морем стережёт свою тайну. Я не могу больше выносить эту неопределённость. Прошло уже две недели после нашей последней встречи. Я даже не знаю, в городе ли она.

Напрасно я езжу верхом по улицам и вдоль стен. Напрасно усердным трудом стараюсь погасить тревогу в сердце. Я не могу от неё освободиться. Её пылающие глаза приходят в мой сон. Её гордость и холодное высокомерие сжигают мне сердце. Мне безразлично, что она дочь великого князя и сербской княжны. Мне безразлично, что её род даже старше рода кесаря. От этого я не меньше уважаю своего отца.

Сорок лет. Мне казалось, я уже достиг осени своей жизни.

Почему бы ни попытаться встретиться с ней? Ведь нам осталось совсем немного быстротечных дней. А время уходит безвозвратно. И дни мелькают как быстрые стрелы. Поручения, тренировки с оружием, перепись запасов. Пустота.

Сегодня я вышел из своего полутёмного дома прямо в солнце. Оно пылало. Небо над Константинополем было как распростёртый голубой балдахин. Глубокое волнение наполнило меня.

Я шёл пешком как самый бедный пилигрим. Далеко-далеко синела мраморная башня Золотых ворот.

Потом я опять увидел каменную стену и узкие стрельчатые окна на верхнем этаже, щит с гербом над воротами. Я постучал.

– Джоан Анжел, адъютант протостратора.

– Мегадукс в море. Оба его сына с ним. Госпожа больна и лежит в постели.

– Я желаю видеть его дочь, Анну Нотарас.

Она пришла с женской половины дома. Вольная гречанка. Кесарьское воспитание. Евнух старый, сморщенный как увядшее яблочко, глуховатый и беззубый. Но одежды на нём дорогие.

– Я ждала тебя,– сказала она. – Ждала долго. Но ты пришёл, и нет уже во мне прежнего высокомерия. Садись, Джоан Анжел.

Евнух огорчённо покачал головой, молитвенно поднял руки к небу, закрыл лицо ладонями и опустился на маленький стульчик в углу комнаты, снимая с себя всякую ответственность.

Вошла служанка с золотым кубком на серебряном подносе. Кубок был работы мастеров Древней Греции, явно фривольный: на нём был изображён сатир, который догонял убегающих нимф. Она пригубила вино и передала кубок мне.