Текст книги "Непотерянный рай"

Автор книги: Михал Русинек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

XVIII

Они ходили по городу, катались на водном трамвайчике, посещали галереи, заходили в старинные церкви. Анджей, рядом с любимой женщиной вдвойне сильнее, своим и ее восприятием, восхищался красотой Венеции.

Он следил за выражением ее лица, радовался ее восторгам. Правда, иногда ему казалось, что все венецианские чудеса, прекрасные здания, золоченые дворцы, готические костелы, таинственные переулки, узкие улочки и каналы, соединенные мостами, совсем ей не интересны, не вызывают восхищения.

Когда они вышли на площадь Сан-Марко, он радовался, как любитель оперы, ожидающий с замиранием сердца главной арии. Он вывел ее на площадь Сан-Марко через самый неожиданный вход – под часовой башней, отсюда из тесной улочки сразу открывалось огромное пространство ошеломляющей красоты.

Она замолчала. «Наверное, ослеплена», – решил Анджей и молча шел рядом.

Эва остановилась напротив собора, обвела взглядом всю площадь, долго, внимательно рассматривала фасад, бронзовых коней, которые, казалось, вот-вот пустятся галопом с главного портала храма.

– Это ты про них говорил в Варшаве, что их украл Наполеон и вывез в Париж? А до него их украли венецианцы, вывезли из Константинополя.

– Значит, ты помнишь. – Анджей был доволен.

– Как же не помнить об этих конокрадах.

Она вряд ли могла оценить гармонию трех стилей, идеально соединенных на фасаде базилики, почувствовать мастерство художников, чьи творения много веков покоряли зрителей. Трудно остаться равнодушным к этой неповторимой мозаике, ажурным башенкам, скульптурам, причудливому орнаменту. Эва воспринимала все по-своему.

– Этот прекрасный собор такой легкий. А фигурки словно после попойки. Он вообще-то забавен… не святыня, а дворец из восточной сказки. Не сердись на меня, Анджей, я в архитектуре ничего не смыслю, но мне так кажется.

– Почему я должен сердиться? Ты в чем-то права.

Кто-то бросил на мостовую горстку зерна, и с неба на землю упала огромная стая голубей. Теперь Эву интересовали только эти прожорливые, откормленные, драчливые птицы.

Она завороженно смотрела на голубей:

– Анджей, они ведь ручные, я тоже хочу их покормить. Где-то здесь продаются пакетики с зерном, купи мне, пожалуйста.

– Сейчас принесу.

Он с радостью исполнил ее желание.

Эва разбрасывала зерно, а вокруг нее шумно кружила серо-голубая стая. Два смельчака хватали корм прямо с рук. Эва стояла замерев, с вытянутыми руками, лицо ее светилось радостью. Для Анджея это была одна из прекраснейших минут путешествия. Он забыл, что Эву мало интересует живопись, мозаика, скульптура… И только видел ее счастливые глаза.

– Смотри, голуби просто устроили рыцарский турнир в твою честь. Если бы я смог нарисовать тебя среди этой тысячной голубиной толпы. Ты моя волшебница с площади Сан-Марко!

– Анджей, не шути, нарисуй меня, если уж обещал.

– Может, когда-нибудь попробую. Если я в Италии начну работать, то только благодаря тебе. Для меня это счастье.

Они два дня без устали бродили по городу, и вот как-то утром, во время завтрака у себя в номере, Эва сказала:

– Мне кажется, что я всегда жила в этом городе, что знаю Венецию… могу добраться до любого места. На всех перекрестках висят желтые таблички, указатели направлений: на Риальто, на Сан-Марко, в Академию, на Ферровиа… Тебе нравится мое произношение?

– Да.

– Я только забыла, что такое Ферровиа?

– Железнодорожная станция Санта-Лючия.

– Да-да, памятная для нас станция…

– Ты наблюдательная, все сразу схватываешь. По-моему, ты здесь не потеряешься. Быстро привыкаешь к новому месту, но все равно ничего ты еще не знаешь: ни города, ни его памятников, ни жизни венецианцев, которые совсем непохожи на жителей других итальянских городов. Они влюблены в красоту своей Венеции, о которой все говорят, что это самое великое чудо света. Они готовы терпеть бедность, нищету, живут впроголодь, в тесноте, в сырых квартирах, но ни за какие блага не покинут этот город и лагуну. Они гордятся Венецией. Да и разве можно говорить, что ты знаешь всю Венецию, если ты не была, например, в галерее живописи?

О посещении галереи Анджей мечтал еще в Варшаве, поэтому предложил Эве провести день среди картин. Эва согласилась, и они направились к пристани Ка д’Оро. Улицу, которой они шли, скорее можно было назвать трещиной среди старых, наполовину отсыревших каменных домов. Здесь, как и в каждом переулке и в каждой улочке, были видны следы умирания города, опускавшегося в лагуну, подточенного приливами, которые, ласково журча, надвигались на город.

– Несчастный город! Эти стены рассыпаются, как старые декорации. Смотри, даже не верится, что отсюда, со стороны канала, дворец Ка д’Оро блещет красотой, а за ним скрываются развалины.

Они проплыли под Риальто и через несколько остановок вышли у деревянного моста Академии.

Анджею хотелось поскорее показать Эве наиболее ценные и интересные картины. Они бегло прошли зал примитивной религиозной росписи, где было много позолоченных алтарей, фигурок и статуэток святых. Он вел ее в дальние залы к полотнам мастеров Возрождения: Карпаччо, Беллини, Тициана, Тинторетто, Веронезе…

В предыдущий приезд в Венецию у него не хватило времени постоять перед знакомыми по репродукциям гениальными произведениями великих мастеров. Сегодня он надеялся спокойно, без спешки насладиться вместе с Эвой этими полотнами. И ей должно это понравиться.

Они начали осмотр галереи от центра, от зала Беллини, где висели огромные картины, изображающие современную художнику Венецию. Эва долго и внимательно рассматривала процессию на площади Сан-Марко, а потом сказала:

– В живописи я не разбираюсь, но эта картина мне нравится. Смотри, та самая базилика, которую мы вчера видели, точная копия, словно цветная фотография. И кони наверху! Разве они уже тогда были привезены из Константинополя? Очень много народу на этой картине, а монахи похожи на кукол… Анджей, я говорю глупости?

– Нет-нет, говори все, главное, что тебе интересно.

Эва внимательно разглядывала давнюю Венецию. Ей нравилось сравнивать, какой была Венеция и какой стала. Однако в зале, посвященном св. Урсуле, возле картин Тинторетто и Веронезе, она заскучала.

Анджей обратил ее внимание на фигуры Каина и Авеля, рассказал, как передан цвет кожи убиваемого Авеля, он восхищался точностью схваченных движений, разнообразием сцен на картине «Распятие», объяснял, как гениально художник передал трагедию Христа и беззаботность солдат, играющих рядом в кости. Эва соглашалась с ним все более усталым голосом.

Около «Адама и Евы» Тинторетто она неожиданно оживилась:

– Какая тучная эта Ева!

– Так выражается полнота жизни! Смотри, какая ослепительная белизна тела…

– Адам чуть отодвинулся в тень, боится искушения яблоком… – Эва увлеклась картиной.

– Браво! Ты на лету все хватаешь!

Эта картина была последней, к которой она проявила интерес. А потом послушно шла рядом из зала в зал, смотрела на картины, поддакивала, терпеливо выслушивала краткие справки, которыми он старался пополнить ее слабые знания о живописи Возрождения и научить смотреть картины. Если бы Анджей был повнимательней, он с грустью заметил бы, что его усилия не пробудили в ней ни малейшего интереса к тому, чем он так восхищался.

Он часто забывал об Эве, любуясь полотнами Веронезе, и забыл обо всем на свете, когда увидел «Бурю» Джорджоне, он искал ее с той минуты, как вошел в музей. Он помнил эту картину по репродукциям, но только здесь смог насладиться богатством цветов, бесконечностью пространства, о чем он лишь догадывался, рассматривая копии. Он хотел понять, почему художник назвал картину «Буря». Какая же это буря, если молния, прочертившая небо, не смущает покоя мадонны, кормящей ребенка, и не пугает красавца пастуха, ослепленного наготой прелестной женщины?

Анджей забыл, что существует время, что Эва скучает, теребит сумку, поглядывает на часы, что в ее глазах нет восхищения, а скорее, некая зависть… «Его так увлек этот мир, что он совсем забыл о моем существовании», – решила она для себя.

Наконец она положила руку ему на плечо и с ноткой обиды в голосе сказала:

– Я могла бы исчезнуть, и ты этого даже бы не заметил.

– Ох, прости. – Он словно очнулся и смутился, будто пойманный с поличным. – Есть художники, которые меня как бы очищают от серости, посредственности и от бессмысленного абстракционизма, которым нас постоянно кормят. Прости, я действительно обо всем забыл.

– Нет ничего удивительного, любимый, это твое право как художника. Я могу тебе только позавидовать, увы, я ничего в этом не смыслю.

– Не оправдывай меня, ни Джорджоне, ни Тинторетто, ни Веронезе, никто из великих не дает мне право быть невоспитанным. Прости, милая.

– Не огорчайся, я просто пошутила.

Нет, она не шутила. Она не любила музеи, ей нравилось бродить по улицам среди разноязычной толпы, разглядывать туалеты модных женщин, приехавших сюда со всего света. В галерее на нее веяло холодом от шедевров мировой живописи, и, смотря на них, она не ощущала ни волнения, ни сопереживания. Ей достаточно было знать, что это прекрасные картины, и все.

Среди толпы в извилистых улочках, манящих витринами магазинов, она оживлялась. Здесь было все: богатые украшения, венецианское стекло, меха, платье, итальянские туфли, легкие как перышко, и много других чудес, выставленных для соблазна состоятельных туристов.

Она мысленно примеряла наряды, туфли, нанизывала на руки перстни, браслеты, и это доставляло ей удовольствие.

«Я мещанка, – думала она, – но мне стыдно сознаться в этом перед Анджеем. Он даже не смотрит на витрины, а если уж стоит перед ними со мной, то только делает вид, что разглядывает, чтобы сделать мне приятное». Она помнила его слова о мещанстве и посредственности: «Знаешь, боязнь быть посредственностью часто убивает у меня желание писать. Начинаю – и тут же приходит мысль, что делаю пустую картину, каких сотни проходят через мои руки в институте, где утверждаются заказанные работы или отбираются на выставки. Посредственность в искусстве – это просто отрицание творчества, но эти «художники», третьеразрядные бумагомаратели, актеришки, писаки по заказу, зарабатывают огромные деньги. А в настоящем искусстве никто не разбирается при жизни художника».

«Я такая же посредственность! – думала Эва. – Он мне показывает Тинторетто, а мне интереснее тряпки в магазине».

Поэтому, когда они прогуливались вместе по Страда Нуова или Мерчерие, где особенно много было магазинов, Эва брала нежно Анджея под руку и говорила:

– Мне нравится твое терпение. Я знаю, тебе скучно, но ты замечательно это скрываешь.

Он усмехался:

– Ты ошибаешься: твое хорошее настроение – награда за мою терпеливость. А ты знаешь, кое-что о нарядах и я мог бы рассказать, например о цветовой гамме…

– Ну-ну, говори, какой цвет тебе нравится? – Она втягивала его в разговор.

– Сапфировый. Он очень насыщенный, как небо над Адриатикой. Красивый вон тот, зеленый. Любимый цвет Гогена.

– А желтый? – пыталась она продолжить.

– Тоже хороший. Но может быть, более необычен грязно-желтый. Это любимый цвет великого Модильяни. У меня есть копия его картины как раз в грязно-желтых тонах. На ней изображена прекрасная женщина. Такую итальянку можно встретить здесь на улице.

Жизнь улицы интересовала их обоих: Анджей считал, что настоящие путешественники должны целый день проводить вне гостиницы. Иначе вели себя обычные туристы. Они исчезали с улиц в зависимости от времени приема пищи. В полдень торговля замирала, опускались жалюзи, накрывались полотном лотки, и тотчас оживали все бистро, траттории, рестораны, бары.

– Венецианцы живут на улице! Торгуют на пятачках, на так называемых кампи или кампьелли, сидят возле домов, болтают, едят, пьют… Милая, мне так нравится таскать тебя по разным закоулкам.

– Мне тоже нравится.

Они ели горячую пиццу на картонной тарелочке, покупали колбасу с жареным картофелем у лотошника на Риальто, пили кофе, молодое красное вино.

В рестораны не заходили. Слишком дороги, и там долго обслуживают. Как-то зашли в тратторию «Ла Коломба», где ели омары, ветчину, бульон с рисом, филе, а на десерт – итальянское мороженое с блестящими кружками ананаса. В зале сидели одни иностранцы.

Среднему итальянцу такой обед не по карману, да у них и не принято. С тех пор они выискивали бистро на окраинах города, обычно около мостиков, перекинутых через небольшие каналы, где бывали только итальянцы. Ели спагетти по-болонски или по-неаполитански, рис по-милански, пиццу размерами с головку подсолнечника, сидели за грубым дубовым столом, который навсегда пропитался запахом вина, они то слушали песни подвыпивших перевозчиков, которые, может, были когда-то игривыми гондольерами, то их внимание привлекал шум картежников… Те сидели полураздетые, в подтяжках, выкрикивали «per Bacco»[6]6
  Здесь: черт побери (итал.).


[Закрыть] и хлопали картой по столу, что считалось хорошим тоном. Кто ударял робко и несильно, тот, значит, трус, боится проиграть, а может, вообще опасный тип, от такого лучше подальше.

Этот гул часто перекрывал чистый, как звук серебряного колокольчика, голос певца.

– Каждый итальянец – прирожденный тенор, – восхищалась Эва. – А у нашего парня из «Флориды», который пылесосит ковры, ты обратил внимание какой волшебный голос?

Анджея подмывало сказать: «Видишь, у них прекрасные голоса, однако они не лезут на эстраду! Каждый занимается своим делом». Но вместо этих слов он произнес ничего не значащую фразу:

– Наш Умберто весьма оригинальный тип.

Утром Умберто приносил им завтрак в номер, а днем, когда кончал пылесосить, выходил в садик, усаживался возле подурневшего от времени купидона и, приводя в порядок пылесос, исполнял в полный голос сольные арии, которые потихоньку напевал еще во время работы.

– Умберто – оригинальный тип, – повторил Анджей. – Сейчас я тебе его изображу.

– Победа! – обрадовалась Эва, видя, как он пристраивается с этюдником, который уже несколько дней носил с собой и только изредка, словно украдкой, раскрывал.

Через минуту она громко смеялась, разглядывая Умберто, пронзенного стрелой «садового» амура.

– Забавно! Можно, я возьму себе?

– Зачем! – Он смял лист и снова начал рисовать.

Эва с интересом склонилась над ним. На листе появилось бистро, в котором они сидели, потом стол в углу с четырьмя азартными игроками.

– Что за морды, господи, – шептала она в восторге, забыв, что по-польски здесь можно и вслух. – Анджей, не выбрасывай хоть это! Ты должен сделать много таких зарисовок.

– Таких? Нет, это просто забава. С завтрашнего дня начну всерьез.

– Нашего Умберто зря смял. Мне так хочется этот рисунок оставить на память.

– Я сделаю лучше. – Он спрятал этюдник. – По-моему Умберто – муж этой большеглазой Джованны. Я узнал, что они – владельцы гостиницы.

– Владельцы? – удивилась Эва. – Сами владеют и сами все делают!

– Каждое маленькое заведение обслуживает хозяин и его семья. Во «Флориде» даже приходящий на ноль швейцар – какой-то их родственник.

– У нас такое представить невозможно. Сразу был бы директор, главный бухгалтер, канцелярия и две смены службы. А здесь владелец, кельнер, уборщик и портье – все в одном лице. Никому чужому не дадут заработать! Теперь я не удивляюсь, почему у них безработица…

Анджей засмеялся:

– Ты все очень упрощаешь, но я рад, что тебе интересно.

– Потому что не так, как у нас, в Польше. Не знаю, хуже или лучше, но не так. Мне все это интересно, наверное, поэтому люди отправляются путешествовать. Ведь интересно посмотреть, как мир устроен. Вот и я, пока не увидела другую страну, была как бы слегка недоразвитой, а теперь благодаря тебе успешно развиваюсь, – шутила она. – Мне очень хорошо, Анджей! – добавила она серьезно.

– А мне еще лучше, милая! Рядом с тобой я чувствую себя молодым…

– Если бы у меня был твой талант, я бы все время рисовала. Ты должен работать.

– Может быть, начну, хотя это не самое главное. Самое главное – что ты меня любишь и что ты со мной! Нас ждет Канн – и я счастлив!

– Это правда?

В ответ Анджей улыбнулся.

XIX

После нескольких дней пребывания в Венеции Анджей решил изменить их традиционный туристический маршрут: с Листа ди Спанья, мимо Риальто на площадь Сан-Марко… Но этот маршрут очень нравился Эве, какой бы улочкой они ни шли в направлении Сан-Марко, на каждой – богатые, освещенные даже днем витрины. Поэтому Анджей, желая свернуть Эву с этого пути, должен был «маневрировать»…

Планы прогулок он набрасывал обычно с утра. Ранние завтраки и разговоры, во время которых они вспоминали предыдущий день и строили планы на грядущий, были для них самыми приятными минутами их путешествия. Улыбающийся Умберто вносил поднос с душистым кофе и снежно-белыми рогаликами.

– Доброе утро, синьор Умберто! Спасибо, спасибо. – Они приветствовали его по-итальянски и благодарили за завтрак.

Эва сразу же начинала хлопотать, резала булочки, разливала кофе, а за дверью уносился вдаль голос Умберто, он уже с утра мурлыкал арию из «Риголетто». Анджей же приступал к составлению плана прогулок по городу.

– Сегодня хорошая погода, давай катером доберемся на Лидо или на остров Джудекка.

– На Лидо! Так много об этом слышала!

– Сейчас не сезон, но посмотреть стоит.

Они ездили на Лидо, а потом на островок Сан-Джорджо Маджоре и снова к монументальному собору Санта-Мария делла Салюта, напротив площади св. Марка, где Анджей пытался увлечь Эву тициановским «Жертвоприношением Авраама», Давидом и Голиафом.

На другой день он за завтраком предлагал:

– Сегодня я хотел бы показать тебе кондотьера Коллеони на площади Скуола Сан-Марко. Правда, это несколько в стороне от нашего обычного маршрута.

Эва охотно соглашалась, и они снова шли крутыми улочками, проходили по мостикам через каналы, которые здесь назывались «рио», потому что когда-то это были островки, разделенные узенькими проливами.

На площади Скуола Сан-Марко их приветствовал остановленный на скаку прекрасный конь и стоящий в стременах рыцарь с ожесточенным и сосредоточенным лицом. Всадник и конь были слиты как бы в одно целое, демонстрируя непобедимую силу и мужество. От бронзовой фигуры веяло холодом, она поражала застывшей мощью.

Эва осмотрела памятник со всех сторон и потеряла к нему всякий интерес, но Анджей не сдавался, он решил пробудить в ней хотя бы любознательность.

– Эта прекрасная скульптура сделана Андреа Верроккьо, учеником которого был не кто иной, как Леонардо да Винчи. У памятника любопытная история…

– Сколько ты всего знаешь, Анджей. Расскажи, я охотно послушаю, только сначала давай купим мороженое.

– Отлично, – согласился он, и через минуту у них в руках уже были стаканчики с мороженым.

– Я слушаю, – сказала Эва, устраиваясь поудобнее на ступеньках старинной школы св. Марка, расположенной недалеко от церкви св. Иоанна и Павла.

Анджей снова превратился в экскурсовода, вернее, в учителя. С одной стороны, ему был приятен растущий интерес Эвы к знаниям, но по-прежнему смущала мысль о разнице в возрасте. Вот и получается: она – всегда ученица, а он – учитель.

Эва, то разглядывая голубей, сидящих на гриве бронзового коня, то занимаясь вафельным стаканчиком, слушала рассказ о великом кондотьере Коллеони, который привез богатую добычу в Венецию и преподнес ее в дар Сенату с условием, что после смерти ему поставят памятник на площади Сан-Марко.

– Но ведь это не площадь Сан-Марко.

– Видишь ли, купцы всегда купцы, а что такое венецианский купец, это всем давно известно. Сенаторы дар приняли, договор с Коллеони подписали, но потом… посмеялись, вспомнив, что есть в Венеции и другая площадь, которая называется Скуола Сан-Марко, на ней они и поставили памятник Коллеони, не желая нарушать традицию, по которой на площади Сан-Марко не должен стоять ни один памятник, кроме св. Теодора и льва св. Марка.

– Конечно, эта площадь очень красивая, но ее нельзя сравнить с той.

– Душе Коллеони пришлось смириться! А венецианские сенаторы хотя и христиане, но в деловых вопросах забывают о душе и не испытывают к ней почтения. Но у памятника есть и другая история…

– Почему ты остановился, рассказывай! – молила Эва.

– Знаешь, людей чаще интересует история создания памятника или жизнь художника, чем само творение.

– Тебя это огорчает?

– Нет, сохрани бог. Во всяком случае, это лучше, чем многозначительность «эстетов», которые считают своим долгом посещать все выставки и судить обо всем, не имея никакого понятия об искусстве. Ну слушай! Венецианский Сенат знал, что Верроккьо – известный скульптор, но ценности, уникальности скульптуры господа сенаторы не поняли – это случается и в наше время. Когда Верроккьо изваял прекрасного коня, о котором говорят, что скульптор содрал с него кожу, так анатомически верно он получился, совет Сената поблагодарил скульптора и сообщил, что фигуру всадника будет отливать другой мастер. Тогда Верроккьо разбил молотком уже готового коня и уехал в свою родную Флоренцию. Разъяренный дож запретил ему до конца жизни возвращаться в Венецию, а Сенат послал вдогонку вынесенный заочно смертный приговор.

– Невероятно!

– Так-то, можно многому научиться у этих необычных людей – художников Возрождения. Их уважали, с ними считались. Представь себе, Верроккьо выиграл дело!

Эва удивленно посмотрела на него.

– Сенат одумался, пригласил Верроккьо закончить памятник. Он вернулся в Венецию и продолжал работать, изваял скульптуру Коллеони. К сожалению, памятника на площади Скуола Сан-Марко он не увидел, умер. Закончил монумент ученик Верроккьо – Леонардо, цоколь – это его рук дело.

Так Анджей развлекал Эву, радуясь, что хоть как-то приближает ее к своим любимым произведениям искусства.

Однажды за завтраком они решили, что пойдут в город поодиночке и встретятся в условленном месте. Так предложила Эва.

– Сегодня моя очередь выбирать маршрут, – сказала она. – Возьмем на полдня отпуск друг от друга, пойдем отдельно, как будто мы поссорились. – Анджей попытался что-то возразить, но Эва продолжала: – Только одно условие – ты берешь с собой этюдник, я ведь знаю, что мешаю тебе.

– Нет-нет, ты совсем не мешаешь.

– Не обманывай себя, при мне ты ничего не делаешь, а я хочу, чтобы эту поездку ты провел с пользой. Ты не можешь быть вечно моим учителем.

Сделали, как она предложила. Назначили место встречи перед памятником Гольдони у моста Риальто, потом передумали и решили на площади Сан-Марко. Простившись перед гостиницей, отправились в путь. Эва – в торговые улочки Венеции, Анджей – к ближайшей остановке трамвайчика около дворца Ка д’Оро.

Когда он оказался один на борту катера, утренний разговор с Эвой показался ему забавным. «Какой же она ребенок: давай понарошку поссоримся на несколько часов и не будем разговаривать друг с другом, так говорят только дети…»

Анджей плыл ко дворцу Джустиниан, расположенному за зданием Прокурации, и в задумчивости смотрел на отраженные в зеркале канала порталы, белые балконы, на раскачивающиеся в воде золоченые столбы, к которым привязывали гондолы. Все переливалось в изумрудной воде лагуны.

Он сошел с трамвайчика и отправился в туристическое бюро проверить дату отлета в Канн, а точнее, в Ниццу, потому что в самом Канне аэропорта нет. Потом зашел на почту, одиночество было полезно хотя бы для того, чтобы позвонить Альберти. При Эве он не хотел делать этого, так как не рассчитывал на положительный ответ.

Он купил жетон, набрал номер и, к своему удивлению, услышал голос самого Альберти.

– Добрый день, господин профессор. Это Анджей из Варшавы.

– Добрый день, добрый день, синьор Андреа!

– Сердечно благодарю вас за приглашение, о котором просил Якуб Куня.

– Приглашение? Ага, Куня, Якуб, это мелочь, синьор.

– Для меня не мелочь, благодаря этому я здесь вместе с нашей дебютанткой, синьорой Эвой.

– Знаю-знаю, сегодня вернулся домой и прочитал письмо. Эта синьорина подает надежды? Наверное, красавица? С уродливыми ведь не ездят за границу, не правда ли, синьор Андреа? Bella donna?

– Molto bella! – подтвердил Анджей и поймал себя на том, что повторил слова пьяного итальянца, который приставал к Эве на станции Санта-Лючия.

– Послезавтра я улетаю в Канн, там мы и встретимся. А синьор Якуб будет?

– Да-да, будет.

– Позвоните мне, гостиница «Карлтон».

– Спасибо, синьор!

– До свидания.

Настроение было бодрое, поймал старого пройдоху, установил с ним контакт, убедился, что он будет на фестивале, о чем не могла или не хотела говорить госпожа Альберти.

Анджей бодро зашагал в направлении небольшой площади около церкви Санта-Мария дель Джильо. В прошлый приезд ему не хватило времени рассмотреть барочный храм, построенный на развалинах стен IX века. Он хотел осмотреть не столько саму церковь, сколько эти древние стены.

По всему фронтону храма, по обе стороны от входных дверей были вырезаны в камне рельефные карты старинных итальянских городов: Царо, Кандиа, Рим, Падуя, Корфу и Спалето. Мало кто интересовался этими разрушенными временем плитами, но Анджей видел в таком редко встречаемом, светском украшении церкви явление необычное. Это были довольно точно выбитые средневековые карты – каменные гравюры с миниатюрными памятниками, оборонными стенами, башнями храмов…

Лучи утреннего солнца, косо падая на каменную резьбу, четко очерчивали Колизей в Риме, замок св. Ангела над Тибром, конусообразные горы Корфу. Анджей раскрыл этюдник и схватил карандаш.

Он приседал то перед одним, то перед другим каменным блоком и переносил на бумагу миниатюрные карты городов.

Он был рад, что заставил себя работать. Сделал несколько этюдов, потом перешел на расположенную неподалеку площадь Манина. Там, усевшись на ступенях памятника, он долго глядел на черноволосых, чумазых ребятишек, играющих на площади, на сгибающихся под ношей итальянок, появляющихся из темных переулков, словно из подземных гротов, на черно-белых монахинь, будто маленькое стадо пингвинов, осторожно ступающих по камням к мостику через канал. Около моста перед лотком с мандаринами, грушами и грудой белых полумесяцев, вырезанных из кокосового ореха, сидел толстый торговец.

Туристов в этот час не было, и вообще они сюда не слишком часто заглядывали. Размеренная жизнь площади увлекла Анджея. Насколько же интереснее всяких немок и американок с камерами в руках эти венецианские дети, играющие в мяч! И их матери, спешащие со своими покупками домой, готовить обед, видно, жилища где-то совсем рядом, за этими изящными дворцами, окружающими площадь.

Над Венецией раскинулось голубое небо. Белые облака цеплялись за башни соборов св. Стефана, св. Луки, за облезший аттик на верху ренессансных зданий.

Анджей жадно рисовал. Он делал это с какой-то необъяснимой поспешностью, как когда-то давно, в юности, тогда он считал, что все должно даваться легко. Становилось жарко. Он расстегнул рубашку и машинально посмотрел на часы.

Дети уже возились около него на ступеньках памятника, карабкались на отшлифованную голову и спину огромного льва, лежащего у ног героического президента Венецианской республики, и оттуда, сверху, вместе с Манином, заглядывали в этюдник.

Анджей наблюдал за этими любопытными мальчишками и переносил их растрепанные головки на бумагу.

Над ним звенели их голоса:

– Да! Да! Андреа! И я… И я хочу, и я хочу! – Перекрикивая друг друга, они тыкали пальцами то на себя, то на картон. Он улыбался, переворачивал страницу, делал новый набросок на фоне белого моста или дворца.

Дети бросили играть в мяч и плотным кольцом обступили его, он почувствовал себя в осаде, пришлось захлопнуть этюдник, и только теперь он осознанно посмотрел на часы. До условленной встречи на площади Сан-Марко оставалась одна минута.

Когда, запыхавшийся, он влетел на площадь, мавры на часовой башне били два часа. Отдышался, слава богу, пришел вовремя, не нарушил свое железное правило – быть пунктуальным. Для него опаздывающий человек – значит недобросовестный, не уважающий других. А чего стоит человек, который не уважает других? Ничего! У него нет стыда, он не достоин уважения, и лучше от такого подальше…

Обычно его определение людей, как правило, подтверждалось жизнью. Пунктуальный человек – человек чести, и Анджей стремился быть таким. Он вспомнил свой институт в Варшаве. И если взять за основу пунктуальность, там тоже можно было поделить людей на достойных уважения, как пани Зося, и на хлыщей, лгунов вроде интриганки Перкун. Она умеет показать свое трудолюбие только в канун праздников, когда развешивают лозунги и транспаранты в зале заседаний. Шум, который она создает вокруг своей особы, убеждал руководство в ее сознательности и жертвенном трудолюбии, которое мгновенно испарялось, как только Перкун приступала к исполнению своих прямых обязанностей. «Что у них там происходит, пока я здесь? Можно себе представить… – подумал Анджей об институте. – Эта Перкун на все способна».

Только сейчас он вспомнил, что уже вторую неделю за границей, а никому не написал ни слова – ни на работу, ни друзьям, ни домой, – словно та жизнь для него перестала существовать, с глаз долой, из сердца вон…

Прошло минут пятнадцать, а Эва не появлялась. Он не мог не заметить ее, они договорились точно: встретиться на этом месте, да и вся площадь просматривалась, так как в обеденное время толпы туристов исчезали. До сих пор Эва всегда была пунктуальна.

Но сейчас он нервничал. То и дело посматривал на часы. Прошло полчаса, а ее нет! Она не могла заблудиться, ведь хвалилась, что знает Венецию. Скорее всего, что-то перепутала – может, пошла к мосту Риальто. Так бывает, когда первоначально договариваешься о другом месте встречи. Возможно, она устала от долгой прогулки по городу и вернулась раньше в гостиницу?

Беспокоясь о ней, он понял, еще раз понял, как влюблен. Он волнуется, как мать, потерявшая ребенка. Он уже корил себя, что согласился на это ее странное предложение осматривать город в одиночку. Ведь влюбленные всегда хотят быть вместе, а она с такой легкостью предложила погулять врозь. Чего он сидел так долго под памятником Манина, мог бы по дороге сюда заглянуть в гостиницу.

А Эва тем временем появилась в темноте ворот под часовой башней, она шла к нему. Он не сразу заметил ее, на ней была другая кофточка – наверное, она заходила во «Флориду» переодеться.

Эва бежала к нему. Ее волосы развевались на бегу и казались более золотистыми на фоне светлой зелени новой кофточки.

– Анджей! – Она схватила его за руку. – Не сердись, что я опоздала, не могла рассчитать время.

– Ну ничего, все это ерунда! Ты купила кофточку? – Он забыл все тревоги и любовался Эвой.

– Тебе нравится? – кокетливо повернулась она, напрашиваясь на комплимент.

Ее глаза были веселее обычного.

– Тебе идет этот цвет!

– Его любил Гоген!