Текст книги "При загадочных обстоятельствах"

Автор книги: Михаил Черненок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Вдвоем болтали. А чо?..

– Разговор ваш могли подслушать?

– Кому такое надо? Там только дежурные лаборантки взад-вперед мотались.

Самосвал натужно одолевал длинный подъем от Крутихи. Вот-вот должны были показаться окраинные домики райцентра, за ними вдали – махина элеватора, а справа от шоссе – двухэтажные кирпичные дома так называемого поселка «Целинстрой», который почти вплотную примкнул к райцентру. Тропынин скосил глаза на Бирюкова:

– А чо, товарищ капитан, из того: слышал нас с Верой кто или не слышал?

– Дело в том, Сергей Павлович, что ложный был звонок Барабанову и в точности такой, как ты сейчас рассказал.

Тропынин затормозил так резко, что самосвал метров шесть прополз по дороге юзом.

– Товарищ капитан! Честное слово! Мы с Верой только поговорили о розыгрыше! Зачем нам Андрея разыгрывать?!

– Кто вместо вас мог это сделать?

– Не знаю, честное слово, не знаю! – Тропынин задумался и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу: – Товарищ капитан! Левка тот раз со мной из райцентра в Серебровку ехал. Гвоздарев, кажется, в Сельхозтехнику его за терморегулятором посылал.

– И Левка слышал твой разговор с Верой?

– Не знаю. На улице он дожидался, пока разгружусь. Разок только заглянул в лабораторию, спросил: «Успею в столовку сбегать?» Я говорю: «Беги, подъеду к столовой».

– В день, когда Барабанову звонили насчет машины, Левка и Роза были в райцентре?

– Я за ними не следил.

– Ладно, поехали.

– Ой! Да что это я остановился? – удивленно воскликнул Тропынин. – Вас куда подвезти?

– К элеватору.

– С Верой хотите поговорить?

– Хочу.

– Она, может, сегодня не в смене.

– Домой заеду. Знаешь, где живет?

– Знаю.

Тропынин вздохнул и засигналил обгон вырвавшейся вперед «Колхиде».

15. «Пани Моника»

В это утро перед элеватором машин почти не было. То ли установили дополнительные весы, то ли какую-то рационализацию ввели хлебоприемщики, но машины с зерном шли теперь через ворота, как говорится, зеленой улицей и не задерживались на территории элеватора ни одной лишней минуты.

Вера оказалась «в смене». Бирюков и Тропынин отыскали ее в светлой лаборатории, заставленной столами с микроскопами, колбами, пробирками и прочими премудростями, о назначении которых несведущий человек мог только гадать. Свободным от всей этой «техники» был один небольшой канцелярский столик возле открытого настежь окна, сразу у входа. Как раз за ним сидела Вера. Зажав между ухом и приподнятым левым плечом телефонную трубку, она что-то записывала под диктовку в лежащую перед ней «амбарную книгу». Закончив писать и положив трубку на аппарат, с напускной строгостью спросила Тропынина:

– Разгрузился?

– Нет пока…

– Чего телишься, родненький? Из «Гранита» двадцать машин с зерном враз вышли. Сейчас подкатят – опять начнешь искать блатные каналы, чтобы без очереди прошмыгнуть.

– Разговор к тебе есть.

– Сначала разгрузись, потом языки чесать будем.

Заметив нерешительность Тропынина, Бирюков поддержал Веру:

– Иди, Сергей Павлович, иди…

Тропынин пожал плечами – мол, как вам угодно – и с неохотой вышел из лаборатории. Бирюков представился Вере и попросил ее рассказать о «розыгрыше» Барабанова с покупкой машины. Вера удивилась:

– Зачем вам эта чепуха?

– Не ради забавы, разумеется, – сказал Антон.

Вера пожала плечами и довольно бойко, порою имитируя интонации и манеру Тропынина, заговорила. Судя по тому, как она почти дословно повторила рассказанное Тропыниным, память и наблюдательность у нее были превосходными. Когда Бирюков стал задавать уточняющие вопросы, Вера без труда вспомнила по именам и фамилиям всех трех лаборанток, которые в тот день работали. А «молодой цыган, надумавший сбегать в столовку», оказывается, заглядывал в лабораторию не через дверь, как почему-то предполагал Антон, а через распахнутое настежь окно.

– Вот сюда он заглянул, – Вера показала на раскрытое у стола окно и добавила: – Я сидела вот так же, а Торопуня напротив.

– Цыган мог слышать ваш разговор?

– Мы не таясь говорили.

– И лаборантки слышали?

Вера потерла вздернутый носик, задумалась и стала припоминать вслух:

– Зина Ласточкина пробу приносила, Надюха Чумасова журнал учета у меня брала, пани Моника анализ на влажность делала…

– Пани Моника?..

– Это Майку Тузкову шоферы так прозвали.

– За что?

– За придурковатый апломб.

В голосе Веры просквозила откровенная неприязнь, и Антон вспомнил, как Гвоздарев недавно видел Барабанова в райцентре «с какой-то новой любовью», которая чем-то смахивает на телевизионную пани Монику.

– Значит, Тузкова ваш разговор слышала?

– Она не слушала, а мешала. Ужасно бестолковая – пока анализ сделала, тысячу вопросов задала.

– Тузкова знает Барабанова?

– Его все наши лаборантки знают.

– Как вашего мужа?

– Бывшего, – уточнила Вера.

– Если не секрет, почему не ужились с Андреем?

– Слишком любвеобильный. За чужими юбками любит бегать.

– За Тузковой он не ухаживал?

– Черт его знает. Нужен он мне, как рыбке зонтик. – Вера насторожилась: – Чего это вы Барабановым заинтересовались?

– Разыграли его с телефонным звонком, – ответил Антон, умолчав о главном.

Страшная весть о Барабанове, как видно, не докатилась еще до элеватора. Вера усмехнулась:

– И Андрей уголовному розыску пожаловался? Не похоже на него. Барабанов, когда ушами прохлопает, молчит как паинька.

– Не знаете, кто в райцентре недавно его избил?

– Первый раз слышу…

В лабораторию ворвался запыхавшийся Тропынин:

– Порядок в танковых частях! Чо, теперь поговорим, товарищ капитан?

– Мы с Верой уже переговорили, – сказал Антон.

– Без меня?!

Вера игриво подмигнула:

– Зачем ты нам, родненький? Третий – лишний. Признайся, Торопуня, разыграл все-таки Андрея, а?..

– Ты что, Верк, сдурела? Сама же отказалась секретаршей выступить.

– Может, ты с пани Моникой дуэтом выступил.

– Чего? А ты какого-нибудь пана Директора себе в компанию не подыскала? – Тропынин растерянно повернулся к Бирюкову: – Этой Монике, товарищ капитан, пока смысл втолмачишь – разыгрывать не захочется.

Вера, с лукавым прищуром глядя Тропынину в глаза, вдруг спросила:

– Не ты, родненький, наговорил капитану, что Андрея в райцентре кто-то избил?

– Бояринцева мне рассказывала…

– И ты поверил Нюрке?

– А чо?

– По злобе она Барабанова поливает. Замуж за него хотела, а он ей ручкой сделал.

Тропынин обиделся:

– Запутался Андрей с вами, а я теперь вроде болтуном оказался. Под глазом-то у Андрея фингал целую неделю сиял…

– Барабанов в армии чемпионом по боксу был, – с явной ноткой гордости сказала Вера.

– Подумаешь, шишка! В райцентре, есть такие чемпионы по бегу, что морду начистят, и не догонишь. – Тропынин глянул на Бирюкова. – Поговорите с Бояринцевой, товарищ капитан.

– Где ее можно встретить? – спросил Антон.

– Из «Гранита» зерно возит, скоро подъедет, – с усмешкой ответила Вера.

Бояринцева появилась на элеваторе через полчаса, однако, вопреки заявлению Тропынина, никаких подробностей Антону не сообщила, Поминутно демонстрируя в очаровательной улыбке миниатюрную ямочку на правой щеке, она даже мысли не допускала о какой-либо связи с Барабановым и не хотела говорить ни о каких его знакомствах в райцентре. Единственное, что в конце концов удалось вытянуть Антону, Бояринцева «совершенно случайно» видела, как однажды поздно вечером у ресторана «Сосновый бор» какой-то здоровый парень из-за спины ударил Барабанова кулаком и сразу убежал. С кем был в тот вечер Барабанов в ресторане и что за парень его ударил, Нюра «совершенно» не знала.

Так ни с чем и ушел Антон Бирюков с элеватора. Получалось, что провокационный звонок в Серебровку могли организовать разные люди. Не высвечивалась определенно и цель звонка: то ли это была нелепая шутка, которой воспользовался преступник, то ли организованное преступление.

Не откладывая, Антон решил зайти на автобазу райпо, переговорить с шофером, который двое суток назад возил в Серебровку арбузы.

Отыскать шофера оказалось нетрудно – с арбузами ходила всего одна машина. Но разговор долгое время не клеился. Низенький краснощекий шофер-первогодок, приняв Бирюкова за автоинспектора, с пеной на губах начал доказывать, что попутных пассажиров еще ни разу за свою короткую шоферскую жизнь не брал. Лишь через полчаса терпеливой беседы парень уразумел, чего от него добивается капитан милиции, и стал рассказывать откровенно. Выгрузив утром арбузы, он выехал из Серебровки в райцентр новой дорогой. На шоссе, перед крутихинским подъемником, догнал идущего мужчину в зеленом брезентовом плаще. Мужчина поднял руку. Шофер остановился и предложил попутчику место в кабине. Однако мужчина предпочел ехать в кузове.

– Как он выглядел? – спросил Антон.

– Высокий. По годам, наверное, лет тридцать.

– Характерных примет не запомнили?

– Черный, как цыган. Левая рука вроде протезная или больная. Плащ у него наподобие солдатской накидки. Так он левую руку, даже когда в кузов залазил, из-под плаща не вынимал. Правой поймался за борт, на колесо наступил и – там.

– Где высадил его?

– А он сам вылез, – с неожиданной бодрецой заявил шофер. – К райцентру я подъехал, остановился. Открываю дверку, спрашиваю: «Где вылазить будешь?» Ни звука… Заглянул в кузов – пусто!

– И на дороге никого?

– Не-ка… Он, наверное, в целинстроевский поселок подался, я ведь там мимо проезжал.

– На Крутихинском мостике пассажир ничего в речку не выбрасывал?

– Кузов пустой был. Чего оттуда бросить?

– И у мужчины ничего с собой не было?

– А что у него должно бы быть?

– Скажем, корзина с грибами…

– Ничего не было.

Предположение Тропынина о том, что винтовочный обрез выбросили из райпотребсоюзовского грузовика, становилось похожим на выдумку. И опять мысли Бирюкова вернулись к телефонному звонку, идея которого принадлежала Тропынину. Кто все-таки звонил в Серебровку? Через кого можно выйти на след «звонарей»? Вера, чувствуется, недолюбливает лаборантку Тузкову, прозванную «пани Моникой». Интересно, а как Тузкова относится к Вере? Не поможет ли она разгадать загадку провокационного звонка?..

16. Другая версия

Кабинет Славы Голубева оказался на замке, и Антон прошел пустующим коридором в приемную начальника райотдела. Увидев его, чернявенькая секретарь-машинистка Любочка обрадованно защебетала:

– Ой, какие вы легкие на помин, товарищ капитан! Только что подполковник вас спрашивал. Я искала-искала… Заходите к нему, Николай Сергеевич один. – И доверительно сообщила: – Сегодня генерал звонил из Новосибирска…

Такую информацию Любочка выдавала далеко не каждому сотруднику, и это можно было расценивать, как признак особого расположения секретаря-машинистки, у которой забота о сохранении служебной тайны, пожалуй, была выше заботы о собственной внешности, в чем, она, по словам судмедэксперта Бориса Медникова, преуспевала зело борзо.

Подполковник прикуривал папиросу. Затушив спичку, он поздоровался с Бирюковым за руку, пригласил сесть и спросил:

– Что выездил в Серебровке?

Бирюков подробно рассказал о результатах. Подполковник внимательно выслушал его и поделился своими новостями:

– Помнишь, на стеклянной банке с медом, снятой с цыганской телеги, кроме отпечатков пасечника Репьева, были обнаружены отпечатки пальцев еще одного человека? Это, оказывается, пальцы Андрея Барабанова.

– Значит, на этой телеге и всадили ему нож под лопатку, – сказал Антон.

– По всей вероятности… Слушай еще. Козаченко подтвердил, что нож, которым убит Барабанов, принадлежал Левке, но… за сутки до убийства Левка выменял на него у пасечника то самое тележное колесо, которое оказалось у цыган. Продавать колхозное имущество Репьев якобы отказался, а нож, как говорит Козаченко, очень был нужен пасечнику. Признаться, что-то здесь мне кажется сомнительным…

Бирюков подумал.

– Пожалуй, Николай Сергеевич, этому можно верить. У Репьева было своеобразное хобби: по осени забивать скот. Свой нож он, кажется, сломал. Просил кузнеца Половникова сделать ему новый – кузнец отказался. Поэтому вполне возможно, что Козаченко говорит правду. Без ножа Репьеву было как без рук. Кстати, куда Левка с Розой из табора делись?

– Перехватили их в Новосибирске на железнодорожном вокзале. Говорят, в Первоуральск направились – там у них какие-то родственники. Следователь Лимакин на этих «беглецов» уйму времени ухлопал, а информации – ноль… – Гладышев нахмурил седые брови. – Генерал сегодня звонил. Предлагает помощь управления. ЧП, надо сказать, невиданное для нас.

– Что вы на это ответили?

– Сказал, постараемся управиться сами, но теперь вот жалею. Версия с цыганами рушится… – подполковник загасил в пепельнице папиросу. – Ну, подумай: с чего бы Левка бросил свой нож почти рядом с трупом Барабанова?..

– Уже думал об этом. Надо, Николай Сергеевич, начинать отработку другой версии.

– Какой?

– С телефонным звонком в Серебровку. По-моему, убийцу интересовал только Барабанов, а пасечник оказался жертвой нелепого случая… Антон потер переносицу. – Правда, тут вмешивается старик Екашев…

Гладышев неожиданно перебил:

– Вот еще что новенькое: на фляге с медом, утащенной в березовый колок, есть отпечатки ладоней, и пальцев Екашева.

– Как его состояние?

– Плохое. Рак легких. Медников предполагает, от силы месяц выдюжит.

– Сейчас в сознании? Следователь не допрашивал?

– Легочники, обычно, до последнего часа в сознании, однако допрашивать человека при таком кризисе, сам понимаешь…

– Где Голубев? – помолчав, спросил Антон.

– Сила Голубева в ногах, – сказал подполковник. – Помчался Слава беседовать со старшим сыном Екашева, Иваном. Через паспортный стол узнал его адрес.

– Иван Екашев, насколько мне известно, работает на кирпичном заводе.

– Верно.

– А живет где?

– По улице Целинной – это почти рядом с заводом.

– В целинстроевском поселке? – мгновенно заинтересовался Бирюков.

– Да, – Гладышев шевельнул бровями, – Имеет значение?

– Может иметь, Николай Сергеевич. Пассажир-то в зеленом дождевике исчез из машины как раз где-то у этого поселка.

– Если я правильно понял, шофер тебе говорил, что подвозил мужчину вроде бы с протезной рукой…

– Под дождевиком можно спрятать не только протез, но и… обрез.

– Верно! – поддержал Гладышев. – К месту сказать, дождевик – деталь любопытная. В день убийства и в Серебровке, и в райцентре солнце сияло. Зато накануне у нас такая гроза молотила – чертям тошно. Значит, что?..

– Значит, мужчина этот выехал из райцентра в Серебровку накануне. Как раз в тот день, когда Барабанову насчет машины позвонили. Звонок был утром. А гроза здесь началась?..

– В середине дня.

– Выходит, мужчина выехал после телефонного звонка. Подполковник ногтем указательного пальца постучал по папиросной пачке:

– Не зря говорится: курочка по зернышку клюет. Собирай, Антон Игнатьевич, эти зернышки, собирай. Так, пожалуй, и до истины доклюемся…

От начальника райотдела Бирюков направился в прокуратуру, чтобы передать Лимакину протоколы проведенных допросов и поделиться с ним своими соображениями о новой версии. Там тоже появились новости. Следователю удалось вызвать Козаченко на откровенность, и тот показал, что в момент убийства Репьева Роза находилась в пасечной избушке. При ней заявился Барабанов и попросил налить ему «в кредит» трехлитровую банку меда. Репьев открыл флягу, которая стояла на телеге, и наполнил банку. Недолго о чем-то поговорив с пасечником. Барабанов завязал банку в хозяйственную сетку и пошел по направлению к старому тракту. Репьев, заглянув в избушку, сказал Розе, что сейчас принесет «сотовую рамку из настоящего воска, а не из синтетического». Взял большую миску, Левкин нож и пошел к ульям. Минут через десять Роза через окно увидела, как за редким березняком недалеко от пасеки остановилась мчавшаяся рысью цыганская подвода. От нее к пасеке пробежал мужчина в зеленом плаще, и почти у самой избушки раздался выстрел. Перепуганная Роза несколько минут ждала Репьева, но, видя, что тот не приходит, выскочила босиком за дверь – пасечник с окровавленной грудью лежал навзничь возле телеги. Позабыв о своих туфлях, Роза бросилась в Серебровку, однако, испугавшись обвинения в убийстве, не добежала до деревни и спряталась в лесу. Когда часам к одиннадцати, одумавшись, она тайком пробралась к роднику, цыгане уже снялись с места, и Роза догнала их лишь на шоссе, где они пытались остановить попутные машины.

– Здесь Козаченко и «поучил» сестру цыганским кнутом, – закончил прокурор.

– Чего сам-то он испугался? – спросил Антон. – Зачем весь табор на ноги поднял?

– Пока Козаченко искал угнанную лошадь, табор стихийно снялся. Ромка панику раздул. После выстрела мальчуган примчался к пасечной избушке. Увидел окровавленного пасечника и убегающую Розу, перепугался. И с криком – в табор: «Розка Гриню насмерть запорола!» Цыгане все подтверждают показания Козаченко. Вину отрицают полностью.

– Чего ж Левка с Розой надумали улизнуть, если не чувствуют вины?

В разговор вмешался Лимакин:

– Козаченко говорит, они не первый раз пытаются порвать с табором. Любовь, дескать, у них.

– Каких-либо примет того мужчины, который подбегал к пасеке, Роза не указала? – опять спросил Антон.

– Она подумала, что это Левка, потому и перепугалась сверх меры. А из примет только – зеленый плащ вроде солдатского. Мы пробовали за эту примету ухватиться, но такими плащами в районе с самой весны торгуют. – Лимакин усмехнулся: – Даже у нас с Семеном Трофимовичем по такому плащу для осенней охоты на уток имеется.

– Да, да, – подтвердил прокурор и обратился к Антону: – Хотя бы общую картину преступления представляешь?

– Предположительно…

– Как, по-твоему, дело было?

– По-моему, дело было так… – Бирюков положил на стол схему дорог возле пасеки и протоколы допросов. – Вот здесь все нарисовано и записано. Серебровцы обычно добираются в райцентр электричкой от разъезда. Из Серебровки до Таежного, как правило, идут пешком – там близко. Мужчина в зеленом плаще считал, что Барабанов, отправляясь покупать машину, поступит так же, и с обрезом под полой ждал его на проселочной дороге возле березнячка на взгорке, откуда просматривается вся панорама вплоть до Таежного. Однако Барабанов проехал мимо в кабине тропынинского самосвала. Глядя вслед, мужчина отлично видел, как Барабанов вылез из машины у пасеки и оттуда, уже с банкой меда, зашагал по старому тракту к Таежному. Догнать его можно было только на лошади, которую так кстати запряг Ромка…

– Зачем же он пасечника убил? – спросил прокурор.

– Может быть, чтобы избавиться от свидетеля, может, нож Левкин приглянулся… Короче, на цыганской лошади мужчина догнал Барабанова, предложил подвезти его и довез до ближайшего колка.

– Если он забрал у пасечника нож, почему обрез до самой Крутихи под полой тащил?

– По всей вероятности, опасался навести розыск на след Степана Екашева. Хоть Степан Осипович и говорит, что обрез принадлежал Репьеву, не верю я этому.

– Предполагаешь, Екашев – соучастник?

– Как показывает экспертиза, горло Репьева перерезано сапожным ножом, который мы изъяли у Екашева. У него же оказались и репьевские сапоги с портянками… Не могу лишь понять: зачем старик уже мертвому пасечнику перерезал горло, разул его и в березовый колок спрятал тяжелую флягу с медом?..

– Для нас с Семеном Трофимовичем это тоже загадка, – читая показания шофера Тропынина, проговорил Лимакин. Он закончил чтение и поднял глаза на Бирюкова: – Любопытные сведения выдал твой земляк…

– Петя, что Козаченко о Екашеве говорит? – спросил Антон.

– Ровным счетом ничего. Он даже его не знает.

– Странно… А пасечник не предлагал цыганам золотой крест?

– Предлагал. Сначала заломил две тысячи, потом до одной сбавил, но Козаченко все равно отказался.

Бирюков задумчиво побарабанил по столу пальцами:

– Не этот ли крест привел Екашева на пасеку?..

Прокурор вздохнул:

– Умрет не сегодня-завтра старик и придется нам на кресте крест поставить.

17. Жадность

Районная больница, где находился Екашев, была на окраине райцентра, в густом сосновом бору. Бирюков прежде всего встретился с Борисом Медниковым. Тот сидел в беседке прибольничного скверика и сосредоточенно затягивался сигаретой. Рядом, на столике, лежала распечатанная пачка «Золотого пляжа». Антон, здороваясь, протянул руку;

– Как жизнь, Боря?

– Цветет и пахнет!

– Хорошее настроение?

– Угу… Бывший пациент только что заходил. В прошлом году язву ему оперировал. Доходяга был – смотреть страшно. А теперь раздобрел, курить начал… Пришлось конфисковать сигареты, чтобы не забывался…

– Людей отучаешь от курева, а сам…

– Мне что! Я каждый квартал бросаю.

– И каждый раз начинаешь сызнова?

– Картинки привлекают, – Борис взял сигаретную пачку. – Научились у нас такие штучки оформлять, просто и весело, да?.. Видишь? «Золотой пляж» называется. Ну, как не подышать в Сибири запахом Черноморского побережья?..

Антон улыбнулся, но сразу посерьезнел:

– Боря, Екашев хоть ненадолго поправится?

– Нет.

– Что-то, не задумываясь, отвечаешь.

– Если бы ты спросил: «Можно ли в Спортлото трижды подряд угадать все шесть номеров?» – я, возможно, и задумался бы: чем черт не шутит, когда бог спит… С Екашевым думать нечего – все ясно, как ясный день. Самолечением человек угробился. У него рак легкие доедает, а он, видите ли, собачьим салом от туберкулеза себя потчевал.

– Знает о том, что не выживет?

– Догадывается. Утром сегодня на обходе тихонько шепчет: «Доктор, загнусь на днях. Скажи, судить меня будут, как живого, или помилуют за смертью?» «За что вас судить?» – спрашиваю. «Дак вот… с пасечником набедокурил»…

– Надо было посоветовать: со следователем, мол, лучше по этому поводу поговорить.

– Представь, это я сделал и без твоей подсказки.

– Ну и что он?

– На полном серьезе жалуется: «Следователю подмазать надо, чтобы замял дело, а у меня денег – ни гроша». Потом о тебе вспомнил: «При обыске, кажись, сын нашего председателя, Игната Бирюкова, присутствовал. Бирюковы – мужики справедливые, подачек не берут. Может, Бирюков-младший бесплатно за меня заступится перед судом, чтобы принародно мои кости не полоскали? Земляки мы ведь с ним».

– Ты это серьезно?

– В подобной ситуации грешно шутки шутить,

– Как бы мне поговорить с ним?

Медников глянул на часы:

– Сейчас процедуры идут. Минут через двадцать организую встречу, если не заснет старик. Спит он так, будто всю жизнь не спал. Поразительно умудрился изнурить себя работой. Мне доводилось обследовать механизаторов после уборочной страды, когда людям, считай, полный месяц приходится спать урывками, и то у них даже намека на такую, как у Екашева, изнуренность не было. У старика нечто феноменальное в этом отношении.

– На сыновей не жалуется?

– Даже не вспоминает.

Помолчали. Антон спросил:

– Какие вообще новости в райцентре? Я ведь два с лишним года здесь не был.

– Новости… Директора ресторана «Сосновый бор» скоро судить будут.

– За что?

– В котлетах мясо обнаружили.

Бирюков улыбнулся:

– Старо, Боря.

Медников затушил окурок, вздохнул и с самым серьезным видом опять заговорил:

– Слушай новее… Это в Эрмитаже было. Перед рембрандтовской «Данаей» стоит импозантная пара. Профессорского вида мужчина, в пенсне, со знанием дела рассказывает даме о голландской живописи семнадцатого века. Подкатывается к ним старичок екашевского покроя. Повертелся с разных сторон – любопытно насторожил уши. Только мужчина умолк, он быстренько показывает на обнаженную Данаю и говорит: «Представляете, граждане, недавно в нашей деревне аналогичная картина произошла. Сосед мой, основательно запарившись, вышел нагишом в предбанник и сослепу сел на натурального живого ежа». У мужчины чуть пенсне не выпало: «Простите, к чему вы это сказали?» – «Разве не понятно? – удивился старик. – К тому, чтобы увлекательный разговор поддержать».

Антон засмеялся:

– По-моему, Боря, ты сам сочиняешь?

– Зачем сочинять – жизнь подкидывает сюжеты… Вчера, например, Екашева спрашиваю: «Что ж вы, Степан Осипович, так сильно запустили болезнь? Почему раньше к врачу не обратились?» Знаешь, что он на это ответил?.. Колхозный шофер, видите ли, ему сказал, что пенсионеров в больницах не лечат. Дескать, чего на них попусту государственные средства тратить. Вот кадр! Серый, как штаны пожарника после просушки. Такое впечатление, что человек ни разу в жизни ни газету не читал, ни радио не слышал, ни телевизор не смотрел.

– Какой там телевизор!

– Что какой?

– У Екашева в доме простейшего радиодинамика нет.

– Оно и видно. Такой дремучестью от старика веет, словно законсервировался человек в доисторическом периоде и ни о чем окружающем представления не имеет. – Медников посмотрел на часы, сунул в карман сигареты и поднялся. – Пошли, сыщик, процедурное время заканчивается.

Екашев лежал в одноместной палате. Под белой простыней до подбородка он, с закрытыми глазами, походил на мертвеца. И только по тяжелому, с прихрипом дыханию можно было догадаться, что старик еще жив. У кровати стояли больничная табуретка и невысокая тумбочка. На тумбочке – графин с водой и чуть надкусанное румяное яблоко. Бирюков сел на табуретку, тихо окликнул:

– Степан Осипович…

Екашев медленно поднял веки. Почти полминуты глаза его абсолютно ничего не выражали. Затем внезапно взгляд стал осмысленным, и старик еле слышно проговорил:

– Кажись, Игната Бирюкова сын?..

– Его. Антоном меня зовут.

– Стало быть, Антон Игнатьевич… – Екашев моргнул. – Доктор тебя прислал?

– Почему доктор?..

– Вчера я говорил ему… Бирюковы – мужики справедливые.

– Как здоровье, Степан Осипович?

– Нету, Бирюков, здоровья… Загибаюсь основательно…

– Врачи сделают все возможное, чтобы вылечить.

– Поздно хватился.

– Давно надо было в больницу обратиться.

– Дак… где ж было время взять… Хозяйство, будь оно неладно, в доску замотало. Да и Торопуня меня с панталыку сбил… Ишшо весной просил его: «Свези, Серега, в больницу – задыхаться чего-то стал». А он в ответ: «Теперь, дядька Степан, такой указ издан, чтобы не лечить престарелых граждан. Как узнают, что ты пенсионер, сразу укол в задницу и – на удобрение»…

– Тропынин глупо посмеялся над вами.

– Теперь понимаю – доктор мне правду обсказал… А тогда поверил торопунинским словам. Пользы государству от пенсионеров на самом деле никакой нет… Зачем на них казенные деньги тратить…

Антон намеренно не начинал интересующий его разговор. Ждал, когда Екашев заговорит сам, но тот словно и не собирался исповедоваться. Пришлось осторожно намекнуть:

– Что вы, Степан Осипович, вчера Бирюковых вспоминали?

Екашев ответил не сразу. Он как будто не мог набраться решимости. Наконец все-таки решился:

– Суровые в вашем роду мужики, но справедливые… Твой дед Матвей моего папашу от раскулачивания спас. И отца твоего, Игната, я уважаю. За всю колхозную жизнь ни разу Игнат меня не обидел, ни единой копейкой не обсчитал… – Глаза Екашева затуманились, вроде он пытался что-то вспомнить. – Мы ж с Игнатом вместе росли. Только по-разному наши жизни сложились… Папаша мне после маломальской грамоты запретил дальше учиться, с малолетства, как щенка, натаскивал в хозяйстве спину гнуть… С той поры присох я к земле… Теперь вот загибаюсь.

В палату вошла молоденькая медсестра. Извинившись перед Бирюковым, отсыпала из коричневого флакончика три таблетки и, подождав, пока Екашев запьет их, удалилась. Проводив взглядом медсестру, старик озабоченно спросил:

– Не знаешь, Бирюков, сколько те лекарства стоят, какими меня потчуют?

– В больнице лечение бесплатное, Степан Осипович.

– Это я понимаю… Только лекарства не за бесплатно делаются. Десятку, наверняка, стоят, а?..

– Есть и дороже.

– Сурьезно?! – Екашев от удивления даже сделал попытку приподняться. – Ой-ёй-ёй, в какую копеечку это пустое дело обходится… Не по-хозяйски так разбазаривать деньги… Ну, какая польза будет от того, что меня вылечат?.. Один убыток. Вот и получается: на меня – десятку, на другого, на третьего… А есть же пенсионеры, которые годами по больницам ошиваются. Это и в добрую сотнягу на их затраты не уложишься…

Наблюдая за Екашевым, Антон заметил, что, заведя разговор о деньгах, старик преобразился. Глаза его стали тревожно-колючими, крепкие мозолистые пальцы нервно заперебирали по простыне. Даже первоначальная одышка, мешавшая говорить, уменьшилась, Только в груди по-прежнему что-то сипело, булькало и хрипело.

– Говорят еще, будто бы в сумасшедших домах дураков всю жизнь лечат за счет казны, содержат их там, – продолжал Екашев. – К чему такие неразумные траты? Если человек дураком уродился, никакая больница ему ум не вправит. Это ж до гробовой доски калека… – На глазах старика навернулись слезы. – Ты, Бирюков, наверно щас рассуждаешь: «Вот до чего жадный дядька Степан!» Неправильно такое рассуждение. Я, сколько себя помню, в труде спину гнул. Потому знаю стоимость копейки, какая с потом и кровью достается. Потому и рассуждаю по-хозяйски…

– Вы, Степан Осипович, лучше расскажите о пасечнике. Что там произошло? – перебил Антон.

Екашев разом сник. Сунул было под простыню натруженные руки, но тут же вытащил их и сосредоточенно стал разглядывать мозолистые пальцы. Затем тревожно посмотрел на Антона:

– Поможешь ли, Бирюков, мне оправдаться перед судом, если всю правду тебе выложу?

Антон пожал плечами:

– Сначала послушаю, что расскажете. После станет видно, чем помочь…

– Плохое расскажу…

– Плохое плохому – рознь.

Екашев натянуто скривил губы, вроде бы хотел усмехнуться. Помолчав, заговорил:

– Другой, на твоем месте, золотые горы мне за признание наобещал бы, а ты – ничего. Все вы, Бирюковы, такие. Потому и уважаю вас… Хочешь, расскажу, как сапоги пасечника в мой амбар перекочевали?

Старик закашлялся. Тяжело, с хрипом. Лицо его посинело, на худой кадыкастой шее до предела натянулись жилы Выждав, когда приступ утих, Антон сказал:

– Кое-что, Степан Осипович, я знаю.

Екашев моргнул. С натугой спросил:

– Чего, например?..

– Сапоги вы уже с мертвого Репьева сняли и флягу с медом в колок унесли…

– И свой золотой крест на пасеке забрал, – словно опасаясь, что не успеет сказать, натужно добавил Екашев.

Признание было ценным, но Антон сделал вид, будто и это для него не новость. Екашев сник, как азартный картежник, враз лишившийся всех козырей. Тяжело переводя дыхание, он упавшим голосом спросил:

– Как ты узнал, Бирюков?

– Работа моя такая, Степан Осипович.

– Я ж ни единой живой душе не рассказывал…

– Разве в этом дело?

– А в чем, Бирюков?

– Кто совершил преступление, узнать легче, чем разобраться: почему преступление совершено.

– Какая необходимость тебе знать, почему я сапоги у Грини забрал?

– От этого зависит степень вашей вины.

Екашев долго хрипел, тяжело откашливался. Наконец тихо зашептал:

– Злость, Бирюков, меня погубила… Как флягу с медом доволок на руках от пасеки в березняк, глаза замутились, будто главная жила внутри лопнула… Мне ж нельзя тяжестей поднимать, грыжа какой уж год мучает, туды-ее-нехай…