Текст книги "У самого Черного моря. Книга II"

Автор книги: Михаил Авдеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Рыжов и другие

Сколько летчиков – столько характеров. Сколько истребителей – столько индивидуальностей и «индивидуальных почерков».

Почерк Рыжова знали на всем Черноморье. И даже не по той славе, которая прочно и уверенно шла за ним от самых стен Севастополя. По самой манере вести бой. По тому удивительному упорству и мужеству, которые выделяли его из среды, мягко говоря, далеко не трусливой когорты прославленных асов.

Пожалуй, мало кому из летчиков выпало на их ратную долю столь много критических и жестоких ситуаций, сколько довелось пережить Рыжову. И воинский блеск, с которым он выходил из них, граничил подчас с немыслимой выдержкой и удивительной героикой.

Характер Ефграфа Рыжова в полной мере раскрылся во время боев на Кавказе…

Все началось с того, что Рыжов разозлился. Во-первых, он, по его словам, «прохлопал» момент, когда к нему «подобрался» «мессер». Рыжов в это мгновение был занят другим: гнался за «юнкерсом» и наверняка бы свалил его, если бы не этот проклятый «мессер». Гитлеровец, надо отдать ему должное, атаковал весьма удачно. В руку Рыжова впился осколок от снаряда, кабина оказалась поврежденной, и о преследовании «юнкерса» уже не могло быть и речи.

Рыжов в те дни, пока «зализывал рану», по определению его механика, «шипел». Ходил он мрачнее тучи и все случившееся воспринимал так же, как принял бы поражение на дуэли небезызвестный д'Артаньян.

Потому механик, выдержавший за это время не один молчаливый упрек Рыжова, заметно повеселел, когда его шеф снова лихо забрался в кабину.

– А как же рука?

– А, до свадьбы заживет. И к тому же мне нужно кое с кем свести счеты…

Стало ясно, что этому «кое-кому» придется туго. Пожар, полыхавший в душе летчика, достиг критической точки.

«Кое-кто» оказались два «мессера», украдкой пробивавшиеся на высоте шести тысяч метров к аэродрому.

Рыжов атаковал и… неудачно. «Мессеры», как по команде, провалились вниз, потом стремительно ушли на высоту в сторону солнца. Гитлеровцы думали занять позицию, дающую им преимущество важное и несомненное.

Комбинация боя мгновенно родилась в уме Рыжова. Сделав вид, что он упустил противника, летчик, идя почти параллельным курсом с «мессерами», поднял машину до семи тысяч метров и обрушился на врага в момент, когда немцы менее всего этого ожидали. Сложной фигурой высшего пилотажа немец думал выйти из-под удара, но попал под огонь и рухнул на землю. Второй поспешно скрылся.

Настроение Рыжова явно улучшилось. О результатах боя механик догадался сразу, как только летчик вылез из кабины: на лице было написано все.

– А как рука?

– Какая рука? А… – Рыжов рассмеялся. – Там было не до руки. Очень боялся упустить немца…

Возможно, это было случайное совпадение: в день, когда Рыжову за четырнадцать сбитых им гитлеровских самолетов было присвоено звание Героя Советского Союза, он был на задании.

Внизу, под крылом, бесновалось море, и было видно, как корабли, которые он сопровождал на переходе, глубоко зарывались в волну. «Трудновато приходится ребяткам», – подумал Рыжов о моряках.

– Внимательно следите за воздухом, – передал он ведомому. – В этих местах всегда наперехват конвоев выходят немецкие бомбардировщики.

– Кажется, они уже идут, – ответил ведомый. – Сглазили… Справа, смотри.

Теперь и Рыжов увидел опасность. В атаку на корабли выходила девятка «юнкерсов». Сверху и по флангам боевой строй бомбардировщиков прикрывали истребители. Выбирать удобную позицию для атаки было уже некогда.

Рыжов бросает самолет в лоб ведущему группу гитлеровцу. Сразу с нескольких немецких машин потянулись к летчику трассы огня. Пронесшись на встречных курсах, Рыжов развернулся, вышел в заднюю полусферу ведущего, с ходу ударил фашиста из пулеметов. Но и его собственная машина вздрагивала от свинцового града.

Новый заход – и за «юнкерсом» тянется шлейф черного дыма, машина падает в море. Поднялась к небу белая пена, и круги на воде сразу же смяли волны.

Все было кончено. Только не для Рыжова. Немцы сосредоточили огонь на его самолете. Вместе с ведомым он выдавал какой-то фантастический каскад фигур, атакуя то один, то другой самолет врага.

Немцам было уже не до боевого строя и не до атаки: того и гляди этот сумасшедший врежется в твою машину. Прежде всего нужно свалить его. И снова тянулись к Рыжову ослепительно-солнечные трассы. И, казалось, стонала в неимоверной круговерти его машина.

Атака – задымил второй «юнкерс». Еще удар – шарахается в сторону, сбрасывая бомбы в море, третий. Залп – поворачивает четвертый, также освобождаясь от смертоносного груза.

Последнего, наиболее упорного гитлеровца Рыжов заставил сбросить бомбы в километре от ближайшего корабля.

«Салютов не будет – салютовать будем по врагу!»

Гитлеровец, видимо, был из, опытных летчиков: немецкий бомбардировщик-разведчик опрометчиво не лез под огонь наших истребителей, барражировавших над базой.

Он кружил далеко в море, в пределах прямой видимости, уходил, не принимая боя, как только за ним начиналась погоня.

Неизвестно, каким образом ему это удавалось, только он совершенно точно научился определять, когда у наших патрульных самолетов кончалось горючее. В те недолгие мгновения, когда они уходили на аэродром, а смена еще не заняла места для барражирования, немец стремительно проходил над бухтой, фотографируя корабли и что-то безостановочно передавая по рации.

Так прошел день, второй, третий.

Мы меняли график вылета самолетов – ничего не помогало. Каким-то особым чутьем фашист угадывал эти перемены, и ни разу не подставил свою машину под удар.

Летчики выходили из себя:

– Что он заколдован, что ли, чертов сын… Мотает и мотает нервы…

– Нервы здесь не при чем. – отрезал командир звена Михаил Борисов. – Просто мы что-то не учли. Всякой военной хитрости должен быть противопоставлен свой продуманный маневр… Мы же пока ничего гениального не изобрели.

– Меняли же график.

– Новичка, возможно, такое бы с толку сбило. Перед нами же, очевидно, опытный противник. Здесь нужно что-то другое.

– Ну, попадись он мне… – начал было Низовский.

– Когда попадется, – перебил Борисов, – все легче простого. Что толку чертыхаться! Его сначала поймать и догнать нужно. Тогда бы иной разговор состоялся…

Весь вечер Борисов сидел в землянке.

– Чем занимается командир? – спросили у летчика – ведомого Михаила Борисова.

– По-моему, он уже изучил курс высшей математики. Весь блокнот покрыл цыфирью.

– Ну, дай бог…

Собственно, каждый догадывался, чем занимается командир звена. Борисов высчитывал и менял часы, минуты, секунды. Он выбирал время для удара.

– Разрешите сегодня попробовать мне, – обратился он утром к командиру полка подполковнику Васильеву.

– Что ж, попробуй, – тот пожал плечами, – может быть, ты будешь счастливее других.

Время патрулирования пары, которую они с Низовским должны были сменить, подходило к концу, когда Борисов с ведомым на бреющем, почти прижимаясь к земле, прошли над базой. Для перестраховки маневра они отошли еще дальше, в глубину, прежде чем стремительно набрали высоту.

– Противник засекает нас в то время, – инструктировал еще на аэродроме Борисов Низовского, – когда мы на его глазах лезем вверх. Нам нужно набрать высоту незаметно. Большую высоту. И тогда неожиданно свалиться немцу на голову…

Кажется, удалось! Когда они, круто изменив курс, едва видимыми в темной синеве неба на огромной высоте возвратились к базе, далеко внизу серебряной стрекозой крутил над пирсами вражеский разведчик.

Для него, наверное, все дальнейшее было, как неожиданный и слепящий удар меча. Могучий рев рассек тишину: это пикировали Борисов и его ведомый. И прежде чем фашист успел что-либо сообразить, прямо перед носом его машины, как привидение, возник истребитель.

Последнее, что увидел гитлеровский ас, были желтые трассы огня, летевшие навстречу ему.

Переменчиво военное счастье, капризно. В следующем вылете Борисов потерял Низовского, верного, отважного друга, не раз отводившего от командира смерть.

Они прикрывали конвой. Скорее даже не конвой, потому что конвой предполагает эскорт военных кораблей, способных противостоять мощной воздушной атаке. Сейчас же внизу шли торговые транспорты. Две-три маломощные зенитные установки да несколько укрепленных на треногах пулеметов – вот все, чем они постоят за себя. Поэтому отрываться от судов было нельзя, и летчики вынуждены были принять бой с «мессерами» в крайне невыгодных для себя условиях.

Гитлеровцы атаковали сверху. Четыре «мессершмитта-109» против двух ЛаГГ-3. Им удалось подкрасться незаметно, и Низовский не смог выйти из-под удара. Дав залп по идущему на него самолету, он не заметил в горячке схватки второго, нацелившегося ему в хвост. Ведь, помимо всего прочего, Низовский должен был следить и за командиром, прикрывать его.

Борисов не знал, убит или ранен ведомый. Его объятый пламенем самолет круто свалился на крыло, потом спикировал, врезался в воду почти рядом с нашими кораблями.

«Если он жив, ему помогут, – решил командир, проводив глазами шлейф черного дыма. – Сейчас главное – не дать немцам выйти в атаку на корабли».

Какие только не предусмотренные ни в каких учебниках высшего пилотажа каскады фигур не выделывала его машина! Она проваливалась вниз, когда ее, казалось, уже испепелит разящее пламя вражеских пушек. Она огрызалась огнем, кидаясь в сумасшедшие атаки то на один, то на другой истребитель врага. Немыслимая карусель в воздухе длилась до тех пор, пока не подоспела смена. Друзья Борисова с ходу ринулись в бой. Немцы не приняли его.

Звено распалось. Низовского не стало. Борисов и Холявко ходили молчаливые, с почерневшими лицами. Несколько дней командир полка Васильев не выпускал их в воздух.

– Они сейчас озверели. Дай им волю – они наломают дров. И гитлеровцев угробят, но заодно и себя… День-два подождем. Злее, но спокойнее будут.

Борисов по пятам ходил за командиром.

– Потерпи, Михаил… На твою долю фашисты останутся. Я уж позабочусь об этом.

– Невтерпеж, товарищ командир. Душа горит…

– Вот немножко поостынет, и тогда, пожалуйста, действуй. Разве я против!

Встретив в первом же новом бою «хейнкель», Борисов буквально изрешетил его. Наверное, и десятой доли очередей, сваливших гитлеровца, было бы достаточно, чтобы уничтожить любую машину. Но арифметика на войне не всегда в ладах с логикой: логика не оперирует такими сложными для нее понятиями, как человеческая душа.

Случилось это 10 августа 1942 года.

Ночь не принесла облегчения измученному городу. Едва занялся над горами рассвет, шквальный огонь зениток разбудил спящих. Со стороны гор к порту шла пятерка немецких бомбардировщиков.

Борисов и Холявко ушли в воздух, как только было получено первое сообщение наблюдателей.

– Атакуем ведущего!

Кажется все идет отлично: Борисов увидел в прицеле хвост гитлеровца и нажал на гашетку.

– Ага! Рассыпаются!

– Миша! Слева смотри! Слева! – раздался в наушниках отчаянный крик Холявко.

Борисов оглянулся. Он видел маневр ведомого: тот вцепился в левый замыкающий «хейнкель», от которого тянулись трассы к его, Борисова, машине.

Мощный взрыв сотряс воздух. «Хейнкель» начал разваливаться: видимо, Холявко угодил ему прямо в бомбоотсек. Но в воздушном бою дело решают мгновения, а Михаил слишком поздно заметил, что вражеский стрелок-радист почти в упор расстреливал его машину. По плоскостям поползли струйки черного дыма. Из мотора вырвалось пламя.

«Это что же, конец? Значит, гитлеровцы прорвутся. Одному Холявко не сдержать их», – едва мелькнула эта мысль, и сразу пришло решение. Борисов даже удивился своему спокойствию. Словно думал не о себе, а о ком-то третьем, постороннем…

Борисов шел на таран. Горящий «Лавочкин» стремительным, неотвратимым ударом срезал хвост ближайшей машине. А вслед за этим произошло то, что, может быть, бывает в одном из многих тысяч случаев самых невероятных фронтовых ситуаций.

Когда «хейнкель» камнем пошел к земле, а «Лавочкин» начал разваливаться в воздухе, каким-то нечеловеческим усилием Борисов успел направить то, что еще несколько секунд назад могло именоваться самолетом, а сейчас было грудой металла, в «хейнкель», идущий ниже. Он попал как раз по крылу с ненавистным черным крестом. И последнее, что увидел, – ослепительную вспышку, неимоверной болью пронзившую мозг.

«Салютов не будет, – сказал комдив, – салютовать будем по врагу». В день, когда погиб Борисов, летчики полка сбили девятнадцать фашистских самолетов.

Да, действительно, грудь многих и многих моих друзей украшали Золотые Звезды и ордена. И если я скажу, что это были лучшие из лучших, то скажу только полуправду. Вторая часть ее – павшие в бою, обожженные, изувеченные, не дожившие до светлой Победы.

«Лучшие из лучших» – это не абстрагированная черта характера. Они первыми шли в самое пекло.

Они принимали бой, когда им противостоял враг в десять, двадцать, пятьдесят раз превосходивший их численно.

Они не взвешивали «за» и «против», когда встречались с гитлеровцами: они атаковали, и в этом было их призвание.

Они просто не могли и не умели поступать по-иному, ибо тогда это были бы уже не они, а другие люди.

Рыцари революции – я не боюсь употребить здесь это высокое слово – не бравировали, не играли в отважных. Смысл их поступков диктовался их совестью, их долгом перед Родиной, народом.

Да, они не хотели умирать, но и не могли предоставить этого права другим, когда умереть было необходимо, чтобы добыть Победу.

Дорогие мои крылатые побратимы! Вот и состарилось наше поколение – бег времени неотвратим. А вы и сегодня – наша совесть, гордость наша и слава.

И в трудные минуты бытия не один я размышляю: как бы поступил в такой ситуации Павлов? Как бы вели себя те, кто лежат сегодня под высокими, уходящими ввысь обелисками? Обращение к памяти вашей рождает беспощадную требовательность. К себе и людям. Наверное, это и есть эстафета, которую мертвые передают живым.

Подошел, прислушался. Гриб держал в руках газету и блокнот. В идеальнейшей тишине звучал его чуть охрипший голос:

– Замечательный русский летчик, автор «мертвой петли», штабс-капитан Нестеров два раза в течение 26 августа 1914 года безуспешно пытался догнать большой австрийский самолет типа «Альбатрос», особенно досаждавший нашим летчикам. Когда этот самолет появился в третий раз, Нестеров, по словам очевидцев, так спешил, что, садясь в самолет, даже не привязался к сиденью. На слова поручика Кованько: «Что же ты будешь делать, возьми хоть браунинг», – последовал ответ: «Ничего, я как-нибудь обойдусь». Нестеров быстро взлетел, набрал высоту и ринулся сверху на неприятельский самолет. Удар был нанесен винтом между двумя несущими поверхностями вражеской машины, которая рухнула, похоронив под собой трех австрийских летчиков. Русский самолет некоторое время снижался по спирали, а затем при одном из резких движений Нестеров выпал из него и разбился насмерть. В истории авиации это был первый воздушный таран…

Молодые летчики притихли. Слушают. Для них это – не «отвлеченная материя». Только что, пойдя на таран, погиб их друг – Михаил Борисов.

Гриб продолжает:

– Нестеров до конца выполнил перед Отечеством свой долг русского офицера. Он грудью встретил врага в смертельном бою.

В дни первой мировой войны русский ас Казаков выработал свой собственный прием воздушного боя. Он обычно смело шел на таран, от которого противник старался уклониться. В этот момент с расстояния 15–20 метров Казаков в упор расстреливал врага пулеметным огнем. Таким приемом Казакову удалось сбить 22 немецкие машины. Слава о русском асе прокатилась по всей Германии, немецкие летчики боялись одного его имени. На борьбу с ним посылались лучшие пилоты. Однажды Казаков, ранив в бою одного из них и заставив его приземлиться, сел рядом и стал допрашивать. Немец сообщил, что имеет специальное задание – сбить русского летчика Казакова, и был очень удивлен, узнав от своего победителя, что он и есть летчик Казаков.

На борту самолета нашего известного аса Евграфа Крутеня была изображена голова русского витязя. «Русский витязь» – так называли Крутеня и его товарищи. Эмблема на самолете полностью соответствовала сильному, твердому и мужественному характеру самого летчика.

Весной 1917 года Евграф Крутень, вылетев в разведку и находясь над заливом, заметил идущего в стороне от него немца. Ни минуты не раздумывая, Крутень ринулся в атаку, заставил врага снизиться и сесть. Побежденный немец оказался опытным летчиком. Крутень начал было допрашивать пленного, но в это время услышал шум мотора. Обеспокоенный долгим отсутствием лейтенанта, командир немецкого авиаотряда разыскивал своего летчика.

Снизившись над деревней, немецкий командир увидел стоявший на земле самолет и, приняв его за самолет своего лейтенанта, стал кружиться над местом посадки и подавать сигналы, надеясь, очевидно, что летчик поднимется и они уйдут восвояси. И летчик действительно не обманул его ожидания, только это был не немецкий, а наш, русский.

Крутень бросился в кабину своего «ньюпора». Быстро поднявшись в воздух, он набрал высоту и стремительно атаковал сверху. Удар был неожиданным. Немец начал сопротивляться, открыл стрельбу, но Крутень обдал его огнем из своего пулемета. Через несколько минут немецкий самолет с черным крестом лежал на земле кучей обломков.

Сбитый летчик оказался майором, командиром германского отряда истребителей. Майор был невредим, но растерян: очень уж быстро он встретился со своим лейтенантом… в русском плену.

Так что, как видите, таран и героизм были на вооружении русской армии еще в первую мировую войну. – Гриб заканчивает разговор. – Грешно нам не взять лучшее из боевого опыта наших русских авиаторов. И мы, конечно, возьмем. Он помолчал.

– Жаль Михаила… Как сердце из груди вынули. Но это – война, ребята. Страшная война. Здесь может быть только «или-или». Или они нас сомнут, или мы победим. И в такой битве нельзя сворачивать с курса…

«Чтобы жили вы…»

Не стало лейтенанта Борисова. Но остались его письма. К жене. К детям. Вот они лежат передо мной – фронтовые треугольники со штемпелями полевой почты. Его уже не было, а письма все шли и шли… Как от живого.

«…Аня, еще я тебе пишу, чтобы ты узнала, как живет Мария после того, как фашисты побыли в их деревне, и что осталось после них.

Аня, еще ты напиши, как стало – хуже или лучше – в Москве и реже ли стали бомбить Москву эти гады. Вот пока все.

Славочка, тебе пишет папа. Живи лучше, обо мне не скучай, поправляйся. Как кончится война и разобьем фашистов, я снова приеду к тебе, и будем ходить в кино с тобой, и снова буду тебе приносить конфеты. Слава, не скучай. Крепко тебя целую. Твой папа.

Юра. Ходи учись. Лучше слушай маму. Не обижай Славочку и Левочку, а когда я приеду навестить, тогда привезу тебе что-нибудь хорошее.

Пока все, остаюсь ваш папа».

«…Немного лучше с временем, ибо после 14–15 часов работы я все же смогу написать письма. В общем, живу хорошо, обижаться не на что.

Все, что делаем, будет только лучше для тебя, для наших детей и Родины. Ведь чем мы лучше подготовимся, тем мы больше будем бить фашистов и, конечно, ни один поганый фриц не уйдет ни от меня, ни от моих товарищей… А на квартире нас живет трое, живем хорошо, дружно. Да нам и не из-за чего ругаться, ведь мы все вместе бьем нашего общего ненавистного врага. И скоро придет конец этому кровожадному Гитлеру от нашего смертоносного груза, который мы носим и еще будем в сто тысяч раз больше носить на своих могучих крыльях, и дорого он заплатит за страдания детей, матерей и стариков и всех тех, кто остался без крова и хлеба, за страдания и моих сыновей.

Аня, обо мне не беспокойся, все внимание удели детям, их воспитанию.

Аня, если ты сможешь уехать в колхоз, то, конечно, лучше уехать…

Аня, если ты сможешь поехать к маме, то съезди, узнай о ее здоровье и передай ей от меня привет, сообщи, что я чувствую себя хорошо…»

Судьбе было угодно наградить Борисова приключениями действительно необычайными.

До войны он служил в Белоруссии. Гитлеровцы уже начинали тайную воздушную разведку нашей территории.

Во время патрулирования Борисов увидел однажды крадущийся за облаками самолет. Он показался летчику подозрительным. Стремительным броском Борисов настиг машину, вдруг круто повернувшую в сторону границы. С удивлением он увидел перед собой фашистский «хейнкель».

Не очень-то подумав о международных последствиях своей акции, Борисов заставил «хейнкель» приземлиться на нашем аэродроме.

Началась обычная в таких случаях дипломатическая переписка. С Германией у нас был заключен пакт о ненападении. Немцы извинились: «Самолет по ошибке заблудился…»

Борисов знал: это не так…

Потом он работал инструктором, готовил будущих пилотов. Потом началась война. 29 июня 1941 года Борисов уже был на фронте.

С женой их связывала прежняя крепкая хорошая дружба.

«Добрый день, Анечка!

Сегодня получил от тебя письмо и открытку, за которые большое спасибо. Я очень скучаю по тебе и нашим мурзилкам. Читая письма Славика, я вспоминаю, как он мило коверкал слова, когда рассказывал сказку: „Жил-был дед, бабка, была курка пляпка…“ И это у меня все время из головы не выходит. А как он сейчас говорит?..»

«Добрый день, миленькая Анечка. Шлю тебе сердечный привет и желаю самых хороших пожеланий.

Аня, вчера я послал тебе деньги 600 руб. одной суммой…

Аня, я очень рад, что начали фашистскую свору гнать от нашей родной столицы и, может быть, скоро наступит время – мы с тобой снова будем вместе.

Аня, я получил от тебя письмо, в котором обнаружил фотокарточку, где мы вместе с тобой. Это для меня очень большая память, и я благодарен тебе, что ты мне ее прислала…»

«…Аня, пишу для сынов: Юрика, Славика и Левика. Милые детки, вам шлет ваш папа крепкий привет и лучшие пожелания. Растите, слушайте маму. Ваш папа будет еще сильнее бить фашистов. И когда мы их разобьем, тогда мы снова будем вместе играть и радоваться на нашу счастливую жизнь. Миленькие мои, я часто вас вспоминаю и часто смотрю на вашу маленькую карточку, которую мне подарили. Я для вас и за вас отдам свою кровь, но если понадобится, я отдам и жизнь, только чтобы жили вы, мои родные, самые дорогие для меня дети. Пока до скорого свидания.

Крепко вас всех целую. Ваш папа».

В одном романе я как-то прочел: «Все умрем. Непрочное тело станет землей. Безразличны станут человеческие печали и радости, но если прожил достойно, будешь возвращаться к людям воспоминанием, будешь говорить с ними, как ровня, и ласковая улыбка расцветет для тебя на лице девушки, а матери будут тосковать по тебе, как по сыну. Бесследно, безвозвратно исчезают одни злосчастные оборотни, а сыновья не умирают. Вот и проживи свой век так, чтобы твои дети, чтобы советские люди тебя, называли человеком».

Я думаю: счастливы сыновья, имеющие таких отцов!

И еще: «История человечества знает много больших и малых войн. Швейцарский ученый с помощью электронного мозга подсчитал, что их было 14513. Но нашествие пятимиллионной бронированной гитлеровской армии на нашу Родину – самое жестокое и варварское, какое только знала планета. Ураган войны, ворвавшись на нашу планету в раннее утро 22 июня 1941 года, громыхал тысячами орудий, лязгал гусеницами танков, гудел моторами „юнкерсов“ и „мессершмиттов“, полз черной смертью гитлеровских солдатских касок. Война мгновенно поставила стрелку барометра истории на отметку „буря“.

В грозном вихре событий, натиске брони и огня испытывались не только крепость советского общественного и государственного строя, доблесть и мастерство нашей армии, но и духовная сила народа, его преданность Родине, воля и жизнестойкость, мужество и красота человеческих сердец…».

Многие не дожили до светлого дня, многие, пролагавшие путь к победе, остались на поле битвы с фашизмом, погибли в самом расцвете юности, в расцвете молодых сил. Погибли… Но память хранит их живыми, и будто они среди нас. Мы слышим их голоса, ощущаем дыхание. Они живы в улыбках наших детей, не знавших войны, и внуков. Они живы в наших делах, в широком, размашистом шаге нашей страны к еще более светлому завтра…

Мы видим, что сейчас хорошо, мы знаем, что будет лучше. И за это спасибо им. Горячая благодарность им, глубокое чувство признательности. За то, что они бескорыстно и смело сделали все, что смогли, отдали все, что имели, для нашей победы, для жизни нашей Отчизны, для будущего.

Юный читатель, сверстник погибших героев! Я хочу, чтобы в сердце твоем негасимо горела благодарность к моим боевым друзьям, к тем, что остались на поле битвы, к тем, кого называют теперь ветеранами, чтобы стал ты лучше, чем есть, крепче, идейнее, потому что в твоих руках – судьба государства, народа.