Текст книги "Непотерянный рай"

Автор книги: Михал Русинек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

XXIX

Было около полуночи, когда Анджей вернулся во «Флориду». Джованны не было. Ключ протянул ему заспанный Умберто.

– Спокойной ночи, синьор, – промямлил он, будто сквозь вату. Со сна Умберто утратил свой звонкий баритон.

– Мне не звонили?

– Нет, синьор, – пробормотал он сонно, но несколько оживился, когда Анджей попросил в номер бутылку «кьянти».

– Да, да, синьор, ночью вы получите из моего собственного запаса!

В траттории Анджей выпил несколько рюмок водки, она подняла настроение, время полетело незаметно, карандаш с исступлением и свободой двигался по бумаге. Поглощенный рисованием, он часа на два забыл о своей хандре. Здесь же в гостинице она вновь навалилась… Во рту пересохло. Он сел в кресло и с удовольствием осушил первый бокал терпкого «кьянти». Вино, как ни странно, отрезвило его…

В гостиницу он шел в надежде, что ему звонили из Канна… Тогда бы он заказал разговор… Однако звонка не было. Все очевидно и просто. Она попалась на удочку, изменила ему. Не надо лицемерить, надо рассуждать по-мужски. Они, эти молодые девчонки, заглядываются на иностранцев. Каждая вторая из-за валюты готова на все. Одни нанимаются мыть горшки, другие нянчить чужих детей, чтобы, скопив немного долларов, строить потом из себя в Польше элегантных дам. Позор! Эва тоже поверила в такой вздор, как практика в Париже. И понятно, чем она должна за это заплатить.

Он ошибся, поверив такой легкомысленной девчонке. Прав был Петр: таких, как Эва, нельзя вывозить на фестивали, в это болото искушений и соблазнов. Таланта, который явился бы защитой от всего, у нее нет, а одна красота может только погубить.

Он ошибся.

Старый дурак, не знал, что такое новое поколение. Анджей стал припоминать знакомых женщин. Ни одна из них – ни Зося из секретариата, ни Рената, ни молоденькая, черноволосая Ядзя, ни даже сумасшедшая Перкун – не согласилась бы работать секретаршей и быть на побегушках или помогать по дому, лишь бы уехать за границу.

Анджей допил вино и лег спать. Погрузился в легкую полудрему. В голову лезли какие-то обрывки воспоминаний о Зосе, о Ренате, о письме из Айова-Сити, о Бервинском, о Петре, который давал такие мудрые советы…

Он ехал по улицам Варшавы. Его приветствовали чуть запорошенные снегом Уяздовские Аллеи. Слева – посольства, справа – деревья, скамейки, парки. Маленький костел на площади Трех Крестов, забавный, как пасхальный кулич, посыпанный белым мелким сахаром. Город не такой старый, как Венеция, но более любимый, свой и поэтому всегда прекрасный.

Анджею было жаль, что такси так быстро подъехало к дому. В общем-то, он не спешил: неторопливо вытащил чемодан, поднимался по лестнице со смущением, как когда-то давно в юные годы в школу после долгой болезни. Он всегда болезненно ощущал те тяжелые минуты слияния с коллективом, который за время его болезни изменился, потому что время бежит…

Анджею казалось, что он отсутствовал год, а на самом деле всего неполный месяц, но он занял в его жизни столько места, был так богат переживаниями, что редкий год мог с ним сравняться. Это прекрасное время, увы, закончилось печально. А что впереди? Серая, еще более тягостная жизнь, чем прежде, когда он не знал Эву.

С таким настроением он стоял перед дверью своей квартиры с чемоданом в руке и медлил входить. Возвращение не радовало его. Даже ключи запропастились где-то в кармане, не желая приближать момент открытия замка. Повернется ключ, и начнется старая жизнь.

Он мог присягнуть, что застанет все в образцовом порядке. Со всех сторон его обступит гармония убожества: идеально чистая квартира, сверкающие стекла в его мастерской, благоухающий мастикой пол. Возможно, сохранится не тронутый рукой Ренаты беспорядок на его столе, где он рисует.

Да, все как и предполагал. Едва он открыл двери, как сразу же в конце коридора увидел силуэт Ренаты. Она такая же, как всегда, может быть, несколько моложе, стройнее и изящнее в белом свитере. Ее никто не предупреждал о его приезде, но она была готова к встрече, словно каждый день ждала его возвращения.

Они поздоровались сдержанно, без лишних слов.

– Привет, Анджей!

– Привет, Рената!

Потом он обнял ее, поцеловал в щеку:

– Что нового?

– Кажется, ничего…

Он умылся, и вскоре они сидели друг против друга и ужинали. Когда бы он ни возвращался из-за границы, Рената всегда угадывала день его приезда, и сердечность ее приветствия выражалась не только в словах… На столе стоял аппетитный пудинг.

У Анджея при виде его начался первый приступ стыда. Ведь она не знала, когда он вернется, но интуиция ее не подвела. А он? Сидит, понуря голову под грузом лжи, и молчит. Наверное, ему надо хотя бы извиниться перед ней за какие-то мелкие проступки, прегрешения.

– Я не писал оттуда… ты ведь сама знаешь, я не люблю писать в поездке. А как только подумаю, что письмо идет вечность, пропадает всякая охота браться за перо. Смешно, но в последний день я послал несколько открыток: тебе и кое-кому из знакомых.

– Ерунда. Важно, что ты вернулся и здоров. Ты доволен поездкой?

Он снова должен был врать:

– Очень. Кое-что сделал. Привез несколько альбомов с эскизами. Возможно, из этого что-то получится.

– Ну вот видишь. Это первый раз ты что-то привез.

– Да-да, на сей раз появилось желание.

Сама того не думая, она затронула благодатную тему. О своей работе он мог говорить свободно, не было необходимости врать. Он рассказал о Милане, о Венеции:

– В этом городе лучше всего работалось. Понимаешь, появилась вера в себя, ведь в последнее время я совсем погряз в делах института, махнул на себя рукой: какой я теперь художник и вряд ли я способен на что-нибудь серьезное. А из венецианских этюдов может что-то получиться… Меня больше всего интересует человек, а там мне повезло, сколько всего я насмотрелся, какие встретил физиономии. Получится целый цикл.

Рената смотрит на него с восторгом, раньше он никогда не посвящал ее в свои творческие планы, а сегодня вдруг – такое откровение!

– А теперь, моя любимая, давай выпьем «кьянти». За твое здоровье!

– За тебя!

Она слушает его, пьет вино, пододвигает то копчености, то салат из сельдерея, который он так любит, то румяный пудинг.

И хотя рассказ о путешествии она слушает с интересом, с ее лица не сходит напряженное ожидание.

– Я очень рада, что ты работал. Мне кажется, что смена обстановки и климата действуют положительно, но ты рассказывал только об Италии и ничего о Франции, о Ницце, о Канне…

Он замер. Откуда Рената знает о Канне? Наверняка эта ищейка Перкун донесла и о Канне, и об Эве. Как ни скрывай, а она всегда нападет на след.

– В Канн съездить уговорил меня Якуб. Впечатления не самые лучшие. Мир дельцов и снобов.

Говоря все это, он напряженно думал: «Какая же я свинья, надо немедленно сказать всю правду, пусть от меня узнает об Эве. Но как начать? И что ей сказать? Что меня постигло разочарование? Нет, правда не всегда лучше лжи».

– А откуда ты знаешь, что я был в Канне? – решился он на вопрос, но спросил об этом таким чужим, хриплым голосом, что Рената рассмеялась:

– Видишь, у меня хорошая разведка…

– Пани Зося?

– О нет, она молчит как рыба, верна тебе и умеет хранить чужие тайны. Она несколько раз звонила и спрашивала о твоем приезде. Нет, это не она мне сказала.

Сердце у него отчаянно колотилось. Он приготовился услышать фамилию Перкун.

– Тебе интересно кто? – Она смеялась громко, с удовольствием. – Ты же сам мне говорил еще перед отъездом и билет показывал. Забыл?

Неужели действительно забыл? Разве он рассказывал о Якубе и о Канне? Сердце отпустило, он вздохнул, наклонился над столом и с аппетитом принялся за творожный пудинг.

– Восхитительный пудинг!

– Я так рада, что он тебе понравился.

– Ты все готовишь вкусно. Выпьем! Твое здоровье, Рената!

– Твое, Анджей!

Они пили прекрасное вино, купленное в гостинице «Флорида»…

К зданию института он шел, так же робея, как в детстве, он давно там не был. Что произойдет? Как его встретят?

Вот директор Чайна. Он кажется Анджею помолодевшим, как и Рената, которая так удивила его свежестью и стройностью.

– Добрый день, – начинает Анджей, потому что директор делает вид, что не замечает его.

– А-аа, привет, привет! Мы уже соскучились! Все в порядке?

– Да, в порядке.

– Ну и прекрасно. Наверняка что-нибудь интересное мы услышим от вас на сегодняшнем совещании.

Приветливые слова несколько разрядили напряжение, с которым Анджей подходил к институту. Затем появился Матеуш.

– Добренький денек, мое почтеньице любимому профессору. Я вижу, все о’кэй. Наш профессор прекрасно выглядит, загорел, отдохнул.

– Солнца было мало.

Он вытягивает из кармана две пачки «галуазов» и кладет их перед Матеушем.

– Thank you, прекрасные сигареты. – Матеуш наклоняется поближе к Анджею и шепчет: – А эту дрянь, Перкун, вы ради бога спустите с лестницы, да как можно поскорее. – Он фамильярно хлопает его по плечу и уходит вешать пальто.

Слова Матеуша звучат в ушах Анджея, пока он идет к лифту. Что за черт? При чем здесь Перкун?

Как сквозь туман он видит пани Зосю, которая раскраснелась, застигнутая врасплох его неожиданным возвращением. Она тоже кажется ему помолодевшей и прекрасной, без единой морщинки на лице. Почему он в нее не влюбился? У нее старый муж, и не нужны были бы никакие разводы и венецианские перипетии.

Его мысли прерывает ее голос:

– Вы слышали, что наделала Перкун?

– О чем вы? Я ничего не знаю.

– Все бюро шумит. Мы застали ее, когда она звонила вашей жене, прикрыв платком мембрану. Плела какие-то глупости о вашем отъезде с прекрасной Эвой, как она ее называла.

– Невозможно! – Он почувствовал, как по спине стекает холодный пот.

– Вызовите ее немедленно. Мы знаем, что все это неправда, она интриганка. Но пусть публично признается в клевете.

Перкун уже стоит в дверях, хотя никто ее не вызывал. Ее фигура сливается с висящей на стене картиной Модильяни. Ее лицо краснеет от стыда, к глазам она прикладывает белый как снег платок, рыдает и, всхлипывая, произносит, не смущаясь присутствия Зоси:

– Извините меня! Извините меня! О боже, что я наделала! Я беру все слова обратно! Беру все слова обратно!

– Это правда, что вы звонили моей жене?

– Да, звонила и писала анонимки, еще перед вашим отъездом. Но ваша жена никак не реагировала, она не хотела вам мешать. Как она вас любит!

От ее рыданий лопались барабанные перепонки. Но она продолжала, все громче всхлипывая:

– Я посылала анонимки не только вашей жене, но и сюда, в институт, в местный комитет. Я писала, что вы забросили работу… А ведь это вы все здесь организовали, отдавая все силы, всю свою творческую энергию. Вас теперь будут разбирать.

– Как-то не верится, что вы были на такое способны.

– Была и продолжаю! Потому что… потому что я… вас люблю, а вы меня ненавидите, не хотите со мной разговаривать, даже по работе. Ревность затуманила мне голову…

И вот начинается заседание, кто-то усмехается, кто-то смотрит на него как на непрошеного гостя. Словно во мгле проплывает лицо помолодевшего Чайны, лысина председателя Боровца, накладка Крука, нагло тянущегося за сигаретой, породистая физиономия седоволосого Карпацкого. Входит черноволосая Ядзя, такая же красивая, только более грудастая, она стирает с себя, как губную помаду, сластолюбивые взгляды траченных молью старикашек, а председатель, не поднимая глаз, бубнит: «За, против, не вижу, единогласно».

Подходит пункт Анджея, проблемы живописи, выставка… в Милане. Кто-то поднимает руку, встает, начинает критиковать, но Анубис, напротив, хвалит Анджея как организатора выставки. «Прекрасная выставка, много положительных отзывов в итальянской прессе», – протягивает он папку с вырезками. Кто-то опять критикует, за ним другой, все резче. «Выставка не его заслуга. Он уехал сразу после ее открытия и, хотя все время был в Италии, в Милане больше не показывался». Зачитывают какой-то отчет – скорее всего, измышления сумасшедшей Перкун.

Анджей пропускает все мимо ушей. Ничего не слышит. Глаза застилает мгла. Он хочет встать и выйти, но ноги не идут, словно их кто спеленал.

Чего слушать всю эту ерунду, самое важное для него, что Эва изменила. Сейчас он встанет и скажет им, что сыт по горло их замечаниями, что ему все надоело и он немедленно уходит из института. Никто из этих подхалимов, этих манекенов для штампования решений и представления не имеет о работе художника, о творчестве. Что за дьявольское удовольствие сказать им наконец правду! А потом встать и выйти из этой «покойницкой».

Он должен встать и отчеканить резко и выразительно: «Товарищи, я плюю на вашу болтовню и на ту должность, которой вы меня осчастливили, до свиданья».

Он встает и голосом, полным достоинства и спокойствия, произносит:

– Мне очень жаль вашего красноречия. Я прощаюсь с вами, с этой минуты мое место свободно.

И выходит из зала.

Теперь надо собрать силы, выбросить из головы эту красотку, забыть, забыть и сегодня же, спасая свою честь, признаться во всем Ренате. Он купит букет роз, или нет, лучше мимозы, как около гостиницы «Капрера», вручит его Ренате и скажет:

– Ты вела себя достойно, зная все, ты могла помешать мне или Эве выехать в заграничную поездку, но ты была великодушна. И мужественнее меня, ты умеешь переносить боль и измену. О, насколько ты благороднее Эвы, которая отреклась от меня и сбежала в Париж. Конец.

Потом он попросит прощения, поцелует ее руку и подарит прекрасный букет мимоз, нет, не мимоз, лучше все-таки розы цвета «кьянти». И скажет о самом важном:

– Сегодня я ушел из института. Буду работать только дома. Раз ты получила извещение из Айова-Сити и теперь свободна, мы должны пожениться. Как можно скорее. Согласна, Рената? Поднимем бокал за наше примирение. Выпьем за нашу обновленную любовь! Согласна?

С этими словами он потянулся за бутылкой «кьянти», осмотрелся по сторонам: рядом никого не было. На ночном столике горела лампа, засыпая, он забыл погасить ее. Лампа, гондола у моста Вздохов и похожая на колокольню пустая бутылка «кьянти» отражались в зеркале.

Он погасил лампу и уснул.

XXX

Его разбудил шум пылесоса и ария из «Риголетто», сотрясавшая коридоры «Флориды». Было уже около одиннадцати, поэтому Умберто с чистой совестью распевал Верди, не щадя глотки.

Анджей хотел было, откинув одеяло, бодро вскочить с постели, но одеяло, как водится в итальянских гостиницах, было подвернуто под матрац, он запутался в пододеяльнике и никак не мог встать.

«Дурацкая манера так заправлять постели. Спишь как в мешке, и в этом глупом сне я никак не мог шевельнуть ногой».

Раньше он обычно, перед тем как лечь спать, вытаскивал одеяло из-под матраца.

Анджей встал, прошел в ванную, начал бриться. Тут же под шум бритвы нахлынули мысли. Какой-то странный сон приснился сегодня. Может, все, что он увидел, правда? А то, что «унесло ветром», было волшебным сном с мучительным финалом? Он видел такие сны, вначале радостные, потом он куда-то бежал, бессильно боролся, иногда бежал от смерти. Часто спасаясь от гибели лишь тем, что убеждал себя: «Я жив, стоит открыть глаза, и сон уйдет, а я воскресну из мертвых».

Потом он съел завтрак, принесенный Умберто, выпил ароматный кофе и через открытое окно наслаждался солистом «Флориды». Умберто пел, сидя в саду возле амурчика, изрешеченного, словно пулями, дождевыми каплями.

После завтрака он взял этюдник, альбом для рисунков и спустился в холл. Отдавая ключ Джованне, он невольно подумал, почему у такой хорошенькой, молоденькой женщины такой старый муж, а вернее любовник, да еще придурковатый, хорошо хоть веселый. Как, должно быть, бесят ее эти арии, если и дома Умберто ни на минуту не замолкает, так же как в гостинице.

Джованна не могла не заметить, что Анджей любуется ею, и желая продлить эту минуту, спросила:

– Вы хорошо спали?

– Даже слишком. – Он показал на часы. – Уже полдень, синьора.

– Умберто сказал мне, что вы поздно вернулись. Хо, хо, хо! Ночи в Венеции прекрасны! – Она игриво усмехнулась. – После них надо хорошо отсыпаться.

Он кивнул, не зная, что ответить. Пусть думает, что он весело провел ночку. Ей ведь не объяснишь, что он допоздна просидел в траттории с карандашом в руке.

– А синьора разве не приедет? – спросила она.

– Нет, донна Джованна. Она поехала в Париж.

– О! Париж! Прекрасный город! – почти выкрикнула Джованна, и добавила: – Синьорина очень красивая, настоящая красавица. Молоденькая, восхитительная полька.

Она думала, что ему приятно, когда хвалят красоту Эвы. На самом деле все было наоборот. Он хотел забыть, а не вспоминать о ней.

Он направился в сторону Риальто, чтобы как можно скорее оказаться в толпе. Вокруг него опять лица, разные характеры, разные типы. Сейчас, когда его охватило желание рисовать, Анджей не мог оторвать глаз от лотошников. Они зазывали, кричали, этот базар по другую сторону моста казался кипящим котлом, гудящим ущельем.

Все здесь было заманчиво: лотки, огромные горы овощей, яркие цвета – золотые груши, солнечные яблоки, рубиновые гранаты, изумрудная зелень. Он помнил, как Эва восторгалась базаром. Ей хотелось купить и тяжеловесные груши, и плоские мандарины, и крупный, как слива, виноград. И все это буйство в конце зимы… Она восторгалась белым, как снег, и округлым, как девичья грудь, итальянским луком. Она шла, нагруженная плодами земли, в гостиницу, и они с наслаждением поедали свои незабываемые, «студенческие», как они их называли, обеды или ужины.

Он сел на ступеньки старинной церкви и поспешно стал делать наброски, радуясь, что есть в них правда и новые, его собственные линии. Они появились у него как раз в Венеции, когда он сидел подо львом у памятника Манина. Зашло солнце, он вернулся в гостиницу, оставил рисунки и снова выбрался в город. На сей раз решил идти в другую сторону, к станции Санта-Лючия.

Смеркалось. Неоновые витрины уже начинали свой ежедневный бой с угасающим дневным светом и, побеждая, заманивали пешеходов. Женщины, так же, как Эва, проходя по этой улице, останавливались около каждой витрины. Вот ювелирный магазин, рядом еще один, дальше дом моды. На витрины он не смотрел, а решительно шел в направлении вокзала.

«Надо проверить, когда отправляются поезда в Варшаву», – тешил он себя мыслями о Польше, хотя месяц назад еще в варшавском «Орбисе» давно все выяснил. Из Венеции один поезд уходит утром, второй – вечером. Разумеется, можно проверить, но сегодня он шел к вокзалу только затем, чтобы еще раз пройтись по тем улицам, которыми они ходили с Эвой. Подумал о сувенирах, которые надо купить, но никак не мог вспомнить, на что Эва обращала внимание. И Ренате, и пани Зосе он хотел купить то, что нравилось Эве. У нее был неплохой вкус. Вспомнилась кофточка любимого цвета Гогена.

По широкой лестнице он вошел в здание вокзала. Сердце учащенно билось, как тогда, когда он шел с большим букетом мимозы в руке. Сегодня он никого не встречает. Анджей остановился, вместе со вздохом вдохнул воспоминания. Увидел киоск с вывеской «Информация», птичье лицо служащей… захотелось подойти и заговорить с ней. Но зачем? Тогда она вселила в него надежду, предчувствия этой женщины оправдались. А сейчас?

Все прошло.

На перроне на массивных колоннах виднелась таблица «Прибытие». Сегодня она не нужна, никто не приедет.

Все прошло.

Он искал другую таблицу, «Отправление», отсюда поезда уходили в другую сторону: Удине, Тревизо, Вена, Варшава. Время отправления поездов совпадало с тем, что ему дали в «Орбисе».

Анджей остановился около кафе и взял чашечку кофе-капуцино. Пил и наблюдал за людьми, бегающими в поисках носильщиков, спешащими к поезду, прибывающему на четвертый путь. Это был тот перрон, где он почти умирал от отчаяния. Тогда ему встретились отец и сын с огромным траурным венком. Плохая примета, но вечером неожиданно пришла удача.

Теперь все это исчезло в небытии. Но в памяти все осталось, как он ни пытался заглушить воспоминания. Он любил и любит Эву. Ее облик, ее слова, улыбка, движения не оставляют его ни днем ни ночью, ни во сне ни наяву. Так будет всегда, он никогда не сможет забыть ее, не думать о ней даже за работой. Кто-то сказал ему – кажется, пани Зося, да, да, она любит произносить крылатые фразы: «Любовь или окрыляет талант, или губит его». Избито, но точно. Влюбленный способен или на великие подвиги или на глупости. А он, наверное, делал одни глупости. Зачем надо было способствовать ее увлечению эстрадой, пением? Сам он к этому относился скептически, да к тому же у Эвы не было таланта. А на тех небольших способностях далеко не уедешь.

Петр говорил, что из любой смазливой девчонки за несколько месяцев можно сделать певичку, сколько их мелькает по телевизору. Но зачем? Конечно, если бы она действительно была талантлива… И не следовало хлопотать через Якуба о пробах, протекции, о записи на пленку. Этот Джордан прекрасно понимал, что певица из нее не получится. А впрочем, он и не обещал, придумал для нее работу секретарши, чтобы заморочить голову глупой девчонке.

«Да, во всем виноват только я». Но от этой мысли ему легче не стало. Он потерял Эву, в этом нет никаких сомнений. Он слишком стар для нее.

Все прошло.

Анджей остановился на углу переулка, который вел к «Флориде», на том же месте, что и месяц назад, перед зеркалом косметического магазина. Сегодня его лицо казалось еще старше – на нем следы бессилия, слабости и печали. Правда, он плохо спал накануне в поезде, а сегодняшняя ночь с кошмарными снами измучила его, а может… так и пойдет день за днем, быстрее и быстрее…

Он обеими руками растер щеки, пытаясь придать лицу более свежий вид, свернул в переулок и тяжелыми шагами направился к гостинице.

«Так прошла моя последняя любовь – мой потерянный навсегда рай»…

Раздражало мелькание неона на «Флориде». Посередине погасли две буквы, ярко вспыхивали оставшиеся «фл» и «ида». Он толкнул стеклянные двери, прелестная большеглазая Джованна разговаривала по телефону.

– Двадцатый, пожалуйста, – сказал он на всякий случай, потому что она наверняка помнила, его номер.

Она кивнула, показывая, что заметила его, и жестом принесла свои извинения, что не сразу дает ключ, до которого не может дотянуться, так как говорит по телефону.

Наконец она повесила трубку и посмотрела на него, ее лицо при этом весело засияло. Она держала в руках деревянную грушу с ключом и, кокетливо улыбаясь, спросила:

– Почему вы не купили мимозу? В это время года мимоза – самый красивый цветок. Магазин возле гостиницы «Капрера» еще открыт…

– Вы любите мимозу?

– Очень! Обожаю!

В ее смеющихся глазах было столько кокетства, а слова ее так обезоруживали, что он готов был бежать за цветами. Но Джованна опередила его, протянула ключ и таинственно прошептала:

– Синьора приехала…

– Что? Невозможно?!

– Возможно! Возможно! Она пошла вас искать по Листа ди Спанья. – И снова улыбка, то ли соблазняющая, то ли интригующая.

Что происходит? Она разыгрывает его, повторяет то, что было месяц назад? Нет, он никуда не пойдет.

Анджей поднялся в номер, повернул ключ в замке, включил свет – и замер: у дверей, прислонясь к стулу, стоял клетчатый чемодан…

Ключ остался в замке, а Анджей был уже в холле.

Джованна взглядом победителя смотрела на его оживленное по-мальчишески лицо.

– Ну что? Возможно, синьор? – ехидно спросила она.

– Спасибо! Спасибо! – выкрикнул он на бегу.

– Мимоза! «Капрера!» – услышал он, когда уже был в дверях.

– Спасибо! Спасибо! Цветы купить он не успел.

Она шла по переулку, озаренная розовым светом неона, улыбаясь, шла навстречу, словно рассвет, победивший ночь…