Текст книги "У самого Черного моря. Книга II"

Автор книги: Михаил Авдеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Одиссея капитана Любимова

Война – жестокая стихия. И обстоятельства, которые здесь складываются, порой беспощадны. Особенно для тех, кому выпадает на долю стоять на посту в ситуациях, где гибель человека предрешена почти на все сто процентов.

В первой книге «У самого Черного моря» я рассказывал о том, как был изувечен командир эскадрильи Любимов. Отличный летчик, прекрасный человек. Подбитый в воздушном бою, он приземлился вынужденно, на открытом месте, в степи. Уже на земле фашисты снова атаковали его самолет. Снаряд отрубил летчику левую ногу почти до колена, правую искалечил.

Что же стало с ним дальше?..

Он не хотел и не мог быть страдальцем. Николаю Островскому было не легче. Но не превращал же он жизнь окружающих в ад. Более того, сам не раз оказывался тем, кто поддерживал слабых.

И дело не в примерах. Просто пока билось его сердце, он не мог, хотя бы мысленно, не жить нормальной, полнокровной жизнью человека. Не мог не сражаться, не радоваться, не грустить.

Боль острая, режущая начиналась где-то в верхней половине спины, мгновенно охватывала все тело. Казалось, его рвут раскаленными клещами. Может быть, повернуться – и станет легче? Но повернуться Любимов не мог, как не мог позволить себе и закричать: это была не та боль, которая проходит завтра и послезавтра. А потому нужно было к ней привыкнуть.

И не только привыкнуть – победить.

Любимов ненавидел страдальцев, хотя никогда не оставался безучастен к человеческому горю. Не любил, хотя понимал, что не у каждого человека хватит мужества противостоять боли или той ясной очевидности, что дни твои на земле отмерены уже не годами, а месяцами.

Здесь все зависит даже не от натуры человека, а от его миропонимания.

И вот Любимов вернулся в полк.

Горы просыпались как-то мгновенно. Вот они, еще теплые, в едва посиневшем ореоле. Потом сразу розовые вспышки проходят по вершинам, контрастируются свет и тень, появляются неразличимые ранее оттенки: зеленый, серый, черный, золотой.

В который раз смотрел он на эту игру света, но каждое утро было неповторимым. Вот и сегодня. Багровая вчера на заре вершина сегодня светится почти голубыми тонами.

Но все эти краски не радовали летчика.

Одна мысль не давала ему покоя: увидит ли вновь он небо? Сможет ли он летать?

Продолжение одиссеи Любимова

Любимов не рассказал тогда, по существу, самого главного – того, что началось после его эвакуации в Севастополь.

Во всяком случае, первый вопрос, который он задал, когда очнулся, навестившему его командиру полка Павлову, был – полуутверждением, полупросьбой:

– Я должен летать!.. Мне разрешат летать?..

– Будешь летать, дорогой, будешь, – неуверенно выдавил Павлов.

Глаза Любимова погрустнели.

– Не нужно меня обманывать… Разве без ног полетишь… Я слышал, сестра сказала кому-то: «Отлетался»… Это, наверное, обо мне…

– Это тебе показалось. – Павлов встал с кровати. – Я только что говорил с врачом. До заражения крови не дошло: это была главная опасность. Может быть, – сказал врач, – удастся спасти и раздробленную ногу. Главное сейчас – набраться сил, подлечиться… А там снова в небо.

– Ну, дай бог! – Любимов и верил и не верил. Павлов почувствовал его состояние.

– Вот тебе слово командира полка и просто товарища: выйдешь из госпиталя – получишь истребитель. Новенький…

– Я и на стареньком могу, – счастливо улыбнулся Любимов.

Впрочем, «спокойно набираться сил» никто в госпитале не мог. Слишком не подходили эти мирные слова к тому, что происходило вокруг. Кто из них мог спокойно лежать на койке, зная, как истекает кровью Севастополь, как отчаянно держатся его близкие рубежи!

Скрыть все это от раненых было невозможно: каждый день в палатах появлялись матросы и солдаты «оттуда», с передовой.

Однажды утром капитан-лейтенант с забинтованной головой вызвал сестру.

– Мы – не маленькие, сестричка. Мы – солдаты!.. Мы требуем, чтобы с сегодняшнего дня нам читали сводки, приносили газеты.

В тот день Военный совет Черноморского флота обращался к защитникам Крыма:

«Товарищи краснофлотцы, красноармейцы, командиры и политработники! Врагу удалось прорваться в Крым. Озверелая фашистская свора гитлеровских бандитов, напрягая все свои силы, стремится захватить с суши наш родной Севастополь – главную базу Черноморского флота.

Товарищи черноморцы!

Не допустим врага к родному городу!

Сознание грозной опасности должно удесятерить наши силы. Еще теснее сплотимся вокруг партии…

Сталинские соколы – летчики Черноморского флота! Сокрушительным шквалом металла поражайте вражеские танки, артиллерию, пехоту. Бейте в воздухе и на земле фашистских стервятников, мужественно защищайте родной город от вражеских сил!

Военные моряки Черноморского флота! Деритесь так, как дерутся бойцы Красной Армии на подступах к Москве, как дерутся славные моряки Кронштадта, полуострова Ханко и на подступах к Ленинграду…»

Кончив читать, сестра сообщила:

– Есть решение Военного совета: тяжелораненых эвакуировать на Кавказ.

Кругом зашумели.

– Не выйдет!

– Не поедем!

– Не имеете права!

Сестра вздохнула:

– Я же сказала – тяжелораненых.

Но шум только усилился. Видя, что уговоры не помогут, сестра избрала другую тактику.

– Я думала, вы сознательные бойцы. В Севастополе не хватает врачей. Нам нужно быстрее возвращать в строй тех, кто сможет драться через неделю-другую. Кроме того, здесь нет необходимых препаратов. Лежать тяжелобольным здесь – значит увеличивать срок лечения. Этого ли вы хотите?..

Такое прозвучало как оскорбление. В палате наступила тишина.

– Если вы хотите скорее вернуться в строй, нужно ехать на Кавказ…

На Любимова уговоры не действовали. Только когда он узнал из записки комиссара, что, во-первых, это – приказ, а во-вторых, весь полк перебазируется туда же, он вынужден был согласиться…

Там, недалеко от Дарьяльского ущелья, в госпитале, он встретил товарища по фронту – майора Яшкина, однополчанина, командира эскадрильи. Его подожгли в бою на другой день после катастрофы с Любимовым.

Лицо в страшных ожогах, запекшиеся кровью бинты – таким предстал перед Иваном Степановичем летчик, про которого в полку говорили: «Он в театре красну девицу играть может».

– Вместе веселее, – грустно сказал Яшкин. – Тебе все кланяются. Правда, парламентер, то есть я, выглядит для столь торжественного случая неважно, но «се ля ви» – такова жизнь, как говорят французы… Впрочем, я зубоскалю, сам не знаю для чего. Тебя не развлечешь, и у самого на душе кошки скребут. Такая война идет, а нас уже выбили…

– Это мы еще посмотрим, – огрызнулся Любимов. – Это мы еще посмотрим, Яшкин, выбили нас или нет… Вот только бы скорее выбраться из этого постылого госпиталя.

– Все может быть, Иван Степанович, – покорно согласился Яшкин. – Все может быть… Только не дадут нам больше летать.

– Дадут!

– Куда уж там, – летчик взглянул на свои бинты и бинты Любимова. – Впрочем, говорят, медицина теперь делает чудеса…

Яшкин замолчал.

– Хватит гадать на кофейной гуще! Расскажи лучше, как там… в полку…

– Всякое в полку… Очень за тебя волновались. Ныч, комиссар наш, самую настоящую конференцию собрал. Разбирали твой бой… С Шубиковым тоже беда…

– Что такое?! – обеспокоенно спросил Любимов.

Участник боев в небе Испании, еще в то время награжденный орденом Красного Знамени Шубиков был гордостью Черноморского флота и любимцем полка. Его знал каждый мальчишка Керчи, Севастополя, Новороссийска.

– Ты знаешь, что командир оберегал его. Не давал летать в самое пекло. А тот, видимо, понял, обиделся. А тут как раз и задание: в тыл, на уничтожение немецких пушкарей. На подвес – Литвинчука и Данилина. А кого на прикрытие?

Для полетов в тыл противника мы приспособили тяжелый бомбардировщик ТБ-3. Подвешивали к нему два, три самолета И-16. Они летели как «пассажиры», сохраняя горючее. В расчетном месте отцеплялись, наносили штурмовой удар и возвращались домой, своим ходом.

– Тут Шубиков и насел на командира полка, – продолжал рассказывать Яшкин, – отпусти да и только. Одним словом, упросил. Полетел прикрывать Литвинчука и Данилина…

– И что же?

– Данилин и Литвинчук атаковали батарею. А Шубиков отошел в сторону расположенного рядом немецкого аэродрома, блокировал его, не давал взлетать истребителям.

– Да не тяни ты! Вернулся Шубиков? – задыхаясь, проговорил Любимов.

– Нет… Данилин и Литвинчук искали его, пока хватило горючего. Потом мы обшарили все вокруг. Во время этих поисков я и столкнулся с «мессером». Подбил его. Но и мне досталось. Посадил машину всю в пламени. Ребята из кабины вытащили. А то бы сгорел.

– А Шубиков? – тихо спросил Любимов.

– Его сбили…

Гибель друга потрясла Любимова. Многое пережил он. Многое выдержал. Но это известие до краев переполнило чашу…

Наутро у него резко поднялась температура.

Небо зовет

В палате все уснули.

Любимов осторожно приподнимает одеяло, рукой дотягивается до протеза. Берет. С надеждой смотрит на него. Невесело улыбается.

– Летчик Любимов… Анекдот какой-то. С такой-то ногой…

В душе поднимается ярость. Нет, сдаваться еще рано… Надо драться, драться до последнего!..

Вчера он примерил протез впервые. Острая боль сковала все тело…

Ничего, он пережил и не такие боли. Негнущиеся, словно не свои, чужие руки застегивают ремни. Шаг… Второй… Третий… Главное сейчас – выбраться в коридор. А то ненароком свалишься здесь – всю палату разбудишь.

Еще шаг… Осторожно… Вот уже дверь… Обратно до кровати добрался уже в изнеможении. Нет, отдыхать еще рано. Теперь – гимнастика и массаж. Держась за койку, приседает. Боль… Жгучая боль. Надо пересилить ее. Пересилить во что бы то ни стало! Теперь – согнуть ногу в колене. Еще раз…

– Вот черт, тебя уже по городу носит! – капитан Давид Нихамин обнял Любимова. – Привет тебе от наших. Велено взять тебя из госпиталя, отвезти к жене…

Любимов до глубины души рад однополчанину. Спрашивает:

– Слушай, ты мне друг?

– А ты сомневаешься?! Иначе бы не прилетел за тобой, – смеется летчик.

– Нет… Только скажи правду. Одну только правду. Что говорят в полку обо мне? О дальнейшем…

Нихамин нахмурился, помолчал. Видимо, он раздумывал, как смягчить удар.

– Рано о будущем говорить, Иван Степанович. Отдохнуть надо, подлечиться…

– Сейчас война, дружище… Ты это знаешь не хуже меня… Ты сам стал бы сейчас отдыхать?!

– Должно пройти какое-то время. Придется, видимо, поработать, пока затянутся раны, в тыловой части. У тебя огромный боевой опыт. Его нужно передавать…

– Ты не хитри… Мне все ясно. Но должен тебя огорчить – в тыловую часть я не поеду…

– Ладно, Иван, решим на месте. А сейчас – на аэродром. В госпитале – я заходил – документы твои уже оформлены…

Маленький Ут-2 шел на Чистополь.

– Смотри, какая красотища внизу! – кричит Нихамин. – Особенно отроги гор. То белые, то голубые, то зеленые.

Любимов менее всего был склонен сейчас к лирике. Неожиданно пришедшая в голову мысль не давала ему покоя.

Вдали показался Сталинград.

– А была, не была, спрошу! – решился Любимов. – Он не должен, не смеет отказать. Он же летчик. Должен понять.

Сталинград остался позади.

Любимов вытащил записную книжку, вырвал листок, написал: «Дай до Чистополя управление. Очень прошу». Подумал… И передал записку Нихамину.

Тот прочел, испуганно оглянулся.

«Дай!» – молили глаза Любимова.

Нихамин не выдержал, махнул рукой: «Бери!»

Так… Левая рука привычно лежит на секторе газа. Правая – на ручке управления самолетом. Ноги – на педалях. Мягкий нажим на ручку в левую сторону, одновременно – вперед левую ножную педаль. Левую. Там, где протез. Самолет накреняется, далекие предметы на горизонте медленно уходят вправо. Теперь обратно, в нейтральное положение. Одновременно – ручку и ножную педаль. Все. Самолет послушно выходит из крена, из разворота. Идет в прямолинейном горизонтальном полете. Теперь все так же вправо. Далекие предметы уходят влево. Снова рули нейтрально…

Чувствуя необычайный прилив энергии, Любимов громко и счастливо смеется. Впервые за несколько месяцев! Есть еще порох в пороховницах!

Полчаса, час, полтора часа… Отлично. Все идет как надо. Значит, он не погиб для авиации. Значит, он может летать. И будет летать!

Но что это? Как ножом, полоснуло по левой ноге.

Это с непривычки… Превозмочь боль! Не дать ей овладеть собой!

Он чувствовал, как спина покрылась холодной, липкой испариной.

Вот уже и аэродром. Нужно сделать круг, зайти на посадку. А боль нарастает, становится невыносимой. Кажется, он теряет сознание.

Последнее усилие! Нихамин не оборачивается. Значит, он ничего не чувствует. Значит, все идет как надо…

В Чистополе рана на ноге открылась. Около пяти месяцев пришлось ходить на костылях.

«Неужели это конец? – спрашивал сам себя Любимов. – Неужели я больше никогда не поднимусь в небо?! – Он не мог забыть того ощущения, когда летел с Нихаминым. – Нет! Рана затянется, уйду на фронт. Только допустят ли к самолету? Тем более к истребителю!»

А сводки с фронта становились все тревожнее: шли бои на перевалах Кавказских гор. Гитлеровцы рвались к побережью.

Наконец Любимов в своем полку, среди боевых друзей-однополчан.

Павлов обнял Любимова.

– Как добрался, дружище?

– Долго ехал до Тбилиси. С попутными эшелонами.

– А у нас здесь жарко.

Любимов незаметно наблюдал за Павловым. Нет. Не изменился. Та же хитринка в глазах, лысоватый зачес, крепкий, как могут быть крепкими только завзятые охотники и рыболовы.

Только, кажется, постарел немного или чудовищно устал.

– А у нас здесь жарко, – машинально повторил Павлов.

– Не заметил. Когда был в Сухуми, даже подумал: а может быть, войны вообще нет? Те же пальмы, те же санатории.

– Санатории, говоришь… скоро ты сам увидишь, какой это санаторий. Гитлеровцы обнаглели. Недавно их подлодка в надводном положении обстреляла поезд Адлер – Сочи. А в Сухуми ты ничего не заметил? Сухуми уже бомбили. В других местах еще жарче. Черноморский флот теперь базируется в Поти. Немецкие бомбардировщики пытаются прорваться туда чуть ли не каждый день. По всему побережью воздушные бои… Вот тебе и санаторий!

– В Севастополе жарче было, товарищ командир полка. Как-нибудь и здесь выдюжим.

Павлов улыбнулся.

– Ладно. Ну а что ты собираешься делать? Давай откровенно. Я знаю: ты надеешься снова стать истребителем. Это невозможно. Лучше сразу сказать тяжелую правду, крутить не люблю.

– Да, правду лучше всего говорить сразу… Но была ведь еще и другая правда.

– Какая?

– Вспомните Севастополь, госпиталь.

– Ну и что?

– Вы мне сказали тогда: залечишь раны – пойдешь в небо. Сейчас я здоров.

– Ну, это ты расскажи кому-нибудь другому. Он, видите ли, здоров!.. После таких ран…

– Значит, обманывали меня в Севастополе?

– Нет, не обманывал. Я сам надеялся на чудо. Надеялся, что ногу тебе спасут…

Павлов взглянул на Любимова и понял: отказать ему сейчас во всякой надежде – значит убить человека.

– Хорошо, не будем ссориться. Ты знаешь: для тебя я готов сделать все. Все, кроме невозможного… Решим так – оставайся здесь, приглядись, приди в норму. А там будет видно.

– Я все равно буду летать! – запальчиво крикнул Любимов и хотел уже рассказать о том заветном, что произошло в небе за Сталинградом. Но тут же осекся: пожалуй, после его исповеди Нихамину нагорит. И он промолчал.

Все началось с велосипеда.

Однажды Любимов не без тайного умысла продемонстрировал Павлову свои возможности: лихо сделал два круга по аэродрому. Ошеломленно смотрел за всем этим командир полка.

– Ну порадовал, не ожидал от тебя…

– Значит, севастопольское обещание остается в силе?

– Посмотрим.

– Что же смотреть, товарищ командир? Вы только что видели.

– Вгонишь ты меня в гроб, Любимов! – Было видно, что Павлова раздирают противоречивые мысли. – Впрочем, вот что… Завтра я, пожалуй, покажу тебе с воздуха наше хозяйство. Согласен?

«Главное подняться, – решил Любимов. – А там посмотрим. Уговорю я его».

– Есть, товарищ командир!

Павлов сдержал слово. Утром из капонира выкатили Ут-2.

– Ну-ка, друг, выруливай к старту.

– Есть, к старту! – Любимову почему-то хотелось сегодня вести себя точно по уставу. Ему казалось: малейшая оплошность может погубить все, и был, как сжатая пружина.

Самолет на старте. Павлов подошел, направился к кабине. Любимов решился:

– Дозвольте лететь мне одному, – тихо сказал он.

– Рано, пожалуй, одному…

– Разрешите, – настойчиво повторил Любимов. – Все будет хорошо. Я справлюсь.

Подошли Стариков, Тащиев, Литвинчук.

– А может быть, действительно разрешить ему, товарищ командир? Он же опытный летчик. Не сомневайтесь. Справится.

– Вас только и не хватало, адвокаты, – сердито бросил Павлов. – Ладно! Разрешаю самостоятельный полет…

Через несколько дней Любимов поднялся в воздух на истребителе Як-1.

Позднее, когда уже не стало Павлова, а Любимов был назначен командиром полка, к нему приехал военный корреспондент Григорий Сорокин. Не любил командир рассказывать о себе «для печати», но тут, видимо, было задето что-то очень сокровенное, если он чуть-чуть приоткрыл свою душу.

– В те дни мне казалось, – рассказывал Любимов, – что путь к воплощению моей мечты будет очень короток. Мне не терпелось самому вести летчиков в бой и самому воевать. Я был командиром полка. И это обязывало. Но я никому, даже по секрету, даже самым близким друзьям, не мог рассказать, что рана у меня открылась…

Да, протез причинял ему много страданий, и, возвращаясь из штаба или командного пункта на свою квартиру, он плотно закрывал двери, снимал сапоги, протез и с отчаянием глядел на кровоточащий обрубок ноги. Рана не заживала, и больше всего он боялся, как бы не открыли в полку эту тайну и не отправили бы его в госпиталь. Он много летал, тренировался, но о боевых полетах пока нечего было и мечтать.

Так продолжалось до мая 1943 года, самой памятной весны в его жизни. В мае 32-й истребительный авиаполк был преобразован в 11-й гвардейский, и в то же время его нога окончательно зажила. Эти дни стали для Любимова как бы вторым рождением.

Мухин принимает вызов

Честно могу признаться, что даже в приключенческих романах читать такое не приходилось…

Впрочем, обо всем по порядку.

Жители Геленджика наблюдали в тот день картину воистину небывалую.

Над батареей, ведущей мощный огонь по наступающим гитлеровским дивизиям, появился нежданный, более того, совсем нежелательный гость.

Из-за туч вынырнул «фоке-вульф-189». Прошелся над батареей раз, второй, третий. И тут немецкие снаряды дальнобойной артиллерии, которая вела контрбатарейную борьбу, стали ложиться все кучнее и кучнее рядом с нашими пушками.

Нетрудно было предугадать, чем все это кончится через самое малое время: «фокке-вульф» был воздушным корректировщиком.

– Мухин и Маслов, в воздух! Сбить «фокке-вульфа»! – приказали с командного пункта.

Взлетела пара ЛаГГ-3.

– Маслов, имитируй атаку слева, отвлекай огонь на себя, – передал по радио Мухин. – Я попробую ударить с хвоста.

«Фоккер» яростно огрызался. Вел его, видимо, опытный летчик, потому что и два, и три, и четыре раза немец уходил от, казалось бы, точных ударов.

А на плоскостях мухинского, «ястребка» уже появились пробоины.

Мухин начал нервничать, допускать тактические ошибки: бил с большой дистанции, неточно прицеливался.

Во всяком случае, хотя гитлеровец и задымил слегка, но довольно свободно уходил в сторону моря.

– Любой ценой уничтожить противника, – Мухин узнал в наушниках голос командира полка.

– Есть уничтожить! – ответил летчик. В это мгновение ему удалось наконец подойти почти вплотную к брюху «фоккера».

– Теперь не уйдешь! – палец привычно нажимает гашетку.

Но что это? Пулеметы молчат.

– Дурак! – обругал себя летчик, но так, что его услышали на земле.

– Кто дурак? – послышался изумленный голос с земли.

– Я дурак! Расстрелял весь боезапас. – И через секунду:

– Иду на таран!..

Земля не успела отозваться приказом.

На глазах сотен людей ЛаГГ-3 врезался «фоккеру» в хвост.

Две темные фигурки почти одновременно отделились от фашистского разведчика. Вскоре над бухтой раскрылись купола парашютов.

Но где же Мухин?

И только здесь люди заметили, что чуть выше гитлеровцев спускается на парашюте Семен.

– Сволочи! Они его расстреляют! – вскрикнул вдруг кто-то из нас.

И действительно, фашистские летчики, вынув «парабеллумы», начали в воздухе вести огонь по Мухину.

– Что же он не стреляет? Может быть, у него нет пистолета?

– Он хочет, чтобы их взяли живыми, – высказал предположение командир полка. – Но это может слишком дорого ему обойтись…

– Стреляй же, стреляй! – неслось с земли, хотя, почти наверняка, Мухин ничего не мог услышать.

– Стреляй!

Далее события развивались стремительно. Вначале никто даже не понял, что произошло.

Мухин расстегнул кобуру, вынул пистолет. Потянул стропы – скорость его падения возросла.

Он явно сокращал дистанцию между собой и врагами.

Вот он вскинул руку – фашист мешком обвис на парашюте.

Второй выстрел был уже слышен. Другой гитлеровец дернулся, парабеллум упал в море.

– Ура-а! – кричали почти все: кричали на аэродроме, на пирсах, в городе. А парашют Мухина уже качало на темной воде. К нему стремительно шли катера.