Текст книги "Второго Рима день последний (ЛП)"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– И ты даже не тронул меня,– почти кричала она.– Но тёмные желания кружат в моей крови. Голос бездны я слышу внутри моего собственного тела. Недавно я была светла. Недавно я была чиста. Сейчас я уже не знаю, кто я и чего хочу.

– В твоих объятиях стилет. В твоём кубке яд,– кричала она. – Лучше бы ты не жил. Я пришла, чтобы сказать тебе это.

Я обнял её и поцеловал в губы. Она уже не жаловалась на головную боль. За дни разлуки в ней стало больше женщины. Дрожала в моих объятиях.

О, как я ненавидел эту дрожь! Как я ненавидел румянец желания, который вспыхнул на её щеках! Всё это я пережил слишком много раз. Нет любви без тела. Нет любви без желания.

– Я не собираюсь ложиться с тобой в постель,– сказал я. – Всему своё время. Совсем не из-за этого мне так не хватало тебя.

– Если бы ты лишил меня чести, я бы убила тебя,– воскликнула она. – Слишком многим я обязана моей семье, чтобы погубить её надежды. И не говори со мной таким тоном!

– Побереги свою невинность для турок,– сказал я. – У меня не было намерения её нарушить.

– Ненавижу тебя,– сказала она, тяжело дыша и сжимая мою руку. – Иоханес Анхелос, Иоханес Анхелос, Иоханес Анхелос,– повторяла она, прижимая лицо к моему плечу, и вдруг разрыдалась.

Я взял её голову в ладони и, смеясь, целовал её глаза, щёки, утешал как маленькую девочку. Помог ей сесть, налил вино. Скоро улыбка появилась на её лице.

– Я не накрасила щёки, когда шла к тебе,– сказала она. – И поступила правильно. Уже знаю тебя. Ты всегда заставляешь меня плакать. И тогда с накрашенными щеками случится беда. Но мне очень хочется быть красивой для тебя. Хотя это и не имеет значения. Ведь ты восхищаешься только моими глазами.

– Тогда возьми их,– продолжала она, наклоняясь ко мне. – Они твои. Может, теперь ты оставишь меня в покое.

Солнце садилось. Небо стало багряным, и в доме моём потемнело.

– Как тебе удалось прийти?– спросил я.

– Весь город взбудоражен,– засмеялась она. – Все радуются и веселятся по случаю прибытия генуэзцев. Представь себе, семьсот закованных в железо солдат! Теперь чаша весов склонилась в нашу пользу. И кому придёт в голову следить за дочерью и стеречь её в такой день? Даже если я встречусь с латинянином, то меня, конечно, можно простить.

– Я раньше ни о чём тебя не спрашивал. Но сейчас хочу спросить. Это не так уж и важно. Просто мне интересно. Ты, случайно, не знаешь Лукаша Нотараса?

Она вздрогнула и с испугом посмотрела на меня.

– Почему ты спрашиваешь?

– Я хотел бы знать, что он за человек.

Она смотрела на меня и молчала, поэтому я нетерпеливо добавил:

– Действительно ли он предпочитает турецкого султана византийскому кесарю? Ты сама слышала, как он выкрикнул это перед народом в тот день, когда мы встретились в первый раз. Если ты его знаешь, скажи, может ли он стать предателем?

– Как ты смеешь?– прошептала она. – Как ты смеешь говорить такое о мегадуксе?

– Я знаю его хорошо,– продолжала она с жаром. – И его семью знаю. Он из старинного рода, честолюбивый, вспыльчивый, небезразличный к славе и наградам. Его дочь получила кесарьское воспитание. Он собирался выдать её за кесаря, но когда Константин стал базилевсом, дочь великого князя уже не годилась ему в жёны. Для мегадукса это стало унижением, которое трудно перенести. Мегадукс не согласен с политикой кесаря. Если человек выступает против унии, то он не обязательно должен быть предателем. Нет, он не предатель и никогда им не станет. В противном случае, он не стал бы так открыто и благородно высказывать свои убеждения.

– Ты не знаешь страстей, которые движут мужчинами,– сказал я. – Власть – это неодолимое искушение. Коварный и властолюбивый человек может в своих политических расчётах выбрать вариант, когда Константинополем будет управлять мегадукс в качестве вассала султана. Бунтовщики и узурпаторы и раньше жили в этом городе. Даже монах Хеннадиос открыто призывает к капитуляции.

– Твои слова пугают меня,– прошептала она.

– Эта мысль соблазнительна,– продолжал я,– Не правда ли? Стремительный бунт, небольшое кровопролитие и ворота султану открыты. Пусть погибнет небольшое количество людей, но не все. Тогда и ваша и наша культура не будут уничтожены вместе с городом. Поверь, умный человек может придумать множество причин, чтобы обелить свой поступок.

– Кто ты?– спросила она, отшатнувшись от меня. – Почему ты так говоришь?

– Потому что время, удобное для предательства уже прошло,– ответил я. – Теперь у кесаря семьсот закованных в железо латинян, не считая личной гвардии. Против них бессильна любая толпа, даже если бы Хеннадиос благословил бунт, а мегадукс Нотарас лично повёл народ на Блахерны.

– Так уж получилось,– продолжал я,– что прибытие Гиовани Джустиниани как бы скрепило печатью судьбу Константинополя. Теперь уничтожение неизбежно. Мы можем вздохнуть с облегчением. Ведь султан Мехмед не похож на своего отца Мурада. На его слова никогда нельзя положиться. Тот, кто ему сдастся, поверив обещаниям, сам склонит голову перед палачом.

– Я тебя не понимаю,– сказала она. – В самом деле, я тебя не понимаю. Ты говоришь так, будто хочешь, чтобы наш город погиб. Ты говоришь как ангел смерти.

Закат догорел. В комнате стало темно, и наши лица превратились в бледные пятна.

– Почему «как»? Иногда я сам себя ощущаю ангелом смерти.

– Много лет назад, я ушёл из братства Вольного духа. Их фанатизм был словно тесная келья, а нетерпимость ещё ортодоксальнее, чем у монахов и капланов. И вот, покинув их, я однажды, ранним утром проснулся под старым деревом у кладбищенской стены. На этой стене кто-то нарисовал танец смерти. И первое, что я увидел – скелет. Он вёл в танце епископа. Он вёл в танце императора. Он вёл в танце купца. Он вёл в танце красивую женщину. Было свежее росное утро. Соловей пел над быстрым Рейном. И тогда меня коснулось откровение. С тех пор смерть стала моей сестрой, и я перестал её бояться.

– Твой город как старая шкатулка для драгоценностей, с которой осыпались украшавшие её драгоценные камни. Она стоит с повреждёнными гранями и углами, но, всё же, это единственное, что осталось от прежней красоты. От последних философов Греции. От расцвета веры. От первого храма Христа. Древние книги. Золотом мерцающая мозаика. Не хочу, чтобы всё погибло. Люблю их болезненно, безнадёжно, всем сердцем. Но время гибели пришло. Кто же добровольно отдаст грабителю свою шкатулку для драгоценностей? Пусть лучше она погибнет в огне и крови. Последний Рим! В тебе и во мне его тысячелетнее дыхание. Лучше корона смерти, терновый венец Христа, чем турецкий тюрбан.

– Кто ты?– прошептала она. – Почему говоришь со мной в темноте?

Я сказал, что хотел сказать. Высек огонь и зажёг свечи. Жёлтые топазы ожерелья замерцали на её шее. Жёлтые топазы под знаком стрельца. Они оберегают от подлости.

– Кто я? Женатый, латинянин, авантюрист как сказала ты сама. Зачем же спрашиваешь?

Она неловко поправила воротничок.

– Твой взгляд обжигает мне шею.

– Это моё одиночество обжигает тебя. Моё сердце превращается в пепел, когда я смотрю на твою обнажённую шею в блеске свечей. Твоя кожа как серебро. Твои глаза как тёмные цветы. О тебе можно слагать стихи. У меня для тебя много слов, красивых слов. Если их не хватит – одолжу у старых и современных поэтов. Кто я? Я Запад и Восток. Я кровь Греции, бегущая по жилам Запада. Ты довольна?

– Мне уже пора идти,– сказала она, встала и надела плащ, не дожидаясь моей помощи.

– Я возьму фонарь и пойду с тобой. На улицах неспокойно. Не хочу, чтобы ты повстречалась с пьяными генуэзцами. Сегодня будут драки. Это в обычае наёмников. Ты не можешь идти одна. Ведь они латиняне.

Она заколебалась.

– Как хочешь. Её голос был неживой. Лицо окаменело. – Теперь мне всё равно.

Я пристегнул к поясу свою кривую турецкую саблю. Её лезвие может рассечь летящую в воздухе пушинку и выщербить европейский меч. Такие сабли выковывают янычары.

– Сегодня вечером…– произнёс я, и слова застряли у меня в горле. – Сегодня вечером…– и опять не смог выговорить дальше. Из глубины моего сердца вдруг поднялась жаркая волна и смыла холодное разочарование. Многие годы я учился у дервишей, не ел мясо, и никогда у меня не возникало желание ранить или убить живое существо. Но сегодня я впервые хотел ранить и убивать. Убить человека, своего ближнего. Моё варварское тело взбунтовалось против души. Моя греческая кровь ненавидела латинян. Я чувствовал себя так, словно что-то во мне раскололось надвое. В моей душе вспыхнула жажда убийства. Никогда я ещё не ощущал такого. Это пришло с любовью. Любовь как землетрясение выбросило во мне наверх всё, что пряталось в самых тёмных тайниках моей души. Я не узнавал себя самого.

Она крепко схватила меня за руку. Её лицо, наконец, ожило.

– Не бери саблю. Ты сам об этом пожалеешь.

Странная торжествующая радость звенела в её голосе. Она почувствовала и поняла меня лучше, чем я сам мог понять себя. Это было удивительно. Она держала меня за руку и ярость моя таяла. Я сорвал с себя саблю и резко со звоном бросил её на пол.

– Как скажешь. Как скажешь.

Мы шли вверх по склону. Около порта качались на ногах и орали генуэзские солдаты. Длинными шеренгами, растянувшись поперёк улицы, они хватали женщин и приветствовали встречных похабщиной на разных наречиях. Но не было в их поведении ничего враждебного. Ещё никто их не раздразнил. Своё оружие они оставили в казармах. Нам они уступили дорогу в полном молчании. По осанке и высоко поднятой голове моей спутницы легко можно было узнать женщину высокого положения, хотя её лицо и было закрыто вуалью. Мне же уступали дорогу даже очень пьяные солдаты ещё задолго перед Варной.

Греки заперлись в домах. Когда мы поднялись по склону, нас окутала тишина. Только ночные сторожа ходили с фонарями между домов, окликая друг друга. В портовом заливе горели огни на мачтах судов, и громкая музыка отражалась эхом от воды. На набережной гремели бубны и пищали пищалки. Склоны Пера по другую сторону залива тоже сверкали, словно усеянные светлячками.

А на вершине холма, в темноте, окружённый тишиной, величественно и молчаливо возносился к небу купол собора Мудрости Божьей – Святой Софии. Опять вставали перед нами тёмные массивы зданий старого императорского дворца. Серп месяца висел над Ипподромом, уникальные украшения которого уже давно были разграблены латинскими крестоносцами и переплавлены на монеты. Но посредине его всё ещё угрожающе щерились змеиные пасти Дельфийской колонны, отлитой после битвы при Саломине из бронзы персидских кораблей.

Я остановился.

– Если хочешь, дальше можешь идти сама. Возьми фонарь.

– Я же говорила тебе, что после сегодняшнего вечера всё это не имеет никакого значения. Уже недалеко. Или ты боишься промочить ноги?

Узкая извилистая дорога вела нас вниз к берегу Мраморного моря вдоль городской стены. Мы шли мимо мощных каменных арок, поддерживающих Ипподром со стороны моря. Внизу лежал разрушенный, давно не используемый порт Буколеон. Здесь же рядом находится высокий холм, который греки охотно показывают латинянам. Этот холм сложен из костей Западных крестоносцев. Они возвращались домой через Константинополь. Греки заманили их, невооружённых, в улочку между стенами и перебили всех до одного. Это была месть за насилие и высокомерие, за грабежи и убийства. Так говорят греки.

Недалеко от холма возле стены над морем стоял её дом – большое красивое здание из камня. Факелы, мигающие в ухватах над окованными в железо воротами, освещали узкие стрельчатые окна верхнего этажа. Нижний этаж не имел окон и поэтому дом напоминал крепость. Она остановилась и указала на медный щит с гербом над дверями.

– Если ты этого ещё не знал, то теперь знаешь: я Анна Нотарас… Я Анна Нотарас,– повторила она. – Единственная дочь мегадукса Лукаша Нотараса. Теперь ты знаешь всё.

Её голос был острый как стекло. Неожиданно она схватила колотушку у ворот и ударила троекратно. Звук был глухой, как от земли, брошенной лопатой на крышку гроба дорогого человека.

Она не пыталась проникнуть в дом незамеченной через потайную дверь. Массивные ворота отворились. Бело-голубой кафтан привратника был тяжёл от серебра позументов. В дверях она обернулась ещё раз и сказала с высоко поднятой головой, словно чужому:

– Благодарю тебя, господин Иоханес, что проводил меня к дому моего отца. Иди с богом.

Двери за ней затворились. Теперь я знал: её мать – сербская княжна, племянница последнего деспота. Значит, Анна – кузина вдовы султана. У неё двое младших братьев. Отец – мегадукс, великий князь. Её воспитывали как будущую жену кесаря, но Константин разорвал договор. Почему, почему я должен был встретить именно её?

Анна Нотарас. Страшная шутка бога привела меня сюда. В душе моей разверзлась пропасть.

Мой отец покинул этот город и уехал туда, где его ждала встреча с ангелами. Но его сын вернулся. Уже взрослым мужчиной. Сорокалетним. Не ослеплённым.

Почему я так удивлён? Ведь я знал всё с той первой минуты, когда увидел её. Я лишь запрещал себе думать об этом. Теперь игра окончена. Теперь пусть всё будет серьёзно.

1 февраля 1453.

После многих бессонных ночей я пошёл на форум Константина Великого. Мраморные плиты площади были вдребезги разбиты колёсами телег. Дома разрушались. Серые деревянные лачуги как ласточкины гнёзда лепились к пожелтевшим мраморным стенам.

По истёртым крутым ступеням я поднялся на вершину колонны. От бессонницы и недоеданий я так ослабел, что мне не хватало дыхания. Голова у меня кружилась. По пути я несколько раз останавливался и отдыхал. Полуразрушенные ступени были небезопасны. Потом я стоял на вершине и раскинувшийся на холмах Константинополь был моих ног.

Когда-то эта колонна служила постаментом памятника кесарю на коне. Памятник сверкал на солнце как золотой маяк и был виден на большом удалении с Мраморного моря. Его блеск достигал берегов Азии, а меч кесаря указывал на Восток.

Четверть тысячелетия назад латинские крестоносцы после взятия города сбросили памятник. Их господство продолжалось столько, сколько живёт один человек. Краткий миг в тысячелетней истории моего города.

Потом колонну использовали для казней. С этой головокружительной высоты на плиты рынка сбрасывали предателей. Наконец, набожный монах избрал колонну себе для проживания и не покинул её, пока его высушенное солнцем и ветром тело не спустили вниз на верёвках. С этой высоты он грозил гневом господним и являл собственные откровения людской толпе, собиравшейся обычно на площади поглазеть на него. Его хриплый голос, его проклятия и благословения тонули в шуме ветра. Но в жизни одного поколения и он был достопримечательностью моего города.

Теперь уже нет ничего на вершине колонны. Совершенно ничего. Между её камней появились щели. Время мира близится к концу. Вдруг камень покатился из-под моей ноги и исчез за краем колонны. Прошло довольно много времени, прежде чем я услышал глухой звук от его падения. Площадь подо мной была пуста.

Мой город дожил до своего вечера. Исчез жар порфира и блеск золота. Исчезла святость. Стихли песнопения ангельских хоров. Остались только похоть тел и разложение душ. Грубость, равнодушие, жадность в торговле, интриги в политике. Мой город стал умирающим телом, которое уже покинула душа. Она улетела в душные кельи монастырей. Она спряталась среди пожелтевших рукописей библиотек, где седовласые старцы перелистывают страницы.

Чёрная вуаль ночи укрыла мой город. Тень её простёрлась к Западу.

– Воспламенись, мой город!– вырвался крик из глубин моей души. – Воспламенись и запылай ещё раз! Последний раз! Воспламенись у ворот ночи и зажги огонь твоей святости! Тысяча лет превратила в камень твою душу. Но выдави душу из камня в последний раз! Выжми из камня последние капли твоего святого елея! Надень на чело терновый венец Христа! Последний раз обрядись в пурпур, чтобы быть достойным себя самого!

Далеко под моими стопами в узком портовом заливе неподвижно застыли корабли. Неспокойные волны Мраморного моря догоняли друг-друга. Стаи птиц с громкими криками кружились над рыбацкими сетями, развешанными на берегу. У моих ног возносились зелёные купола церквей. Вокруг них от края и до края горизонта раскинулась серая масса домов. И стены, неодолимые стены со своими башнями как натянутый лук от горизонта до горизонта обнимали мой город в своих защитных объятиях.

Нет, я не бросился с колонны на мраморные плиты площади. Я всего лишь слабый человек, смирившийся с цепями невольника, цепями обстоятельств.

Разве может невольник что-либо иметь? И я не хочу иметь ничего. Мои знания ограничены, мои слова недостаточны, и лишь моя неуверенность – это то, в чём я действительно уверен. Поэтому я не колебался:

– Прощай, Анна Нотарас,– сказал я своему сердцу. Прощай, моя любимая! Ты не знаешь кто я. И не узнаешь никогда. Пусть отец твой станет пашой в Константинополе и вассалом султана, если таков его выбор. Мне это безразлично. Константин не пожелал тебя. Но, может, султан Мехмед вознаградит дочь своего вассала за унижение и возьмёт к себе в постель, чтобы сильнее привязать к себе твоего отца. У него много жён. Среди них найдётся место и для гречанки.

Наконец, я снова обрёл душевный покой, хотя путь к нему лежал через бессонные ночи, через непреодолимое искушение. Наедине с богом моя душа отогрелась и даже горечь моя растаяла. Сердце моё успокоилось, колени подогнулись подо мной, я опустился на холодные камни, склонил голову и закрыл глаза.

– Прощай, моя любимая, коль суждено мне никогда больше не видеть тебя. Ты сестра мне по крови. Ты единственная звезда моей души. Благодарю тебя за то, что ты есть. Благословляю твои земные глаза. Благословляю твоё земное тело. Всё в тебе благословляю.

С закрытыми глазами я смотрел на звезду внутри себя. Границы времени и пространства исчезли. Пульс мой замедлился. Члены мои охладели. Но бог это не холод.

Звезда во мне разорвалась в пылающую бесконечность. Горячая волна экстаза затопила меня волнами дрожи. Но бог это не тепло.

Я слился с ослепительным светом, стал сиянием сияния, светом света. Но бог это не свет.

И наступила тьма. Темнее, чем земная темнота. Тише, чем тишина. Милосерднее, чем смерть. Но бог это не тьма.

И не было уже ни холода, ни света, ни тьмы. Было то, чего не было никогда: Бог был во мне. Я был в боге. Бог БЫЛ.

Я держал в руке камень. Когда пальцы разжались, он упал на землю между моих коленей. Камень ударил о камень, и я очнулся. Только то мгновение, пока камень падал, длилась безвременность моего экстаза. Когда человек познаёт бога, нет различия между мгновением и вечностью. Бог не подвластен времени.

Может, я стал другим. Может, я излучал чудесную силу и в эту минуту мог бы исцелять людей и воскрешать умерших. Но мне не надо было доказывать самому себе свою силу. Убеждать самого себя – значит сомневаться. Сомнения и неуверенность это черты человеческие. Я не сомневался. Я был равен ангелам. Из этой свободы я возвратился к цепям времени и пространства. Но моя неволя уже не была мне в тягость, а была даром.

2 февраля 1453.

Проспав до самого вечера, я вышел, чтобы поискать Гиовани Джустиниани. Его не было на корабле и в Блахернах. Наконец, я нашёл его в арсенале возле литейных печей. Он стоял, опершись о двуручный меч. Широкий в плечах, хорошо сложенный человек с большим животом, на голову выше всех окружающих, даже выше меня. Он давал указания мастерам и литейщикам кесаря, и голос его гудел, будто доносился из бочки.

Кесарь Константин уже назначил его Протостратором – главнокомандующим обороной города. У него было отличное настроение: ведь кесарь обещал ему титул князя и остров Лемнос в наследственную вассальную зависимость, если ему удастся отразить нападение турок. Он уверен в себе и дело своё знает. Это видно по его указаниям и задаваемым вопросам. Так, он хотел узнать, сколько и каких орудий сможет произвести арсенал, если будет работать днём и ночью вплоть до прихода турок.

– Протостратор,– обратился я к нему. – Возьми меня к себе на службу. Я убежал от турок. Умею владеть мечом и стрелять из лука.

У него был твёрдый безжалостный взгляд, хотя лицо его улыбалось, когда он изучающе разглядывал меня.

– Ты не простой солдат,– наконец произнёс он.

– Нет, я не простой солдат.

– У тебя тосканский акцент,– подозрительно отметил он. Я обращался к нему по-итальянски, чтобы он мне доверял.

– Несколько лет я прожил во Франции. Родился в Авиньоне. Умею говорить на французском, итальянском, греческом, турецком и латинском языках. Немного на арабском и немецком. Умею вести бухгалтерский учёт. Достаточно много знаю о порохе и пушках. Могу наводить баллисту для стрельбы на разные дистанции. Моё имя Джоан Анжел. Ещё я могу лечить собак и лошадей.

– Джоан Анжел,– повторил он, разглядывая меня своими выпуклыми глазами. Если всё, что ты говоришь, правда, то это истинное чудо. Но почему ты не предложил свои услуги кесарю? Почему ты пришёл ко мне?

– Я пришёл к протостратору.

– Ты что-то от меня скрываешь,– сказал он. – Наверно, кесарь тебе отказал. И ты пришёл ко мне. Но почему я должен доверять тебе больше, чем базилевс?

– Мне не нужно жалование,– соблазнял я его. – Тебе не придётся платить мне ни гроша. Я не бедняк. Мне не нужны деньги. Хочу лишь сражаться за Христа, за Константинополь. Я крестоносец, хотя и нет креста на моём рукаве.

Он разразился хохотом и ударил себя ладонью по бедру.

– Не мели чушь! Умный парень в твоём возрасте не ищет славы мученика. Конечно, мне и моим людям кардинал Исидор поклялся всеми святыми, что каждого, кто погибнет на стенах Константинополя, святой Пётр за уши втянет в царствие небесное. Я же буду доволен, если получу Лемнос и корону князя вместо тернового венца. А чего хочешь ты? Скажи честно или убирайся отсюда и не мешай. Сейчас время дорого.

– Гиовани Джустиниани,– умолял я его. – Мой отец был греком. В моих жилах течёт кровь этого города. Если я опять попаду в руки турок, султана Мехмед прикажет посадить меня на кол. Почему же мне не продать свою жизнь подороже?

Но он мне не верил. Наконец, я вынужден был прибегнуть к последнему средству: понизив голос, огляделся по сторонам и сказал:

– Убегая от султана, я прихватил мешочек с драгоценностями. Разрешения, конечно, не спрашивал. Теперь ты понимаешь, почему я не хочу попасть к нему в руки?

Он был генуэзцем и клюнул на наживку. В его глазах появился зеленоватый блеск. Он тоже огляделся и шепнул мне на ухо:

– Может, я больше поверю тебе и даже стану доверять, если ты покажешь мне эти драгоценности.

– Дом, который я снимаю, лежит на дороге в порт. Ты ведь ещё живёшь на корабле?

Он взгромоздился на боевого коня. Двое слуг с факелами шли впереди нас, освещая дорогу. Личная охрана маршировала за нами, звеня доспехами. Я шёл рядом с ним, с почтением держась за стремя.

* * *

Солдаты забарабанили в дверь, и мой перепуганный слуга Мануэль отворил их. Джустиниани ударился головой об льва над дверями и громко выругался. Лампа задрожала в руке Мануэля.

– Подай телятину с огурцами, вино и большие кубки,– приказал я.

Джустиниани громко хохотнул и приказал солдатам ждать на улице. Ступени лестницы затрещали под его ногами. Я высек огонь и зажёг все свечи. Потом вынул из тайника маленький карманный мешочек. Его содержимое я высыпал на стол. Рубины, смарагды и бриллианты полыхнули в сиянии свечей красными, зелёными и белыми огнями.

– Пресвятая Дева!– прошептал Джустиниани, взглянул на меня и неуверенно протянул к драгоценностям огромную руку, не решаясь, однако, к ним прикоснуться.

– Возьми себе тот камень, который тебе нравится,– сказал я. – И пусть это тебя ни к чему не обязывает. Просто в знак дружбы. Поверь, я не стремлюсь купить ни твою симпатию, ни твоё доверие.

В первое мгновение он не поверил. Но потом выбрал рубин цвета голубиной крови. Не самый большой, но самый совершенный: видимо, не впервые ему пришлось иметь дело с драгоценными камнями.

– Ты поступаешь как князь.

Он любовался рубином, держа его между кончиками пальцев. По его голосу было видно: он не знает, что и думать обо мне.

Я промолчал. Он снова принялся пытливо разглядывать меня своими блестящими выпуклыми глазами, потом опустил их и провёл ладонью по вытертым кожаным штанам.

– Это моя профессия: уметь оценивать людей, чтобы отделить плевелы и сберечь чистое зерно. Мне кажется, ты не злодей. Я чувствую, тебе можно доверять. И рубин не единственная тому причина. Впрочем, это чувство может оказаться роковым заблуждением.

– Выпьем вина,– предложил я. Вошёл Мануэль и принёс мясо, деревянную кадушку с огурцами, вино и самый большой кубок. Джустиниани выпил, потом снова поднял кубок и провозгласил:

– Пусть тебе сопутствует удача, князь!

– Издеваешься надо мной?– спросил я.

– Нисколько,– ответил он. – Я всегда знаю что говорю. Даже когда пьян. Простой человек, вроде меня, может потрудиться ради короны, чтобы украсить ею свою голову. Но от этого он не станет князем. И в то же время, есть люди, которые в сердце своём носят корону. Твой лоб, твой взгляд, твой поступок говорят о том, кто ты есть.

– А на всякий случай у тебя есть корабли,– добавил я.

– Справедливо,– признался он без тени стыда. – На всякий случай у меня есть корабли. Последняя карта на самый крайний случай. Но не бойся. Если Гиовани Джустиниани решил драться, то уж дерётся. Как подсказывает ему честь и разум. До последней возможности. Но не больше. Нет, не больше. Жизнь – это высокая ставка,– продолжал он. – Для человека нет ставки выше. Даже самые прочные доспехи не уберегут от свинцовой пули. Копьё всегда может скользнуть под панцирь. Поднимая меч для удара, невольно открываешь подмышку. Стрела может проникнуть в щель забрала. Доспехи не спасут от огня и растопленного свинца. Я знаю, на что иду. Это моя профессия. У меня своя честь: сражаться до последней возможности. Но только до неё. Не больше.

Я налил ему ещё вина.

– Джустиниани, сколько ты хочешь за то, чтобы затопить свои корабли?– спросил я его, будто речь шла о совсем обычном деле.

Он вздрогнул и перекрестился по-латински.

– Что ты плетёшь? Я этого не сделаю.

– Эти камни…– продолжал я, сгребая сверкавшие драгоценности в кучку на столе, – За них ты мог бы построить десять новых кораблей в Генуе.

– Возможно,– согласился он, с жадностью глядя на сияние рубинов, белоголубое мерцание бриллиантов между моими пальцами. – Возможно, если бы я имел их в Генуе. Нет, Джоан Анжел, мы не в Генуе. Если я затоплю корабли, эти камни, может так случиться, вообще для меня ничего не будут стоить. Даже если ты предложишь мне сумму в десять, в сто раз большую, чем стоят мои корабли, я не затоплю их и тогда.

– Так мало ты веришь в свои карты?– спросил я.

Он ответил.

– Верю им. Буду ими играть. Но я не безрассуден.

Потом он провёл ладонью по налитому кровью лицу, слегка улыбнулся и сказал:

– Наверно, мы немного захмелели, если стали говорить о таких вещах.

Но это была неправда. Он мог бы влить в своё бычье тело целый бочонок вина и не слишком упиться.

Я собрал камни в горсть:

– Для меня они не стоят ничего. Я затопил свои корабли.

– Да, для меня они не стоят ничего,– с трудом прохрипел я ещё раз и швырнул камни так, что они словно град затрещали по стенам и полу. – Бери их. Возьми их себе, если хочешь. Ведь это всего лишь камни.

– Ты пьян,– крикнул он. – Не соображаешь, что делаешь. Завтра утром схватишься за голову и станешь горько об этом сожалеть.

– Возьми их,– наконец удалось произнести мне. – Это цена за мою кровь. Прикажи вписать моё имя в список своих солдат. Позволь мне сражаться бок о бок с твоими людьми. Ничего большего я не хочу.

Он уставился на меня, широко разинув рот. Потом в его глазах появилась тень сомнения:

– Драгоценности-то настоящие?– наконец спросил он, тряхнув головой. – А может, это только крашенные стёкла, такие, какими венециане обычно обманывают негров?

Я наклонился, поднял не до конца отшлифованный алмаз, подошёл к окну и прочертил глубокую черту на зеленоватой поверхности стекла сверху вниз так, что заскрипело в ушах. Потом отшвырнул камень.

– Ты сумасшедший,– сказал он и опять тряхнул своей мощной головой. – Было бы непорядочно воспользоваться твоим состоянием. Выспись. Пусть у тебя прояснится в голове. Тогда мы поговорим ещё раз.

– Когда-нибудь ты сам себе являлся наяву?– спросил я и тут же подумал, что, возможно, действительно немного захмелел с непривычки. – А со мной такое случалось. Однажды, в Венгрии перед Варной я пережил землетрясение. Кони взбесились и ломали дышла. Птицы сбились в перепуганные стаи. Шатры переворачивались. Земля тряслась и качалась. Тогда мне впервые явился ангел смерти. Он был бледен и черняв. Он был моим отражением. Я как бы видел самого себя, идущего мне навстречу. Тогда он мне сказал: «Встретимся ещё». На болотах под Варной я увидел его во второй раз. Он стоял за моей спиной, когда убегающие венгры убивали кардинала Кесарини. Тогда я отвернулся и увидел ангела смерти, моё отражение. «Мы встретимся ещё,– сказал он, –увидимся возле ворот святого Романа». Теперь мне становятся понятны его слова. Я не вор. Расположение султана может сделать невольника богаче европейского князя. После сражения меня вместе с другими пленными подвели к султану Мураду. Во время битвы его победа висела на волоске. Дряблые щёки и мешки под глазами ещё дрожали у него от напряжения и от страха, через который он прошёл. Это был приземистый, на голову ниже меня, преждевременно отяжелевший от безделья и благополучной жизни человек. Многие протягивали к нему руки и громко кричали, предлагая выкуп за свою жизнь. Но в его глазах все мы были клятвопреступниками и бунтовщиками. Он верил в мирный договор и уже успел отказаться от трона в пользу Мехмеда, собираясь провести старость в парках и садах Магнезии. Теперь он предложил нам выбирать только между Исламом и смертью. Земля уже не впитывала кровь, когда мы поочерёдно согласно возрасту и званий становились на колени перед палачом. При виде катящихся голов многие не выдерживали. Они в рыданиях громко признавали бога Ислама и его Пророка. Даже некоторые монахи признали Аллаха, раз уж их бог отдал победу туркам.

Мурад устал от жизни и преждевременно постарел,– продолжал я. – Его любимый сын утонул и с тех пор султан уже не был ревностным правителем. Он привык глушить тоску вином в обществе учёных и поэтов. Он не любил проливать кровь. Когда подошла моя очередь, он посмотрел на меня, и ему понравилось моё лицо. Тогда он спросил меня: «Ты ещё молод. Зачем тебе умирать? Признай Пророка». Я ему ответил: «Да, я молод, но готов заплатить человеческий долг, как и ты его когда-нибудь заплатишь, великий султан». Ему понравились мои слова. «Ты прав,– сказал он. – Наступит день, когда и мои божественные останки сравняет с землёй чья-нибудь рука». Потом он дал знак, что хочет даровать мне жизнь. Это был лишь каприз, потому что слова мои зародили в его душе поэтическое вдохновение. Хочешь услышать стихотворение султана Мурада, написанное им после битвы под Варной?