Текст книги "При загадочных обстоятельствах"

Автор книги: Михаил Черненок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Зачем же тащили флягу?

– От злости… Думал, крест золотой пропал… Такая беда вышла: смерть свою я почуял. Папаша покойный приснился, спрашивает: «В чем, Степан, собороваться думаешь? Рубаха у тебя хоть есть добрая, в которой на вечный покой не стыдно отправиться?» – «Нету, – говорю, – нужда заела». – «А куда золотой крест подевал, что в старой часовне нашел?» – «Берегу, как зеницу ока, – отвечаю. – С ним и в гроб лягу». – «Зачем тебе крест в гробу? Нагим, что ли, тут перед нами щеголять будешь? Продай его за тысячу и справь соборование себе да старухе – ей тоже не сегодня-завтра на погост»…

– Вы продали крест Репьеву? – воспользовавшись паузой, спросил Антон.

– Нет, я только попросил Гриньку продать. Литру самогона ему споил, а он не продал. Цыгане и православный кузнец Федор отказались купить, пожадничали.

– И Репьев не вернул вам крест?

– По моей подсказке хотел еще с Агатой Хлудневской поторговаться, она – богомольная старуха. Но не успел Гринька…

– Почему сами не продавали?

– Нельзя самому было. Меня, как облупленного, в Серебровке знают.

– Неужели, Степан Осипович, у вас действительно нет денег?

– А откуда они, Бирюков?.. Сыновья-проглоты все до копейки с меня вытягивают.

– Иван говорит, что вы не помогаете им.

– Слушай ты Ивана!.. Иван на меня злой за то, что с малолетства приучал его к труду. Приедет в гости – матери разных сладостей привезет, а мне – хоть бы рубль когда дал. Вот до чего ненависть к отцу родному человека довела…

– Кто выстрелил в Репьева?

– Шуруп, должно быть…

– Кто это?

– Холера его знает, проходимца. Тюремный дружок моего младшего… Захара помнишь?

– Помню.

– Дак вот, в заключении, на отсидке, они снюхались. И пасечник с ними раньше сидел. Но Гриня, как в Серебровку приехал, остепенился, хотя и попивал…

Задавая вопрос за вопросом, Бирюков кое-как выяснил, что поздно вечером, накануне убийства, к Екашеву заявился пасечник Репьев с черным здоровым парнем, одетым в зеленый брезентовый дождевик. В компании с ним стал распивать самогон. При этом Екашев объяснил Антону, что пятидесятилитровую флягу «косорыловки» он выгнал еще весной из порченой свеклы, которую за ненадобностью выбросили в отвал на колхозной свиноферме, и что продавал свою продукцию «почти за бесценок», да в придачу к поллитровке доложил еще луковицу на закуску.

Из разговора подвыпивших собутыльников Екашев понял, что вместе они провели не один год в колонии, но Репьев освободился давно, а парень – недавно. Вспоминали они и Захара. Потом парень завел разговор о Барабанове. Чего он говорил, Екашев не понял, но Репьев стукнул кулаком по столу: «Ну, Шуруп! Как ты до такого додумался? Я ж ни за какие деньги на мокруху не пойду – с меня семилетки хватит, которую отдубасил. А тебя, если хоть одну душу в Серебровке пришьешь, заложу, как последнего гада, или придушу своими руками!» После этого парень притих – видать, побаивался Репьева – и, когда Репьев после ушел, спросил у Екашева: «У тебя, пахан, завалященького ружьишка не найдется? Хочу уток на серебровских озерках попугать». Екашев принес из амбара старый обрез, из которого иной раз тайком стрелял собак, чтобы добыть себе на лекарство сало. Парень привязался – продай да продай. Пришлось уступить ему за пятерку обрез вместе с заряженным патроном. Парень просил еще патронов, но заряженных у Екашева больше не оказалось.

– Где, Степан Осипович, вы взяли этот обрез? – спросил Антон.

– Под полом старой часовни вместе с золотым крестом нашел.

– И столько лет хранили?

– Он пить-есть не просил.

– Почему теперь решили продать?

– Смерть, говорю, свою почуял. Хоть пятерку хотел выручить.

– Ну, и… что дальше тот парень?

– Остался у меня ночевать. Про Андрея Барабанова опять разговор завел.

– Он знал Барабанова?

– Наверное, знал… Сходи, говорит, пахан, к Андрею, узнай: когда и каким путем он намерен в райцентр двигать. Пугать даже меня стал – глазищи-то самогоном залил. Пришлось идти. Совсем уж до бригадирского дома дошел, где Андрюха проживает, и тогда мне в голову стукнуло, что Барабанов днем по Серебровке деньги занимал на легковую автомашину – краем уха слыхал я разговор его с Лукьяном Хлудневским. Не поверишь, Бирюков, холодным потом прошибло, когда догадался, что парень не иначе – ограбить Андрюху надумал. Чтобы беду отвести, вернулся домой и говорю, мол, в шесть утра Андрюха потопает по новой дороге на Таежный…

– А не вы рассказали парню, что Барабанов собирается покупать машину?

Екашев вяло перекрестился:

– Ей-богу, Бирюков, не я.

– Откуда же парень узнал об этом?

– Дак тот же Гринька-пасечник мог ему рассказать. До выпивки они мирно толковали. Парень спрашивал – почему, мол, он, Репей, на письмо не отписал. Гринька ему в ответ: «А чего, Шуруп, писать было?.. Когда из колонии уходил, русским языком сказал: ша!.. Забыл, что ли?..» Вот так… По-блатному больше объяснялись. Многие слова я и не запомнил…

Судя по тому, как старик к месту употреблял запомнившиеся ему жаргонные словечки, разговор Репьева с Шурупом он действительно слышал. Однако Антона мучил вопрос: все ли на самом деле было так, как рассказывает умирающий Екашев. Не сочиняет ли он чего-либо в свое оправдание?

В палату вошел Борис Медников, в этой больнице была его основная работа – хирургом. Пощупав у Екашева пульс, он показал Антону на часы – пора, дескать, закругляться. Екашев, заметив этот жест, встревожился:

– Обожди, доктор, обожди. Мне надо досказать Бирюкову главное. Слушай, Бирюков, слушай… Ушел тот Шуруп от меня часов в пять утра, а в восемь я сам за груздями подался. У поскотины поискал – нету. К пасеке – на грибное место – потопал, По пути Торопуня обогнал на самосвале, с Андрюхой Барабановым ехал. Подвезти хотел – я отказался, потому как задыхаюсь от бензинового духа в машине. Часу, наверно, не прошло, слышу, на пасеке будто из моего обреза пальнули. Я рядом, в колочке, находился. Думаю: «Мать родная! Этот Шуруп вполне может мой золотой крест у Гриньки заграбастать!» Со всех ног кинулся к избушке – из нее цыганка молодая мелькнула. Думаю: «Все! Накрылся золотой крест!» Не помню, как докандыбал до избушки, и обомлел – Гринька с кровавой грудью у телеги плашмя лежит… Злоба лютая глаза мне сразу застила. Как в лихорадке затрясло: «Чего можно у пасечника вместо креста взять?» Сгреб в охапку с телеги флягу с медом, доволок до березничка – жила лопнула. Вернулся к избушке, новые кирзачи на Гриньке увидал. Зачем такая роскошь мертвому? Потянул сапог – Гринька вроде рукой махнул и голову сдвинул набок. Сдуру выхватил я из корзинки сапожный нож, которым грузди резал… Больше Гриня не шевелился… Когда кирзачи стянул, просветление наступило. Вспомнил, что пасечник на моих глазах прятал крест под свою постель. Сунулся в избушку, руку – под матрас. На месте крест! От радости совсем рассудка лишился. Каким чудом сапоги Репьева домой припер, убей – не помню… – Екашев надсадно задышал. – Оправдай, Бирюков, меня перед народом. Разъясни суду, мол, лютая злоба разум старика помутила…

«Такая злоба, Степан Осипович, хуже называется», – хотел было сказать Антон, но, заметив, как лицо Екашева натужно стало синеть, промолчал. Медников быстро принес в палатку кислородную подушку. Следом вбежала медсестра. Чтобы не мешать им, Антон тихо вышел.

18. «Тайник в Госбанке»

Квартиру Ивана Екашева Голубев отыскал быстро, однако на продолжительные звонки никто не отозвался. Слава хотел уж постучать в соседнюю дверь, но та вдруг, как по щучьему велению, приоткрылась и невысокая полная женщина с любопытством спросила:

– Вам кого, молодой человек?

– Екашевых.

– На работе они.

Разговорившись, Голубев узнал, что это именно тот Иван Степанович Екашев – из Серебровки, и что действительно он трудится на кирпичном заводе, а Маруся – жена его – нянчится в целинстроевском детсадике. Поскольку Славу интересовал Иван Степанович, то он, поблагодарив женщину, направился к кирпичному заводу.

У заводских ворот стриженный наголо молодой парень любовался только что вывешенным фанерным щитом, на котором жизнерадостный большеротый забияка в комбинезоне, замахнувшись мастерком, похожим на саперную лопату, лаконично призывал: «СТРОИТЕЛЯМ РАЙОНА – ПРОЧНЫЙ КИРПИЧ». Ярко-синюю пустоту на щите заполняла парящая белокрылая птица. Слава остановился рядом с парнем, порассматривал вместе с ним щит и улыбнулся:

– Встретим «покупателя полноценной гирей»

Парень смущенно царапнул затылок:

– Профорг придумал. Я подсказывал, что двусмысленность получается, а он говорит: «Сойдет».

– Белый альбатрос на плакате зачем? В нашем районе такая птица не водится.

– Это чайка. Для композиции.

– Для композиции годится, – Голубев посмотрел па парня. – Сам почему не по моде подстрижен? Конфликт с обществом?

– В военно-морское училище хотел, но опоздал. Вернулся на завод, а профорг заставил наглядной агитацией заняться.

– Сам рисовал?

– Сам. Что, плохо?

– Для агитации хорошо… Слушай, где Ивана Степановича Екашева найти? Знаешь такого?

– Так это ж наш временный профорг!

– У вас до сих пор временное правительство?

Парень хмыкнул:

– Да нет… Постоянный профорг в отпуске, Иван Степанович его замещает. – Показал на заводскую контору: – В коридоре первая дверь налево.

За первой дверью налево оказался узенький длинный кабинетик, большую часть которого занимал покрытый зеленым сукном канцелярский стол с взлетающим каменным орлом над чернильным прибором, чудом сохранившимся с той поры, когда искусство переживало расцвет фундаментализма. Возле могучего стола приютился современный столик на тонких ножках, заставленный банками с кистями, гуашью и масляными красками. Возле стен выстроились новенькие мягкие стулья. На одном из них, у окна, плечистый смуглый мужчина с забинтованной левой рукой старательно оттирал смоченной, судя по запаху, ацетоном тряпочкой бурое пятно на зеленом брезентовом плаще-накидке.

– Вы Иван Степанович Екашев? – спросил Слава.

– Да, – спокойно подтвердил мужчина, не отрываясь от своего занятия. – Одну минуту. Ототру вот, чтобы не засохло…

– Кровь плохо оттирается, – взглянув на пятно, подсказал Слава. – Надо – в химчистку.

– Это не кровь – художник краской мазанул. На вешалке плащ висел. Чего этот живописец с кистью туда полез… – ворчливо ответил Екашев и, видимо, чтобы сгладить вынужденную паузу, стал объяснять: – Качество кирпича у нас плоховатым выходит. На днях комиссия из области была. Проверяли-проверяли и заключение вынесли, мол, кроме технических недоработок, имеются, так сказать, идейные упущения. Наглядная агитация, например, отсутствует. Вот теперь приходится в срочном порядке ликвидировать пробел. Хорошо, свой художник подвернулся… – Помолчав, вздохнул: – Агитация, понятно, дело нужное, только далеко на ней не уедешь. Новый карьер надо открывать – в старом добрую глину выбрали, но у нас руки не доходят. Уж очень велик спрос на кирпич стал, про дерево строители теперь совсем забыли… – Екашев поднес плащ к самому окну: – Вот, пожалуй, оттер кое-как…

– Профоргом здесь работаете? – стараясь издали подойти к сути, спросил Голубев,

Екашев повесил плащ на вешалку в углу кабинета и сел рядом с Голубевым у окна.

– Экскаваторщик я, член месткома, – показал забинтованную руку. – Поранил вот, бюллетеню. Вчера вызывает директор, говорит, мол, надо указание комиссии по наглядной агитации выполнять, а председатель местного комитета вернется из отпуска только через полмесяца. Не будем же мы его столько ждать. Потому как ты, Иван Степанович, профсоюзный деятель – берись за агитацию. В ней не рычаги двигать – головой соображать надо. Вот и соображаю, как могу…

– Что с рукой?

– Бытовая травма. Соседкин ухажер, крепко подгуляв, размахался столовым ножом. Я сунулся успокаивать, да неловко за нож схватился – до самой кости развалил ладонь. – Екашев посмотрел на погоны Голубева. – Неужели в милиции стало об этом известно?

– Нет, Иван Степанович, я – по другому вопросу. Давно в Серебровке были?

– Перед тем, как руку поранить.

– По каким делам?

– Родители там живут. Который год уговариваю стариков ко мне перебраться – квартира позволяет. Не хотят. Замордовались в хозяйством, словно дикари. Отец – черт бы с ним. Мать жалко.

– Что об отце-то так?

– Да ну его… – Иван Степанович махнул забинтованной рукой. – К старости совсем помешался. Собственно, он и в прежние годы ненормальным был. Еще пацаном помню, после войны, все вздыхал: «Эх, Ванек, скопить бы нам миллион. Вот бы зажили тогда!» Всю семью экономией извел, в соседских обносках, считай, выросли. А в сорок седьмом году при денежной послевоенной реформе его чуть паралич не разбил. В райцентр помчался, сколько-то там обменял накопленных денег, на остальные полную бочку повидла привез. Первый день всей семьей ложками ели, потом из экономии запретил такую «роскошь». Так почти вся бочка и пропала, испортилась… – Екашев тяжело вздохнул: – Нас, пацанов, работой измотал. Сверстники, бывало, в колхозе копны на лошадях возят при сенокосе, а мы от зари до зари для собственной скотины литовками машем. Еле с сенокосом управимся – на полмесяца собственную картошку копать. По целому гектару сажали. Пока не выкопаем, в школу не пускал. Да и учились мы: кто до пятого класса, кто до седьмого, полностью ни один из нас школьного образования не получил. Это я уж в армии с техникой познакомился, специальность там приобрел. Вернулся со службы, плюнул на отцовские порядки и вот сюда, на завод, устроился. Глядя на меня, другие братья так же поступили. Лишь самый младший из-за судимости на службу в армию не попал – так балбесом и остался…

– Где он теперь?

– Никто из наших не знает, где его черт носит. Уже несколько годов ни слуху ни духу нет.

– А что о серебровском пасечнике можете сказать?

– О Григории Репьеве?.. Я мельком его несколько раз видал, когда он квартировал у стариков. Вот с тем же Репьевым… Отец брал с него за квартиру десять рублей в месяц, а матери говорил, что всего пятерку квартирант платит.

– Зачем он деньги копит?

– Спроси чудака! И куда прячет накопленное, никто из нашей семьи не знает.

– Может, в сберкассу складывает?

– Какая сберкасса!.. – Иван Степанович грустно усмехнулся: – Старик не верит никаким сберкассам. Да что об этом говорить… Он за всю свою жизнь в долг никому никогда копейки не дал.

– У него золотой крест был?

Невеселые глаза Ивана Степановича насторожились, но ответил он по-прежнему спокойно:

– Помню, еще Отечественная война не кончилась, показывал металлический желтый крест. Золотой, нет ли – не знаю, но тяжелый. Подержать его дал и говорит: «Вот, Ванек, сколько у твоего папаши золота! Может, на целый миллион»…

В общей сложности Голубев проговорил с Иваном Степановичем больше часа. На все вопросы тот отвечал обстоятельно и так спокойно, что казалось, будто говорит он не о родном отце, а о совершенно постороннем человеке, которого ненавидит всей душой, стараясь, правда, не показать эту ненависть. О покупке Барабановым машины и об убийстве пасечника Иван Степанович, судя по его ответам, ничего не знал.

Одно только насторожило Голубева: Екашев-сын так ни разу и не спросил, что это вдруг милиция заинтересовалась его отцом?.. Невольно напрашивался вывод: или Иван Степанович настолько сдержан, что не позволяет себе задавать вопросы сотруднику милиции, или осведомлен обо всем происшедшем ничуть не меньше этого сотрудника…

С кирпичного завода Голубев направился на железнодорожный вокзал, чтобы узнать – не замечали ли там дежурные в последние два-три дня каких-либо подозрительных приезжих лиц? Ничего заслуживающего внимание он на вокзале не узнал и на попутной машине доехал до райотдела.

Погода портилась. К шести вечера, когда в кабинет внезапно вошел Бирюков, сумерки сгустились уже так, что Голубев сидел при включенной настольной лампе.

– Информцентр УВД прислал справку о судимости Репьева? – спросил Антон.

– Так точно, – Слава достал из сейфа отпечатанную на машинке страницу. – Оригинальная судимость…

Бирюков внимательно прочитал текст – официальное сообщение полностью подтверждало то, что рассказывал Бирюкову-старшему сам Репьев.

Разговорились. Антон заинтересовался было ранением руки Ивана Степановича, но, подумав, сказал:

– По-моему, Иван в этой истории сбоку припека. Кстати соседа-буяна за шуточки с ножом привлекать надо. Но сейчас меня другое беспокоит… – Антон поднялся и заходил по кабинету. – Скажи, Слава, в районе есть уголовник по кличке «Шуруп»?

– Первый раз такую кличку слышу.

– Я тоже. Давай вместе соображать. Может, какой-нибудь Шурупов есть?

Голубев задумался:

– Нет Шурупова… Винтиков есть!

– Черный, здоровый?

– Наоборот. Беленький сморчок-карманник.

– Не тот. Еще?..

Слава по памяти перебрал все знакомые фамилии привлекавшихся в последнее время по уголовным делам, но ни одна из них не подходила, чтобы стать производящей для клички «Шуруп», Начали прикидывать от обратного – опять ничего не получилась.

После получаса бесплодных догадок Бирюков сел к столу и, глядя на Голубева, сказал:

– Ладно, Слава, давай подумаем, кто мог организовать провокационный звонок в Серебровку? У Ивана Екашева есть квартирный телефон?

– Да. Я вначале обнаружил его в телефонной книжке – Екашев И. С., потом уточнил у наших паспортистов.

Антон взял телефонный справочник. Отыскав фамилии, начинающиеся с буквы «Т», проговорил:

– Может, и у «пани Моники» есть телефончик…

– У кого? – не понял Слава.

– У одной из знакомых Барабанова, – Антон быстро прочитал короткий столбец фамилий и словно удивился: – Есть! Тузкова М. Л., улица Целинная, двадцать четыре, квартира восемь. И номер телефона, пожалуйста…

– Майя Тузкова? – спросил Голубев.

– Она. Лаборанткой на элеваторе работает. Знаешь?

– Не только Майю, но и самого Тузкова – бывшего ее мужа, который повесился, знал.

– Повесился?.. Как?

– Довольно оригинально. Пьяный забрался в платяной шкаф, в современных квартирах ниши такие есть с дверками. Спрятался Тузков туда и на шелковом галстуке… Ушел, как говорится, в мир иной.

– Причина?

– Белая горячка. И воровал.

– Как Майя к этому относилась?

– Прятала краденое. – Слава оживился. – Однажды додумалась тайник в Госбанке устроить. Она там тогда работала. Туфли и золотой браслет в служебный стол замкнула. Больше месяца мы их искали, пока мне в голову не стукнуло на работу к Майе заглянуть. Только присел к ее столу, она и обомлела. Сам Тузков по этому делу полтора года ИТК получил, а Майя столько же схлопотала условно. Из Госбанка ее, конечно, уволили, и она устроилась на элеватор. Между прочим, после судебного процесса в районной газете был напечатан фельетон моего собственного сочинения под детективным заголовком «Тайник в Госбанке».

– Ух ты, детективщик, – Антон улыбнулся. – А как теперь Тузкова?..

– По уголовным делам больше не проходила, но с друзьями бывшего мужа, по-моему, общается. Недавно в ресторане видел с Сашкой Бабенко.

– Кто это такой?

– Похлеще карманника Винтикова. Из неполных тридцати – десять лет провел в местах не столь отдаленных.

– Как выглядит внешне?

– Черный… Здоровый…

– Кличка?

– До судимости был «Шуровоз», в колонии могли перекрестить.

– «Шуровоз», говоришь?.. – Антон вдруг нахмурился. – Значит, Шура… Шур… Шуруп, а?..

– Вполне возможно! – подхватил Голубев, на секунду задумался, заглянул в раскрытый телефонный справочник и торопливо выпалил: – Смотри, Игнатьич!.. Тузкова живет в том же доме, что и Иван Екашев. У нее восьмая квартира, а у Ивана – шестая…

19. Психологический эксперимент

Антон Бирюков прекрасно понимал, что многие события и факты, кажущиеся поначалу необъяснимыми совпадениями, на самом деле закономерны и объяснимы. Надо только настойчиво и быстро искать ту невидимую нить, которая впоследствии увяжет все «случайности» в единую логическую цепь.

– Не Сашку ли Бабенко успокаивал Иван Степанович, когда руку поранил? – неуверенно произнес Голубев.

– Может быть. Еще?..

– У Тузковой и Екашева на квартирах есть телефоны. С любого из них Майя и Иван Степанович, сговорившись, могли без свидетелей «разыграть» Барабанова с покупкой машины.

– Сколько лет Тузковой?

– Не больше тридцати.

– Ивану, насколько знаю, далеко за сорок. Сомневаюсь в их альянсе… – Антон придвинул к себе телефонный аппарат, задумался; – Сейчас, Слава, проведем психологический эксперимент. Я звоню Тузковой и спрашиваю, знает ли она Андрея Барабанова…

– Что это даст?

– Во-первых, по тому, как отреагирует Тузкова, можно узнать, насколько близка она была с Барабановым. Во-вторых, если только Майя принимала участие в розыгрыше, она от неожиданности должна растеряться или хотя бы замешкаться. Согласен?

– Логично… Но как ты назовешься? Скажешь, что говорят из уголовного розыска?

– Я ничего не скажу, я спрошу.

– А дальше?..

– Будем действовать в зависимости от того, как отреагирует Майя.

– Дерзай, Игнатьич!

В телефонной трубке долго раздавались длинные гудки, словно в квартире никого не было. Бирюков совсем уж было хотел разочарованно положить трубку, но в это время гудки смолкли, и, похоже, нетрезвый женский голос нараспев протянул:

– Да-а-а…

– Майя? – быстро спросил Антон.

– Да-а-а…

– Вы знаете Андрея Барабанова из Серебровки?

– Андрея? – голос как будто протрезвел, в трубке громко треснуло и сразу запикал сигнал отбоя.

Голубев вскочил из-за стола.

– Что?!

– Она бросила трубку, – поднимаясь, сказал Антон. – Вот так. Слава! Я немедленно еду к Тузковой, а ты звони ей. Ответит – говори, что хочешь. Не ответит – все равно набирай ее номер, Пусть думает, что тот, кто только что звонил, не отходит от телефона.

– Слушай, Игнатьич, – заволновался Голубев. – Если у Тузковой окажется Бабенко, он может много шуму наделать.

– Постараюсь сработать тихонько, – пошутил Антон.

Оперативный милицейский «газик» стремительно промчался по сумеречному райцентру. Минут через пять Бирюков уже надавил кнопку звонка возле дверей Майи Тузковой. В ответ – ни звука. Где-то внизу, под лестницей, тягуче промяукала кошка. Антон, оглядев пустующий тихий подъезд, нажал на кнопку еще раз и долго ее не отпускал. За дверью послышались осторожные шаги словно к двери кто-то подкрадывался. Вроде бы тот же женский голос, что отвечал по телефону, протянул:

– Кто-о-о?..

– Уголовный розыск. Откройте, пожалуйста.

– Бросьте разыгрывать! Я сейчас в милицию позвоню!

– Если не верите, приглашу соседей.

Шаги за дверью удалились, но вскоре опять послышались вблизи. Все тот же голос заспанно проговорил:

– Подождите. Мне одеться надо.

Ждать пришлось долго. Наконец за дверью раздался тяжелый вздох. Замок щелкнул, дверь медленно отворилась на длину запорной цепочки, и в образовавшейся щели Бирюков увидел невысокую молодую женщину в коротком халатике, внешне очень похожую на пани Монику из популярной в свое время телепередачи. В том, что перед ним Майя Тузкова, Антон не сомневался, однако для порядка спросил:

– Ваша фамилия Тузкова?

– Да-а-а.

– Мне необходимо с вами поговорить.

– Покажите документы.

– Пожалуйста.

Бирюков раскрыл удостоверение, Тузкова изучала его слишком долго. Затем вялым движением сняла с двери цепочку.

– Входите.

Антон вошел в узкую прихожую, по укоренившейся профессиональной привычке огляделся. Слева была кухня. Хотя лампочка в ней и не горела, но на кухонном столе можно было различить остатки недавнего пиршества и массивную пепельницу с грудой белых папиросных окурков. Справа – небольшая квадратная комната, ярко освещенная люстрой со стеклянными подвесками. Из комнаты – дверь в спальню, где виднелась кровать с вроде бы наспех разобранной постелью. В квартире сильно пахло свежим табачным дымом, а под потолком, как показалось Антону, даже еще не успели раствориться сизоватые дымные полосы. В спальне настойчиво звонил телефон.

– Вы одна? – спросил настороженную Тузкову Антон.

– Да-а-а. Что вам надо?

– В первую очередь – присесть.

– Говорите на ногах.

– Разговор серьезный.

– Да-а-а?.. – Тузкова с неохотой повернулась к Антону спиной и пошла в комнату. – Проходите.

Пройдя за ней, Бирюков, опять же по привычке, прежде всего сориентировался. В спальне так же, как в кухне, света не было. Балконную дверь и широкое окно в комнате прикрывала плотная красная штора. Справа – диван-кровать, на которой таращил глаза-пуговицы большой плюшевый медвежонок, и в углу – телевизор на высоких черных ножках. Слева – полированный шифоньер, а рядом с ним – выкрашенная в голубой цвет двухстворчатая дверь, прикрывающая нишу платяного шкафа, где, по рассказу Голубева, повесился Тузков. Посреди комнаты – квадратный стол, возле него четыре стула.

Тузкова поставила один из стульев так, чтобы усадить Бирюкова спиной к двери и к платяному шкафу. Сама села на диван-кровать, обхватила ладонями локти. Тускло сказала:

– Садитесь…

Бирюков сам выбрал место. Слева от него оказалась Тузкова и открытая дверь в спальню, справа – полированный, как зеркало, шифоньер и голубая дверь шкафа, а прямо – выход в прихожую.

Притихший на несколько секунд телефон зазвонил снова. Тузкова не шелохнулась. Бирюков встретился с ней взглядом:

– Кто так настойчиво звонит?

– Хулиган какой-то.

– Разрешите успокоить?..

– Зачем?

– Он же поговорить нам не даст.

– На лице Тузковой не дрогнул ни один мускул. Несколько затянув ответ, она пожала плечами:

– Успокойте, если сможете,

С самой первой минуты, как только Антон вошел в квартиру, его не покидало предчувствие, что здесь, кроме самой хозяйки, присутствует еще кто-то. Поэтому, входя в спальню, он приготовился ко всему. Однако спальня оказалась пустой. Антон поднял телефонную трубку:

– Бирюков из уголовного розыска…

– Игнатьич, она ни разу мне не ответила, – протараторил Голубев.

– Вы не туда попали… Будешь хулиганить – я тебе позвоню! Понял меня?..

– Понял, жду, – мигом догадался Слава.

Положив трубку, Бирюков мельком глянул на расправленную, но совершенно не измятую постель. Когда он вернулся в комнату, Тузкова сидела в прежней позе, обхватив ладонями локти, и тряслась, как в приступе малярии. Видимо, стараясь унять эту лихорадочную дрожь, она крепко прижала к груди лупоглазого медвежонка. Халат при этом высоко задрался, обнажив полноватую загорелую ногу, но Майя будто этого и не заметила.

– Температурите? – спросил Антон.

– Не-е-ет… – протянула Тузкова. – Знакомые приходили, посидели компанией. Только спать улеглась – тут вы…

Вид у нее был не то больной, не то чуточку пьяный, – Бирюков решил не тянуть время:

– Майя, знаете Андрея Барабанова?

– Конечно, – спокойно ответила Тузкова. – Бывший муж одной нашей лаборантки.

И замолчала, словно никакой Барабанов не интересовал и не мог ее интересовать. Пришлось Антону опять проявить инициативу.

– Когда вы с ним последний раз встречались?

– С чего бы мне с ним встречаться? Я с Барабановым вообще не встречаюсь.

– А ведь недавно вас с ним видели.

– Интересно, где?..

– В ресторане.

Тузкова замешкалась, однако, видимо, решив перейти в наступление, иронично усмехнулась:

– Там не один Барабанов был.

– Кто еще?

– Полный зал народу.

– Но вы-то с Андреем в ресторан пришли.

– А вы-то за нами следили?! – передразнив, неожиданно вспыхнула Тузкова.

Бирюков сдержался:

– Мы, Майя, слежкой не занимаемся. Других забот хватает. Не пойму – что вас обидело?

– На каком основании я должна перед вами отчитываться? С кем пошла, куда пошла… Вы разве муж мне?..

– Я сотрудник уголовного розыска… – начал было Антон, но Тузкова грубо оборвала:

– И это дает вам право задавать интимные вопросики?

– Не раздувайте из мухи слона. Я пришел не ради амурного разговора.

Тузкова, вероятно, осознав беспочвенность своего возмущения, тихо проговорила:

– Ну, а чего Барабанова мне клеите…

– В тот вечер, когда вы были с Андреем в ресторане, его крепко ударили. Не знаете, кто?

– Не знаю, – поспешно ответила Майя. – Барабанов вышел из ресторана раньше меня. Когда я подошла к нему, у него уже был синяк под глазом.

– И вас это не заинтересовало?

– Андрей сказал, что не разглядел, кто ему кулак припечатал. Все?

– Нет, Майя, не все. Не слышали, как серебровский шофер Тропынин хотел по телефону подшутить над Барабановым насчет покупки машины?

Тузкова отвела взгляд в сторону:

– Не слышала.

– Ложный ответ.

– Хотите сплетницей выставить?

– Хочу знать правду.

– А потом скажете Тропынину, что я на него наговорила…

– У меня нерушимое правило: собирать информацию, а не распространять.

– Честно, Тропынин о нашем разговоре не узнает?..

– Не будем торговаться, не на базаре…

Майя нахмурилась, прикрыла полой халата обнаженную ногу и стала рассказывать, как лаборантка Вера и шофер из Серебровки Тропынин безжалостно разыграли Барабанова. Сейчас Тузкову прямо-таки нельзя было узнать. Антону даже показалось, что она всерьез подражает телевизионной пани Монике.

Слушая, Бирюков не мог избавиться от тревожного предчувствия и краем уха стал ловить посторонние звуки. За стенкой крутили магнитофон, в подъезде тоскливо мяукала кошка, на кухне тихонько журчала вода, бегущая из крана.

– Вера и Тропынин звонили при вас? – спросил Антон, когда Тузкова замолчала.

– Не-е-ет. Сергей снял трубку, чтобы звонить, а я закончила анализ и ушла из лаборатории.

– Но вы вроде как уверены, что они звонили…

– Само собой, уверена, Верка на каждом шагу мстит Андрею.

Бирюков хотел задать очередной вопрос, и вдруг показалось, будто то ли у шифоньера, то ли у платяного шкафа скрипнула дверца. Он чуть-чуть скосил глаза вправо и заметил, как одна из голубых створок ниши, начавшая было раскрываться, медленно прижалась на прежнее место. Тузкова, видимо, стараясь отвлечь внимание, капризно вздернулась:

– Собственно, что вам от меня надо?

– Шурупа знаете? – неожиданно спросил Антон.

На лице Тузковой мелькнуло похожее на испуг недоумение:

– Кого-о-о?

– Бывшего «Шуровоза», Сашку Бабенко.

– Сто лет не видала, – с усмешкой ответила Майя, но от Антона не ускользнуло, какой силы воли стоило ей ответить спокойно. Придерживаясь намеченного принципа неожиданности, он опять спросил;

– Кто у вас прячется в квартире?

Лицо Тузковой вспыхнуло так, словно ей влепили хлесткую пощечину. На несколько секунд Майя даже онемела, затем яростно швырнула медвежонка на пол и подскочила, как ужаленная:

– Перестаньте оскорблять!

Бирюков тоже поднялся:

– Откройте шкаф.

– Хотите на мои платья поглазеть?

– В женских платьях я плохо разбираюсь. Хочу увидеть Сашку Бабенко.

– Это произвол!

– Сейчас приглашу понятых…

– Вы рехнулись?

– Нет, я в здравом уме и трезвой памяти, – Антон быстро прошел к телефону. Краем глаза присматривая за дверью шкафа, набрал номер Голубева:

– Слава, срочно с опергруппой – на Целинную! Не забудьте санкцию прокурора на обыск у Тузковой…