Текст книги "Второго Рима день последний (ЛП)"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

7 апреля 1453.

Ночью перед Селимбрийскими воротами турки вкопали в землю колы с нагими изуродованными телами тех, кто до конца защищал Селимбрию. Сорок колов и сорок трупов.

С Пера дошли слухи, что флот султана два дня безуспешно пытался взять штурмом последнюю оборонительную башню на островах Мраморного моря. Вчера командующий турецким флотом приказал обложить башню дровами на всю высоту и спалил её гарнизон.

Греки умеют умирать за каждую пядь земли своего гибнущего государства.

На востоке варвары. На западе варвары. На границе между двумя мирами держит оборону последний город Христа. Без надежды на помощь. Даже без претензий на славу. Нагие изуродованные трупы, окружённые тучами мух.

Закованный в железо с головы до пят, на голову выше всех, Джустиниани не перестаёт смеяться, со стороны похожий на ходячую башню с набрякшим лицом и холодными глазами. Сегодня, глядя на тела защитников Селимбрии, я ощутил к нему ненависть.

Будем сражаться без надежды, без будущего. Даже если мы победим султана, Константинополь всё равно останется мёртвым городом под пятой латинских варваров.

Всю свою жизнь я избегал ненависти и фанатизма. Сейчас они сжигают моё сердце.

9 апреля 1453.

Воскресение прошло спокойно. Сегодня девять самых больших галер подошли к портовому запору и, построившись в боевые порядки, изготовились к бою. Ожидается турецкий флот.

Длинные вереницы волов тянут большие бронзовые пушки турок. За ними многочисленные стада поднимают тучи пыли. Топот животных достигает наших стен.

Всё готово к бою. Каждый знает своё место и свою задачу. Кесарь Константин весь день ездил вдоль стен и разговаривал с командирами оборонительных участков. Он поднимает боевой дух греков и даёт новые обещания латинянам.

11 апреля 1453.

Вдоль всей стены султан приказал установить около ста малых пушек и бомбардир, соединив их в небольшие батареи. Большие пушки собраны в четырёх местах напротив ворот: св. Романа, Харисиуса, Калигарийских в Блахернах, где стены самые толстые, но куда не доходит ров, и Селимбрийских, напротив которых установлены три большие пушки.

Орудия установлены так близко к стенам, что зоркий человек может различить лица пушкарей, которые крепят стволы к мощным лафетам из дерева и каменных блоков. Сотни людей, словно муравьи, копошатся вокруг них. Пушки, неуклюжие и беспомощные, лежат на брюхе, но их страшная величина угадывается мгновенно, как только сравнишь их развёрстые жерла с людьми поблизости. Круглые каменные ядра, сложенные в кучи возле них, по диаметру сравнимы с длиной ноги мужчины.

Пушки защищены рвами и палисадами. Никто из латинян ещё никогда не видел таких больших орудий. Они будут сжигать огромную массу пороха и убьют сотни людей, когда разорвутся. Так говорит Джустиниани, поднимая боевой дух своих солдат.

Самое большое орудие, отлитое Орбано в Адрианополе, слухи о котором ходили ещё с января, установлено напротив Калигарийских ворот, где стена особенно толстая. Видимо, султан действительно верит, что его пушка справится с любой стеной. Джустиниани отправился на стену, чтобы посмотреть на пушки. Везде было тихо, и он предложил мне сопровождать его. Одновременно он хотел узнать, как чувствуют себя венециане в Блахернах и у ворот Харисиуса, через которые проходит дорога к Адрианополю.

Многие защитники покинули свои посты и собрались группками, глазея на невиданные пушки. Из города тоже пришли люди. Они вскарабкались на крышу дворца и на башни, чтобы лучше разглядеть эти чудовища.

Некоторые стали показывать пальцем и кричали, что узнают Орбано, несмотря на богатый турецкий кафтан и головной убор пушечного мастера. Греки начали выкрикивать оскорбления и проклятия, а техники кесаря зарядили пищали и мортиры и произвели несколько залпов, стараясь помешать туркам в их нелёгком труде по перемещению и установке больших орудий. Но Джустиниани запретил стрельбу, которая была пустой тратой пороха. Многие греки побледнели и закрыли уши руками, когда даже эти, не слишком грозные выстрелы, прогремели на стенах.

Венецианский байлон Минотто построил своих людей и сам вышел вперёд поприветствовать Джустиниани. Рядом с ним был его сын, который, несмотря на юный возраст, ходит капитаном на одной из венецианских галер. К нам также подошёл техник кесаря немец Джон Грант. Я впервые встретился с этим выдающимся человеком, о знаниях и мастерстве которого был наслышан много. Это мужчина средних лет с чёрной бородой. Его лоб изборождён морщинами – признак работы ума, а взгляд спокоен и пытлив. Он обрадовался, когда узнал, что я немного говорю по-немецки. Сам он хорошо говорит по-латыни и успел научиться довольно сносно изъясняться по-гречески. Кесарь взял его на службу после ухода Орбано и платит ему такое жалование, о котором напрасно просил Орбано.

Грант сказал:

– Эта пушка – чудо литейного искусства, превышающее границы возможного. Если бы я не знал, что из неё уже стреляли для пробы в Адрианополе, то никогда бы не поверил, что она сможет выдержать давление при выстреле. За сто дукатов я бы не согласился стоять рядом с ней, когда она выстрелит вновь.

Джустиниани по этому поводу заметил:

– Я взял на себя защиту ворот святого Романа, потому что других желающих не нашлось. Но теперь как-то совсем не жалею о своём выборе. Удовольствие, которое получат венециане, я им охотно уступаю.

Венецианский байлон, явно встревоженный, ответил:

– Не знаю, как нам удастся удержать людей на стене и в башне, когда эта пушка выстрелит. Ведь мы всего лишь купцы, добровольцы, и многие из нас обросли жирком. У меня у самого одышка, когда я поднимаюсь на стену. Да ещё сердце пошаливает.

Джустиниани сказал:

– Чем-то ты должен заплатить за Блахерны. Но если хочешь, я с удовольствием поменяю свою неуютную башню на императорское ложе и завтра же с утра займу оборону на этой стене. Давай меняться. Я не возражаю.

Краснолицый байлон посмотрел подозрительно на Джустиниани, ещё раз взглянул на огромные башни и стены Блахерн, сравнивая их с прочими укреплениями. Потом коротко ответил:

– Шутишь!

Немец Джон Грант взорвался смехом и сказал:

– Мы с техниками кесаря для развлечения посчитали и математически доказали, что такое большое орудие отлить невозможно. Но если это, всё же, кому-то удалось, то оно сможет только плюнуть ядром на землю перед собой. Цифры – наше доказательство. Поэтому завтра я возьму таблицу расчётов и, держа её перед собой как щит, встану на стене напротив этой пушки.

Позже Джустиниани отвёл меня в сторону и сказал:

– Джоан Анжел, приятель мой. Никто не может знать, что случится завтра утром, ведь такой огромной пушки ещё не видел никто. Возможно, она действительно несколькими выстрелами способна сделать пролом в стене, хотя я в это и не верю. Если венециане не будут возражать, останься в Блахернах и понаблюдай за пушкой. Я хочу иметь здесь верного человека, пока мы не узнаем, какой вред эта пушка может нам причинить.

Джон Гран взял меня под свою опеку, ведь мы оба были чужими как среди латинян, так и среди греков. Человек он малоразговорчивый, а если говорит, то чаще всего с сарказмом. Он показал мне пустые мастерские возле Калигарийских ворот, где горстка греческих сапожников, перепуганных старичков, ещё сидели, ремонтируя солдатские ботинки. Всех молодых мужчин, включая учеников, забрали на стены. Мы бродили по коридорам и залам императорского дворца, где теперь расположились венецианские купцы и добровольцы. Байлон Минотто занял спальню самого кесаря и ночью спал на пуховых подушках под пурпурными одеялами.

Теплопроводы под плитами пола в виде каналов с нагретым воздухом потребляют огромное количество дров. Поэтому ранней весной кесарь запретил обогрев дворца, хотя ночи ещё холодные. Он хочет сберечь древесину для пекарен и других полезных целей, и, прежде всего, для ремонта стен, если туркам действительно удастся сделать в ней проломы.

Вечером я наблюдал, как стражники венециане, чтобы согреться, развели костёр посреди зала для церемоний на отполированном до блеска мраморном полу. Мрамор лопался, а дым покрывал чернью драгоценные мозаики потолка.

12 апреля 1453.

Я встал на рассвете. Лишь немногие спокойно спали в эту ночь. Греки молились. Латиняне пили слишком много вина. Когда я выходил в холодное утро, мои ноги скользили по блевотине в коридорах.

Солнце взошло над противоположным берегом Босфора, и было оно ослепительнее, чем когда-либо. Холмы Азии сияли жёлтым золотом. Слабый бриз веял с Мраморного моря.

Я стоял на вершине стены и видел, как турецкие солдаты совершают молитву. Я понимал султана. Кажется, и он не слишком долго спал в эту ночь. Если целый город замер в напряжённом ожидании, то и его сердце, скорее всего, было парализовано таким же ожиданием.

Вскоре все мы со стены увидели султана. На снежно белом скакуне он въехал на холм напротив нас в окружении военачальников и телохранителей – чаушей в зелёных одеждах. Бунчуки пашей и визирей реяли на древках. Султан прибыл, чтобы посмотреть на выстрел своего самого большого орудия, но предусмотрительно остановился на расстоянии пятисот шагов от него. Коней отвели в сторону. Когда турецкие пушкари побежали от пушки, оставив рядом с ней лишь полуобнажённого невольника, который размахивал дымящимся фитилём на длинной палке, чтобы его распалить, байлон не выдержал и приказал гарнизону покинуть участок стены, на которую была направлена пушка. Приказ был выполнен с удовольствием, и даже самые храбрые бросились бежать как перепуганные зайцы.

Потом была вспышка и грохот страшнее, чем самый сильный гром во время бури. Стена задрожала, словно от землетрясения. Я потерял опору под ногами и упал. Упали и многие другие. Позже я узнал, что в ближних домах тарелки попадали со столов, а вода в вёдрах пролилась через края. Закачались и корабли в порту.

Как только ветер разогнал пороховой дым и тучу пыли, я увидел, что турецкие пушкари из любопытства подбежали чуть ли не к самой стене, показывая друг другу пальцами результаты выстрела. Я видел, как они кричат и размахивают руками, но ничего не слышал: грохот оглушил меня совершенно. Я тоже кричал, но никто меня не слышал. Только когда я потряс за плечи ближайших арбалетчиков, они стали натягивать свои арбалеты. Но в замешательстве промахнулись.

Ни одного турка даже не ранило, хотя стреляли в них из амбразур в стене и бойниц на башне. Пушкари были так увлечены, что лишь бросали равнодушные взгляды на стрелы, которые вонзались в землю рядом с ними, когда они медленно возвращались к своей пушке, оживлённо жестикулируя и тряся головами, явно недовольные тем, что увидели.

Огромный каменный снаряд, несмотря на свою тяжесть, сделал выбоину в стене, меньшую, чем маленький грот и, вероятно, разлетелся на тысячу осколков. Но фундамента стены он не нарушил.

Возле пушки я увидел самого Орбано. Он размахивал жезлом военачальника и отдавал приказы. Туча солдат роилась возле орудия, заворачивая его в толстые шерстяные полотнища, чтобы бронза не остывала слишком быстро. Они вливали целые бочки оливкового масла в огромное жерло, чтобы намаслить металл после страшного усилия.

Издалека, со стороны ворот Харисиоса и святого Романа раздался новый страшный грохот. Я видел вспышку и тучу порохового дыма, но звук выстрела не показался мне таким же громким, так сильно я оглох от первого.

Один султан Мехмед продолжал стоять во время выстрела и даже не пригнулся, в то время как вся его свита, включая чаушей, бросилась на землю. Он стоял неподвижно и всматривался в стену, пока его военачальники отряхивались от пыли. Возможно, многие действительно рассчитывали, что один единственный выстрел из такой большой пушки сможет свалить стену в двадцать стоп шириной.

Пока по приказу Орбано старательно укрывали большую пушку, были произведены выстрелы из двух пушек поменьше, установленных по обе стороны от большой. Они очень мощные, но кажутся всего лишь поросятами, рядом с взрослой свиньёй, стоящей между ними. Пушкари выстрелили из них, даже не прячась в укрытие. Две вспышки, полыхнувшие одна за другой, на мгновение ослепили меня, а чёрная как смола, туча порохового дыма, кружась, взметнулась вверх, закоптила канониров и скрыла из вида турецкую батарею. Каменные ядра ударили в стену почти в то же место, куда попало большое ядро. Стена задрожала, и в поднявшемся облаке пыли взметнулся град каменных осколков, которые ранили одного из венециан. Но когда мы спустились вниз, чтобы обследовать повреждения, то увидели, что они меньше, чем следовало ожидать. Стена под Блахернами выдержала испытание. Байлон Минотто громко с облегчением рассмеялся и радостно закричал своим людям:

– Слава богу, мы можем расслабиться и не беспокоиться. Такие камешки султан может дюжинами бросать на нас каждый день без вреда для стены.

Пока турки ухаживали за своими пушками, как за больной скотиной, Джон Грант заставил работать чуть ли не весь гарнизон. Зная теперь, куда нацелены пушки, он приказал спустить вниз огромные кожаные мешки с шерстью, хлопком и травой, чтобы защитить выбоины в стене. Он тоже был полон оптимизма и считал, что повреждения можно устранить за ночь.

Скоро загрохотали новые выстрелы, и стена снова затряслась под моими ногами. Около сотни небольших колубрин и серпентин султана открыли огонь, а короткие толстые бомбарды стали метать каменные ядра по высокой траектории. Многие ядра перелетали через стены в город, где разбили несколько домов, прежде чем стрельцы определили необходимое количество пороха и угол наклона ствола. Вокруг стоял неумолчный грохот. Отдельные небольшие отряды турок побежали ко рву. Они били в медные тарелки и во всё горло взывали к своему Аллаху.

Но и обороняющиеся постепенно стали привыкать к огню и целиться более старательно, поэтому много турок пало возле рва, а их товарищи понесли потери, когда собирали трупы.

По вершине внутренней стены я отправился к воротам святого Романа уведомить Джустиниани, что большая пушка оказалась не столь ужасной, как того ожидали. По пути мне иногда приходилось делать короткие перебежки в несколько шагов, чтобы спрятаться за очередным зубцом от свистящих стрел и свинцовых пуль.

На участке между дворцом Порфироносцев и воротами Харисиуса у защитников были мрачные лица. Первыми выстрелами из четырёх больших орудий сорвало зубцы со стен, а три человека превратились в кровавое месиво. Десять других были ранены каменными осколками. Их пришлось увезти в город на перевязку через ворота для вылазок в большой стене. После них остались лужи крови на вершине стены, а обороняющиеся с беспокойством поглядывали на турецкие пушки с уже заложенными новыми зарядами пороха. Турки как раз заталкивали деревянные чурки в пороховые камеры. Перед тем как закатить ядра в жерла, они залепили все щели в заряде мокрой глиной.

Этот участок обороняют три брата Гуччарди, молодые венециане, искатели приключений, которые сами платят жалование своим людям, хотя и завербовались к кесарю. Они ходили по стене и поднимали дух новичкам: хлопали их по плечу и говорили, что опасность не так уж велика, как кажется. Им было интересно узнать, какой урон нанесло самое большое орудие турок, и я задержался у них на несколько минут, чтобы, в свою очередь, увидеть последствия следующего залпа противника. Они пригласили меня выпить с ними вина в башне, которую приспособили себе под жильё. Их люди по приказу натаскали в башню из Блахерн драгоценные ковры, портьеры, мягкие подушки, и они устроились на каменных плитах с удобством и комфортом.

В ожидании залпа, братья лениво рассказывали о своих приключениях с гречанками в Константинополе и живо интересовались у меня обычаями турчанок. Ни одному из них не было ещё и тридцати. Мне они показались просто падкими на приключения юнцами, основное занятие которых – поиск славы, денег и перемен. Кажется, в любую минуту они были готовы беззаботно предстать перед богом с хмелем в голове и душой, наполненной воспоминаниями об интересных домах. Ведь все их грехи, прошлые и будущие уже прощены. Я их не осуждаю. Наоборот, даже завидую. Завидую их пламенной молодости, ещё не отравленной никакой философией.

Между тем, турки выбили клинья из-под орудий и нацелили их ниже, в подножье наружной стены. Со стен закричали, что уже машут фитилями, и братья Гуччарди по очереди быстро бросили кости, кому выпадет честь стоять на стене для доброго примера всем защитникам.

Младший выбросил одни шестёрки и, взволнованный своим счастьем, выбежал на корону стены со взором, сияющим от восторга и вина. Оказавшись напротив пушек, он выскочил между зубцами, замахал закованными в доспехи руками, чтобы привлечь внимание турок, и начал выкрикивать оскорбления по-турецки, да такие, что мне за него даже стало стыдно. Но как только фитили были приложены к полкам, он предусмотрительно спрятался за зубец, крепко ухватившись за него руками.

Три пушки выпалили почти одновременно. Залп оглушил нас, и стена задрожала под нашими ногами. Когда пыль и дым рассеялись, мы увидели младшего Гуччарди целым и невредимым. Он стоял на прежнем месте, широко расставив ноги. Ядра ударили над самым берегом рва, снесли заградительный вал и вырвали большие куски из наружной стены. Стало ясно, что со временем обстрел нанесёт ощутимые повреждения и медленно, но неотвратимо проломит стену.

Со стороны турецкой батареи до нас донеслись ужасные крики и стенания. Мы увидели, что левая пушка порвала ремни и соскочила с ложа, далеко разметав брёвна и каменные блоки. По меньшей мере, два пушкаря были раздавлены. Но остальные не позаботились о товарищах, а побежали к пушкам, чтобы обернуть их в тёплые одеяла и напоить маслом из маслёнок. Большие пушки дороже, чем жизнь человека.

Пока я шёл дальше по короне стены, турки непрерывно стреляли из пушек и мортир, били в цимбалы и бубны, дули в рога и подбегали небольшими группами почти к самому рву, стараясь подстрелить кого-нибудь из защитников. Закованные в железо солдаты Джустиниани не заботились даже о том, чтобы уклоняться от стрел. Стрелы с треском ломались об их панцири.

Когда я добрался до участка Джустиниани, как раз загрохотали большие орудия напротив ворот святого Романа. Кусок короны наружной стены завалился, и бесчисленные каменные осколки засвистели в воздухе. Моё горло до такой степени наполнилось известковой пылью, что я чуть не задохнулся от кашля, а едкий пороховой дым осмолил моё лицо и руки. Вокруг раздавались стоны и проклятия. Многие по-гречески взывали к Божьей матери. Какой-то несчастный упал рядом со мной. Это был рабочий, подносивший камни на стену. Кровь хлестала у него из разорванного бока.

– Иисус, сын божий, смилуйся надо мной!– простонал он и испустил дух, освобождённый от страданий.

Гремя доспехами, подбежал Джустиниани, чтобы осмотреть повреждения, нанесённые снарядами. Он поднял забрало и я увидел, что его круглые воловьи глаза полыхают зелёным светом – жаждой боя. Он посмотрел на меня, словно не узнавая, и воскликнул:

– Драка началась! Был ли у тебя когда-нибудь более великолепный день?

Он глубоко вздохнул, чтобы ощутить запах пороха и горячей крови, а панцирь лязгал на его могучем теле. Он изменился, стал совсем не похож на того трезвого, рассудительного военачальника, которого я знал, словно только сейчас оказался в своей стихии, наслаждаясь выстрелами и оглушительным шумом вокруг себя.

Снова задрожала стена под нашими ногами. Грохот потряс небо и землю, в воздухе потемнело. Вторично выстрелило самое большое орудие напротив Калигарийских ворот. Никакой другой звук нельзя было сравнить с этим грохотом. Солнце казалось раскалённым ядром за тучей пыли и дыма. По времени выходило, что на охлаждение, чистку, зарядку и прицеливание самой большой пушки требуется около двух часов.

– Ты, конечно, уже слышал, что подошёл турецкий флот?– закричал Джустиниани. – Насчитали триста парусов, но большинство из них транспортные суда. Военные галеры не такие тяжёлые и мощные, как латинские. Венециане ждали их возле заграждения с душой в пятках, но флот прошёл мимо и бросил якоря в Босфоре напротив Пера.

Он говорил легко и весело, будто все заботы исчезли, унесённые ветром, несмотря на то, что большие пушки турок двумя залпами снесли вал и повредили наружную стену так, что она лопнула в двух местах снизу доверху. Потом он заорал на перепуганных греческих рабочих, чтобы они забрали мёртвое тело своего товарища. Рабочие сбились в улочке между внутренней и наружной стеной и кричали, чтобы их впустили в город через двери для вылазок. Это были простые ремесленники. Они не хотели вступать в ополчение, чтобы биться с турками ради выгоды латинян.

Наконец, двое из них поднялись на наружную стену, встали на колени перед останками своего товарища и, увидев, как сильно он изуродован каменным осколком, заплакали. Корявыми, грязными ладонями они очистили от известковой пыли его лицо и бороду, трогали стынущие руки, словно не могли поверить, что он умер так внезапно. Потом они потребовали серебряную монету у Джустиниани, чтобы отнести останки в город.

Джустиниани выругался и сказал:

– Джоан Анжел, и вот ради таких жадных прохвостов я защищаю христианство.

Греческая кровь проснулась и вскипела во мне, когда я увидел этих безоружных бедняков, которые не имели даже шлемов, кожаных кафтанов для защиты. Ничего, кроме своих запачканных от работы епанчей.

– Это их город,– ответил я. – Ты сам вызвался оборонять этот участок стены. Тебе платят жалование. И ты должен платить греческим рабочим, если не хочешь, чтобы твои люди сами чинили стену. Таков договор. Ты сам жадный прохвост, если заставляешь этих беззащитных людей работать бесплатно. За что же им покупать продукты и кормить семьи? Ведь кесарь им не платит.

И добавил:

– Маленькая серебряная монета значит для них столько, сколько для тебя княжеская корона. Ты не лучше их. Продался кесарю из-за жадности и жажды славы.

Джустиниани был упоён начавшимся сражением и не рассердился на меня.

– Можно подумать, что ты грек, так перекручиваешь очевидные факты,– пробурчал он, но всё же бросил грекам серебряный. Рабочие быстро подхватили тело погибшего товарища и сбежали со стены. Кровь капала на истёртые подошвами ступени лестницы.

13 апреля 1453.

Неспокойная ночь. В городе спали немногие. Посреди ночи земля вновь задрожала от выстрела из большой пушки, и мощная вспышка осветила небо. Всю ночь не прекращались работы по заделке трещин в стене. Мешками с шерстью и сеном прикрывали наиболее уязвимые места.

Турецкий флот выбрал себе местом базирования порт Пилар. С судов выгрузили огромное количество леса и каменных ядер. Большие венецианские галеры по-прежнему стоят возле запора, готовые к отражению ночного нападения.

За светлое время суток турецкие пушки успевают сделать по шесть выстрелов каждая. Похоже, стена у Калигарийских ворот окажется наиболее устойчивой к обстрелу, хотя напротив неё установлена самая большая турецкая пушка. Венециане во дворце сейчас с уважением взирают на икону Наисветлейшей Девы и начинают верить грекам, которые твердят, что чудотворная Панагия своей рукой заслоняет стены дворца.

Ещё не погиб ни один латинянин, хотя двое тяжело ранены. Доспехи служат им надёжной защитой. Из монахов и ремесленников уже многие пали на участке между двумя воротами: Золотыми и Ресиаса. Для остальных это послужило уроком, что всё же лучше носить доспехи и не обращать внимания, если ремни натирают.

Боевой опыт у людей растёт. Чем больше погибших, тем сильнее ненависть к туркам. Из города к стенам приходит много женщин и стариков. Они смачивают края одежды в крови погибших и благословляют их как мучеников веры.

Человек быстро привыкает. Наверно, он может привыкнуть ко всему. Даже к грохоту огромных пушек, от которых сотрясается земля, рушатся стены, свистят в воздухе осколки. Ещё вчера мне казалось, что привыкнуть к этому невозможно. Но сегодня спазм в желудке прошёл, и дыхание моё стало спокойным.

14 апреля 1453.

Треснула одна из больших турецких пушек, и из щели в стволе вырвался дым. Обстрел стал заметно слабее. Турки оборудовали кузни возле батарей и укрепляют пушки железными кольцами. Орбано приказал построить литейную в отдалении за турецким лагерем. По ночам с той стороны небо освещено мощным заревом. Уже целую неделю турки плавят медь и цинк. Торговец еврей, проезжавший через Пера, рассказывал, что видел сотни невольников, работающих у огромных ям, в которых сооружены формы для отливки пушек. Погода стоит прекрасная и небо чистое. У греков есть своя причина молиться, чтобы пошёл дождь. Тогда вода зальёт формы, и они лопнут во время литья, как сказал немец Грант.

Он романтик и человек удивительный. Его не интересуют ни женщины, ни вино. На наружной стене греки установили множество древних баллист и катапульт, но дальность их действия невелика и они бесполезны, пока турки не пойдут на штурм. Грант сделал эскизы, по которым эти машины можно облегчить и улучшить, ведь их конструкция не менялась со времён Александра. Как только у него появляется свободное время, он идёт в библиотеку кесаря, чтобы изучать древние письмена. На этот раз я пошёл вместе с ним.

Седовласый библиотекарь кесаря ревностно бережёт книги, не разрешает уносить их с собой, зажигать свечи и лампы в читальном зале. Читать можно только при естественном свете. Он прячет от латинян библиотечные каталоги, и когда Грант спросил его о рукописях Архимеда, только тряс в ответ дрожащей головой. Если бы Грант хотя бы раз попросил книги об отцах церкви или греческих философах, то, возможно, к нему отнеслись бы благосклоннее. Но ему интересны только книги по математике и технике. Поэтому библиотекарь считает его варваром, достойным презрения.

Когда мы говорили об этом, Грант сказал:

– Архимед и Пифагор умели строить машины, способные изменить мир. Древние мудрецы знали, как заставить пар и воду работать вместо человека. Но это никому не было нужно. Поэтому их идеи остались невостребованными. Тогда они обратили мысль к тайным знаниям и к гипотезе Платона, который считал, что мир предназначен для чего-то более значительного, чем материальная реальность. И всё же, в древних рукописях можно найти идеи, полезные для современных учёных.

Я возразил ему:

– Если они были людьми умными, умнее, чем мы, то почему ты тогда не последуешь их примеру? Разве станет человеку лучше, если вся природа окажется у его ног, но душу свою он не сбережёт?

Грант посмотрел на меня своим неспокойным пытливым взглядом. Его курчавая борода чёрная и мягкая, а лицо изборождено морщинами – результат размышлений и ночных бдений. Он стройный, рослый, но рядом с ним испытываешь какую-то тревогу.

От выстрела большой пушки здание библиотеки задрожало. Маленькие облачка пыли вырвались из щелей в потолке и медленно уплывали в лучах солнца через узкое окошко.

– Ты боишься смерти, Иоханес Анхелос? – спросил он.

– Тело моё боится смерти,– ответил я. – Оно страшится физического уничтожения. Мои ноги трясутся от грохота орудий. Но дух мой не боится.

– Будь у тебя больше опыта, ты бы боялся сильнее,– заметил он. – Если бы ты видел больше войн и смертей, то и дух твой ощущал бы страх. Только неопытный воин не чувствует страха. Настоящее мужество, это не отсутствие страха, а его преодоление.

Он указал на сотни золотых скульптур, на изречения мудрецов, киноварью начертанные на стенах библиотеки, на огромные фолианты в тяжёлых, кованных серебром и украшенных драгоценностями окладах, которые покоились на полках, прикреплённые к ним цепями.

– Я боюсь смерти,– сказал он. – Но для меня важнее страха – знания. Мои знания касаются земных дел, ведь то, что касается неба, не имеет на земле практического применения. И у меня разрывается сердце, когда я думаю об этом здании. Здесь лежат погребёнными последние недоступные остатки мудрости древних мудрецов. Никто даже не позаботился, чтобы переписать то, что здесь хранится. Крысы погрызли манускрипты в сводчатых подвалах. Философов и отцов церкви почитают, а математикой и техникой кормят крыс. А этот жадный старец не может понять, что ничего бы не потерял, позволив мне рыться в его темнице и зажечь свет в поисках той неповторимой заброшенной мудрости, которую он стережёт. Придут турки, и это здание сгорит в огне, а рукописи станут костром, на котором будет вариться пища.

– Придут турки, говоришь….– перебил я. – Значит, ты не веришь, что мы сможем выстоять?

Он усмехнулся:

– Я знаю лишь земную меру. Меру здравого смысла. Поэтому не питаю надежд, как менее искушённые и более молодые.

– Но ведь тогда,– заметил я, – для тебя тоже больше пользы в познании бога и того, что стоит выше земного, чем любые знания по математике и технике. Зачем тебе самые чудесные машины, если ты всё равно должен умереть?

Он ответил:

– Ты забываешь, что все должны умереть. И я совсем не жалею, что поиски знаний привели меня в Константинополь на службу кесарю. Мне выпало счастье увидеть самую большую пушку, отлитую руками человека. Уже только поэтому я знаю, что нахожусь здесь не зря. А за несколько страниц сочинений Архимеда я бы охотно отдал все святые писания отцов церкви.

– Ты сумасшедший,– ответил я с негодованием. – Твоя жажда знаний делает тебя ещё большим безумцем, чем султан Мехмед.

Он протянул руку к солнечному лучу, будто хотел взвесить на ладони танцующие в нём пылинки.

– Разве не видишь,– сказал он,– этими пылинками смотрят на тебя красивые девичьи глаза, улыбку которых смерть погасила уже давно. Эти частички пыли, пляшущие перед нами – сердце философа, его внутренности и мозг. Через тысячу лет, быть может, и я поприветствую незнакомца пылинкой на улицах Константинополя. Перед лицом вечности и твои и мои убеждения равны. Поэтому позволь мне сохранить свои и не презирай их, ведь ты не можешь быть уверен, что в глубине души я не считаю достойными презрения твои.

Всё во мне дрожало, но я постарался сохранить спокойствие в голосе, когда ответил:

– Ты сражаешься не на той стороне, Джоан Грант. Султан Мехмед принял бы тебя как равного, поговорив с тобой.

Он ответил:

– Нет, я принадлежу Западу, Европе, и сражаюсь за свободу человека, а не за его порабощение.

– Что ты называешь свободой?– спросил я.

Он посмотрел на меня своим неспокойным взглядом, подумал мгновение и ответил:

– Право выбора.

– Да,– согласился я. – Именно это и есть настоящая свобода человека. Свобода Прометея, наш наследственный грех.

Он улыбнулся, положил мне руку на плечо и произнёс со вздохом:

– Эх вы, греки!

Мы разные. Мне надо бы его сторониться, но всё же я чувствую, что мы духовно близки. У нас один стержень. У него и у меня. Но он выбрал смертный мир материи, а я бессмертное царство бога.